Анчаров Михаил. Самшитовый лес

   - Давай я тебя покормлю, - сказал Сапожников.
   - Я хочу мороженого, - сказала она.
   Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил взгляды, которыми ее провожали.
   В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в последний раз.
   Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она пила, как птица.
   Сапожников тоже видел это в последний раз.
   - Сколько тебе надо денег?
   - Триста рублей, - сказала она наугад, - взаймы.
   - Взаймы... - сказал Сапожников. - Не говори глупостей... Я попробую.
   Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.
   Они вышли, и Сапожников взял такси.
   - Подожди немножко, - сказал он, когда машина остановилась. Он забежал к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста рублей. Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес деньги. Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она заплакала.
   - Прости меня, - сказала она.
   - Не вешай носа, - сказал Сапожников. - Держись.
   Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины. Потом Сапожников пришел домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут встретиться никогда, - такая в Японии сеть сказка. И об этом песня.
   Есть такой стих: ты домой не вернулась...
   Я плачу в углу...
   Сапожников сидел и плакал.
   Что делать? Что делать?..
   Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.
   Теперь Сапожникову было... было... сколько же ему было? Было сорок три, а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.
   Глава 13. БЕЗЫМЯННЫЙ МЛАДЕНЕЦ
   А это тоже еще до войны было.
   Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой. Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные во дворах, облетевшие, а у черного забора - зеленая трава, пронзительная. Так и осталось - бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.
   - А где он?
   - В дровах лежит... Возле дома девятнадцать.
   И прошли мимо.
   Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все? Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.
   Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и обчелся. Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам.
   Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще девические. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал. Панфилова и Якушева. Сапожникову они правились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожниковы калязинские, да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.
   Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.
   Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство какая же система? Искусство - нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего?
   И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера - современный репертуар. А его только можно петь под рояль - белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.
   Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.
   Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
   - Мама не у вас?
   - Проходи, - сказал Леша.
   - Что такое? - спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.
   - Письмо получили - сказал Сапожников. -Дунаев велел за тобой сходить.
   - От кого письмо? - нахмурилась мама.
   - От отца...
   - Это не спешно, - сказала мама. - Погуляй... У меня еще урок не начинался.
   А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
   - Не, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
   И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.
   Сапожников спросил у Лешки:
   - Что читаешь?
   - "Двадцать лет спустя".
   - Не знаю.
   - А "Три мушкетера"? Это продолжение.
   - Начал, да отняли. Давали на один день.
   - Так это моя книжка была. На, читай.
   - Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами
   захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, - Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово-. граф де ла Фер.
   А кудряшки поют:
   - Нынче в море кач-ка-а высока-а... не жалей, морячка-а, мо-ряка...Тру-убы... ма-ачты... За кормою пенится вода... Ча-айки пла-а-чут...
   И бодро: - Но мо-ряк не плачет никогда!
   Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
   А кудряшки заглянули через плечо испросили:
   - А что д'Артаньян-армянин?.. Тру-убы, мачты-.. Но моряк не плачет никогда.
   Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с соседнего двора.
   - Смотрел? - спросил он у Сапожникова.
   Вытащил из пальто две папироски "Норд", почти высыпавшиеся в кармане, потом они стали "Север".
   Но Сапожников курить отказался.
   Парень закурил сам.
   - Что видал-то? Кино, что ли? - спросил Сапожников.
   - Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, сказал парень.
   Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка уходила вглубь, в темноту, или у него это были темные волосики, - одну секунду это все видел Сапожников, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли. - Подкинули, сказал один.
   - Бывает, - сказал другой.
   - Сука, - сказал третий.
   И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их, приходило одиночество.
   Что с тобой? -спросила мама.
   Сапожников запел громко:
   - Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет никогда!
   - А: - сказала мама - значит, ты ходил смотреть!
   - Тру-убы: Ма-ачты:
   - Подкинули:- сказала Мама.
   - Это я слышал.
   - Бывает:
   - И это я слышал:
   - Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.
   - И еще слышал, что она сука.
   - Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.
   - Он и раньше приезжал.
   - Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
   - Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.
   - Смешной ты : Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
   - А если ты умрешь раньше меня?
   - А если ты раньше меня? Что тогда?
   - Не знаю, - сказал Сапожников.
   - Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
   - Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:
   - Нет, - сказала Мама. - Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот почему он умер.
   Глава. 14. Ожидание Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
   Сапожников вышел последним. Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов.
   Рассвет был бледно-синий и морозный. Снега не было. Пассажиры тянулись к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
   - Торопиться не будем, - сказал Фролов. - Столовая еще закрыта, и все равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин. Тут близко 4-ый гастроном.
   Земля была твердая, как керамика.
   - Четвертый закрыт, - сказал им на улице сонный дядька в кепке. Придется вам в первый бежать.
   Рассвет стал розовым.
   - Далеко это? - спросили они.
   - Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.
   Дядька потер уши и ушел.
   - Рискованно, - сказал Виктор.
   - Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.
   - Ну, побежали, - сказал Фролов.
   - Побежали.
   И тут начался кошмар.
   Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну точь-в-точь как в жизни. Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых четырехэтажных домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет. Он знал это состояние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь - живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид на замерзшие огороды.
   Схватили бутылку - глядь, а она московская. Побежали обратно, и у новостроек все сначала - стали пробираться с объятиями.
   - Куда?.. Куда?..
   - Граждане, на самолет опаздываем, - резко отвечал Сапожников, и ему пришло в голову, что бутылка, за которой они бегали, - это предлог для объятий. Впрочем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним. Хмурые попутчики галопировали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как говорится, теряя тапочки, и самолеты гудели в сплошной облачности. Но это были не их самолеты. Самолеты Сапожникова давно уже улетели, а у Генки и Виктора не прилетали еще.
   На аэродроме даже столовую еще не открыли. Ну, открыли столовую. Люди стали в очередь, получили талончики в кассе. А тут объявили посадку, все побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку отменили.
   - Хочешь быстро - летай на самолете, - сказал Фролов. - Хочешь вовремя - поезжай в поезде.
   Они пошли к столовой.
   И Сапожников опять увидел очередь в кассу. Он удивился, и ему объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать новые.
   Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и сказал ей, чтобы немедленно возвратили людям деньги.
   - А вы кто такой? - спросила начальница.
   - Неважно. Требую, и все, - сказал Сапожников.
   Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
   - А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная? Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
   - Что я могу сделать? - спросил Сапожников. - А вот я пойду в клуб, и сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
   У начальницы вытянулось лицо.
   - Да что вы! С Доски почета за талончики?
   - Не за талончики, а за нахальство.
   - Это же политически неверно, - сказала начальница обалдело. - Вы знаете, какой эффект?
   - Я и хочу эффекта, - сказал Сапожников и пошел прочь.
   - Гражданин... постойте... - сказала начальница ему вслед.
   - Накормите людей и верните деньги.
   - Так бы и сказали! - крикнула начальница и отошла в сторону размахивать руками перед хмурой женщиной в наколке и в переднике поверх пальто.
   После этого Сапожников с приятелями поели и закусили компотиком, а водку пить почему-то не стали и вышли на воздух, и тут они увидели начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
   - Вы Сапожников, - спросила она, обращаясь, к Сапожникову утвердительно.
   - Вам телеграмма-молния.
   И Сапожников прочел: "Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив нетерпением ждет приезда. Блинов".
   - Бред, - сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье, настроение? Бред какой-то.
   - Шикует Блинов, - сказал Генка.
   - Аэродромы задыхаются, - сказала начальница в фуражке, обращаясь неизвестно к кому. - Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто... Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек... Все захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые... И во всем РНФ так... Не хватает красивых стюардесс. Завод выпускает самолет, а сменных летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог...
   Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и Доски почета.
   - Жуткая картина, - сказал Сапожников задумчиво. - По-моему, вас пора снимать с работы.
   И они сошли с крыльца.
   А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
   - Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
   - Нет, - объяснил Генка. - Днем кормят, а ночью минводы. Раньше в "Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай с лимоном... Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс один ящик, только к чаю.
   Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь это снова было как первый снег - такая свежесть души. Они увидели клуб авиаотряда, деревянное здание барачного типа, полопанные декорации на сцене, крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
   - Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
   - Как бы не заснуть... - сомнительно сказал Фролов, но раскладушку взял, Виктор Амазаспович тоже.
   - Улеглись, вытянули ноги.
   Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
   Вбежала женщина и сказала:
   - Самолет наш улетел. Они подскочили.
   Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его бросали без спросу. Это он заметил еще в воину - больше всего он боялся отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета и винты воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле. - Скорей, скорей, бегите за мной - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают! - И тут подходит давешний мужик, который им на счет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми! Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
   - А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
   Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается с места - доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
   - Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
   А давешний мужик говорит спокойно:
   - Да не догоните.
   Виктор сказал начальнице:
   - Немедленно бегите к радисту... задержите самолет. И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел... Едет... Сапожников впервые подумал: "Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?" И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов... "Кто может, смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
   - Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается. Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, видимо, сам догадался.
   Опустился трап - железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали к трапу.
   - Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать ни на одно слово.
   - Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку и сказал спасибо.
   - Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, - сказала она. Кто ей голову оторвет, Сапожников не понял.
   Он влез по трапу и услышал дикий крик:
   - Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо!. - У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
   - Постепенно крики затихли.
   Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
   - А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
   - Последний раз видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился через облака и лица пассажиров стали розовые. - А там ночка темная на полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
   Летчик прошел по проходу и сказал сердито, по довольно спокойным голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
   - Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
   - Чертова телеграмма, - сказал Генка Сапожникову. - Если бы не она, я бы и бегать не стал, плюнул.
   - Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
   Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру какие-то, честное слово.
   - Всегда одна и та же ловушка, - сказал он. - Вернее, приманка... Блинов знает, что делает.
   И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо и все увидят, что Сапожников-бог в автоматике, и полуторакилометровая лента потянет уголек из шахты наружу.
   Глаза 15. ВРЕМЯВОРОТ
   "Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты, грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка. Артистка, имея великолепное сложение, принимает перед экраном требуемые картиной позы. Пять программ. Исключительно для взрослых".
   Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и анонсы.
   - Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так, как будто ее делали играючи.
   Сапожников запомнил.
   И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну это его частное дело, верно? Каждый имеет право на своего классика и свои причуды, вон ведь и Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится таинственно, как загипнотизированная курица, ему хотелось крикнуть простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!"
   Простота - это не элементарность. Простота дело таинственное. Помните "Даму с горностаем"? Или "Мадонну Литту"? Или руки Моны Лизы? Леонардо их писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
   - А как ты борешься? - спросил Сапожников отца. - По правде или для цирка?
   - Не знаю, - сказал отец.
   - Мне говорили, ты всех кладешь, - сказал Сапожников. - Ты самый сильный?
   - Под настроение, - ответил отец. - Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
   - А зачем бороться?
   - Как зачем?.. Для веселья, - сказал отец.
   - Я в секцию бокса пойду, - сказал Сапожников.
   - Можно, - согласился отец. - Можно и бокс, если играючи.
   Сапожников вспомнил этот разговор, когда увидел Кассиуса Клея и Фрезера. Кассиус делал что хотел, а Фрезер сопел и бил Кассиуса. А потом Фрезер упал.
   Тренер у Сапожникова был Богаев, худой человек. Первый чемпион олимпиец. Об этом теперь забыли, а зря. Была в двадцатых годах всемирная рабочая олимпиада. Забыли рабочую олимпиаду. Была она для веселья, а теперь другой раз смотришь - сопят. И еще грудные дети вращаются. На брусьях. С пустышками во рту. Дети с вывернутыми в обратную сторону биографиями, где начинают с триумфа, а потом всю жизнь его вспоминают. А жизнь не состоит из триумфов, дети-то, может, и сильные, да вот, ставши взрослыми, не опростоволосились бы. Богаев Сапожникова взял.
   - Ты игру понимаешь, - сказал оп.
   А давным-давно Богаев Маяковского тренировал.
   ...Просто частицы в веществе не изнутри друг к другу притягивает, а снаружи в кучу сгоняет. Как щепки в водовороте, - сказал Сапожников.
   - Какое странное предположение, - сказал учитель.
   Сапожников, когда вырос и вернулся с войны, потом много раз в жизни слышал эту фразу. И каждый раз ее произносил думающий человек, а все остальные или разговор переводили, или слюной брызгали.
   Но не сразу. Примерно сутки дозревали, а потом переставали здороваться. Как будто Сапожников у них трешку спер. Или уверенность.
   - Ерунда все ото, - сказал учитель. - Земля вращается вместе с воздухом, и если давление снаружи, то воздух или сгустился бы, или отставал бы от вращения.
   - Я и говорю, - сказал Сапожников. - Велосипедное колесо можно раскручивать за ось, а можно за обод.
   - Чушь, - сказал учитель. - У тебя выходит, что некая движущаяся материя раскручивает Землю за воздух? Так, что ли?
   - Ага, - сказал Сапожников. - За ветер. Я узнавал у географички
   - есть такие ветры. Постоянные - дуют с запада на восток, как раз куда Земля вращается.
   - Ладно... Хватит, - сказал учитель. - Так мы с тобой до новой космогонии договоримся.
   - А космогония - это что? - спросил Сапожников и добавил: - И никакого притяжения нет. Есть давление. Оно тем слабее, чем больше
   расстояние.
   - Ты только не ори, не ори, - сказал учитель.
   - Я не ору, - ответил Сапожников.
   - Ладно, - сказал учитель. - Все хорошо в меру. Пошли спать.
   Завтра у тебя последний экзамен. Физика. Не вздумай там фокусничать в ответах. Спрашивать буду не я, а комиссия.
   С тех пор Сапожников и не встретил больше такого собеседника, который выслушал бы все, а возражал бы только в главном, не цепляясь самолюбиво к подробностям и стилю изложения. А не встречал потому, что после экзаменов за десятый класс началась война и учитель был убит во время второй бомбежки, как раз когда Сапожников присягу принимал на
   асфальтовом кругу в Сокольниках.
   - Вот и свет, - сказал Сапожников. - Свет - это сотрясение материи, которая на все давит и все вращает за обод.
   - Ну что? Эфир, значит?
   - Пусть эфир, - сказал Сапожников. - Только я не слыхал, чтобы эфир двигался. А потом, зачем другое название давать, если одно уже есть?
   - Какое? - спросил учитель. - Какое название уже есть?
   - Время, - сказал Сапожников.
   Но это он уже потом сказал, несколько лет спустя и несколько эпох спустя, после войны, когда записывал свои конкретно-дефективные соображения в тетрадку под названием "Каламазоо" и продолжал мысленный разговор со своим убитым на войне учителем, красным артиллеристом. Он и потом многие годы вел с ним мысленный разговор, как и со всеми людьми, которых уже нет на свете, но которых Сапожников любил и потому они были для него живые.
   А тогда реальный разговор кончился тем, что сошлись на ошибочном слове "эфир", справедливо отброшенном, хотя и не по тем причинам, что у Сапожникова. И это понятно, потому что "эфир" отбросили до расцвета ядерной физики, а Сапожников додумался до энергии материи - времени как раз перед тем, как физику начали захлестывать факты противоречивые и парадоксальные и возникла необходимость в теории, которая, как сказал один американец на симпозиуме в Киеве в семидесятые годы, была бы понятна ребенку. Потому что и высказана была фактически ребенком. Была ли она правильна - вот вопрос. Но в семидесятые годы Сапожникова это уже мало интересовало.
   Глава 16. ИЗ ШАХТЫ НАРУЖУ
   - Братцы, - сказал Виктор, - когда к нам в Ереван приезжал сценарист из Москвы, меня пригласили консультантом на киностудию по технике... И я присутствовал на худсоветах. Знаете, за что больше всего ругали автора? За то, что у него отрицательный герой получался неживым и стандартным.
   - Уймись, - сказал Гонка.
   Сапожников только плюнул.
   Но Виктор не унялся.
   - Чего только не делали на киностудии, чтобы его оживить! И личную жизнь ему придумывали, и сложные мотивы его сволочизма, и характерные словечки, делали его не грубияном, а ласковым человеком, а все получался стандарт... И никто не догадался, что они и в жизни такие... Вот, скажем, как описать Блинова, если он не живой?..