Аленник Энна Михайловна
Напоминание
Энна Михайловна Аленник
НАПОМИНАНИЕ
Э. Аленник - ленинградский прозаик, автор книг "Мы жили по соседству" и "Анастасия". Герой новой книги Э. Аленник - врач, беспредельно преданный своему делу, человек большого личного мужества и обаяния. Автор показывает его на протяжении полувека. Герой - участник студенческих волнений предреволюционных лет, хирург, спасший многих и многих людей в гражданскую и Великую Отечественную войну. Завершается повествование событиями послевоенных лет. Острый динамический сюжет помогает раскрыть незаурядный и многогранный характер героя.
Оглавление
Часть первая
СЛЕДЫ ПОСТУПКОВ
Часть вторая
МИРНЫЕ ГОДЫ
Часть третья
ГОДЫ ВОЙНЫ И ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ
Памяти
Евгения Витольдовича Корчица
c Издательство "Советский писатель", 1979 г.
И долго человека знаешь - и многое тебе о нем неведомо.
Ты ищешь следы, следы начала. Оказывается, их много. Стоит назвать имя - и толща лет прорывается, и давнее входит в сегодняшнее.
Идешь по следу жизни этого человека - и возникает книга. Ее нельзя назвать документальной. Вероятно, герой в ней оживет и таким и не совсем таким, как был, потому что будет оттенен разной памятью разных людей.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЛЕДЫ
ПОСТУПКОВ
Воспоминание-жалоба
Этот благообразный, осанистый человек с первого слова поражает несоответствием образцово здорового вида - и голоса, идущего из недр глубокой старости.
- Знал ли я Алексея Платоновича Коржина молодым? А как же. Я руководил тогда горздравом, сам выписал его в Коканд. И скажу вам: невозможный это был человек. Спросите почему? По весьма многим причинам.
Первейшая - потому, что шел наперекор нашим указаниям. Известные, многоопытные врачи указания выполняли. А он, с несравнимо меньшим опытом, но уже с какой-то незаслуженной славой, делал по-своему. И еще скажу о его отношении к больным. Согласитесь, весьма странном. Удачно прооперирует и выписывает раньше положенного срока, чтобы поскорей положить новых.
Была у него такая теорийка: после как следует сделанной операции больной сам поправится, даже в канаве.
Помню, изложил он мне эту теорийку и с любезной улыбкой разъясняет: "Но в канаве - в хорошую погоду. В дождливую и холодную - лучше поправляться под крышей". Ох эта коржинская улыбочка!
Он задыхается от свежести своего негодования, от напора былых чувств. Он делает передышку и омоложенным этими чувствами голосом продолжает:
- Как нарочно, больше всего Крржин любил делать то, чего от него не требовалось. Никто ему не вменяет, и уж отнюдь не входит это в должность, а он среди ночи приходит с фонариком в больницу - проверять. Был случай идет он по коридору, видит: в закутке спит дежурная сестра. Щелк! - и луч фонаря прямо ей в лицо. Ну разве такое позволительно? .. Я хотел его уволить. Начал зондировать почву - какое там! Попробуй только...
Да за него весь город на дыбы!
Он снова делает передышку, достает аккуратно сложенный носовой платок, прикладывает его ко рту, к мягким, пышным усам, проводит по окладистой каштановой бороде, затем со вздохом облегчения говорит:
- Наконец Коржин уехал - руководство, видите ли, мешало ему работать. Но слухами земля полнится. Дошел и до нас слух о его фокусах в Самарканде. Он там - ни много ни мало - насильно скрутил больного, сел верхом ему на спину и сделал операцию на затылке! За это судить надо. А ему, представьте, опять сошло. Там он и руководство, как теперь это называется, охмурил. Но меня - не удалось. Потому что знаю: из-за таких, как он, и тех, кто ими восторгается, одни неприятности и беспорядок. Кстати, слышал я, что еще до революции, перед тем как окончить медицинский факультет, Коржин был учителем в Самаркандской женской гимназии, зарабатывал у гимназисточек дешевое звание любимца. И посещал какой-то тайный кружок, считалось, что ратовал за справедливость. Но, можете не сомневаться, именно за такую справедливость, которая позволяла бы ему делать что хочет и даже ночью ослеплять сестер светом.
Он подождал, пока записывались в лежащий на столе блокнот его слова. Затем добавил:
- Вот вам, смею уверить, точная характеристика молодого Коржина, Алексея Платоновича. Позже мне с ним встречаться не пришлось. О чем, если сказать не кривя душой, я нисколько не сожалею.
Воспоминания медсестры,
разбуженной фонариком Коржина
- Сколько лет прошло с той ночи?.. Сейчас сосчитаю.
Она, худенькая, узенькая, сидит на табуретке между газовой плитой и кухонным столом. Готовит обед на большую семью. У нее перекошенные плечи. Одно - сильно вперед и вверх, другое - назад и вниз. Но коротко остриженная седая голова держится почти прямо и глаза в темных глубоких морщинах полны достоинства.
Она сосчитала:
- Прошло пятьдесят два года, - и, смущенная этой цифрой, добавляет: Всего-навсего.
Точным движением, не глядя, она достает с полочки над головой пачку "Беломорканала" с коробкой спичек, быстро разминает папиросу, закуривает и глубоко затягивается - для укрепления сил.
Дверь во двор открыта. Видны зеленый куст с крупными желтоватыми розами, глиняная стена и крыша сарая. На крыше растет мочалка-люфа - она еще в кожуре и похожа на длинную, узкую тыкву. В кухню плывет солнечное тепло. Это начало ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года в Самарканде.
Она говорит медленно, как бы идя от той воскресшей ночи к слову:
- Да, резкий луч в лицо меня испугал и оскорбил.
"Виноват, огорчен, что вынужден прервать сладкий сон, - сказал Алексей Платонович, - но я должен попросить вас освежить лицо холодной водичкой, подойти к старику Ходжаеву и выполнить назначенное мной на тот случай, если он не будет спать. А он давно не спит. В жажде видеть вас он поворачивает голову к двери, что ему после трепанации черепа - рано и потому крайне вредно.
Надеюсь, вы помните, что надлежит сделать?"
Я осветила точно, не взглянув в запись. Он так ясно объяснял цель назначений, что они запоминались. Мы острее чувствовали их пользу и перестали выполнять их бездумно или думая о другом, как иногда бывало и часто бывает... - Тут она улыбнулась заразительно. Яркая улыбка уцелела вопреки годам, вопреки судьбе. - Мы освежали лицо холодной водичкой, когда хотелось спать.
Да, упреки Алексея Платоновича глубоко ранили. Не знаю... может быть, потому, что резкие замечания он делал подчеркнуто вежливо. Зато когда хвалил, сам радовался и так дружески обнадеживая смотрел.
Какими словами хвалил? Понимаю, вам хотелось бы точно. А разве можно точно запомнить, из чего состоит счастливая минута? Вот слова упрека запомнились, видите, на сколько лет... Тогда, работая с Алексеем Платоновичем в Коканде, я жила и боясь упреков, и всетаки в приподнятом настроении. Тогда каждый день был необыкновенным. Не сосчитать, сколько больных вышло при нем из больницы здоровыми после смертного приговора других врачей. Он многому нас учил. Главное - быстроте отклика. Помню, когда пришла от начальства бумажка с требованием формальностей, таких, что оттягивают немедленную помощь больному, он побледнел...
И, помню, глядя в окно, сказал: "Тэк-с брэ-ке-кекс!" Потом повернулся к нам - мы все были в сборе перед утренним обходом - и весело объявил:
"С сегодняшнего дня мы начинаем работать по букве этого выдающегося предписания. Но - в обратном порядке. Сначала будем оказывать помощь, затем - выполнять требуемые усложненные формальности".
Она погасила огонь под большой кастрюлей с тихонько кипевшим компотом и снова улыбнулась:
- Говорили, что в тот же день Алексей Платонович послал начальству горздрава просьбу срочно изыскать средства для расширения морга, так как точное выполнение предписания не может не привести к резкому увеличению летальных исходов, или попросту - к резкому увеличению числа покойников.
Она поглядела в открытую дверь и, похоже, увидела там не стену и крышу сарая, а тот давний день, того Коржина и ту далекую себя.
- Когда он уехал, в больнице потускнело. Его заместитель был неплохим хирургом. Но делалось все по стандарту, от и до. За трудное он не брался. Приговоренные к смерти умирали. Приговоренные жить калеками оставались калеками. Мы - то есть я с одной тоже совсем молодой медсестрой - написали Алексею Платоновичу и, получив его разрешение, приехали в Самарканд, чтобы с ним работать.
Она помолчала, разожгла потухшую папиросу и с дымом выдохнула:
- Да-а, если бы после моего ранения, в сорок третьем, я могла бы добраться до Коржина... - и умолкла, не договорив.
Когда записывались ее воспоминания, у пишущего возникали мысли по поводу прошлого и настоящего, молодости и старости, а потому были пропущены и, может быть, не совсем точно восстановлены некоторые слова Коржина. И если есть кто-нибудь, кто может это заметить и кого это покоробит недостоверностью, пусть знает - не ее в том вина.
Более ранние следы
- Кто вам сказал, что он был учителем в женской?
Вранье это. В нашей он учил.
Это говорит сухощавый пенсионер с густыми вихрами, чем-то сильно огорченный, может быть не раз, но навсегда. В ту пору - одиннадцатилетний сын поломойки Самаркандской мужской гимназии.
- Не ошибаюсь ли? Никак нет-с. Не могу ошибиться, потому что забыть не могу, как хлопотал он, чтоб меня в ту гимназию приняли. К тому уже шло. И - не дали ему дохлопотать.
Было это в тысяча девятьсот шестом. Отмечали в Самарканде годовщину Кровавого воскресенья. Бастовали рабочие и железнодорожники. Устроили они панихиду по тем, кто мирным, праздничным шествием, с открытой душой шли к царю за милостью, а получили... Да что говорить! Известно, что получают, когда с открытой душой идут к царям.
Я пробрался на ту панихиду - на вокзале была. Речи тогда говорили ясные. Мальчишкой я их понимал. Слезы не у одних женщин видел, сам плакал.
С панихиды двинулись все по городу, запели "Вы жертвою пали...". Вижу, к шеренгам Коржин примкнул со старшими гимназистами. Петь он не пел, зато гимназисты с ходу голосов добавили и слова куплетов точно знали.
По велению генерал-губернатора многих вечером арестовали. Коржина тоже. Его - еще и за уроки по естествознанию на лоне природы, где находил он время объяснить, что молодым людям, ежели они честные, нельзя не поддержать того, что справедливо. Считал Алексей Платонович Коржин, что это вполне входит в естествознание.
Вскоре выпустили его на волю. Только - с волчьим билетом. А это такая воля, что ни в одном городе не разрешается жить дольше трех месяцев. Не стал Алексей Платонович нигде жить ни трех месяцев, ни даже одного.
А пошел по земле - поближе, с пешего ходу на жизнь посмотреть. Далече он дошел - до Белоруссии, где жил когда-то мальчишкой. Беду на беде увидел. Тьму-тьмущую хворых без помощи. Не то что доктор - фельдшер за сотню верст, за морем синица. Вот отчего он второе высшее образование решил получить и в Москве медицинский факультет окончил. Сам мне так объяснил. Через тринадцать лет свиделись...
Для большей последовательности изложения событий надо на время прервать здесь воспоминания огорченного человека и вставить некоторые эпизоды из жизни Коржина за эти тринадцать лет и еще более ранние.
Сначала - эпизод, рассказанный неоднократно, в разных вариантах, очевидцами и действующими лицами, даже раз и другой изображенный в лицах, да так, что понадобилось не только суммировать услышанное, но и очистить от чрезмерности. Правда, не до конца очистить, а несколько. Потому что сам-то этот поступок - чрезмерный, из тех, что не вмещались в общепринятые нормы прошлого. Но судите сами. Вот он, ранний след веселого поступка Коржина при невеселых обстоятельствах.
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
Коржун-Бурун-оглы
- Подходите, прелестные дамы!
- Поставьте ножку на этот пьедестал!
- Как известно, "пье" по-французски и означает "ножка"!
- Ваши ножки, то есть туфельки, будут вычищены несравненным мастером, широко известным как в Европе, так и в Азии!
- Он молниеносно доводит блеск шевро, хрома, сафьяна и даже крокодиловой кожи - до блеска звезд!
- Его сапожный крем лишен сапожного запаха, он пахнет зефиром, эфиром и духами!
- Спешите поставить ножку, пока нет очереди и давки, ибо слух о приезде несравненного Коржун-Буруноглы уже распространяется по вашему прекрасному городу!
Так на людной площади Тифлиса зазывали клиенток трое молодых людей в ярко раскрашенных картонных фесках. Самый высокий и самый красивый из них после каждой фразы, выкрикнутой друзьями или пропетой им самим, ибо он их не выкрикивал, а пел на мотив популярной испанской серенады, звонил в колокольчик, поднимая его высоко над головой.
На ящике, покрытом пестрой тряпкой, сидел экзотически-таинственного вида человек в чалме из полотенца, на котором были вышиты большие красные петухи. Он сидел в этом уборе - сугубо восточном по форме и сугубо русском по содержанию - ив пенсне. Он сидел совершенно неподвижно. Его загорелое лицо со светлыми усами было философски сосредоточенным.
На подставке с приспособлением для высокого каблучка щетиной вниз лежали две новенькие сапожные щетки с каким-то магическим узором, выполненным синим карандашом, а между ними баночка с кремом неопределимого цвета и помазок.
Был послеполуденный час весеннего, яркого дня. Час посещения знатью магазинов и возвращения гимназисток из своих гимназий. Слышалась грузинская, русская и французская речь. Проходили грузинские, русские и смешанные разновозрастные пары. Гимназистки и молодые женщины поглядывали на зазывал и несравненного мастера с веселым любопытством. Их спутники отпускали в сторону зазывал и несравненного мастера иронические шуточки, а также нелестные замечания без шуточек и уводили своих дам подальше.
Но вот... одно юное, небесное создание, лилейно воздушное, в пышном белом платье из сплошных кружевных воланов, выдернуло ручку в перчатке по локоток из-под руки своего пожилого спутника и капризно, но мелодично протянуло:
- А я хочу! И, пожалуйста, не стой над душой. Погуляй.
Ее ножка уже была на пьедестале.
Несколько гимназисток и дам подошли ближе. Зазывалы притихли...
Коржун-Бурун-оглы медленно поднимал голову. Он как бы проплыл бесстрастно-изучающим взглядом от ножки, чуть больше приоткрытой клиенткой, до ее небесного личика. Затем он быстро опустил голову. Затем легчайше коснулся крема помазком и молниеносно провел им от носка туфельки к каблучку и таким же точным движением - от каблучка по другой стороне туфельки, к носку. Затем, ожидая того момента просушки крема, когда он даст наилучший блеск, мастер взял щетки, очертил ими пяточную кость клиентки, разумеется в воздухе, но близко, на расстоянии в миллиметр, и приятно отчетливым, звучным голосом произнес:
- Безукоризненной формы кальканеус...
Затем конец его щетки указал на косточку наружной лодыжки:
- Миниатюрный маллеолюс латералис...
Он направил конец щетки на внутреннюю лодыжку:
- И элегантно незаметный маллеолюс медиалис...
Он сделал круг, очертив весь голеностопный сустав, и обобщил:
- ...являет нам артикулятио талокруралис редкого совершенства.
Клиентке явно доставило удовольствие научное определение косточек ее щиколотки и пятки. Потом клиентку поразило невиданно быстрое мелькание щеток... и в то же время - приятно мягкое их касание сквозь кожу туфельки.
Когда до зеркального блеска были начищены обе ее туфельки, она протянула Коржун-Бурун-оглы серебряный рубль и подарила самую очаровательную улыбку.
Улыбку несравненный мастер принял - то есть поднял веки, вобрал ее и быстро веки опустил, но навстречу серебряному рублю он руки не протянул. К рублю протянулась длинная рука того, кто звонил в колокольчик, и серебряный рубль скрылся в его кармане.
Первая клиентка отходила от мастера медленно, в какой-то задумчивости, лилейно колеблясь в волне белых кружев... А на место этой явной законодательницы мод уже готовились, тянулись ножкой к пьедесталу другие клиентки. Многим захотелось услышать высоконаучную оценку своих щиколоток и всего ансамбля косточек голеностопного сустава.
Столь многим этого хотелось, что к часу темноты Коржун-Бурун-оглы не успел начистить туфельки всем желающим и продолжал их чистить при свете фонарей, так сказать, почти вслепую.
Навстречу дающей ручке всякий раз протягивалась рука зазывалы с колокольчиком. Его друзья не с той непрерывностью, как вначале, но все же продолжали свою голосистую рекламу - для оживления и увеселения виртуозного рабочего процесса, да и сам он для той же цели время от времени высоко поднимал колокольчик и звонил, заодно как бы приветствуя новую поставленную на пьедестал ножку.
Задолго до темноты, приблизительно после первых трех часов работы, зазывалы исчезли с площади. Но через некоторое время они появились с четырьмя ароматными горячими кавказскими шашлыками и двумя бутылками грузинского вина.
Был объявлен перерыв. Воспитанные гимназистки и воспитанные дамы признали, что пора его сделать, что, конечно же, мастер должен подкрелиться после такой невероятной работы, да еще с такими знаниями, каких ни у одного из всех чистильщиков Тифлиса нет.
Зазывалы окружили несравненного мастера, чтобы не видно было, как долго у него развивался аппетит и как плохо ему удается скрыть это. Кроме того, ему приходилось пить вино из горлышка бутылки, так как на бокалы решили гонорар не тратить.
Когда вычищена была последняя пара туфелек и дана меткая научная характеристика последней паре ножек, Коржун-Бурун-оглы сделал какой-то странный знак зазывалам - он поднял плечи к ушам. Двое тотчас подошли. Они благоговейно смахнули пыль с его коричневых сандалий, взяли его под руки и повели. Высокий зазывала с колокольчиком, прихватив щетки, последовал за ними.
Две грузинки выше среднего возраста, которым несравненный мастер только что вычистил туфельки, о чемто горячо спорили - по всей видимости, о том, чья щиколотка была признана более совершенной. Они спорили и поглядывали на удаляющегося мастера. Его поступь казалась солидной, степенной. Но он часто останавливал-.
ся и делал какие-то интересные, вероятно ритуальные, движения в воздухе то одной ступней, то другой. Глядящих ему вслед клиенток даже заинтересовало, какой же он нации и какого вероисповедания...
В затекшие от непривычно долгой неподвижности нижние конечности несравненного мастера вонзались в это время сотни иголочек и беспощадно больно кололи.
Казавшиеся ритуальными движения несколько облегчали и ослабляли эти уколы.
Гонорара за виртуозную чистку туфелек и научную оценку множества голеностопных суставов хватило на четыре билета в вагоне третьего класса пассажирского поезда Тифлис - Петербург, каким той же ночью отбыли четыре студента-биолога Петербургского университета, высланные на Кавказ за участие в студенческих вол"
нениях недопустимого накала.
ЭПИЗОД ВТОРОЙ
История неотвязной любви,
рассказанная много лет спустя тем,
кто был зазывалой с колокольчиком
Теперь это красиво седеющий маститый профессор.
Он не ссутулился и так же высок. На нем безукоризненно сшитый серый костюм и серые замшевые полуботинки.
Он садится в удобное кресло своего элегантного кабинета и, мечтательно поглядев в окно на Неву, говорит:
- Люблю побеседовать на лирические темы. Они обогащают, освежают. Их следовало бы включить в жизненный график. Но все недосуг, все некогда: лекции, сложнейшие эксперименты, международные конференции. Редко выпадет вот такой спокойный день. Сегодня он нам очень кстати. Ведь для того чтобы приблизиться к интересующему вас событию, надо перелистать назад много страниц, приподнять много пластов. А они крепко слежались. Они затвердели...
Профессор задумывается, чему-то улыбается и предлагает:
- Пожалуй, для начала, чтобы легче было пласты приподнять, я расскажу вам изящную новеллу о первой любви президента де Голля...
Нет, кажется, она нигде не опубликована. Я слышал ее из уст сына президента в доме моих парижских друзей. В устах обаятельного сына она прозвучала так:
"Мой будущий отец страстно - русские сказали бы:
глубоко - полюбил очаровательную, обворожительную мадемуазель Н. Его лучший, искренний друг, к несчастию, полюбил ее же. Кончилось дело тем, что она не вышла замуж ни за того, ни за другого. Она предпочла третьего. Но мой отец и его лучший друг успели стать к тому времени врагами.
Они старательно избегали возможности столкнуться лицом к лицу, оказаться в одной гостиной или на одном вернисаже.
Проходил год за годом. Проходили десятилетия.
Де Голль стал генералом, стал президентом Франции. Его бывший друг стал архиепископом. И они умудрились за весь этот долгий срок ни разу не встретиться, ни разу не оказаться рядом.
Но вот наступает одно майское утро. Президент де Голль в генеральской форме, в головном уборе с высокой тульей, похожем на головные уборы французских железнодорожников, стоит со свитой у своего президентского вагона и... видит, как по узкому Перрону в его сторону движется архиепископ и группа прелатов.
Да, это он, архиепископ Франции со своей свитой. Он шествует впереди в длинной сутане. Он ближе и ближе...
Черт побери эти узкие перроны старых парижских вокзалов! На этот раз встреча лицом к лицу неминуема.
Через три... две... одну секунду - взглядом или словом выскажется то, что копилось более тридцати лет.
Последний шаг. Архиепископ стоит перед президентом и, не взглянув в лицо, смотрит на высокую тулью его головного убора и спрашивает:
- Кондуктор, когда отправляется поезд Париж - Марсель?
Президент де Голль смотрит вниз, на расклешенную, как юбка, сутану, и вежливо отвечает:
- В одиннадцать сорок, мадам!"
Я не случайно рассказал вам эту историю. Интересующее вас событие ее напоминает. У нас с Алексеем Коржиным произошло нечто похожее, хотя... наша пассия вышла не за третьего...
Последнюю фразу профессор так и проговорил без свойственной ему гладкости, с многоточиями. Он не успел закончить, как в кабинет вошла его эффектная моложавая жена с фарфоровым кофейником, двумя чашечками, сахаром и печеньем на подносе.
Натренированно приветливым, внятным шепотом она сказала: "Пейте, пожалуйста!" - и бесшумно, как бы тоже шепотом, вышла из кабинета.
Профессор проводил жену ничего не выражающим взглядом, иалия кофе в чашечки, сделал глоток и сказал:
- Ну что ж, проверим эту область памяти. Ведь деловой памятью ведают у нас одни клетки, - он дотронулся пальцем до седеющей головы, - а лирической памятью - другие. - Он развел руками. - Но где эти клетки, мы еще не знаем. Быть может, мы потому до сих пор не выяснили их точного местонахождения, что век наш, увы, не лирический. Впрочем, эта история произошла в первом его десятилетии. Стиль века еще не был столь железно определен. Тогда это и началось.
Он прищурил глаза, чтобы сократить поле зрения, не видеть полированных книжных полок, заморских модных статуэток, не видеть того, что было перед ним сейчас; на лице появилась снисходительная ирония, с какой стареющий деловой человек оценивает порывы своей молодости.
- В студенческой столовой появилась новая кассирша... В день, точнее сказать, в час ее появления появились и долгообедающие студенты. Ближайшие к кассе столы быстро и густо обросли стульями. И сразу же за этими столами начались философские споры. Причем каждый излагал свои мысли громче обычного и старался направить свой голос в сторону кассы. Но для того чтобы голос долетал именно туда, многим приходилось обедать сидя вполоборота, даже затылком к тарелке.
Обеды превратились в турниры красноречия и глубокомыслия. Мы изо всех сил демонстрировали силу своих интеллектов - только для одного: для скорейшего знакомства с новой кассиршей.
Познакомиться с девушкой, разумеется порядочной, а не легкого поведения, как это именовалось в то отдаленное время, было невероятно трудно. Если некому было вас ей представить, требовалась изобретательность, терпение, хитроумие, а иногда - героизм. Мы, долгообедающие, считали, что от знакомства с новым Платоном, Эпикуром или Цицероном, даже не представленным, невозможно отказаться, ну просто невозможно устоять.
Как вы, вероятно, уже догадались, наша кассирша была дивно хороша. Дивными были не только ее стройный стан и темные косы, уложенные на затылке, не только ее зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц... Дивной была серьезность ее лица, бледного, с печатью неподвластности никому. О, неподвластность всегда сильно действовала и на влюбленных, и на тюремщиков. Из-за неподвластности в мире разыгрывалось великое множество трагедий. Незадолго до интересующего вас события за неподвластность царско-жандармским установлениям были изгнаны из университета наши лучшие профессора, А протестовавшие против их изгнания студенты, в лице нашей четверки зачинщиков, были скоропалительно выдворены на Кавказ. Вернуться в Петербург - что я хотел бы особо отметить - нам удалось благодаря вдруг обнаруженным или, быть может, в критическую минуту рожденным талантам Алексея Коржина. До этой критической ситуации он казался ничем не примечательным, неглупым, аккуратненьким студентом, из тех, кто после долгих поисков высшего смысла жизни впадает в хандру.
Говорили, что в мрачном цикле университетского фольклора того времени были и его строки. Всего цикла...
нет, к сожалению, не припомню. Но этот стишок, что так долго у нас распевали на веселый мотив, - мне кажется, его сочинения. Стишок такой:
НАПОМИНАНИЕ
Э. Аленник - ленинградский прозаик, автор книг "Мы жили по соседству" и "Анастасия". Герой новой книги Э. Аленник - врач, беспредельно преданный своему делу, человек большого личного мужества и обаяния. Автор показывает его на протяжении полувека. Герой - участник студенческих волнений предреволюционных лет, хирург, спасший многих и многих людей в гражданскую и Великую Отечественную войну. Завершается повествование событиями послевоенных лет. Острый динамический сюжет помогает раскрыть незаурядный и многогранный характер героя.
Оглавление
Часть первая
СЛЕДЫ ПОСТУПКОВ
Часть вторая
МИРНЫЕ ГОДЫ
Часть третья
ГОДЫ ВОЙНЫ И ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ
Памяти
Евгения Витольдовича Корчица
c Издательство "Советский писатель", 1979 г.
И долго человека знаешь - и многое тебе о нем неведомо.
Ты ищешь следы, следы начала. Оказывается, их много. Стоит назвать имя - и толща лет прорывается, и давнее входит в сегодняшнее.
Идешь по следу жизни этого человека - и возникает книга. Ее нельзя назвать документальной. Вероятно, герой в ней оживет и таким и не совсем таким, как был, потому что будет оттенен разной памятью разных людей.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СЛЕДЫ
ПОСТУПКОВ
Воспоминание-жалоба
Этот благообразный, осанистый человек с первого слова поражает несоответствием образцово здорового вида - и голоса, идущего из недр глубокой старости.
- Знал ли я Алексея Платоновича Коржина молодым? А как же. Я руководил тогда горздравом, сам выписал его в Коканд. И скажу вам: невозможный это был человек. Спросите почему? По весьма многим причинам.
Первейшая - потому, что шел наперекор нашим указаниям. Известные, многоопытные врачи указания выполняли. А он, с несравнимо меньшим опытом, но уже с какой-то незаслуженной славой, делал по-своему. И еще скажу о его отношении к больным. Согласитесь, весьма странном. Удачно прооперирует и выписывает раньше положенного срока, чтобы поскорей положить новых.
Была у него такая теорийка: после как следует сделанной операции больной сам поправится, даже в канаве.
Помню, изложил он мне эту теорийку и с любезной улыбкой разъясняет: "Но в канаве - в хорошую погоду. В дождливую и холодную - лучше поправляться под крышей". Ох эта коржинская улыбочка!
Он задыхается от свежести своего негодования, от напора былых чувств. Он делает передышку и омоложенным этими чувствами голосом продолжает:
- Как нарочно, больше всего Крржин любил делать то, чего от него не требовалось. Никто ему не вменяет, и уж отнюдь не входит это в должность, а он среди ночи приходит с фонариком в больницу - проверять. Был случай идет он по коридору, видит: в закутке спит дежурная сестра. Щелк! - и луч фонаря прямо ей в лицо. Ну разве такое позволительно? .. Я хотел его уволить. Начал зондировать почву - какое там! Попробуй только...
Да за него весь город на дыбы!
Он снова делает передышку, достает аккуратно сложенный носовой платок, прикладывает его ко рту, к мягким, пышным усам, проводит по окладистой каштановой бороде, затем со вздохом облегчения говорит:
- Наконец Коржин уехал - руководство, видите ли, мешало ему работать. Но слухами земля полнится. Дошел и до нас слух о его фокусах в Самарканде. Он там - ни много ни мало - насильно скрутил больного, сел верхом ему на спину и сделал операцию на затылке! За это судить надо. А ему, представьте, опять сошло. Там он и руководство, как теперь это называется, охмурил. Но меня - не удалось. Потому что знаю: из-за таких, как он, и тех, кто ими восторгается, одни неприятности и беспорядок. Кстати, слышал я, что еще до революции, перед тем как окончить медицинский факультет, Коржин был учителем в Самаркандской женской гимназии, зарабатывал у гимназисточек дешевое звание любимца. И посещал какой-то тайный кружок, считалось, что ратовал за справедливость. Но, можете не сомневаться, именно за такую справедливость, которая позволяла бы ему делать что хочет и даже ночью ослеплять сестер светом.
Он подождал, пока записывались в лежащий на столе блокнот его слова. Затем добавил:
- Вот вам, смею уверить, точная характеристика молодого Коржина, Алексея Платоновича. Позже мне с ним встречаться не пришлось. О чем, если сказать не кривя душой, я нисколько не сожалею.
Воспоминания медсестры,
разбуженной фонариком Коржина
- Сколько лет прошло с той ночи?.. Сейчас сосчитаю.
Она, худенькая, узенькая, сидит на табуретке между газовой плитой и кухонным столом. Готовит обед на большую семью. У нее перекошенные плечи. Одно - сильно вперед и вверх, другое - назад и вниз. Но коротко остриженная седая голова держится почти прямо и глаза в темных глубоких морщинах полны достоинства.
Она сосчитала:
- Прошло пятьдесят два года, - и, смущенная этой цифрой, добавляет: Всего-навсего.
Точным движением, не глядя, она достает с полочки над головой пачку "Беломорканала" с коробкой спичек, быстро разминает папиросу, закуривает и глубоко затягивается - для укрепления сил.
Дверь во двор открыта. Видны зеленый куст с крупными желтоватыми розами, глиняная стена и крыша сарая. На крыше растет мочалка-люфа - она еще в кожуре и похожа на длинную, узкую тыкву. В кухню плывет солнечное тепло. Это начало ноября тысяча девятьсот семьдесят первого года в Самарканде.
Она говорит медленно, как бы идя от той воскресшей ночи к слову:
- Да, резкий луч в лицо меня испугал и оскорбил.
"Виноват, огорчен, что вынужден прервать сладкий сон, - сказал Алексей Платонович, - но я должен попросить вас освежить лицо холодной водичкой, подойти к старику Ходжаеву и выполнить назначенное мной на тот случай, если он не будет спать. А он давно не спит. В жажде видеть вас он поворачивает голову к двери, что ему после трепанации черепа - рано и потому крайне вредно.
Надеюсь, вы помните, что надлежит сделать?"
Я осветила точно, не взглянув в запись. Он так ясно объяснял цель назначений, что они запоминались. Мы острее чувствовали их пользу и перестали выполнять их бездумно или думая о другом, как иногда бывало и часто бывает... - Тут она улыбнулась заразительно. Яркая улыбка уцелела вопреки годам, вопреки судьбе. - Мы освежали лицо холодной водичкой, когда хотелось спать.
Да, упреки Алексея Платоновича глубоко ранили. Не знаю... может быть, потому, что резкие замечания он делал подчеркнуто вежливо. Зато когда хвалил, сам радовался и так дружески обнадеживая смотрел.
Какими словами хвалил? Понимаю, вам хотелось бы точно. А разве можно точно запомнить, из чего состоит счастливая минута? Вот слова упрека запомнились, видите, на сколько лет... Тогда, работая с Алексеем Платоновичем в Коканде, я жила и боясь упреков, и всетаки в приподнятом настроении. Тогда каждый день был необыкновенным. Не сосчитать, сколько больных вышло при нем из больницы здоровыми после смертного приговора других врачей. Он многому нас учил. Главное - быстроте отклика. Помню, когда пришла от начальства бумажка с требованием формальностей, таких, что оттягивают немедленную помощь больному, он побледнел...
И, помню, глядя в окно, сказал: "Тэк-с брэ-ке-кекс!" Потом повернулся к нам - мы все были в сборе перед утренним обходом - и весело объявил:
"С сегодняшнего дня мы начинаем работать по букве этого выдающегося предписания. Но - в обратном порядке. Сначала будем оказывать помощь, затем - выполнять требуемые усложненные формальности".
Она погасила огонь под большой кастрюлей с тихонько кипевшим компотом и снова улыбнулась:
- Говорили, что в тот же день Алексей Платонович послал начальству горздрава просьбу срочно изыскать средства для расширения морга, так как точное выполнение предписания не может не привести к резкому увеличению летальных исходов, или попросту - к резкому увеличению числа покойников.
Она поглядела в открытую дверь и, похоже, увидела там не стену и крышу сарая, а тот давний день, того Коржина и ту далекую себя.
- Когда он уехал, в больнице потускнело. Его заместитель был неплохим хирургом. Но делалось все по стандарту, от и до. За трудное он не брался. Приговоренные к смерти умирали. Приговоренные жить калеками оставались калеками. Мы - то есть я с одной тоже совсем молодой медсестрой - написали Алексею Платоновичу и, получив его разрешение, приехали в Самарканд, чтобы с ним работать.
Она помолчала, разожгла потухшую папиросу и с дымом выдохнула:
- Да-а, если бы после моего ранения, в сорок третьем, я могла бы добраться до Коржина... - и умолкла, не договорив.
Когда записывались ее воспоминания, у пишущего возникали мысли по поводу прошлого и настоящего, молодости и старости, а потому были пропущены и, может быть, не совсем точно восстановлены некоторые слова Коржина. И если есть кто-нибудь, кто может это заметить и кого это покоробит недостоверностью, пусть знает - не ее в том вина.
Более ранние следы
- Кто вам сказал, что он был учителем в женской?
Вранье это. В нашей он учил.
Это говорит сухощавый пенсионер с густыми вихрами, чем-то сильно огорченный, может быть не раз, но навсегда. В ту пору - одиннадцатилетний сын поломойки Самаркандской мужской гимназии.
- Не ошибаюсь ли? Никак нет-с. Не могу ошибиться, потому что забыть не могу, как хлопотал он, чтоб меня в ту гимназию приняли. К тому уже шло. И - не дали ему дохлопотать.
Было это в тысяча девятьсот шестом. Отмечали в Самарканде годовщину Кровавого воскресенья. Бастовали рабочие и железнодорожники. Устроили они панихиду по тем, кто мирным, праздничным шествием, с открытой душой шли к царю за милостью, а получили... Да что говорить! Известно, что получают, когда с открытой душой идут к царям.
Я пробрался на ту панихиду - на вокзале была. Речи тогда говорили ясные. Мальчишкой я их понимал. Слезы не у одних женщин видел, сам плакал.
С панихиды двинулись все по городу, запели "Вы жертвою пали...". Вижу, к шеренгам Коржин примкнул со старшими гимназистами. Петь он не пел, зато гимназисты с ходу голосов добавили и слова куплетов точно знали.
По велению генерал-губернатора многих вечером арестовали. Коржина тоже. Его - еще и за уроки по естествознанию на лоне природы, где находил он время объяснить, что молодым людям, ежели они честные, нельзя не поддержать того, что справедливо. Считал Алексей Платонович Коржин, что это вполне входит в естествознание.
Вскоре выпустили его на волю. Только - с волчьим билетом. А это такая воля, что ни в одном городе не разрешается жить дольше трех месяцев. Не стал Алексей Платонович нигде жить ни трех месяцев, ни даже одного.
А пошел по земле - поближе, с пешего ходу на жизнь посмотреть. Далече он дошел - до Белоруссии, где жил когда-то мальчишкой. Беду на беде увидел. Тьму-тьмущую хворых без помощи. Не то что доктор - фельдшер за сотню верст, за морем синица. Вот отчего он второе высшее образование решил получить и в Москве медицинский факультет окончил. Сам мне так объяснил. Через тринадцать лет свиделись...
Для большей последовательности изложения событий надо на время прервать здесь воспоминания огорченного человека и вставить некоторые эпизоды из жизни Коржина за эти тринадцать лет и еще более ранние.
Сначала - эпизод, рассказанный неоднократно, в разных вариантах, очевидцами и действующими лицами, даже раз и другой изображенный в лицах, да так, что понадобилось не только суммировать услышанное, но и очистить от чрезмерности. Правда, не до конца очистить, а несколько. Потому что сам-то этот поступок - чрезмерный, из тех, что не вмещались в общепринятые нормы прошлого. Но судите сами. Вот он, ранний след веселого поступка Коржина при невеселых обстоятельствах.
ЭПИЗОД ПЕРВЫЙ
Коржун-Бурун-оглы
- Подходите, прелестные дамы!
- Поставьте ножку на этот пьедестал!
- Как известно, "пье" по-французски и означает "ножка"!
- Ваши ножки, то есть туфельки, будут вычищены несравненным мастером, широко известным как в Европе, так и в Азии!
- Он молниеносно доводит блеск шевро, хрома, сафьяна и даже крокодиловой кожи - до блеска звезд!
- Его сапожный крем лишен сапожного запаха, он пахнет зефиром, эфиром и духами!
- Спешите поставить ножку, пока нет очереди и давки, ибо слух о приезде несравненного Коржун-Буруноглы уже распространяется по вашему прекрасному городу!
Так на людной площади Тифлиса зазывали клиенток трое молодых людей в ярко раскрашенных картонных фесках. Самый высокий и самый красивый из них после каждой фразы, выкрикнутой друзьями или пропетой им самим, ибо он их не выкрикивал, а пел на мотив популярной испанской серенады, звонил в колокольчик, поднимая его высоко над головой.
На ящике, покрытом пестрой тряпкой, сидел экзотически-таинственного вида человек в чалме из полотенца, на котором были вышиты большие красные петухи. Он сидел в этом уборе - сугубо восточном по форме и сугубо русском по содержанию - ив пенсне. Он сидел совершенно неподвижно. Его загорелое лицо со светлыми усами было философски сосредоточенным.
На подставке с приспособлением для высокого каблучка щетиной вниз лежали две новенькие сапожные щетки с каким-то магическим узором, выполненным синим карандашом, а между ними баночка с кремом неопределимого цвета и помазок.
Был послеполуденный час весеннего, яркого дня. Час посещения знатью магазинов и возвращения гимназисток из своих гимназий. Слышалась грузинская, русская и французская речь. Проходили грузинские, русские и смешанные разновозрастные пары. Гимназистки и молодые женщины поглядывали на зазывал и несравненного мастера с веселым любопытством. Их спутники отпускали в сторону зазывал и несравненного мастера иронические шуточки, а также нелестные замечания без шуточек и уводили своих дам подальше.
Но вот... одно юное, небесное создание, лилейно воздушное, в пышном белом платье из сплошных кружевных воланов, выдернуло ручку в перчатке по локоток из-под руки своего пожилого спутника и капризно, но мелодично протянуло:
- А я хочу! И, пожалуйста, не стой над душой. Погуляй.
Ее ножка уже была на пьедестале.
Несколько гимназисток и дам подошли ближе. Зазывалы притихли...
Коржун-Бурун-оглы медленно поднимал голову. Он как бы проплыл бесстрастно-изучающим взглядом от ножки, чуть больше приоткрытой клиенткой, до ее небесного личика. Затем он быстро опустил голову. Затем легчайше коснулся крема помазком и молниеносно провел им от носка туфельки к каблучку и таким же точным движением - от каблучка по другой стороне туфельки, к носку. Затем, ожидая того момента просушки крема, когда он даст наилучший блеск, мастер взял щетки, очертил ими пяточную кость клиентки, разумеется в воздухе, но близко, на расстоянии в миллиметр, и приятно отчетливым, звучным голосом произнес:
- Безукоризненной формы кальканеус...
Затем конец его щетки указал на косточку наружной лодыжки:
- Миниатюрный маллеолюс латералис...
Он направил конец щетки на внутреннюю лодыжку:
- И элегантно незаметный маллеолюс медиалис...
Он сделал круг, очертив весь голеностопный сустав, и обобщил:
- ...являет нам артикулятио талокруралис редкого совершенства.
Клиентке явно доставило удовольствие научное определение косточек ее щиколотки и пятки. Потом клиентку поразило невиданно быстрое мелькание щеток... и в то же время - приятно мягкое их касание сквозь кожу туфельки.
Когда до зеркального блеска были начищены обе ее туфельки, она протянула Коржун-Бурун-оглы серебряный рубль и подарила самую очаровательную улыбку.
Улыбку несравненный мастер принял - то есть поднял веки, вобрал ее и быстро веки опустил, но навстречу серебряному рублю он руки не протянул. К рублю протянулась длинная рука того, кто звонил в колокольчик, и серебряный рубль скрылся в его кармане.
Первая клиентка отходила от мастера медленно, в какой-то задумчивости, лилейно колеблясь в волне белых кружев... А на место этой явной законодательницы мод уже готовились, тянулись ножкой к пьедесталу другие клиентки. Многим захотелось услышать высоконаучную оценку своих щиколоток и всего ансамбля косточек голеностопного сустава.
Столь многим этого хотелось, что к часу темноты Коржун-Бурун-оглы не успел начистить туфельки всем желающим и продолжал их чистить при свете фонарей, так сказать, почти вслепую.
Навстречу дающей ручке всякий раз протягивалась рука зазывалы с колокольчиком. Его друзья не с той непрерывностью, как вначале, но все же продолжали свою голосистую рекламу - для оживления и увеселения виртуозного рабочего процесса, да и сам он для той же цели время от времени высоко поднимал колокольчик и звонил, заодно как бы приветствуя новую поставленную на пьедестал ножку.
Задолго до темноты, приблизительно после первых трех часов работы, зазывалы исчезли с площади. Но через некоторое время они появились с четырьмя ароматными горячими кавказскими шашлыками и двумя бутылками грузинского вина.
Был объявлен перерыв. Воспитанные гимназистки и воспитанные дамы признали, что пора его сделать, что, конечно же, мастер должен подкрелиться после такой невероятной работы, да еще с такими знаниями, каких ни у одного из всех чистильщиков Тифлиса нет.
Зазывалы окружили несравненного мастера, чтобы не видно было, как долго у него развивался аппетит и как плохо ему удается скрыть это. Кроме того, ему приходилось пить вино из горлышка бутылки, так как на бокалы решили гонорар не тратить.
Когда вычищена была последняя пара туфелек и дана меткая научная характеристика последней паре ножек, Коржун-Бурун-оглы сделал какой-то странный знак зазывалам - он поднял плечи к ушам. Двое тотчас подошли. Они благоговейно смахнули пыль с его коричневых сандалий, взяли его под руки и повели. Высокий зазывала с колокольчиком, прихватив щетки, последовал за ними.
Две грузинки выше среднего возраста, которым несравненный мастер только что вычистил туфельки, о чемто горячо спорили - по всей видимости, о том, чья щиколотка была признана более совершенной. Они спорили и поглядывали на удаляющегося мастера. Его поступь казалась солидной, степенной. Но он часто останавливал-.
ся и делал какие-то интересные, вероятно ритуальные, движения в воздухе то одной ступней, то другой. Глядящих ему вслед клиенток даже заинтересовало, какой же он нации и какого вероисповедания...
В затекшие от непривычно долгой неподвижности нижние конечности несравненного мастера вонзались в это время сотни иголочек и беспощадно больно кололи.
Казавшиеся ритуальными движения несколько облегчали и ослабляли эти уколы.
Гонорара за виртуозную чистку туфелек и научную оценку множества голеностопных суставов хватило на четыре билета в вагоне третьего класса пассажирского поезда Тифлис - Петербург, каким той же ночью отбыли четыре студента-биолога Петербургского университета, высланные на Кавказ за участие в студенческих вол"
нениях недопустимого накала.
ЭПИЗОД ВТОРОЙ
История неотвязной любви,
рассказанная много лет спустя тем,
кто был зазывалой с колокольчиком
Теперь это красиво седеющий маститый профессор.
Он не ссутулился и так же высок. На нем безукоризненно сшитый серый костюм и серые замшевые полуботинки.
Он садится в удобное кресло своего элегантного кабинета и, мечтательно поглядев в окно на Неву, говорит:
- Люблю побеседовать на лирические темы. Они обогащают, освежают. Их следовало бы включить в жизненный график. Но все недосуг, все некогда: лекции, сложнейшие эксперименты, международные конференции. Редко выпадет вот такой спокойный день. Сегодня он нам очень кстати. Ведь для того чтобы приблизиться к интересующему вас событию, надо перелистать назад много страниц, приподнять много пластов. А они крепко слежались. Они затвердели...
Профессор задумывается, чему-то улыбается и предлагает:
- Пожалуй, для начала, чтобы легче было пласты приподнять, я расскажу вам изящную новеллу о первой любви президента де Голля...
Нет, кажется, она нигде не опубликована. Я слышал ее из уст сына президента в доме моих парижских друзей. В устах обаятельного сына она прозвучала так:
"Мой будущий отец страстно - русские сказали бы:
глубоко - полюбил очаровательную, обворожительную мадемуазель Н. Его лучший, искренний друг, к несчастию, полюбил ее же. Кончилось дело тем, что она не вышла замуж ни за того, ни за другого. Она предпочла третьего. Но мой отец и его лучший друг успели стать к тому времени врагами.
Они старательно избегали возможности столкнуться лицом к лицу, оказаться в одной гостиной или на одном вернисаже.
Проходил год за годом. Проходили десятилетия.
Де Голль стал генералом, стал президентом Франции. Его бывший друг стал архиепископом. И они умудрились за весь этот долгий срок ни разу не встретиться, ни разу не оказаться рядом.
Но вот наступает одно майское утро. Президент де Голль в генеральской форме, в головном уборе с высокой тульей, похожем на головные уборы французских железнодорожников, стоит со свитой у своего президентского вагона и... видит, как по узкому Перрону в его сторону движется архиепископ и группа прелатов.
Да, это он, архиепископ Франции со своей свитой. Он шествует впереди в длинной сутане. Он ближе и ближе...
Черт побери эти узкие перроны старых парижских вокзалов! На этот раз встреча лицом к лицу неминуема.
Через три... две... одну секунду - взглядом или словом выскажется то, что копилось более тридцати лет.
Последний шаг. Архиепископ стоит перед президентом и, не взглянув в лицо, смотрит на высокую тулью его головного убора и спрашивает:
- Кондуктор, когда отправляется поезд Париж - Марсель?
Президент де Голль смотрит вниз, на расклешенную, как юбка, сутану, и вежливо отвечает:
- В одиннадцать сорок, мадам!"
Я не случайно рассказал вам эту историю. Интересующее вас событие ее напоминает. У нас с Алексеем Коржиным произошло нечто похожее, хотя... наша пассия вышла не за третьего...
Последнюю фразу профессор так и проговорил без свойственной ему гладкости, с многоточиями. Он не успел закончить, как в кабинет вошла его эффектная моложавая жена с фарфоровым кофейником, двумя чашечками, сахаром и печеньем на подносе.
Натренированно приветливым, внятным шепотом она сказала: "Пейте, пожалуйста!" - и бесшумно, как бы тоже шепотом, вышла из кабинета.
Профессор проводил жену ничего не выражающим взглядом, иалия кофе в чашечки, сделал глоток и сказал:
- Ну что ж, проверим эту область памяти. Ведь деловой памятью ведают у нас одни клетки, - он дотронулся пальцем до седеющей головы, - а лирической памятью - другие. - Он развел руками. - Но где эти клетки, мы еще не знаем. Быть может, мы потому до сих пор не выяснили их точного местонахождения, что век наш, увы, не лирический. Впрочем, эта история произошла в первом его десятилетии. Стиль века еще не был столь железно определен. Тогда это и началось.
Он прищурил глаза, чтобы сократить поле зрения, не видеть полированных книжных полок, заморских модных статуэток, не видеть того, что было перед ним сейчас; на лице появилась снисходительная ирония, с какой стареющий деловой человек оценивает порывы своей молодости.
- В студенческой столовой появилась новая кассирша... В день, точнее сказать, в час ее появления появились и долгообедающие студенты. Ближайшие к кассе столы быстро и густо обросли стульями. И сразу же за этими столами начались философские споры. Причем каждый излагал свои мысли громче обычного и старался направить свой голос в сторону кассы. Но для того чтобы голос долетал именно туда, многим приходилось обедать сидя вполоборота, даже затылком к тарелке.
Обеды превратились в турниры красноречия и глубокомыслия. Мы изо всех сил демонстрировали силу своих интеллектов - только для одного: для скорейшего знакомства с новой кассиршей.
Познакомиться с девушкой, разумеется порядочной, а не легкого поведения, как это именовалось в то отдаленное время, было невероятно трудно. Если некому было вас ей представить, требовалась изобретательность, терпение, хитроумие, а иногда - героизм. Мы, долгообедающие, считали, что от знакомства с новым Платоном, Эпикуром или Цицероном, даже не представленным, невозможно отказаться, ну просто невозможно устоять.
Как вы, вероятно, уже догадались, наша кассирша была дивно хороша. Дивными были не только ее стройный стан и темные косы, уложенные на затылке, не только ее зеленые глаза в обрамлении длинных ресниц... Дивной была серьезность ее лица, бледного, с печатью неподвластности никому. О, неподвластность всегда сильно действовала и на влюбленных, и на тюремщиков. Из-за неподвластности в мире разыгрывалось великое множество трагедий. Незадолго до интересующего вас события за неподвластность царско-жандармским установлениям были изгнаны из университета наши лучшие профессора, А протестовавшие против их изгнания студенты, в лице нашей четверки зачинщиков, были скоропалительно выдворены на Кавказ. Вернуться в Петербург - что я хотел бы особо отметить - нам удалось благодаря вдруг обнаруженным или, быть может, в критическую минуту рожденным талантам Алексея Коржина. До этой критической ситуации он казался ничем не примечательным, неглупым, аккуратненьким студентом, из тех, кто после долгих поисков высшего смысла жизни впадает в хандру.
Говорили, что в мрачном цикле университетского фольклора того времени были и его строки. Всего цикла...
нет, к сожалению, не припомню. Но этот стишок, что так долго у нас распевали на веселый мотив, - мне кажется, его сочинения. Стишок такой: