Аленник Энна. Напоминание

   Таким вежливым способом сокрылись за дверью некоторые непривлекательные медицинские, а быть может, не только медицинские вести. Но пока они обсуждаются, есть возможность, сдвинув время и заглянув вперед, сообщить дальше не до того будет, - что прооперированная сегодня любящая жена и любящий ее муж не забывали напоминать Алексею Платоновичу до конца его дней о том, что он сделал. Не забыли поздравить его с появлением на свет своего первого ребенка - Алексея и второго - Платона.
   - Что ж, - заметил, разглядывая фотографию второго младенца, Алексей Платонович, - если не мой отец, то жил на свете Платон, достойный того, чтобы его именем называли таких симпатичнейших карапузов.
   Но это - уже заглядывая далеко вперед. А сегодня у нас - сегодня. И никуда от него не денешься.
   Похоже, что за дверью действительно идет тихий доклад, сугубо медицинский. Он прерывается зычными латинскими репликами, иногда веселыми, как ни в чем не бывало. Вскоре слышится раскат коржннского смеха и со смехом распахивается дверь.
   Николай Николаевич выходит в столовую менее сумрачным, но сегодня не торопится дать Алексею Платоновичу отдохнуть, не отказывается вместе поужинать.
   Ужинают с ленинградской бутылкой кагора. Еще не откупорили, еще штопор в горлышке - звонят.
   В дверях бывший ординатор - его продолжают звать Неординарным, потому что и самостоятельный хирург из него получился не средней руки. Он стоит в дверях, держит под локоток уже знакомую нам пожилую операционную сестру Дарью Захаровну и просит:
   - Впустите, Христа ради, жаждущих и страждущих !
   Какой нежданный оживленный дружеский ужин! Неординарный рассказывает о второй половине дня в клинике:
   - Врачи вернулись с совещания вместе. Грабушок - отдельно и позже. О нем уже известно. В его сторону не глядят.
   - Положим, ты глядел, - уточняет Николай Николаевич. - Сказал: "Дам по морде" - и бросился. Еле вчетвером удержали.
   Громовой голос:
   - В клинике - по морде?! Этого еще не хватало.
   - Да за тремя дверями, Алексей Платонович. Ни малейшего отзвука не могло долететь до палат.
   - В клинике, при всех обстоятельствах, разрешается только одно - лечить.
   - Хорошей пощечиной разве не лечат? И вообще, к чему ты, Николай, эти мелкие подробности...
   - Не выпить ли нам, - вдруг вставляет Нина, - за такие мелкие подробности?
   И, представьте, за такие мелкие подробности пьют не без удовольствия. Правда, Алексей Платонович при этом грозит Неординарному чайной ложкой и берет с него слово, что попыток излечения пощечиной больше не будет.
   - А неплохо бы на всякую попытку подлости отвечать такой попыткой, стоит на своем Нина.
   - У-у, какая у меня невестка! И Саня так думает?
   - Пусть он сам скажет, когда приедет.
   Дарья Захаровна в это время быстро достает из сумки и ставит на стол миску с разрезанным на куски теплым пирогом.
   Появления пирога мужчины не заметили. Однако запах сытной мясной начинки учуяли, отреагировали трепетом ноздрей и довольно скоро протянули руки к миске.
   - Так что же помешало вам, Ник-Ник, своевременно позвонить? - не забывает спросить Алексей Платонович.
   - Комиссия горздрава. Три человека. Мне незнакомые.
   - Весьма любопытно. Чем же комиссия интересовалась?
   - Количеством послеоперационных летальных исходов за последний месяц.
   - Ну-с, - развеселился директор клиники, - какую реакцию вызвало это ужасающее количество? Разочаровало?
   - Да, разочаровало заметно: как же так - ноль? Не может быть. Где-то у вас затерялась палочка перед нулем... Проверили. Палочки не нашли. Потребовали за предыдущий месяц. Даю. Изучают внимательно. Опять не то. Один. Восьмидесяти трех лет. И тот - в ваше отсутствие. Листают назад. Листают вперед. Смотрят друг на друга, и слышу: "Всего один".
   - Всего?! Бедняга Денисов мог жить без боли минимум года два. Безобразное было упущение. А они - "всего"! Не ведают, что одна жизнь, год жизни, день жизни, час жизни - это не "всего"!
   За столом умолкли. Словно после этой вспышки Алексея Платоновича нависшая зловещая нелепость приблизилась и всем сдавила горло.
   - Но дальше, мой друг. Сегодня вы роняете слова, как из капельницы. У нас еще своя, полноценная кровь.
   Пока что не надо вливать по капле...
   - Коле не мешало бы после такой комиссии, - возразил Неординарный.
   - Даже так? Чем же еще она интересовалась? Пожелала осмотреть клинику?
   - Нет, - ответил Николай Николаевич, - не пожелала. Строго спросила:
   "Кто организовал передачу сведений на завод?"
   Спрашиваю комиссию:
   "Каких сведений? На какой завод?"
   "Не понимаете?"
   "Не понимаю".
   "Тогда придется разъяснить: на завод, где выпущен наш первый инструмент для хирургов. Каким же путем на этот дальний завод так быстро попала статья вашего директора Коржина? Она перепечатана в местной газете, и через неделю там знают ее назубок".
   - Так быстро попала? - переспросил Алексей Платонович - Потому что я сразу отправил статью тем, кто трудится над следующим выпуском, дабы успели учесть полезные замечания. Но что будет такой быстрый ответ завода - никак не ожидал. Вот и гадай: дельный это отклик или амбициозный, не терпящий критики.
   Неординарный уверенно сказал:
   - Отклик дельный и полный уважения. В противном Случае комиссия не выясняла бы ничего. Вот увидите, завтра никакой резолюции в клинику не придет. И никуда не придет.
   - Вашими устами - кагор пить, - сказал Алексей Платонович.
   Он взял бутылку, прикинул, что по рюмочке кагора еще осталось, предложил:
   - Выпьем... - и задумался, как бы повеселее сочинить, - за что выпьем?
   - За здоровье директора нашей клиники! - краснея, предложила Дарья Захаровна.
   - И Варвары Васильевны, - добавил Ник-Ник.
   - Благодарю, - посветлев, сказал Алексей Платонович.
   Допивали кагор под малиновый долгий звон. Часы Варвары Васильевны прозвенели одиннадцать, напомнили, что время позднее, и гости поднялись:
   - До завтра!
   - До утра. Благодарю вас.
   4
   На завтра ничего из ряда вон выходящего не случилось. Никто не мешал клинике заниматься своим делом.
   Никакой резолюции прислано не было.
   Профессор, как всегда, после короткого сбора в ординаторской, поднимающего тонус врачей, и обхода, поднимающего тонус больных, быстрым тяжелым шагом протопал в перевязочную. Из перевязочной его вызвали в приемный покой, куда - "с богатой свадьбы, ох, помираю!.. мово крестника..." - доставили крестного отца с заворотом кишок, и, не теряя ни секунды, до выяснения паспортных данных, Коржин распорядился:
   - На стол.
   Пока крестного готовили к операции, он вернулся в перевязочную проверить, так ли снимается большая гипсовая повязка с бедной мальчишеской шеи с переломом позвонка и накладывается малая.
   Увидя, что не лучшим образом, как всегда в такие огорчающие моменты, обратился к недогадливо усердному врачу:
   - Золотко мое, не удобнее ли чуточку иначе? - и показал более удобный, надежный и более легкий для больного способ.
   В коридоре поджидал Грабушок. Он подошел к своему профессору и, преданно глядя в глаза, попросил две минутки для объяснения: ведь только для его же, доротого профессора, пользы пришлось вчера выступить так, как он выступил.
   - Сожалею. Но для этого нет у меня ни одной минутки. И не будет, вежливо улыбаясь, ответил Алексей Платонович. - Для прочего - пожалуйста.
   Затем был крестный. Предварительно пришлось освободить его от такого количества целехоньких кусков селедки, вареников и прочего и прочего, что не хватило таза вместить это жадно поглощенное обилие не привыкшим к обилию худосочным человеком. После чего с ассистентом Неординарным началась напряженная работа в пышущей жаром вставшей дыбом полости.
   Закончив операцию, Алексей Платонович держал утомленные руки под холодным краном, ощущая живительную прелесть воды, и говорил своему ассистенту, освежающему силы у соседней раковины:
   - Не терпит человеческая природа человеческой глупости.
   - Это была животная глупость! - обиделся за человека ассистент.
   - Ошибаетесь. Никто из животных так не губит себя глупостью и жадностью. Природе животного не за что мстить животному. Они живут в согласии. А мы только что видели изобретательную месть, пример бурного протеста природы. Одна эта тоненькая негодяйка чего стоит, какой убийственной восьмеркой перекрутилась.
   - Да, начни вы чуть позже - капут. А рассказывали, что вас вчера кое-кто критиковал за операции с налету, без достаточных сведений. Но кто - не могу допроситься!
   - Это неважно. Стоит ли запоминать всех, кто несет бессмыслицу.
   Ассистент скосил веселый карий глаз на Алексея Платоновича:
   - А что с полным тазом вареников делать? Оставить крестному на поправку или угостить Грабушка?
   - Прекратите насмешки. Ничего, кроме мешающих работе стычек, это дать не может.
   Он пришел домой вовремя. Нина подгадала с обедом.
   Он был, как у Варвары Васильевны, уже на столе.
   Только начали обедать - звонок.
   - Ешьте, я послушаю.
   Звонок-вызов из сельской больницы. Обезумевший, умоляющий вопль на всю комнату:
   - Мне профессора, не откажите, Алексея Платоновича!
   Берет трубку:
   - Успокойтесь, коллега... Когда вскрыли? .. Так охвачена флегмоной артерия или нет?.. Как вы подошли? .. Умница. Хорошо... А это - не хорошо... Да, единственное, что надо сделать. Вот видите, вы все понимаете. Недаром я поставил вам высший балл. Если не улучшится позвоните мне после десяти, приеду.
   До половины десятого он был на заседании Хирургического общества. За это время звонил Сергей Михеевич, расспрашивал Нину, что нового. И как выглядит дома этот Коржин. Когда утром заходил - был веселый. Но ведь у него, как в Московском Художественном театре, не отличишь игру от жизни. Одна Варвара Васильевна отличает. И то бывают промашки. Кстати, есть от нее вести?
   От нее получили телеграмму примерно через час после возвращения Алексея Платоновича с заседания Хирургического общества, где все-таки, как он вскользь упомянул, народу оказалось меньше, чем обычно.
   Он прочел телеграмму вслух:
   "Скоро вернусь. Валерик поправился. Как духовке?"
   И прокомментировал:
   - Туманное "скоро" означает: билет на поезд достать трудно. "Поправился" означает: из-за сущего пустяка вызвали. Отсутствие совести вот неизлечимая болезнь.
   - А что означает "как духовке"?
   Он заглянул в телеграмму и словно бы увидел эти слова в первый раз. Есть слова, им не воспринимаемые, не входящие в круг его забот, они от него отскакивают, как от неграмотного.
   - Ну и ну! - удивилась Нина.
   - А вы разве духовкой не пользовались?
   - Нет, я обходилась электроплиткой.
   Нина пошла посмотреть, что же там такое, в духовке огромной кафельной плиты. Алексей Платонович пошел за ней растерянно, бочком.
   О Аллах и Магомет, о боги языческие! В духовке вот что:
   Кастрюля с бульоном. Жалко висит на ручке записка: "На первые два дня. Разогрей. Это пять минут, пока моешься".
   Из кастрюли несет кислым. Вылить.
   Пирожки. Записка: "Можно и холодными". Поздно холодными, поздно горячими. Выбросить.
   Тоненько нарезанный жареный картофель. Груда телячьих отбивных. На ручке сковороды записка: "Хоть немного разогревай, две минуты".
   Выбросить, выбросить!
   Но что-то еще темнеет в глубине, у самой стенки духовки, заменяющей в теплые дни холодильник, еще в глаза не виданный.
   - Позвольте, я вытащу.
   Нина не позволяет. Драка не драка, но вместе вытаскивают тяжелую чугунную утятницу. В ней утка без яблок, обжаренная со всех сторон.
   Авторитетный и радостный диагноз:
   - Можно. Абсолютно свежая!
   Понимаете ли, радостный, после стольких стараний Варвары Васильевны, выброшенных ко всем чертям.
   Нина, скрепя сердце, полное женской солидарности, ни слова не отвечает.
   - А какой аромат... м-м-м!
   Нина молчит, не прощая. Она не может простить до тех пор, пока не замечает в уголке кухни виноватой фигуры. Алексей Платонович стоит, как в наказание в угол поставленный, и страдальчески смотрит на добавочные, неприятные хлопоты Нины. Но вот бросает взгляд на утку:
   - Ни кусочка на ужин, конечно, не дадите, проштрафился, болван... Да, припоминаю: Варвара Васильевна подробно объясняла, что после чего надо есть. Это очень просто. Сначала - то, что ближе стоит, затем - то, что подальше. И получается, что утку мы съедим совершенно правильно!
   Они ели утку совершенно правильно, в спокойной обстановке. Из сельской больницы не звонили, значит, там пошло на улучшение, коллега справилась сама.
   Они смаковали утку небольшими порциями. Ее хватило на три дня. А еще через три дня приехала Варвара Васильевна. Так как в последние дни Алексей Платонович жил в обычной густоте дел - клиника, лекции, консультации, срочный ночной выезд за город - и ничего такого не происходило, решили ей не говорить обо всем, что произошло.
   Но ее удивило, что в первый же день после обеда муж лег отдохнуть и поспать.
   До сих пор, пообедав, Алексей Платонович садился за свой рабочий стол, уставленный часами. А часы - движением стрелок, утеканпем песчинок, движением звезд по своим орбитам - без устали напоминали, что дело твоей жизни должно идти синхронно с быстротекущим временем и дело твоего дня должно вмещаться в твой день.
   Варвара Васильевна переобулась в бесшумные войлочные чуни и ходила смотреть, заснул ли муж.
   Он спал напряженно, крепко сомкнув губы, наморщив переносицу. Но постепенно сон разгладил лицо, и была в этом сне безмятежная, детская полнота и блаженство отдыха.
   Добавление, или Итог второй части
   Было множество больных, взывающих о помощи. Клиника расширялась. И день Коржина расширялся, вмещая все необходимое вместить.
   Сырая, холодная квартира немного подсушилась и согрелась, не без помощи обогревателей "конструкции нашего доброго гения". Это своими костями проверили не только хозяева квартиры, но и Нина, и Саня, и бывший обломок крушения. Она, то есть бывший обломок, уж раза-то два в год непременно бывала и живала в этой квартире.
   Один Сергей Михеевич к электрическим обогревателям относился без должного уважения и уверял, что стены согрела энергия А. П. Коржина. Стоит побеседовать с этим типом полчаса - даже его старого, малокровного, зябкого друга начинает обдавать жаром.
   Нельзя не привести случай такого жарообдавания.
   А. П. Коржина уведомляют о том, что с первого числа следующего месяца всем медикам без исключения - медикам всех званий и должностей - надлежит являться на место работы к восьми часам утра без опоздания и вешать номерки.
   В то самое первое число в семь тридцать утра подкатывает к дому Коржина "академическая" машина. Из машины выходит академик и друг Сергей Михеевич. Он торопится, перемахивает длинными ногами через две ступеньки и, войдя, строго объявляет:
   - Алексей, я за тобой. Завезу тебя в клинику. Надевай пиджак, пальто, и поехали.
   А. П. Коржин скашивает на него иронический взгляд, высоко и косо подняв голову, чтобы взгляд долетел до этой, как он называет, тощей каланчи.
   - А почему, дорогой Сереженька, ты заехал за мной именно сегодня?
   - Алеша, не делай глупостей. Ты должен повесить номер в восемь ноль-ноль.
   - Не могу повесить. Во-первых, потому, что отказался взять номер. Во-вторых, я навещал больного и, следовательно, был в клинике в три часа ночи. Я лучше знаю, где и когда мне надо быть. А ты, оказывается, не знаешь. Тебе необходимо подсказать, когда тебе надо быть в твоей клинике. Не-ет, лопни мои глаза! Из-за таких уныло-трепещущих и происходят у нас некоторые неприятности!
   И пошло обдавание жаром. И Сергей Михеевич приехал в свою клинику немного позже восьми. Точно к весьми он успел в клинику Коржина и просил зафиксировать, что профессор был там в три часа ночи, посему его опоздание следует считать уважительным.
   Когда Коржин об этом узнал - было еще одно, но уже взаимное жарообдавание. Варвара Васильевна, не вставив ни слова в прошлый раз, теперь вставила два слова. Она сказала:
   - Спасибо, Сережа.
   Вскоре появились изменения в приказе и дополнения к приказу, потому что за короткое время успели наломать много дров. Сотни людей выполняли свою работу не тогда, когда работе надо. Следовательно, и результат получался плачевный.
   Жизнь Коржина, как видите, шла вполне естественно. Рядом с ним была Варенька. Не столь далеко - его Саня с Ниной. А в клинике росли, мужали и радовали его ученики-преемники. И старался, из кожи лез, чтобы заслужить доверие, Грабушок.
   Конечно, было и много досадного, больно огорчающего. Но работа заглушала все, всяческую боль, кроме боли больных. Уж такая это спасающая и спасительная работа.
   Жизнь Коржина шла своим емким, естественным ходом до тех пор, пока жизнь нашей страны не сотряслась от удара небывалой мощи, небывалой жестокости. И тогда, с первой минуты, все стало противоестественным.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ГОДЫ ВОЙНЫ
   И ЕЩЕ
   НЕСКОЛЬКО ЛЕТ
   Глава первая
   1
   Алексей Платонович шел из Витебска в Минск. Ботинки продырявились, ноги распухли и стерлись до крови. Сердце начало сдавать. Он шел, бросив пальто, бросив портфель, опираясь на палку, поддерживая и подталкивая свое тело, чтобы легче было стонущим ногам.
   Навстречу шли и плелись минчане - те, кто успел одеться, прихватить узелок или корзинку, и полуодетые, закутанные в простыни, одеяла, скатерти, - толпы, группки и цепочки людей.
   Ветра не было. Поднятая ногами или промчавшейся машиной пыль не рассеивалась. Казалось, что с голубого неба спустилось длинное, как дорога, облако и заволокло людей.
   Уже не слышно было голосов. Уже не плакали. Только светленький мальчик все рвался из скатерти, из рук матери, выгибался, показывал вверх, вскрикивал и в судороге ждал, что опять полетит черное с неба и бабахнет и выпустит огонь.
   Какой-то старик сунул ему в рот четверть кусочка сахара. Но и с сахаром за щекой ребенок все рвался, показывал в чистое небо, весь выгибался и тоненько, дико кричал.
   Старик начал уходить от этого крика к обочине дороги. За ней в тишине июньского дня колосилась его земля на мягких своих подъемах, а понизу тянулись и тянулись густо-зеленые картофельные поля - вызревала белорусская бульба. Старик глядел в тихие дальние дали, шептал: "Боже ж мой!" - и снова видел тот ужас, что был позади, и тот, среди которого шел, отойдя для передышки глазам, ушам и душе к краешку тихой земли.
   Его вернули в толпу какие-то возгласы впереди. Он разобрал:
   - Куда ты?!
   - В Минск.
   - Нельзя! Валится Минск!
   Но кто-то наперекор смыслу двигался туда, и толпа размыкалась, пропуская.
   Алексей Платонович поворачивал голову направо и налево, чтобы не пропустить ни одного лица, и ткнулся головой в грудь старика. Потому что старик, дойдя до просвета, до места, где разомкнулась толпа, увидел спешащего к погибели человека и остановился.
   - Простите, - сказал Алексей Платонович, поглядел на него поверх пыльных очков и подтолкнул тело еще на пол-аршина к Минску.
   Старик придержал его плечо:
   - Слухай меня. Смерть там.
   - Там моя...
   - Никого там. Кто живой - ушел. Може, твоя на машине какой. Може, ей посчастливило...
   Алексей Платонович снял с плеча руку старика, пожал ее и подтолкнул себя вперед.
   Покуда его не окутала пыль, не легла слоем, многие eгo узнавали, кричали: "Смотрите, Коржин!" Кричали:
   "Куда вы, профессор?!" Уговаривали повернуть назад.
   Несколько раз останавливались машины, битком набитые людьми и скарбом. Тянулись руки втащить его в кузоз, или кто-то пересаживался в кузов, освобождая ему место в кабине. И все уверяли, что быть не может, чтобы его жена осталась в Минске.
   - Кто-нибудь из вас видел, что вышла из дома? Видел, куда? - спрашивал Алексеи Платонович.
   Собственными глазами этого никто не видел. И он, сказав свое "благодарю", двигался дальше. Он надеялся, что клинику эвакуировали лесом, в объезд. Ник-Ник знал эту лесную дорогу, почти незаметную сверху. Но Варенька - нет, не ушла. Ждет в глубоком подвале их дома, зная: он придет, не даст разминуться, не даст потерять друг друга.
   Прошла еще ночь - то тихая, то полная рева моторов в небе. Уже рассветало. Пал предутренний прохладный туман. Осела пыль. И снова послышался рев бомбардировщиков... Цепочка идущих соскользнула за обочину дороги и отлежалась. И Алексей Платонович отлежался за холмиком на обочине.
   Отчетливо слышались разрывы бомб в Минске, уже близком. Люди еще отлеживались за обочиной. А он сел.
   Протер носовым платком очки и голову. С трудом встал на ноги. И, сильнее хромая, стирая кровавые волдыри, пошел своим путем.
   Из Минска двигался какой-то ворох веток. Он приближался, уже видно было, что это замаскированный грузовик. Еще не разобрав, что там и кто там под листьями, Алексей Платонович услышал свое имя. Его повторяли и повторяли знакомые, а теперь ставшие родными голоса.
   На этом грузовике выбрались из Минска остатки персонала его клиники три женщины, которых прихватили последние милиционеры, покидающие город.
   Раздвинув ветки, операционная сестра - да, она, Дарья Захаровна, кричала:
   - Лежачих отправили! Варвара Васильевна ушла на вторую ночь. Сергея Михеевича вывезли наутро. Наверняка он ее подобрал. Боже мой, ботинки в крови...
   Что у вас с ногами?! Скорей бинты, бутыль с водой...
   - Я должен дойти проверить, - сказал Алексей Платонович.
   Но последняя милиция его в Минск не пустила, выполняя последний приказ никого туда не впускать.
   Так он был спасен и проделал обратный путь в Витебск, куда вызвали его на консилиум за полдня до войны и откуда, быть может, еще шли поезда туда, где не валится небо.
   А население Минска, разбуженное бомбами в первые сутки войны, выскочив из дома, из обвала, из грохота, бросилось, куда вела улица, понеслось, куда вел просвет между развалин - на юг и север, на восток и на запад, только бы дальше, только бы в сторону от смерти. J И один из людских потоков донесся... прямиком попал в объятия железно грохочущей гитлеровской армии А когда, осознав это, остановился и бросился назад весь полег, все полегли.
   С радостью изрешетив их свинцовыми залпами, веселая армия проехала по стонущим людям, по глядящим еще глазам, по детскому крику.
   Проехала и, победно и торжествуя, взяла безтюдный город.
   2
   12/VII-41
   "Дорогая Нина!
   С нами случилось, по-видимому, ужасное несчастье.
   К утру 27-го, когда я почти добрался из Витебска до Минска, меня заверили последние встречные, что из города ушли все живые, что мама успела выскочить, когда рушился дом, и ее "наверняка" нагнал и взял в свою машину Сергей Михеевич. Он мог нагнать, но мог обогнать и не заметить в этом несчастном столпотворении.
   Меня довезли на грузовике до эшелона эвакуируемых и снабдили некоторыми медикаментами. Утешая себя надеждой, что маму везет один из эшелонов впереди, я направился в неизвестность.
   Не буду описывать путешествия в открытых железных вагонах-корытах из-под каменного угля. Мы мерзли ночью, горели днем, до Оренбурга ничего не ели, пили воду на стоянках между станциями из первой попавшейся лужи. Я был настолько слаб, что простуженным и больным от перегрева приходилось протискиваться ко мне или их подтаскивали по черному угольному днищу вагона. Пришлось уговорить тех, на ком были простыни и скатерти, снять их с себя, связать кистями, углами и сделать навес для защиты от солнечных ударов и от режущего ночного ветра. Но все это не идет ни в какое сравнение с возможной судьбой мамы...
   В Оренбурге узнали: двадцать пять эшелонов пошли в Сибирь, теперь все поворачивают в Ташкент. Мы добрались до него из Орши за семнадцать суток. Я доковылял до дома Ани, прилег у арыка, вымыл очки, смыл верхний угольный слой с лица, чтобы не напугать. Вошел в дом - а мамы нет!
   Остается надеяться, что их эшелон направили в Сибирь и сюда она еще не могла добраться. Ее может спасти ее здоровье. Кроме чисто нервной головной боли в молодости и в последние годы боли в ногах из-за сырости, не было у нее недомоганий, ни разу в жизни не повысилась температура.
   Где мой милый Саня, наш командир запаса? Уже в пекле войны? Делитесь со мной, дорогая, каждой вестью от него, если можно - сразу же, телеграфом.
   Целую Вас
   папа".
   Прежде в письмах к Нине он писал "Варвара Васильевна" и подписывался "А. П." Теперь, когда Саня на фронте, он стал считать и чувствовать себя ее папой, а Варвару Васильевну, неизвестно где затерянную, неизвестно, живую ли, - считать мамой.
   А Саня - да, он уже был в пекле под Ораниенбаумом. Это пекло вскоре будет названо "Ораниенбаумский пятачок" и таким войдет в историю девятисотдневной обороны Ленинграда. Девятьсот плюс еще два месяца тяжелых боев и огромных потерь до начала полной блокады.
   У командира запаса Александра Коржина, как полагалось, был мобилизационный листок с указанием: через семь часов после объявления войны - явиться. Иметь при себе такие-то документы, ложку и что-то еще... а что - забыто.
   В Ленинграде выдался первый за весь июнь теплый, солнечный выходной день. Нина и Саня огорчились, что допоздна проспали, но все же решили поехать за город, побродить по лесу.
   Когда они вышли, светило солнце в чистой голубизне, город был ярким, женщины - легко и светло нарядными.
   Был у ленинградцев свой стиль, было чувство меры и линии, как в прекрасных зданиях города. И где угодно можно было услышать: "Сразу видно - ленинградка!"
   Нина и Саня шли в солнечно-праздничном настроении и... что такое?.. за полквартала, на трамвайной остановке у репродуктора - толпа, прикованная, недвижная.