Анчаров Михаил. Самшитовый лес

   - И не один раз, - сказал Скурлатий. - Саморазвитие - медленная штука. А так - мы вас развивали, а вы нас... Жизнь-то колесом катится, а не копьем летит.
   - А что вам-то предстоит?
   - Ну, судя по тому, что мы есть, - наше будущее нас не угробило.
   - И то хлеб... - сказал Сапожников. - Интересно... Выходит, возникновение новых рас - это скрещивание с будущим... Будущее влияет на нас сознательно и бессознательно, а вовсе не только прошлое, как мы предполагали. То есть причины наших поступков лежат и после нас, а не только до нас... Но почему вы считаете, что если переменить причину, то изменятся и последствия?
   - Как же иначе?
   - Господи, уткнулись носом... Дескать, вот пара - молоток - гвоздь... Молоток ударил, гвоздь вошел в стену. А это все ерунда. Главная причина твое желание вбить гвоздь. А бить можно и не молотком, а микроскопом. А можно вообще не бить. Поставь с другой стороны магнит - гвоздь сам влезет... Каждое явление есть следствие бесчисленных причин, а не одной...
   - Вот ты как... Это надо запомнить, - сказал Скурлатий. - Вообще мы тебя у нас в школах проходили... Ты у нас считаешься основоположником.
   - А тебе сколько за меня поставили?
   - Пару.
   - Малограмотный, черт. Никакого от тебя толку... Хотя к двоечникам я почему-то испытываю слабость, А почему - непонятно.
   - Понятно, - сказал Магома. - Мы развиваемся по неизвестной программе, а отличники по известной.
   - А почему бы вам просто не улучшить нашу жизнь! Ну, сделать ее хотя бы похожей на вашу... А мы бы тем самым еще более улучшили бы вашу жизнь...
   - А почему именно вашу жизнь улучшать? - спросил Магома Скурлатий. - А до вас что? Не люди жили?
   - Тоже верно... Значит...
   - Ага, - сказал Магома. - Мы этим и занимаемся... Мы ищем, как запустить в оборот такой главный фактор, который бы выстроил и выправил всю человеческую историю заново и сделал бы ее счастливою.
   - Ну? И нашли такой фактор?
   - Нет. Ты должен найти этот фактор.
   - Я?!
   - Ты.
   - Ну почему я?! Почему опять я?! - завопил и заныл Сапожников и проснулся".
   В черном небе стояли неподвижные звезды. Аркадий Максимович и Филидоров смеялись, когда вспоминали сапожниковский рассказ и его нелинейную логику. - Хотя в этом что-то сеть, - сказал Филидоров. - В нелинейной логике.
   Пахло олеандрами и прочими магнолиями, и посторонний мужчина в шляпе и белой майке скрипел галькой, укладываясь спать у тихою моря на надувном матрасе.
   - Слава богу, машина времени принципиально невозможна, - сказал Филидоров. - Иначе пришлось бы допустить, что время это материя.
   - Я допускаю, - сказал Сапожников.
   - Ну, это понятно... Нет, я серьезно! - сказал Филидоров. - Это я понял... Все сверхъестественное вам по душе.
   - Кстати о сверхъестественном, - сказал Сапожников. - Если завтра кто-то пройдет пешком по воде - это тут же перестанет быть сверхъестественным... Доказать же, что такого не может быть ни при каких условиях, - тоже невозможно. Если захотеть, можно придумать, как это сделать... Можно только сомневаться, так ли это было, как рассказано в мифе... Да и в мифе, я думаю, фантастичны не факты, а их объяснение.
   - Вы это к чему? - спросил Аркадий Максимович и напрягся.
   - Возьмите Посейдона, - сказал Сапожников. - Что в древние времена мог подумать человек, впервые увидевший колесницу, которая летит по морю-окияну, а перед ней мчатся дельфины? Он решил бы, что колесницу везут дельфины... А что подумали бы мы, впервые увидев это? Мы бы начали искать скрытый мотор. Чье же объяснение фантастичней, если факт относится к прошлому? Конечно, наше. Потому что дрессировать дельфинов можно было и тогда, а для мотора нужна технология... А что это значит еще?
   - Что?
   - Что люди уже знали колесницу и могли ее отличить от лодки.
   - Колесница Посейдона - это просто метафора, - сказал Филидоров. - Это метафора.
   - Пусть метафора. Но за метафорой лежит нечто реальное и привычнее, иначе не поймешь, что с чем сравнивается, что на что похоже... За мифом всегда почва... Если завтра окажется, что гравитации нет вовсе, то ньютоновское притяжение окажется мифом, и от него откажутся. Но это не будет означать, что яблони перестанут падать на землю.
   - ...Значит, вы считаете, что был некто реальный, кто мчался по морю на чем-то похожем на колесницу? - спросил Филидоров.
   - Я пока ничего не считаю, -сказал Сапожников. - Я думаю... А вообще нужна сравнительная мифология... Есть такая наука?
   - Нет пока, - сказал Аркадии Максимович.
   И вдруг занервничал так очевидно, будто пытался заглушить некое соображение, которое явно просилось наружу.
   - Что с вами? - не выдержал Сапожников.
   - Значит, вы считаете, что в мифе фантастичны не факты, а их объяснения? - спросил Аркадий Максимович.
   - Ну?
   - Я с этим согласен... И я считаю, что была цивилизация в Атлантике...
   - Атлантида? - обрадовался легкомысленный Сапожников.
   - Ну, пусть Атлантида, -сказал Аркадий Максимович. - Я гоню от себя эту идею... и не могу прогнать.
   - Ха-ха-ха... - сказал Филидоров. - Я вас вполне понимаю.
   Еще бы не понимал! У него самого сапожниковский абсолютный двигатель не шел из ума. Сапожникова всегда поражало, что научные люди относятся к некоторым проблемам со злорадством и негодованием. И даже самый интерес к этим проблемам грозит человеку потерей респектабельности.
   - Ну почему же вы так мучаетесь и страдаете, Аркадий Максимович? спросил Сапожников. - Ведь если вам пришла в голову мысль, то ведь она же пришла вам в голову почему-нибудь?
   - Так-то так... - ответил Аркадий Максимович.
   - Ведь ничего из ничего не рождается, закон сохранения энергии не велит. Вот спросите у профессора. Все из чего-нибудь во что-нибудь перетекает, - сказал Сапожников. - Значит, были у вас причины, чтобы появилась эта мысль. Вот и исследуйте все это дело, если оно вас волнует. Почему вы должны отгонять ее от себя, как будто она гулящая девка, а вы неустойчивый монашек?
   - Так-то оно так, - сказал Аркадий Максимович. - Но вокруг проблемы Атлантиды образовался такой моральный климат, что ученого, который за нее возьмется, будут раздраженно и свысока оплевывать, как будто он еще один псих, который вечный двигатель изобрел.
   Филидоров засмеялся.
   - Ну и что особенного, - сказал Сапожников. - Я вечный двигатель изобрел.
   - То есть как? - спросил Аркадий Максимович. - Вы же сами говорите, что энергию нельзя получить из ничего?
   - А зачем ее брать из ничего? - спросил Сапожников. - Надо ее брать из чего-нибудь.
   А Филидоров только крякнул.
   - Но тогда это не будет вечный двигатель.
   - Материя движется вечно. Если на пути движения поставить вертушку, то она будет давать электричество.
   Аркадий Максимович догадался сам про себя, что Сапожников говорит серьезно, и посмотрел на него с испугом.
   - Однако вернемся на землю, - сказал Филидоров и посмотрел на часы. Ну, что у нас на земле?
   Часы на земле показывали без десяти полночь.
   - Пора... В дом отдыха не пустят, - сказал Аркадий Максимович. - На земле у меня трудности... Я не выдержал нервного напряжения, и мне достали путевку.
   - И заторопился: - И жена от меня, кажется, сбежала, и вообще!
   - Что вообще? - спросил Сапожников.
   И Филидоров тоже поднял голову от своего светящегося циферблата. Потому что слово "вообще" Аркадий Максимович выкрикнул.
   И тут Аркадий Максимович заговорил медленно и наизусть:
   - Я, Приск... Сын Приска...
   ...Я, Приск, сын Приска, на склоне лет хочу поведать о событиях сокрушительных и важных, свидетелем которых я был, чтобы не угасли они в людской памяти, столь легко затемняемой страстями.
   Сегодня пришел ко мне владелец соседнего поместья и сказал:
   - Приск, запиши все, что ты мне рассказывал. Оно не идет у меня из ума и сердца. Ходят слухи о новом нашествии савроматов, я буду прятать в тайники самое ценное имущество. Но кто знает, что сегодня ценно, а что нет, когда люди сошли с ума и царства колеблются. Запиши, Приск, все, что ты мне рассказывал, и мы спрячем свиток в амфору, неподвластную времени, и зальем ее воском, выдержанным на солнце, который употребляют живописцы из Александрии. И зароем в землю в неприметном месте, чтобы, когда схлынет нашествие или утвердится новое царство, можно было продать твое повествование новому властителю. Потому что опыт жизни показывает, что...
   ...Бульдозерист Чоботов собрал осколки глиняного старинного горшка, лежавшие на вывороченной им куче земли, и немножко подумал - стоит ли связываться. И так уже план дорожных работ трещал по швам, а до конца квартала оставалось десять дней. Но потом все же заглушил мотор и сказал Мишке Греку, непутевому мужчине, чтобы позвали Аркадия Максимовича. Дескать, опять выворотили горшок целый, но разбитый, а он над каждым черепком трясется.
   Аркадий Максимович пришел и долго кудахтал и причитал, зачем Чоботов собрал черепки с кучи, а не позвал его сразу сфотографировать, как они лежали все врозь, и все такое.
   Чоботов стал есть ставриду, потому что он любил есть ставриду, а Аркадий Максимович начал по-собачьи рыться в развороченной земле и махать своими кисточками, и стало ясно, что дорогу они продолжат примерно лет через двадцать, аккурат по второму кварталу двухтысячного года.
   А потом Чоботов доел ставриду и увидел, что Аркадий Максимович сидит на земле, вытянув ноги, держит в руках коричневые бумаги и плачет.
   Море было спокойное в этот вечер, а над горой Митридат стояло неподвижное розовое облако.
   ...И Аркадий Максимович рассказал про бульдозериста Чоботова и про древнюю рукопись, выкопанную в районе Керчи во время земляных работ в районе города Пантикапея, столицы великого Боспорского царства, которое тыщу лет как сгинуло и теперь его только раскапывать, и что это было не где-то в греческих или римских краях, а тут, под боком, на нашей территории, и туда ходит транспорт и можно купить билет.
   - Море было спокойное в тот вечер, - сказал Аркадий Максимович.
   - И над горой Митридат стояло розовое облако.
   Сапожников с Филидоровым просидели всю ночь, разговаривая о том о сем, и оба не могли остановиться. Разговоры мы пока опустим.
   Скажем только, что, когда профессор ушел, Сапожников пролежал до рассвета на теплой траве, что росла на берегу там, где кончалась, а потом пошел искать Аркадия Максимовича.
   Когда он приплелся к дверям его номера, оттуда вышла женщина и остановилась на пороге.
   Солнце просвечивало ее всю, и Сапожников понял, что это не женщина, а блюдо. Лучшие кулинары всего света потрудились, чтобы у каждого при взгляде не нее возникал волчий аппетит. Сервировка ее дышала духами и туманами, и было показано все, что нужно показать, и было прикрыто все, что нужно прикрыть. И Сапожников сообразил, что это и есть жена Аркадия Максимовича, только когда услышал его голос.
   - Я не лакомство, - говорил Аркадий Максимович. - И не котлетка, понятно? Я человек и к тебе отношусь как к человеку... Если ты станешь некрасивой или больной, это я как-нибудь переживу... А вот если ты обезьяной станешь - тут все... конец...
   - Я тебя так любила... - сказала жена. - Так любила... А ты убил мою любовь...
   Из комнаты раздался собачий лай.
   Она закрыла дверь. Погасла. И тяжелыми шагами ушла по коридору.
   Когда Сапожников вошел, Аркадий Максимович стоял на четвереньках, задница его был отклячена, а пластиковый передник свисал с шеи строго вертикально. Он черпал антикварной ложкой суп из миски, облизывал сам и протягивал трехногой собачке. - Ешь, ешь - говорил он. - Делай вот так, ешь:
   У Сапожникова сердце заныло.
   Аркадий Максимович поднял голову и слепо посмотрел на Сапожникова.
   - Извините, - сказал Сапожников. - Я не вовремя.
   Трехногая собачка выскочила из-за миски и загородила Аркадия Максимовича. Она смотрела на Сапожникова отчаянно и свирепо, и в глазах у нее было - ну, признай нас, признай немедленно, иначе я тебя враг. Видно было, что она за этого балду на крест пойдет. "Все - понял Сапожников. - От этого не отделаешься. Конец. До конца дней буду защищать эту пару".
   Аркадий Максимович поднялся с колеи, взял на руки собачку и стыдливо прикрыл передником покалеченную собачью ножку.
   - Она непородистая, - сказал Аркадий Максимович. - Но ужасно талантливая. Конечно, медали ей не дадут, но это неважно, правда?
   - Перестаньте, - сказал Сапожников. - Я сам чистокровная дворняжка. Как ее зовут?
   - Атлантида, - сказал Аркадий Максимович. - Вы знаете, существует неверное отношение помесям, а ведь это приток свежей крови и обновление генетического фонда.
   - Кто ей лапку отключил? - спросил Сапожников.
   - Что вы? Это не я - испугался Аркадий Максимович. - Она уже была такая, когда я с ней познакомился: Врач сказал, что это, видимо, транспортная травма. Может быть, электричка:
   Атлантида залаяла.
   Так они и познакомились - Аркадий Максимович, который занимался историческими науками, и Сапожников, который историческими науками не занимался, однако был битком набит бесчисленными историями и разными байками. У него этих баек было сколько хочешь.
   Потом в коридоре раздался топот, и в комнату заглянул давешний Илья Муромец, совершенно умытый и ни в одном глазу.
   - Здесь они, здесь, - сказал он.
   Пропустил Филидорова, прижимавшего к груди три бутылки кефира, и ушел.
   - Надо немедленно ехать в Пантикапей, - сказал Филидоров. - Простите, в Керчь... Немедленно...
   - Вот это по-шахтерски, - улыбнулся Сапожников.
   - Перестаньте... Гостиницы все забиты... - сказал Аркадий Максимович.
   - Ничего. Надо будет позвонить властям. Меня там знают. Я в этом городе консультировал, - возразил Филидоров.
   Так совершился главный поворот в сапожниковской жизни, в которой, как ему казалось, каждый поворот был главный и их у него тоже было сколько хочешь.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   КРИК ПЕТУХА ...Зачем мы так подробно излагаем все эти его соображения? Ведь нормально для художества рассказывать о страстях и вытекающем из них нравственном пути персонажа, полезном для читателя, - не так ли? Но дело в том, что Сапожников родился в двадцатом веке, а не в каком-нибудь другом, а именно в этом веке было постановлено, что наука должна разобраться, почему человек никак не поумнеет и по-прежнему воюет с собой, с другими такими же образованными, как он, и со средой, в которой он живет и которую частично создал он сам.
   Глава 30. ГЕОРГИН
   "..Они все-таки приехали в Пантикапей, они все-таки приехали. Сказано сделано. Такая на них напала жажда, такое нетерпение. Видимо, пришла пора, когда душе требуется голос прошлого и ничем его не заменишь...
   "...Я, Приск, сын Приска, родился в год, когда Антиох из Сиракуз утонул в порту вместе со своей триерой, напоровшись левым бортом на поваленную в море статую бога Гермеса, не замеченную им во время шторма. Потом статую увезли римляне, а триеру разметали волны. Это мне рассказывал мой отец, а сам я еще не мог видеть. А в остальном этот год был тихий, обильный вином и хлебом, и ничто не предвещало появления Ксенофонта. Потом, правда, вспомнили, что когда он первый раз вышел на берег и, стоя спиной к морю, долго смотрел на прекрасный наш город Пантикапей, раскинувшийся по склону горы, то рыба перестала брать приманку и легла на дно. Но это вспомнили много позднее досужие люди. А тогда странное это дело отнесли к рыбам, а не к нему.
   - ... - Приск, - однажды сказал мне отец, когда мне было уже шесть лет, - посмотри на того человека с короткой тенью и большой головой... вон на того, который идет по середине дороги, там, где самая мягкая пыль... Посмотри на него, Приск, и скажи - нравится ли он тебе? Я посмотрел на того человека, и он мне понравился.
   - Да, отец, - сказал я. - Он мне нравится.
   - Городу будет большая беда, - сказал отец.
   Я тогда ничего не понял, мне было шесть лет, как сказано. Но и многие мудрые ничего не поняли. А когда поняли, кто такой Ксенофонт, было уже поздно. А дальше, когда он был убит рассердившимся фракийцем, который долго не размышлял, а отсек ему голову коротким мечом, уже ничего нельзя было поделать. Сам Ксенофонт как пришел, так и ушел в мир теней, но искра, которую он заронил, обернулась пожаром, в котором сгорели все мы, и души наши сгорели еще при жизни, и город наш, прекрасный Пантикапей, стал таким, какой он сейчас, а не как прежде когда не было ему равных на всем берегу Понта Евксинского.
   И я, Приск, сын Приска, сижу на ступенях дома своего и думаю - почему боги не дали нам способности знать, что выйдет из наших намерений, даже самых лучших из них? Но тщетно. Ответа на этот вопрос я не знаю, и я не слыхал о ком-либо, кто бы знал ответ. Разве что рыбы, которые не взяли приманку и легли на дно, когда Ксенофонт щурился на город Пантикапей и тень Ксенофонта была короче вечерних теней других людей. Но рыбы молчаливы:"
   Травяной аэродром. Прохладный каменный лед ожидания. Небо солнечно-белое. Машина, которую они ожидали, конечно, не пришла. Посовещавшись, взяли левака-частника. "Бьюик" тридцатых годов. Приборная панель светлая, деревянная, с большими часами. Рваная обивка, но - лимузин. Просторный. Честь по честь.
   Белые домики с древней черепицей. Воздух, воздух. Весь серебрится от близости моря и степи.
   Въехали в город Керчь. И он такой же - невысокий, заваленный близким простором. Афиши -Тимошенко и Березин, портрет красивой певицы. Книжные магазины, универмаги, открытые закусочные на углах.
   - Надо будет в парикмахерскую зайти, - сказал Сапожников.
   - Во-он там Тамань: Представляете - лермонтовская Тамань, - сказал Аркадий Максимович. - Я в войну там служил. В воздушной армии. Вершинин командовал. А вот там катакомбы. Ну, это не расскажешь: Вошла дивизия, а вышло несколько человек. Жгли автопокрышки для освещения. Лечить нечем, хоронить негде, пить нечего. Ноздреватый камень сырой. Группы специальные высасывали воду из камня и поили раненых прямо изо рта. Не расскажешь. А вон гора Митридат.
   - Так и называется? По имени царя Митридата? - спросил Сапожников.
   - Да, сказал Аркадий Максимович. - Две тысячи лет так и называется. Там он отбивался и погиб на вершине. И настала Римская империя, которая думала, что будет существовать тысячелетия, а продержалась еще пару сотен лет.
   Ветер и солнце выворачивали наизнанку верхушки деревьев.
   - Как ни странно, об этих катакомбах знают меньше, чем об одесских, сказал Филидоров.
   - Чересчур страшно все... В местном музее есть материалы. Зайдите увидите.
   - Нет, - сказал Сапожников. - Не зайду.
   - Мне надо, - сказал Аркадий Максимович. - К сотрудникам.
   Навстречу шли старшеклассницы и преувеличенно ахали, потому что ветер заворачивал им подолы.
   - Зачем носить короткие платья, если ветер в городе всегда? - удивился Филидоров.
   - Для этого, - объяснил Сапожников. - Чтобы пищать и ахать.
   В продуктовом магазине продавалось много копченых рыб.
   - Нужна сравнительная мифология, - сказал Сапожников. - Никуда без нее не денешься - такая наука нужна.
   - А зачем она? - поинтересовался Филидоров.
   - Ну вот сопоставлять с археологией и историей... с установленными данными.
   - Опять лезете не в свое дело? - сказал Филидоров.
   - Нет, - сказал Сапожников. - Только готовлюсь. Насчет Посейдона пока дело темное... Но вот такая эмблема- конь топчет змею. А всем известно, что коня обожествляли и змею обожествляли. Вот и выходит, что новая религия топчет предыдущую. А не просто лошадь с гадюкой подрались... Что Зевс был критянин, то есть фактически финикиянин, а что сын его Аполлон, игравший на арфе, наказал Пана за игру на свирели, то есть за свист...
   - Куда вы клоните? - спросил Аркадий Максимович.
   - Еще не знаю, - сказал Сапожников. - Я еще пока вспоминаю... А замечал ли кто-нибудь, что в Библии, в описании Моисеева похода из Египта, который длился почему-то сорок лет, хотя там ходьбы как от Москвы до Ленинграда, ну это ладно... а вот другое... Там нет ни одного упоминания африканской фауны - фауна не африканская.
   - А откуда вы это знаете?
   - Я приметливый, - сказал Сапожников. - Не упомянуты ни слоны, ни жирафы, ни носороги, ни бегемоты, ни страусы, ни обезьяны...
   - Ну и что из этого вытекает?
   - Похоже, что поход-то был откуда-то из другого места и занял сорок лет... а приплели его к бегству из Египта потом. Для солидности. Потому и написали, что Моисей умер перед концом похода. А в страну вступил Иисус Навин, исторический уже... Ясно только одно - до сих пор делали упор на фантастическое отображение действительности в религиях и мифах и только сейчас помаленьку заинтересовываются самой действительностью, которая в них отражалась. Сравнительная мифология нужна. Фактов разбросано много... сопоставлять их надо научиться.
   - Прелестный разговор, -сказал Филидоров. - Обожаю светские разговоры... На все темы... И все верхушечно...
   Гостиницы в Керчи действительно были переполнены. И даже Филидорову не удалось достать номер, где бы их приняли с трехногой собачкой Атлантидой, и потому они сняли комнату частным порядком.
   - Где-то я читал, в какой-то книжке, - бормотал Сапожников, - кажется, называлась "Открытие Америки"... там еще была карта Америки, сделанная Леонардо да Винчи, и материк был назван Америкой до путешествия Америго Веспуччи... полная каша в голове.
   - Вот именно, - подтвердил Филидоров.
   - Что вы плетете? Ничего понять нельзя, - рассердился Аркадий Максимович.
   - Это я так... Погодите, - сказал Сапожников. - По-моему, именно в этой книжке я прочел в одном месте слово "Атл", а в другом слово "Ант", и автор эти два слова почему-то не связывал. А между тем на каких-то индейских языках одно из них означало "человек", а другое - "морс". И получалось, что вместе они означают не то "морской" человек, не то "человек моря", не помню: "Атлант" получалось: а "ида" - это просто греческое окончание. Эней "Энеида" и так далее. Известно у вас такое в вашей науке?
   - Мне неизвестно, - сухо сказал Аркадий Максимович.
   - Ну тогда и хрен с ним, с этим вопросом, - сказал Сапожников. - Я думал, может, вам пригодится.
   Филидоров и Аркадий Максимович раскладывали чемоданы. Сапожников, как всегда, сидел на подоконнике.
   - Так как же насчет "Атланта"? - спросил Сапожников.
   - Не ваше дело, сказал Аркадий Максимович.
   И он был прав. Какое дело было Сапожникову до атлантов. Но вот до Аркадия Максимовича ему было дело. Страшно ему было видеть, как ученый человек не то что от споров, от собственных мыслей убегал. А ведь его только затем и держали в ученых, чтоб мыслил.
   - Я боюсь не споров, - сказал Аркадий Максимович. - Я боюсь профессора Мамаева. Не знаете? Ничего. Я вас с ним познакомлю: Но уже наступили времена, когда всем до всего было дело.
   В летней столовой за обедом, где из керченских жителей были только сотрудники музея, Сапожников встретил московскую свиту Глеба, уже второе или третье ее поколение. Годы шли, а свита не уменьшалась, и все так же начинающие старались произносить слова небрежно и чуть врастяжку, и все так же не понимали, какая роль отведена Сапожникову в глебовской табели о рангах. Много спорили, Сапожников высказывался, и, естественно, по всем вопросам.
   Гомон стоял в гулкой столовой, отделанной светлым деревом и с трепещущими от ветра занавесками.
   Потом, естественно, перешли в гостиницу, где свита занимала три многоместных номера. И там Сапожников узнал, что четвертый номер пустует и дожидается Глеба.
   Считалось, что он и вся его свита подтянулись в Керчь, потому что здесь профессор Филидоров, который должен вот-вот возглавить проблемное учреждение широкого профиля. Но какая-то недоговоренность витала в воздухе и раздражающая неопределенность, так несвойственная отчетливым Глебовым людям. Складывалось впечатление, что они готовились к поразительной перемене стиля и что в этом деле, как ни странно, должен помочь Сапожников.
   Похоже было, что Глеб намекнул им, что в новой проблемной лаборатории, которую, конечно, будет курировать Глеб, фактический заместитель Филидорова на любом посту, потребуются люди с новой хваткой и новым стилем мышления, и они нащупывали это стиль в спорах с Сапожниковым, которого обычным дилетантом в науке не назовешь, но и ученым обозвать - тоже язык не поворачивался Как-то все вдруг перемешалось и в это лето буйного ветра археология, термодинамика, жизнь прошлая и жизнь настоящая, интересы переплелись, как у гриба и водорослей в странном полусуществе лишайнике, и спокойствие во всех перепалках сохранял один Сапожников, для которого состояние неотзывчивости и несистемности было привычным, как для младенца в кунсткамере.
   Свита у Глеба была сметливая, и если нынче почему-то нужны широта и вольное общение с проблематикой, то умные люди сориентируются быстро и успеют занять ключевые посты, пока узколобые мух-мухают. В общем, картину они себе представляли довольно правильно, если не считать малости - они путали талантливость с хлестаковщиной.
   Это и пытался объяснить им Сапожников, успевший и тут вызвать раздражение, их раздражение. Их раздражало то, что он не имел права на мысли, которые высказывал. Потому что для носителя истины он выглядел до безобразия несерьезно.
   Он привык к этому и уже почти не обижался. Серьезность нужна, респектабельность, и, главное, нужно твердо знать, откуда почерпнуты эти идеи, из какого авторитетного источника. Иначе не может быть. Не может быть - и точка. Это главный признак. Не может быть, чтобы крестьянская девка в средние века спасла Францию, не может быть, чтобы полуграмотный актер написал "Короля Лира", не может быть, чтобы на Карпатах полудикий певец написал поэму о пограничной стычке давно забытого князя, в которой заключены идеи мировой истории следующей тысячи лет и мировой литературы.