Аленник Энна. Напоминание

   Но бывает и так. С грустным внутренним смешком от неудачи, надеясь только на пищу телесную, заходишь в один из ташкентских продуктовых магазинов, бредешь вдоль прилавков и вдруг замечаешь, что все двери уже закрываются, и спешишь к ближайшей, которую запирает молоденькая узбечка в белой накрахмаленной шапочке, и просишь:
   - Выпустите меня, пожалуйста.
   Девушка вдруг игриво спрашивает:
   - Зачем выпустить? - и смуглой рукой прикрывает замок. - Пообедать с нами разве не хотите?
   - Спасибо.
   - Зачем "спасибо" до обеда? - Она отпирает дверь и смеется, просто так, от избытка радости в организме.
   Медлишь. Чем черт не шутит, спрошу:
   - Скажите, у вас есть дедушка?
   - Один, совсем хороший, умер. Один есть. А что?
   - Вы никогда не слышали, чтобы он вспоминал о хирурге Коржине?
   - У него ничего не болит, зачем ему вспоминать о хирурге?
   На лице девушки недоумение и любопытство, и тут же ее осеняет:
   - О-яй! Если это тот, про него знает Майсара.
   Девушка бежит за прилавок, кричит куда-то за перегородку, в дебри магазина:
   - Выйди, Майсара!
   Слышится недовольное:
   - Срочно вино надо? Зачем впустила?
   - Не надо вино, надо сказать!
   Выходит продавщица, такая же молодая, но уж так хороша, что улыбок не расточает.
   - Вот им скажи, Майсара. Тот, про кого твой дедушка объяснял нашему Хамиду, как его фамилия?
   - Когда объяснял?
   - Ну на праздник, седьмой ноября, когда смеялись.
   - А-а, знаю про кого.
   - Ну-ну, как зовут, как была фамилия?
   - Дедушка говорит: имя было Хирурик, и фамилия была Хирурик.
   - Я вас прошу, Майсара... Познакомьте меня с вашим дедушкой. Он не слишком слаб, не откажется?
   - Дедушка слаб? - удивляется Майсара. - Это у меня от невроза голова болит. У него голова не болит, нет невроза. Зачем он откажется? У нас от гостей не отказываются. У нас гостей уважают.
   На другой день - плодоносный двор. Чистая, твердая земля. Нигде ни соринки, ни крошки. Посреди двора - виноградный навес. Висят кисти крупного, дымчато-розовеющего винограда живописной и ощутимой сладоети.
   Под навесом - резной старинный столик. По одну его сторону - топчан, покрытый старым текинским ковром, по другую - два кресла последней моды.
   В кресле - дедушка Майсары. Он поднимается, идет навстречу... Черно-белая узбекская тюбетейка кажется приросшей к голой голове без малейшего намека на прежнюю линию волос. Лоб? .. Как теперь определить, большой он или маленький? Глаза, вероятно темно-карие, выцвели до желтизны. Над ними свисают длинные белые волоски бровей. Такие же белые усы и клинышек бороды. Стеганый полосатый халат прячет сухое, стойкое тело дедушки. Он весь - как изюмина, по которой догадайся, пойми, какой была виноградина... Но эта изюмина смотрит и, кажется, видит тебя насквозь.
   Подходя, дедушка Майсары разводит руки, словно распахивает гостю ворота своего дома, затем, скрещивая, прикладывает руки к сердцу:
   - Салям, здравствуйте! - и, как бы обнимая, но не прикасаясь, ведет к модному креслу, усаживает и садится в то, с какого поднялся.
   У Майсары выходной день. Она подходит к навесу в шелковом пестром платье. Вместо вчерашней прически башней - две косы до колен. Она уже несет дастархан, сине-белый узорный чайник и две пиалы. Третьей, для себя, - нет.
   Гибко-осторожные руки... Через поколения передалась им пластика гаремных чар и гаремная боязнь шума.
   Такими точными движениями, что позавидуешь, так бесшумно, что не слышно, как фарфоровый чайник или ваза коснулись стола, расставляетсяугощение: синий крупный кишмиш, персики, грецкие орехи, очищенные от кожуры и нетронуто целые. Каждый - два сросшихся полушария извилистого мозга.
   На слова о том, что, когда у нас в Ленинграде чистят грецкие орехи, они почему-то целыми не получаются, дедушка согласно кивает головой.
   Майсара украдкой советует:
   - Вы ему громче. Не услышит - всегда соглашается.
   Повторяю ту же фразу громко.
   - А-а, обижаетесь. У вас орех целый не получается.
   Разве в Ленинград растет такой орех? А если не растет, как можно знать хорошо?
   Дедушка встает, показывает в угол двора:
   - Вот это дерево. Мы знаем орех, когда он... - Не находя слова, дедушка ногтем большого пальца отмеряет крошечный кусочек ногтя на указательном.
   - Почка?
   - Так-так. Мы знаем его, когда почка. Когда - цветок. Когда - зеленый, мягкий. Потом уже - спелый, твердый. Мы можем понимать, где немножко ударить, где крепко. И получается... - Он берет с вазочки орех, поворачивает его, дает разглядеть и протягивает, как розу, - получается такой. Положите орех в рот. Положите в рот кишмиш. И пейте кок-чай. Потом скажите:
   хорошо, вкусно получается или не хорошо, не вкусно.
   Все проделано, как сказал дедушка. Удачно, что зеленый чай пьешь не в первый раз. С первого глотка он не нравился, но сейчас можно искренне ответить:
   - Спасибо. Рахмат. Это хорошо, это вкусно. А теперь, если вам не трудно, расскажите, пожалуйста, где и когда вы встречали человека, имя которого Хирурик и фамилия Хирурик.
   - Ай-яй, Майсара! Наши женщины - язык туда-сюда. Уши - самые хорошие. Во-он мой дом. Стена толстая.
   А жена слышит там, что говорю здесь.
   Майсара сидит на топчане. У нее наливаются жаром глаза, и она опускает их.
   Дедушка берет из вазочки грецкий орех, как розу протягивает его внучке.
   - Рахмат, - благодарит она, но голос у нее обиженный, и орех она кладет не в рот, а на стол - на этот раз так, что удар по столешнице слышен.
   Дедушка видит эту маленькую демонстрацию, взглядом приглашает заметить, как красива Майсара, когда обижается, и переходит к делу:
   - Хирурик - вам родственник? Одна кровь?
   - Нет.
   - Совсем не та кровь?
   - Совсем. Но хочу записать о нем все, что люди помнят: и хорошее, и плохое.
   - И плохое, - повторяет дедушка. - Так-так.
   Он прищуривается. Белые волоски бровей касаются темной щеки. У него вид человека, проглотившего слишком горький перец, но за веселой трапезой. Похоже, что он решает вопрос, поверить или не поверить, рассказывать или не рассказывать.
   Дедушка усаживается удобнее и спрашивает:
   - Самарканд знаете?.. Теперь Самарканд - прилетает много самолет. Прилетают люди. Советские. Заграничные. Германия - Самарканд. Америка Самарканд.
   Смотрят мечеть, медресе. Стоят около Биби-Ханым - там, где подставка. Для чего подставка - узнавали?..
   Так-так. Когда-то на подставка клали бо-ольшой Коран. Один человек - не мог поднимать. Два - не мог.
   Четыре надо. Выносили Коран из мечеть. Раскрывали.
   Старший мулла читал. Муэдзин на минарет - слышал.
   Другой муэдзин на другой минарет - слышал. Повторяли совсем громко. И повторял весь Самарканд.
   - Длинно стал говорить, - извинилась за дедушку Майсара, но перебить и поторопить не посмела. И он, ценя каждое свое слово, не спеша расстаться с ним, продолжал:
   - Кто не повторил - горе ему. Значит - неправоверный. Когда я там жил Самарканд был не такой. Большой Коран не выносили. Начиналась советская власть.
   Стреляли. Турист не прилетал. Не приезжал. Хирурик - приехал.
   Дедушка говорит тихо. Забываешь, что надо спрашивать громко. На заданный вопрос он опять согласно покивал головой. Но заданный громче сразу повторил:
   - Что за человек был Хирурик? Ай-яй, что за человек! Не дай бог знать моим внук. У меня внук - тридцать три. Не дай бог знать правнук. Хочу правнук - триста тридцать три. Младший - пусть сидит у меня здесь, дедушка показывает ладонь правой руки, - и пусть я могу поднять...
   Картинно изобразив, как высоко он хотел бы поднять своего триста тридцать третьего правнука, он опускает руку до столика, берет свою пиалу, делает глоток и продолжает:
   - Хирурик приехал - мне было пятьдесят. Верил:
   аллах - наш бог. Из-за Хирурик перестал верить на сорок лет.
   - Он вас уговаривал?
   - Не уговаривал. Это мулла уговаривал не верить Хирурик. Наш мулла был на минарет. Узбеки слышали, не муэдзин, сам мулла с минарет кричит. Узбекский понимаете?
   - К сожалению, нет.
   - Ничего, буду говорить. Внук будет переводить.
   Майсара, пусть идет Атамурад. Хорошо знает русский.
   Хорошо - английский. Кандидат науки.
   - Он занимается, - предупреждает Майсара.
   - Занимается-занимается! Отдыхать надо. Скажи, я сказал. И покажи его детей.
   Майсара приводит два солнышка - мальчика и девочку, тут же представляя:
   - Ему четыре года, зовут Камил. Ей - скоро три, зовут Рано.
   - Поздоровайтесь, - говорит дедушка.
   Дети смотрят во все свои знойно-вишневые глаза и молчат. Мальчик в нарядной бархатной тюбетейке, расшитой извечным цветочным орнаментом, и вполне современных клетчатых штанишках. У девочки над косичками розовый капроновый бант, а жилеточка на длинном шелковом платье - старинная, из оранжевого бархата.
   Дедушка берет детей за руки:
   - Ай-яй, зачем не здороваетесь? Майсара, кого ты привела? Мой правнук умеет говорить. Этот - чужой.
   Правнук оскорблен. Он вырывает руку из дедушкиной, удирает из-под навеса и яростными прыжками через двор - на улицу.
   Неприятная минута. Дедушка огорчен.
   И тут - женским инстинктом, мало того, женским умением - выручает малышка.
   - Лам! - сияя говорит она. - Датэ, датэ! - и много раз быстро наклоняет головку.
   Ну разве не понятно? Это "салям!" и "здрасьте, здрасьте!" - мы уже знаем два языка. Кроме того, по собственной инициативе начинаем показывать, как мы умеем танцевать...
   Но под навес входит Атамурад, минуты которого ценятся дорого.
   Майсара говорит:
   - Идем, Рано. Потом потанцуешь, - и уводит крохотную, пленительную восточную женщину. Она уносит в кулачке маленькую шоколадку - за свою большую обиду, за прерванное вдохновение, за поднятое взрослым настроение.
   У ее отца тонкое, серьезное лицо. Пострижен ежиком.
   Белая шелковая рубашка, джинсы, кожаные тапки. Вероятно, ему хорошо известно, чего от него ждут, потому что после знакомства он, не теряя времени, спрашивает:
   - Мулла уже поднялся на минарет? - и готов приступить к делу.
   Но дело откладывается. Майсара вносит второй чайник и пиалу Атамураду, наливает свежий кок-чай. Мужчины пьют мелкими глотками, смакуя.
   Дедушка спрашивает:
   - Почему ваш рот далеко от ваш пиала? Кок-чай - большой польза. Будет со-овсем легко писать, что говорю.
   - Значит, мулла поднялся, - снова напоминает Атамурад. - К чему же он сверху призывал?
   Дедушка делает замечание:
   - Призывает - армия. Мулла - учит.
   У внука где-то под кожей скул мелькает улыбка. Но он не спорит и, видно, не в первый раз начинает излагать по-русски то, что дедушка с легкостью полной свободы говорит на родном языке.
   Идет рассказ в два голоса. Речь старика слышится как экзотическое сочетание непонятных звуков, она журчит и журчит, оттеняя понятную, четкую, но с тем же национальным колоритом речь Атамурада.
   Он переводит:
   - Мулла сверху учил:
   "Аллах-иль-аллах!
   Все, что находится на небе и на земле, - все принадлежит ему, нашему богу, и ему повинуется. О правоверные! Только он дает благополучие. Только он дает нам здоровье.
   Но если вы не соблюдаете предписаний, если вы не покорны, если во время луны рамадана, когда послан был свыше Коран, вы забываете, что есть и пить вам запрещено до той минуты, пека можно отличить белую нитку от черной, а едите и пьете, когда небо еще не потемнело и белую нитку от черной можно отличить, - бог об этом осведомлен и посылает вам болезни. Он страшен в карах своих!"
   Пока дедушка освежает рот глотком чая, приходит догадка. Вот почему именно в этом месте он зовет на помощь Атамурада: в поучениях муллы много фраз из Корана - дедушка боится передать их по-русски неправильно.
   Атамурад тоже делает глоток. Рассказ в два голоса продолжается.
   - Мулла учил:
   "Молите бога - он пошлет вам здоровье.
   Но идете ли вы в мечеть молить бога, когда вы больны?
   Нам известно, куда вы идете. Вы идете к Хирурику!
   А вы знаете, зачем он приехал в Самарканд? О правоверные, он приехал выпустить из вас кровь. Этот Хирурик - шайтан!"
   Дедушка останавливает:
   - "Шайтан" - не на русский. Повтори на русский.
   Атамурад повторяет:
   - "Этот Хирурик - дьявол!"
   Дедушка доволен. Его пожелтелые глаза оживляются хитростью, веселым предвкушением чего-то из ряда вон. Он наклоняется над столом к сидящему на топчане Атамураду и начинает шептать ему в ухо.
   Атамурад медленнее, чем прежде, переводит:
   - Потом мулла каждому правоверному велел, как написано в Коране:
   "Скажи:
   я ищу убежища у владыки людей,
   царя людей,
   бога людей,
   против того, кто вдувает зло в сердца людей".
   Тут, по-видимому, дедушка и за ним внук пропускают одну строку из завершающей Коран шестистрочной главы и переходят к последней:
   "Я ищу убежища от дурных людей", - но и ее не заканчивают. А жаль. Целиком, в полном ее смысле, последнюю строку Корана на русский язык переводят так:
   "Я ищу у бога убежища от дурных людей и вредных гениев".
   Вероятно, дедушка забыл про вредных гениев, а внук мало интересуется священной книгой.
   Процедура рассказа продолжается. В ней просвечивает гордость старика за своего потомка, и какое почитающее, чутко терпеливое общение молодости со старостью. Слушаешь, смотришь и думаешь: неплохо бы нашему Западу поучиться этому у Востока...
   Но перед глазами уже знакомые ядовитые улыбки.
   Уже слышится басок юного бородача:
   - Не умиляйтесь, прохлопаете нужные потомкам слова почитаемого дедушки. Умиление - расслабляет.
   - Но и дает кое-что... - хочу возразить и спохватываюсь: начало новой фразы Атамурада пролетело. Записываю с середины.
   - ...Кончил последнюю суру Корана. (Кто кончил?
   Мулла, конечно). И он прокричал приказ:
   "Правоверные, не ходите к шайтану Хирурику! Бог это запрещает. Помните: бог страшен в карах своих!"
   Дедушка с облегчением вздыхает. Похоже, что с Кораном покончено.
   - Й-яй, как я боялся страшной кары аллаха. Я болел. Я пошел в мечеть его молить. День молю - не помогает. Пять дней молю - не помогает. Двадцать дней молю - совсем больно в моем животе. Тогда, в такой час, когда не только белую нитку от черной - ишака нельзя отличить от верблюда, я пошел к Хирурику.
   Прихожу. Во дворе - большой дом. Над дверью горит большой фонарь. Останавливаюсь там, где темно.
   Меня нельзя увидеть. А я вижу под фонарем богатого бухарского еврея с мешком орехов. И вижу еще кого-то...
   Не может быть, что я его вижу! Но пусть лопнут мои глаза, если это не наш мулла!
   У него завязана шея. Хорошо завязана - до самого носа, чтоб его не узнали. Но у него такой нос, что я его узнаю.
   Мулла стоит. Рядом стоит его рахмат Хирурику - самый дорогой курдючный баран. Работник муллы скорей привязывает барана к дереву и убегает со двора, а мулла скорей входит в дом. За муллой идет в дом бухарский еврей со своим мешком.
   Я думаю:
   Как же аллах позволил мулле войти к Хирурику?..
   Потом, с другой стороны, думаю:
   Если аллах мулле позволил, мне аллах посоветует войти.
   Тихо-тихо подхожу к дому. Подошел. Постоял. И еще немножко думаю:
   Разве может один Хирурик лечить три человека сразу? .. Нет, не может. Пусть о нем по секрету говорят узбеки то, что они говорят, - у него все равно есть не больше чем одна голова. Пусть он сперва вылечит муллу.
   И пусть мулла выйдет обратно. Я - подожду.
   Отступаю за угол. Там много окон. Они все открыты, и они закрыты. На них густые железные сетки. Такие густые - малярийный комар не пролезет. За сетками - занавески из полотна. Я хочу что-нибудь заметить в окне... Слишком толстое полотно, ничего нельзя заметить.
   Я жду за кустом, на углу. Меня опять никто не может увидеть. Зато я хорошо увижу муллу, когда он выйдет обратно. Хочу посмотреть, как он будет отдавать своего барана шайтану. А когда я это увижу, я очень захочу сказать нашему мулле: "Салям алеикум!"
   Я сижу, держу веточку, чтобы она не загораживала дверь. Совсем скоро дверь открывается. Выходит бухарский еврей. Он несет обратно такой полный мешок орехов, какой был, идет к калитке и ругает Хирурика самым плохим словом.
   Сейчас выйдет мулла, так я думаю. И что такое?!
   Я слышу выстрел. Много выстрелов!..
   Нет, это не у Хирурика стреляют. Стреляют далеко.
   Наверно, это главный басмач, курбаши, опять со своим отрядом нападает на пост красноармейцев. Курбаши не хочет, чтоб была советская власть. А я не хочу, чтоб был курбаши, и прошу аллаха: пусть ему в сердце попадет пуля.
   Стрелять стали еще дальше. Это хорошо. Значит, курбаши с его басмачами испугались, отступают. Так я думаю на углу. И начинаю слышать из окна голос. Его это голос, нашего муллы...
   Он надрывается. Он просит:
   "Пилюльку!"
   Другой голос отвечает:
   "Карбункул!"
   Он опять просит:
   "Микстурку!"
   А другой опять отвечает:
   "Карбункул".
   Кого у нас в Самарканде зовут Карбункул?.. Похожее имя знаю. А кто такой Карбункул - не вспомнил, потому что за окном что-то такое делается, двигается.
   И аи как мулла начинает кричать: вай-ва-ай!
   Я скорей иду в дом узнать, почему он кричит, что с ним делают. В коридоре много дверей, много стульев и нет у кого спросить. Я слышу, за какой дверью кричит мулла, но немножко боюсь подойти. А когда за дверью начали бороться, когда мулла совсем страшно закричал, - я забыл, что боюсь. Подбегаю к двери...
   Ай-яй, что в щелочку видно! Я тяну дверь к себе, чтоб щелочка стала больше, чтоб я лучше увидел, как мулла без халата, с развязанной шеей лежит на белом топчане животом вниз, один человек навалился ему на ноги, Хирурик в очках, в белом халате, белой шапке сидит на мулле, как на ишаке, говорит: "Какой красавец карбункул!" - и начинает резать мулле шею.
   - Объясняй, где шею! - войдя в раж, требует дедушка по-русски. - Режет здесь, подзатыльник! Ой, шайтан, кого звать на помощь? .. Переводи дальше.
   Атамурад переводит:
   - Не успел я подумать, кого звать, - Хирурик уже бросает свой ножик. И мулла молчит, как мертвый. Совсем мертвый...
   А Хирурик смотрит на него и говорит ему, как живому:
   "Вы, конечно, услышали голос Магомета, который велел вам прийти ко мне сегодня?"
   "Да, да-а", - соглашается мулла. Его лица не видно.
   Голос слабый. Но он соглашается - значит, он живой.
   "Вам легче стало?" - спрашивает Хирурик.
   "Ой, рахмат! Ой, спасибо! Совсем перестает давить", - отвечает мулла.
   "Ваш Магомет поразительно догадлив. Если бы он велел вам прийти не сегодня, а завтра - вы были бы к утру покойным муллой".
   Наверно, я хотел засмеяться и больше сделал щелочку, потому что Хирурик повернулся сказать:
   "Закройте, пожалуйста, дверь, подождите в коридоре".
   Пришлось совсем закрыть дверь. Я закрыл. Сел на стул и замечаю: в одной стороне коридора сидит мужчина, узбек. Согнулся, руки на лицо положил, чтоб его не узнали. В другой стороне, в уголке, сидит женщина, узбечка. Кутается в паранджу, на лице чачван.
   Из какого дома этот мужчина, я уже догадываюсь.
   А из какого дома женщина посмела сюда прийти - не могу догадаться. У кого такая непокорная жена, такая смелая бесстыдница?..
   Опять смотрю на женщину. Опять немножко думаю:
   не боится мужа, не боится муллы - на чью голову такой позор?
   Зато она и дрожит. Вся дрожит. На ней трясется паранджа от пяток до головы. Знает: мало ее бить не будут.
   Здесь дедушке почему-то стало смешно. Смех не дает ему продолжать рассказ. Смех раскачивает его в кресле от подлокотника к подлокотнику.
   У Майсары вырывается:
   - Женщину будут бить - тебе смешно?!
   Дедушка еще немножко смеется, затем просит:
   - Атамурад, переводи каждое слово, как скажу.
   Атамурад переводит:
   - Смешно не над женщиной. Мне смешно, что я тогда не понял, а сейчас, в девяносто лет, понял, зачем люди от страха дрожат, зачем трясутся.
   В девяносто лет, если человек не совсем глупеет, он совсем умнеет. И я вам скажу зачем. Когда сидят спокойно - можно разглядеть. Когда трясутся нельзя разглядеть. Вот почему я не разглядел, что в коридоре сидит не женщина замужняя, сидит молодая девушка, родная сестра моей третьей жены. Вот почему не догадался, что жена ее переодела, прислала посмотреть, что со мной сделает Хирурик. Я узнал это, когда умерла третья жена и та девушка стала моей четвертой женой.
   Это было потом, через два года. Она и сейчас моя живая жена, бабушка Атамурада, бабушка Майсары. Но вам надо знать, что не потом было, не сейчас. Вам надо знать, что было в ту минуту.
   А в ту минуту я вижу: открывается дверь в коридор.
   Спиной вперед выходит мулла в своем богатом халате.
   Шея у него завязана белым, как хлопок. Мулла кланяется Хирурику, как Мухамеду, по-вашему - Магомету.
   Кланяется и просит принять его барана.
   "Какого? - спрашивает Хирурик и тоже выходит в коридор. - Живого барана или зажаренного?"
   "Живого, - отвечает мулла. - Посмотрите, пожалуйста, он уже у вас во дворе".
   "С большим удовольствием посмотрю", - говорит Хирурик, зовет с собой своего помощника, и они втроем выходят из дома.
   Надо подождать в коридоре, моя очередь лечиться - так я думаю. Но не могу не посмотреть, выхожу.
   Ай-яй, я сейчас своими глазами увижу, как мулла передает барана шайтану. И тот узбек, что сидел в коридоре, такой хитрый, как я, - тоже за кустом стоит, видит, что начинается.
   А начинается так.
   Мулла отвязывает барана от дерева и поворачивает к Хирурику задом, чтобы Хирурик увидел, какой большой у его барана курдюк.
   Хирурик причмокивает, как богатый купец на базаре, показывает, что баран очень подходящий.
   Тогда мулла передает веревку с бараном шайтану Хирурику. Шайтан держит веревку и радуется:
   "Ай, рахмат! Ай, благодарю! Как хорошо вы придумали. Такого барана хватит семье на целую неделю".
   "А какой вкусный будет из него плов", - нахваливает мулла.
   "Но для плова рис нужен. Рис вы тоже принесли?"
   "Извиняюсь, так болела шея, так болела голова - забыл. Сейчас, совсем скоро вам принесут рис".
   "Сколько?" - спрашивает Хирурик.
   "Большой мешок. Самый большой".
   "Это хорошо. Я не знал, почтенный мулла, что вы такой добрый".
   Мулла делается важный и отвечает:
   "Наш пророк учит: тому, кто делает доброе дело, ты тоже делай доброе дело".
   "Так-так, - говорит Хирурик. - Через два дома отсюда как раз живет человек, который делает доброе дело каждый день, с утра до вечера".
   Мулла удивляется:
   "Кто такой? Как же я не слышал, не видел?"
   "Сейчас увидите. Мой помощник вас проводит. Вы передадите барана доброму, честному человеку и, надеюсь, не забудете прислать мешок рису".
   Мулла делается гордый, как царь. Говорит так:
   "Барана дарю вам. Рис принесут вам. Дальше - меня не касается".
   Хирурик ему отвечает:
   "Могу ли я принять подарок от почтенного муллы, который с минарета запрещает правоверным обращаться ко мне за помощью, а сам крадучись приходит ночью и помочь ему удается только сидя на нем верхом?"
   Забыл, у того узбека или у меня, но у кого-то за кустом вырывается маленький смех.
   Мулла начинает оглядываться туда-сюда"
   "Не опасайтесь. Это засмеялся ваш баран", - успокаивает Хирурик и гладит барана. А баран на самом деле немножко хмекает.
   За кустами хочет вырваться большой смех. Но один узбек крепко держит свой рот и другой крепко держит свой рот.
   Мулла уговаривает:
   "Господин Хирурик, вы мне хорошо помогли, вы можете красиво принять барана".
   Хирурик отвечает:
   "Красиво будет, если вы подарите его доброму человеку за добрые дела. Иначе - будет некрасиво. Иначе вам придется вести барана через весь Самарканд к себе домой и кто-нибудь это заметит".
   Мулла прикладывает руки к своему сердцу:
   "Уважаемый господин доктор, пусть баран переночует здесь. Утром его заберут. К обеду вам его принесут хорошо зажаренного, и еще котел плова".
   Хирурик говорит строго:
   "Здесь больница. Держать барана, даже если это баран самого муллы, на больничном дворе не полагается".
   Мулла стоит, молчит и начинает радоваться:
   "Как же я не догадался, что за добрый человек живет через два дома! Это - вы. А мне сказали, живете при больнице".
   Хирурик объясняет:
   "Правильно сказали. Я живу здесь. А там живет наша добрая санитарка. Басмачи убили ее мужа. У нее пятеро детей, и нечем их кормить".
   Дальше начинается так.
   Помощник Хирурика идет рядом с муллой по двору и ведет за веревку барана. Хирурик немножко провожает, говорит:
   "Запомните, почтеннейший, вам завтра надо прийти на перевязку. Интересно, вы подниметесь на минарет запрещать правоверным ходить к шайтану до того или после того, как я вам сделаю перевязку?"
   Мулла идет, молчит. А Хирурик почему-то поворачивается к нашим кустам, приглашает:
   "Пожалуйста, в кабинет. Но ночью - это в последний раз. Больше по ночам принимать не будем. Прошу дать моему помощнику и мне в отпущенные аллахом часы для сна - спать. Об этом и вас прошу, почтенный мулла".
   Мулла спешит к калитке и выходит так быстро, что баран еле за ним поспевает.
   На этом дедушка прерывает рассказ. Переводчик встает и спрашивает:
   - Мулла ушел, и я могу уйти?
   - Иди, занимайся, - разрешает дедушка.
   Атамурад прощается, передает привет Ленинграду,
   где дважды бывал, говорит о нем те слова, какие приятно слышать каждому ленинградцу, и уходит. Майсара уходит вместе с братом и уносит чайники.
   Мы остаемся вдвоем. Дедушка выбирает персик и, угощая, напоминает:
   - Я сказал: наша женщина далеко-о слышит, что мужчина говорит. Но пусть она лучше там слышит. Хочу говорить секрет.
   Окрет был многословный. В точной передаче он занял бы неправомерно много страниц. Суть его в том, что Хирурик запомнился дедушке как человек опасный, потому что он все-таки немножко шайтан. Иначе откуда мог знать, что правоверные больные стоят за кустами?