Амиров Джамшид. Береговая операция

   Луиза Дидрих овладела многими премудростями шпионской работы. К тому времени, когда Луиза вместе с Людвигом фон Ренау после длительных вояжей по оккупированным городам России оказалась снова на немецкой земле, в небольшом местечке Грюнвальде, на ее личной карточке агента номер восемнадцать было уже много отметок о квалифицированно выполненных, шпионских заданиях...
   - Расскажите о себе, Татьяна Михайловна.
   Голос Семиреченко вывел ее из раздумья. Огромным усилием воли она взяла себя в руки. "Нет, Луиза Дидрих ничего о себе не расскажет. А Татьяна...". Она задорно тряхнула головой, и ее золотистые волосы рассыпались по плечам. Улыбнулась чуть печальной улыбкой и, протянув руку к гитаре, лежавшей в откидной сетке, сказала:
   - А обо мне вам расскажет песня!
   И она запела грустную песню о том, как на позицию девушка провожала бойца. И много еще песен пела Татьяна в тот вечер. Импровизированный концерт пришелся по душе спутникам. Летчик отложил свои учебники и слушал, глядя в окно. Николай Александрович тоже слушал внимательно, откинувшись на подушку, задумчиво скручивая в трубочку обрывок газеты. Даже старый виноградарь, отказавшийся по случаю концерта от ужина в ресторанчике, заметил:
   - Редкий у вас талант, барышня или дамочка, простите не знаю, как вас величать.
   - Барышня, барышня! - задорно рассмеялась Татьяна и лукаво подмигнула Семиреченко. - Только что десятилетку окончила, вот еду в Киев в институт поступать.
   "Но ведь это чудовищно, так играть! - думал Семиреченко. - А может быть, он все-таки ошибся, этот полковник Любавин из Советабада?.."
   Старый виноградарь сошел ночью в Кринице. Все проснулись рано. Татьяна должна была сойти в Белой Церкви. Об этом она сообщила Семиреченко между прочим, когда проехали Ростов. Она сказала, что получила телеграмму от жены брата своего мужа Марины о том, что та на лето с детьми выехала к родственникам в Белую Церковь и просит заехать к ней повидаться, и даже показала Семиреченко полученную телеграмму.
   - Я пробуду у нее несколько часов, а следующим поездом приеду в Киев. А к вам у меня, Николай Александрович, будут две просьбы, если, конечно, они вас не затруднят.
   - Пожалуйста, - сказал Семиреченко.
   - Захватите с собой в Киев мой чемодан и гитару, чтобы я не таскалась с ними. Может быть, мне придется в Киев добираться на автобусе. И, потом, забронируйте для меня какой-нибудь маленький, недорогой номер в одной из киевских гостиниц. А я, как приеду, позвоню вам с вокзала.
   - С удовольствием все сделаю, - ответил Семиреченко.
   Семиреченко снял свой чемодан, достал из него бритвенный прибор и приспособился на столике, чтобы побриться. Лежавший сверху в чемодане черный портфель он положил на подушку слева от себя. Чувствовалось, что он его очень бережет. Побрившись, Семиреченко отправился в туалетную вымыть бритвенный прибор.
   - Там большая очередь, - сообщил ему лейтенант, который успел уже умыться, бросил полотенце в сетку и сказал, что пойдет в вагон-ресторан что-нибудь перекусить. - Ну и хорошо, что очередь, - заметила Татьяна. - Я тем временем переоденусь. Вернетесь - постучите, пожалуйста.
   Семиреченко вышел из купе и услышал, как сзади щелкнула задвижка. Точными движениями Татьяна достала из сумочки "Смену", положила ее на столик, открыла портфель Семиреченко, вытащила оттуда папку, раскрыла ее на диване и сфотографировала хранившийся в папке чертеж. Положить папку на место, запереть портфель - было делом нескольких секунд. Затем Татьяна быстро переоделась и открыла настежь дверь в купе.
   Поезд подходил к Белой Церкви. Здесь выходило много пассажиров: время было летнее, отпускное, а окрестности Белой Церкви славились чудесными садами.
   - Вы не провожайте меня, ладно? - сказала Татьяна. - Меня будут встречать родственники, не хочу, чтобы что-нибудь подумали. Ждите к вечеру моего звонка.
   Она крепко пожала ему руку и вышла из вагона, Семиреченко долго еще ощущал это теплое пожатие женской руки и оставшийся после нее едва уловимый запах тонких духов.
   Татьяна вышла из вагона и смешалась с толпой. Она зорко всматривалась, нет ли среди встречающих Васи, но его не было. "Замешкался, наверно, в ресторане, остолоп", - выругала она его про себя.
   - Разрешите вас проводить? - послышался рядом голос.
   Татьяна обернулась, это был лейтенант-летчик, сосед по купе. "Нужен ты мне сейчас, только тебя еще недоставало", - подумала про себя Татьяна, а вслух сказала:
   - Нет, нет, что вы, меня должен встретить муж, а он очень ревнив, подумает еще что-нибудь! - и она кокетливо улыбнулась.
   - Тогда прошу прощения, - сказал безразличным тоном лейтенант и отошел в сторону.
   Перрон быстро опустел, и Татьяна, так и не увидев Васю, прошла к ресторану, проклиная в душе этого сопляка.
   Одновременно с ней к входу в ресторан подошел загорелый человек с франтоватыми усиками.
   - Вы не меня ищете, гражданочка? - обратился он к Татьяне развязным тоном.
   - Нет, совсем не вас, - холодно ответила Татьяна.
   - Разрешите, я помогу вам донести вашу сумочку, - сказал развязный молодой человек и протянул руку к сумочке Татьяны.
   - Оставьте меня в покое! - резко ответила Татьяна и повернулась спиной к назойливому незнакомцу.
   Прямо к ним шел ее попутчик летчик-лейтенант.
   - Вы невнимательны к своему супругу, - заметил он Татьяне. Возьмите его хоть под руку.
   - Вы все еще здесь? - спросила она машинально. "Почему он меня преследует?" - мелькнуло у нее в голове.
   - Я нашел вас, чтобы попрощаться. Сейчас я еду дальше, - ответил летчик и протянул руку Татьяне.
   "Ну и слава богу, отвязалась", - подумала про себя Татьяна и подала ему руку. Летчик задержал ее руку в своей и неожиданно, коротким резким движением, так, что она чуть не вскрикнула от боли, снял с ее пальца кольцо, простое кольцо с печаткой вместо камня.
   - Возьмите под руку своего "мужа", - вновь повторил лейтенант. Татьяна подняла на него глаза, встретилась с его холодным острым взглядом и поняла все.
   Они вышли к подъезду вокзала. Там их ждала машина. На тротуаре, невдалеке от машины, стоял Октай Чингизов. Адиль Джабаров сел рядом с шофером. Татьяну посадили между Чингизовым и "летчиком-лейтенантом" Александром Денисовым. Машина тронулась. Татьяна даже попыталась шутить и заметила: "А я думала, что только у нас на Кавказе похищают женщин". На ее замечание никто не отозвался. Адиль Джабаров чуть повернул зеркальце, висевшее против водителя, и наблюдал, что происходит сзади в машине.
   Чингизов опустил глаза и в упор разглядывал ноги Татьяны.
   - Что вы так смотрите на мои ноги? - прервала она молчание.
   Чингизов не выдержал и ответил:
   - Тогда в Грюнвальде на вас были хромовые сапоги.
   ПУТИ СКРЕСТИЛИСЬ
   В тот день, когда Татьяна Остапенко и инженер-полковник Семиреченко уезжали в Киев, полковнику Люба-вину и майору Чингизову удалось узнать много интересного. Звукозаписывающий аппарат, установленный в машине Соловьева, действовал безотказно. Они заправили пленку в настольный магнитофон, и в репродукторе зазвучали два голоса: мужской и женский - голос Соловьева и голос Татьяны.
   "... В Киеве с тобой свяжутся. Все, что можешь взять у Семиреченко, бери. Будешь передавать, когда потребуется. Туда приедет Никезин, поможет. Здесь будем скоро сворачивать".
   "А там все начинать? Нам говорили о трех годах, а прошло уже десять. Мне тридцать пять лет. Я уже устала".
   "Ну, тебе не дашь тридцати пяти. С такой девчонкой, как ты, я мог бы в Штатах делать большие дела. На тебя заглядываются мужчины".
   "Не говори ерунду. Мне хочется покончить со всем. Я сделала все, что нужно. Отпустите меня. Я хочу кончиться, исчезнуть как номер. Сообщи им, что я умерла, утонула, отравилась. Что хочешь сообщи".
   "Восемнадцатый, у вас сдают нервы? Я тоже устал. Ничего, мы скоро вырвемся отсюда. Я тоже здесь уже десять лет. Старшина запаса Владимир Соловьев здесь так и остался старшиной, а там, на родине, я уже не лейтенант, а подполковник Боб Кембелл, и в Майями в банке на мое имя лежит кругленькая сумма, впрочем, и на твое - тоже. Так что не унывай. Я тоже хочу домой. Я выйду в отставку, заведу дело - этакую небольшую автомобильную фирму, женюсь. Я уже начал забывать родной язык. Ничего, я его вспомню. Я женюсь на блондинке, некрашеной, настоящей. У меня будут беленькие мальчики. Дед и бабушка их будут нянчить. Но, клянусь честью, я задушу, как котенка, своего первенца, если он произнесет хоть одно слово по-русски. Надоело!.. Как видишь, я тоже умею мечтать. Так езжай в Киев, Таня, но от сосунка отделайся, он нам больше не нужен. У тебя есть в запасе таблетки? Израсходуй одну".
   "Кажется, я израсходую эту таблетку на себя или на тебя".
   "Не дури. Это последнее задание. От Киева до границы один шаг, и... Впрочем, тебя лишне предупреждать. Ты же не хуже меня знаешь, что тебя сыщут и на дне морском... На вокзал я отвезу тебя. Я буду проезжать мимо твоего дома за сорок минут до отхода поезда. Остановишь машину..."
   Динамик магнитофона умолк, а через несколько секунд послышалось: "С вас шесть рублей, гражданочка".
   Любавин остановил магнитофон. Сегодняшнюю ленту должны были доставить через час.
   Любавин и Чингизов занялись материалами, пришедшими на Черемисину из Херсона. Что она не Черемисина, уже не оставляло никаких сомнений. Кто же она? Об этом не имело смысла гадать. Это станет ясным потом, когда будет взята вся группа. О ней расскажет Владимир Соловьев, он же Боб Кембелл.
   Почему Татьяна решила сойти в Белой Церкви? Только для того, чтобы встретить и убрать Кокорева? Нет. А для чего? Подождем, может быть, об этом нам расскажет сегодняшняя магнитофонная лента.
   - А пока вот что, Октай, - сказал Любавин, обращаясь к Чингизову. Наступает время встретиться тебе с твоей Татьяной. Вылетай в Киев, оттуда в Белую Церковь. Капитан Джабаров уже должен быть в Киеве, а лейтенант Денисов едет вместе с Татьяной и инженер-полковником Семиреченко. Счастливого пути, Октай.
   Сурен Акопян был удивлен заданием полковника Любавина, поручившего ему найти портрет -немецкой киноактрисы Марики Рокк. В первый раз в своей оперативной практике он получил задание, которое можно было выполнить дома. Дело в том, что сестренка Сурена - Асмик, как и очень многие ее пятнадцатилетние подружки, была страстным коллекционером фотографий киноактрис.
   - Тебе нужна Марика Рокк? Ты решил бросить коллекционировать марки и тоже собирать артистов?
   - Ничего я не решил, Асмик; не задавай мне никаких вопросов, а если есть Марика Рокк, дай мне ее, пожалуйста, мне она очень нужна, - нетерпеливо ответил Сурен.
   Асмик, порывшись в своих бесчисленных альбомах, разыскала открыточку фото Марики Рокк, и, протягивая ее Сурену, умоляюще сказала:
   - Не испорть и верни обязательно, у меня единственный экземпляр. И у девочек почти ни у кого нет.
   - Верну обязательно, - заверил Сурен. - Спасибо, сестренка, ты меня здорово выручила.
   Сурен отнес фотографию полковнику Любавину. Его самого разбирало любопытство, зачем понадобилась Любавину Марика Рокк. И, вручая Любавину фотографию, он спросил:
   - Товарищ полковник, разрешите поинтересоваться, зачем...
   - Не разрешаю, - перебил его Любавин. - Нужно. А зачем - потом узнаете, при случае.
   Перевернув фотографию и прочитав надпись "Из коллекции Асмик Акопян", Любавин заметил:
   - Коллекционеров нужно уважать. Сделайте репродукцию, а эту верните владелице.
   - Слушаюсь! - ответил Акопян.
   Полковник Любавин достал из стола фотографию Татьяны Остапенко, положил рядом с карточкой Марики Рокк и, внимательно разглядывая оба портрета, согласился с тем, что между ними определенное и немалое сходство.
   Но о каком сравнении думал полковник Любавин? Об этом могут рассказать странички из дневника немецкой девочки Инги Шмигельс, которые лежали сейчас перед ним. Эти материалы прибыли к Любавину через московских товарищей из маленького немецкого городка Грюнвальда, вместе с сопроводительным письмом секретаря Грюнвальдского городского комитета СЕПГ товарища Гельмута Локка.
   В своем письме Гельмут Локк сообщал, что четыре года назад местными органами государственной безопасности был задержан при попытке взорвать восстановленную электростанцию диверсант Генрих Рейтенбах, прибывший из Западной Германии. Рейтенбах показал, что действовал по прямому заданию Роберта Фоттхерта, поручившего ему, помимо прочего, установить связь со свиноторговцем Виттенбергом, в доме которого в свое время была тайная квартира гестаповцев, раскрытая советскими контрразведчиками в последний месяц войны. Но свиноторговец, запятнавший себя связями с гестаповцами, счел за лучшее уехать из Грюнвальда. С именем Роберта Фоттхерта Гельмуту Локку пришлось встретиться снова. Молодые рабочие-строители, восстанавливающие взорванный в войну двухэтажный дом, в котором находился ресторан "Астория", нашли под обломками камней и мебели страницы дневника, который вела дочь владельца "Астории" Инга Шмигельс. Отца ее убили гестаповцы. Мать погибла во время взрыва. Сама Инга осталась жива, но получила тяжелые травмы и лишилась левой ноги. Сейчас она работает в местной Грюнвальдской библиотеке. "Когда молодежь принесла мне свою находку, - пишет в письме товарищ Гельмут Локк, я пригласил к себе Ингу и попросил ее рассказать о событиях тех дней. Все, что она могла вспомнить, она рассказала мне и изложила письменно. Считаю своим долгом послать вам копии страничек из дневника Инги Шмигельс и ее письменного сообщения".
   Полковник Любавин стал внимательно читать листки дневника, делая на полях пометки карандашом.
   "...1 апреля 1945 года. Жизнь все ухудшается, продуктов нет, начался голод. Сегодня еще урезали норму хлеба, взрослым теперь дают двести граммов, а детям - сто.
   Говорят, что русские отрезали все дороги. В школе плохо. Некому преподавать. Многие учителя отправлены на фронт, между учениками раздоры.
   3 апреля. Наша школа наполовину опустела. Многие богатые семьи переехали на запад. Лиля Гиллер с родителями уехала в Бонн. Все дороги забиты беженцами. Они идут и идут через наш Грюнвальд. Радио сообщило, что русские уже захватили Польшу. Но школьный вожак "Гитлер югенда" Фриц Рейтенбах говорит, что все это выдумки и пропаганда красных комиссаров. Русские никогда не ступят на германскую землю.
   5 апреля. Фриц Рейтенбах пришел в школу с четырьмя гестаповцами. Всех ребят старших классов забрали и увезли. Эльза Гюнтер сказала, что их отправят прямо на фронт. Все учащиеся и даже учителя боятся Эльзу, потому что ее отец служит в гестапо. Мой папа говорит, что гестаповец может убить любого, кого захочет, и за это никто не накажет его.
   7 апреля. Учитель истории Герман Шрейтер во время урока заявил, что если сюда придут русские, то они у всех отрежут носы и уши, а потом сожгут в огне. Вечером я рассказала об этом дома. Мама сказала: "Зачем они запугивают детей". А папа сказал: "Можешь не бояться за свой нос... Они курносых не трогают". И еще сказал, что мы отсюда никуда не уедем.
   9 апреля. Сегодня закрыли школу. На востоке с утра до вечера слышится стрельба, по всему видно, что русские приближаются. Ой, что с нами будет!
   10 апреля. В городе больше никому продуктов не дают. Хлебозавод закрыт, потому что нет муки. К папе пришел какой-то обер-лейтенант. С ним был отец Эльзы Гюнтер. Они искали сапожника Бромберга и кричали, что видели, как он входил в наш бар. Папа был бледный, как смерть.
   11 апреля. Мой отец сбежал и где-то скрылся. Я не знаю, где он, и мне страшно... Вечером прибежала Минна одолжить немножко соли и рассказала страшные вещи. Эльзиного отца убили. Гестаповцы думают, что это дело сапожника Бромберга, и они застрелили его жену и сына, а дом сожгли. Папочка, милый, где ты?
   12 апреля. В городе не найти даже воды, водопровод взорван. Люди испытывают ужасные мучения. На улицах ни одного военного. Все куда-то исчезли.
   Сегодня в полдень русские войска вошли в город. Прибегала Минна, говорит, что многие немцы встретили их с цветами... А меня мама не выпускает из дому. С тех пор как папа исчез, она всего боится.
   14 апреля. У нас в доме нет ни единой картофелины. Утром мама рискнула послать меня на базар, но я ничего не достала. Очень хочется кушать. Когда я проходила мимо столовой русских офицеров, поневоле остановилась. Оттуда вкусно пахло борщом. В это время из столовой вышел русский офицер. Я испугалась. А он рассмеялся и подозвал меня. Мы вошли в дом, он что-то сказал солдату в белом халате. Тот отрезал большую краюху хлеба и дал мне. Какой хороший человек!
   Вечером у нас дома был праздник: вернулся отец.
   15 апреля. Русский комендант вызвал к себе отца. Когда пришел солдат, отец испугался. Но мама его успокоила. Вернувшись, отец сказал, что русские пригласили его на работу. Они велели ему открыть нашу "Асторию" и готовить завтраки для населения. Продуктами они помогут. Отец безумно рад.
   21 апреля. Несколько дней ничего не записывала. Некогда было. Я помогала папе приводить в порядок "Асторию". Работали днем и ночью Наша соседка Фрида - она будет официанткой - даже не уходила спать. Но теперь все в порядке. В "Астории" уже сидят посетители и кушают суп. Папа сказал, что завтра привезут пиво. Приходил русский комендант и похвалил папу.
   23 апреля. Русские приближаются к Берлину. Как видно, не сегодня-завтра закончится война. Как было бы хорошо! Хотя бы убили этого Гитлера, чтобы все избавились от мук.
   25 апреля. Папа поднялся наверх белый, как мел. Он сказал маме шепотом, но я все слышала, что сейчас в зал вошел русский лейтенант с солдатом. И этот лейтенант, как две капли воды, похож на того обер-лейтенанта Фоттхерта, который приходил к нам вместе с отцом Эльзы Гюнтер искать сапожника Бромберга. Папа спустился вниз. А меня мама не пустила...".
   На этом странички дневника обрывались. Любавин отложил листки в сторону и взял следующий документ-заявление Инги Шмигельс, адресованное на имя секретаря Грюнвальдского городского комитета Социалистической единой партии Германии товарища Гельмута Локка. Инга писала:
   "Хотя мне и трудно сейчас восстановить в памяти события, происходившие почти одиннадцать лет назад и так печально закончившиеся для меня и для моей семьи, но все, что запомнила, я здесь излагаю. Это было двадцать пятого апреля 1945 года, незадолго до "комендантского часа". Посетителей в баре "Астория" уже не было. Мой отец, встревоженный, поднялся наверх, и я слышала, как он рассказал маме, что в зал вошли русские военные, и он узнал в лейтенанте того немца-гестаповца обер-лейтенанта Фоттхерта, который устраивал у нас обыск, когда искали сапожника Бромберга. Папа спустился вниз. Я писала в своем дневнике, который вела в те дни, что мама меня вниз не пустила. Но я все-таки ускользнула в зал. Действительно, за столиком у самого входа сидел один русский солдат и смотрел на улицу. А справа у стены, сидели русский лейтенант, красивая женщина в военной форме, удивительно похожая на киноактрису Марику Рокк, и худощавый русский фельдфебель с медалями. Они допивали свое пиво, а кельнерша Фрида принесла им еще три полных кружки и поставила около красивой женщины. Я решила пройти мимо их столика на кухню, чтобы получше разглядеть этого лейтенанта, и чуть не ахнула: это, конечно, был тот самый обер-лейтенант-гестаповец, который приходил к нам искать Бромберга, или полный его двойник. Я остановилась за занавеской, чтобы как следует его рассмотреть и услышала его голос. И тут я заметила, что "Марика Рокк", как я окрестила про себя эту русскую военную, достала из кармана гимнастерки какой-то порошок и, незаметно для своих собеседников, высыпала его в полную кружку пива. Я, грешным делом, даже пожалела ее, потому что подумала: "Наверно, она больна, но не хочет показать это своим товарищам и потому хочет выпить лекарство". Но вдруг увидела, что "Марика" эту кружку с пивом подвинула русскому фельдфебелю, а сама что-то сказала и рассмеялась. Все подняли свои кружки, чокнулись друг с другом и выпили. Мне почему-то стало страшно. Я вошла на кухню и тихонько рассказала отцу о том, что сейчас увидела. Папа встревожился еще больше, велел мне возвратиться наверх, к маме, сказал, что скоро вернется, и вышел через зал на улицу как раз в тот момент, когда русские военные, расплатившись с Фридой, тоже поднялись с места. Красивая женщина вместе с фельдфебелем прошла вперед, поддерживая его под руку, а он качался как пьяный, хотя выпил всего две кружки пива. Я стояла за ставней у дверей, и они меня не видели. Лейтенант, похожий на гестаповца, остановился около солдата, что-то ему совсем тихо сказал, и тут я замерла от ужаса. Этот солдат ответил лейтенанту на немецком языке. Я разобрала только конец фразы... "Она сработает в восемь часов во время завтрака". Я поднялась к маме и, как велел мне папа, ничего ей не рассказала. Но когда папа не вернулся ни через час, ни через два, мы страшно встревожились. Фрида давно уже все внизу заперла и ушла домой. Мы не могли выйти на улицу, так как после "комендантского часа" хождение было строго запрещено. Шел уже четвертый час утра, а отца все не было. Я и мама сидели в нашей маленькой гостиной и ждали, прислушиваясь, не раздадутся ли внизу звуки папиных шагов. И вдруг раздался страшный грохот, на нас что-то обрушилось и... больше я ничего не помню.
   Только в больнице мне рассказали, что в нашем доме произошел взрыв и мама моя погибла. Только потом я поняла, что означала услышанная мною фраза, произнесенная тем солдатом на немецком языке. Он, видимо, рассчитывал, что подложенная им мина взорвется в восемь утра, то есть тогда, когда в зал соберется на завтрак много посетителей. А мина взорвалась раньше. О том, что труп моего убитого отца нашли около дома Виттенберга, вы, конечно, знаете. Вот все, что я могу вам сообщить".
   "Да, действительно, невелика наша земля", - подумал про себя Любавин, записывая в блокноте имя: Марика Рокк. Он вспомнил, как в 1945 году молодой контрразведчик Октай Чингизов вел, по просьбе коменданта Грюнвальда майора Сиволапова, расследование убийств неизвестного русского лейтенанта и владельца "Астории" Отто Шмигельса. А со взрывом в "Астории" так тогда разобраться и не удалось. Советские войска уже дрались на ближних подступах к Берлину, и Чингизову пришлось заняться другими делами. И вот теперь, одиннадцать лет спустя, вновь скрестились пути грюнвальдских убийц и советских контрразведчиков.
   ФИНАЛ "БЕРЕГОВОЙ ОПЕРАЦИИ"
   Магнитная лента рассказала Любавину, о чем говорили Соловьев и Черемисина. Пленка из кинокамеры, что работала в отдушине кабинета Азимова, показала Черемисину, хоть она и прятала в кадре свое лицо за какой-то книжкой. Итак, круг замыкался. Но был еще агент, который должен был прийти на связь с Татьяной в Киеве, Фоттхерт или кто-то другой. Фоттхерт арестован, правда, арест его был проведен скрытно и должным образом замаскирован. В гостинице было известно, что немецкий турист выехал на несколько дней в Ленинград осматривать достопримечательности Эрмитажа, а номер оставил за собой. Но Фоттхерта могли спохватиться, дать знать о его аресте. Рисковать было нельзя. И полковник Любавин, посоветовавшись с руководством, принял решение произвести вечером арест Черемисиной, Соловьева и Никезина.
   Татьяну на вокзал отвез Соловьев. В пути он передал ей трубочку губной помады, которую дала ему женщина в сером. Татьяна поняла, что в трубке фотопленка, спрятала ее в сумочку. Расплачиваясь с шофером такси, Татьяна посмотрела на него каким-то странным взглядом, будто видела его впервые, и Кембелл понял, что она думает все о том же, о своем. Отъезжая, он вспомнил: "... Если богу угодно, умирают и красивые женщины". Он остановил машину у привокзального садика, сунул в рот сигарету, но, прежде чем раскурить ее, вынул из кармана трешку, которую ему только что дала Татьяна, поджег ее, выждав, пока она не сгорела дотла. - Он был суеверен и верил в примету, что вещи, взятые из рук осужденного на смерть, приносят несчастье.
   Никезина Соловьев встретил в полдень у входа в мастерскую. Он держал принятую в ремонт радиолу "Урал" и дожидался машины. По пути Соловьев передал ему задание женщины в сером. Против его ожидания, Никезин не возразил против поездки в Киев.
   - А из мастерской тебя отпустят? - спросил Соловьев.
   - Да, даже пошлют в командировку за радиодеталями. Председатель артели собирается выдавать замуж дочь, а в Киеве есть хорошие сервизы.
   - Понятно, - сказал Соловьев.
   Никезин спокойно вышел из машины, не торопясь вошел в дом, поставил на пол радиолу и сел за стол. Со стороны можно было подумать - устал человек, отдыхает. А в голове у него лихорадочно вертелись мысли"
   "Ну, Худаяр - это еще куда ни шло, удачно под руку подвернулся, все было хорошо сработано. Но Татьяна, за что ее? А если сам не потрафлю, тогда и меня? Когда же будет конец? Обещали через три года вырвать нас отсюда, а сидим уже десять. И на черта мне таскаться с этими гробами, - он поддел ногой стоящий под столом корпус какого-то приемника, - крутить винтики, проволочки паять! Да ведь у меня богатство! Даже и без того, что там в банке на мой счет положено, и то я богат так, что могу прожить, как хочу".