Анчаров Михаил. Самшитовый лес

   - Симбиоз, симбиоз... - начал Дунаев. - Раньше проще говорили пролетарии всех стран, соединяйтесь... это я согласен... А пролетарии всех стран, разъединяйтесь - я не согласен... От этого и война. Ребенку понятно.
   - Это не проще, - мягко сказал Филидоров. - До этого тоже тысячи лет додумывались.
   - Шура... что вы обо всем этом думаете как биолог? - спросил Толя.
   - Оставьте меня в покое! - закричал доктор Шура. - Оставьте! - И выскочил, хлопнув дверью.
   - Вдали от тебя я тоскую, - сказала Вика. - А вблизи я заболеваю от твоих фантазий...
   - Вы считаете, он на них права не имеет? - спросил Дунаев.
   - Он не имеет права подчинять им свою жизнь и мою.
   - А ты не подчиняйся, - сказала Нюра. - Вот бог, а вот порог. Ты ему не годишься.
   - Нюра! - сказал Дунаев.
   - Жизнь состоит из времени, - промямлил Сапожников.
   - Опять вы за свое, - рассердился Филидоров. - Толя, налейте ему боржому.
   Тогда Вика перестала расчесывать волосы и приготовилась скандалить. Филидоров и Толя демократически ушли, а Дунаев остался. Он эти дела вот как знал. У него у самого этот симбиоз распадался тыщу раз из-за Нюриных фантазий.
   - Я сейчас приберу, - сказала Вика.
   - Сама приберу, - сказала Нюра.
   - Ну что ж... тогда я уйду.
   - Ага... Ступай, - сказала Нюра.
   - Ладно... - Сапожников махнул рукой. - Ладно. Иди.
   - Ты меня неверно понял, - сказала Вика.
   - Я тебя верно понял.
   - Я ухожу потому, что с тобой я становлюсь такой же сумасшедшей, как ты.
   - От себя далеко не уйдешь.
   - Поцелуй меня, - сказала она, - сейчас или никогда.
   - Не хочется.
   - Не сдавайся, Сапожников. Я тебе не гожусь, - сказала Вика. - Ни за что не сдавайся.
   И ушла.
   Легко сказать, не сдавайся. Пожить бы немножко просто так, как трава растет.
   - Ишь чего захотел, - сказал Дунаев.
   Нелеп и смешон был Сапожников до удивления. Он был похож на человека, который удачно идет по утонувшим в воде камушкам, в полной уверенности, что идет по воде и что, стало быть, вообще по воде ходить можно, и он удивляется, почему это другие люди не ходят по морю, аки посуху.
   Раздался звонок в дверь, и Филидоров с Толей все же вернулись. Но без доктора Шуры.
   Филидоров и Толя топтались в ночном дворе, чтобы не мешать Вике скандалить с Нюрой из-за Сапожникова. Потом из подъезда пробежала Вика. Наверно, и им пора было по домам, но что-то их удержало. Филидоров припомнил, как на диспуте Сапожников кинул цитату из Менделеева - лучше какая-нибудь гипотеза, чем никакой. И, вспомнив Сапожниковы бредни, Толя и Филидоров подумали - чем черт не шутит? И вернулись.
   Ну а потом, как уже рассказано вначале, сели пить чай. Вошла летающая собака. О ней высказались разноречиво, и Сапожников, грубо нарушая приличия, ушел спать.
   Вечерок не получился.
   - Вы с ним не так разговариваете, - сказал Дунаев. - Это все бесполезно. Когда с ним так разговаривают, он становится тупицей.
   - А он и в детстве был дефективный, - сказала Нюра.
   - Какой?
   - Дефективный.
   - А как с ним разговаривать? Как?
   - А вы его разжалобите.
   - Что?
   - Ну да... - сказала Нюра. - Слезу подпустите... Он жалостливый.
   - Чушь какая-то, - нахмурился Толя. - При чем тут жалость?
   Жалости в науке не место.
   - Место, место, - сказал Дунаев. - Вы ему растолкуйте, кому без этой вашей штуковины не жить... Он и раскиснет... Он вам враз все придумает.
   - Детский сад!
   - Это точно, - сказал Дунаев.
   - Погодите, - повеселел Филидоров. - Тут что-то есть.
   - Вы ешьте компот... Он пастеризованный, - убедительно сказала Нюра.
   - И теперь Филидоров после слов Нюры понял так, что все сапожниковские теории - потому что он ученых пожалел, так, что ли?
   Но если нужна гипотеза, которую мог бы понять и ребенок, то, может быть, ее и должен высказать ребенок, подумал Филидоров и пошел будить Сапожникова.
   - Вставайте... - сказал он, - потолкуем... У меня самолет в два ноль-ноль...
   Сапожников открыл глаза.
   - Нужна гипотеза, которую бы понял ребенок, - сказал Филидоров.
   - А что? -. спросил Сапожников. - Вы бы тогда хорошо жили?
   - Наверно.
   - Это можно.
   Филидоров подмигнул Толе.
   - Что можно? - спросил Толя.
   - Можно сделать, - сказал Сапожников. - Можно сделать гипотезу, которую поймет ребенок.
   Филидоров засмеялся.
   Тут вошел Дунаев и сказал, что звонил доктор Шура, очень веселый, и просил передать Сапожникову, что он знает, кто такой Сапожников.
   - Ну и кто же он такой? - спросил Филидоров.
   - Летающая собака.
   - Оставьте меня в покое! - закричал Толя рыдающим голосом доктора Шуры. - Оставьте меня!
   И они уселись потолковать.
   Вот уже Нюра ушла спать, доверившись тем, кто остался додумывать тайны до конца и посильно. Никого лишнего в квартире Дунаевых. Остались четверо, которые не боятся, и пожилая женщина, которая знает то, чего этим четверым вовек не узнать, потому что они знают умом, даже иногда сердцем, если повезет, а она знает, потому что знает. Есть такое знание, когда доказывать ничего не надо.
   - Ну, Дунаев, - сказал Сапожников, - они хотят гипотезу, понятную ребенку... Ладно, выручай. Есть такая гипотеза. Но я ее на тебе попробую.
   - Дурацкая твоя привычка лезть туда, где ты ни хрена не смыслишь, сказал Дунаев.
   - А я и не лезу. Однако есть область, где все смыслят более или менее одинаково. Кроме полных кретинов.
   - Какая же это область?
   - Область здравого смысла.
   - Вот как раз тут у меня большие сомнения, - ухмыльнулся Филидоров.
   - Скажи, Дунаев, если два авторитета утверждают противоположное, имею я право не поверить им обоим?
   - Можешь. А конкретно?
   - Один великий ученый сказал, что свет - это частицы, а другой великий ученый сказал, что свет это волна.
   - Я в физике ничего не смыслю.
   - Да не в физике, а в здравом смысле, - сказал Сапожников. - Два авторитета не сговорились - можешь ты им не поверить обоим?
   - Так и не сговорились? - спросил Дунаев.
   - Фактически нет. Просто порешили считать, что у света есть признаки и волны и частицы. Порешили - и точка.
   - Но ведь, наверно, это установили?
   - Ага, - сказал Сапожников. - Но не объяснили, как это может быть.
   - А ты объяснил?
   - А я объяснил.
   - Кому?
   - Себе, конечно... Жить-то ведь как-то надо? - сказал Сапожников.
   - Ну и как же ты объяснил? - спросил Дунаев.
   - Свет не иллюзия... - сказал Сапожников. - Это штука материальная. Это установлено. Давление света и прочее. Значит, это какое-то состояние вещества. Значит, должно быть вещество, у которого возникло состояние под названием "свет". И у этого состояния две характеристики - он и на волну похож, бежит, как волна, частота колебаний и амплитуда... слово "амплитуда" понятно?
   - Слово "амплитуда" понятно, - сказал Дунаев.
   - Ну вот... он и на частицу похож, свет... бьет порциями, квантами... Слово "квант" слыхал?
   - Слыхал.
   - Ты на бильярде играешь?
   - Малость.
   - Если шары поставить вдоль борта и по последнему вдарить, что будет?
   - Первый отлетит.
   - А остальные? - спросил Сапожников.
   - На месте останутся... А что?
   - Ага... - сказал Сапожников. - Остальные стукнутся друг об
   друга и на месте останутся... По ним пробежит дрожь, то есть волна, а отлетит только последняя порция, то есть шар.
   - Квант? - спросил Дунаев.
   - Ага.
   - Ну и что из этого вытекает?
   - А то вытекает, что для того, чтобы последний шар отлетел, нужны промежуточные шары, которые вздрогнут и успокоятся... То есть, чтобы был свет, нужна среда, материя, в которой бы он распространялся... как звук в воде...
   Покурили немножко. У Филидорова и Толи были спокойные лица людей, которые видят, как человек идет по карнизу и они не знают, окликать его или нет, поскольку не решили еще, лунатик это или верхолаз. Потом Дунаев сказал:
   - А кто эти великие ученые?.. Ну, которые не сошлись характерами?
   - Один Эйнштейн, - сказал Сапожников.
   - Ого!.. А другой?
   - А второй Бор.
   - Слушай, - сказал Дунаев. - Ты уж лучше помалкивай.
   - Я и помалкиваю, - сказал Сапожников. - А все-таки, если представить себе, что каждая элементарная частица это вихрь более тонкой материи, ну, скажем, материи времени...
   - Что?
   - Не мешайте ему, - сказал Филидоров.
   - Тогда ничего противоречивого нет в том, что при столкновении двух частиц рождается пять новых, размером больших, чем первые две... а вовсе не обломки двух первых.
   - Чушь! - не удержался Филидоров.
   - Что же тут непонятного? - с упорством осла продолжал Сапожников. Столкновение двух частиц рождает возмущение той материи, из которой они сами состоят... Два вихря рождают пять более
   крупных... Что ж тут непонятного? Обыкновенная лавина... Резонанс... детонация... Высвобождение скрытых запасов. Время, - сказал Сапожников. Материя времени. Единственная материя, у которой все процессы происходят в одну сторону. Несимметричная... Но и ее несимметричность только кажущаяся. Так как и она заворачивается на себя... Всякий поток - это часть витка...
   Филидоров долго молчал.
   - Тогда понятно и такое явление, когда одна частица проходит, так сказать, через другую, - сказал Сапожников. - Просто вы не ту
   модель берете... паровозики какие-то... вагончики... Вагон сквозь вагон, конечно, не пройдет, а водоворот сквозь водоворот проходит... сам наблюдал... В Калязине...
   - Где? - спросил Филидоров. - Я такого института не знаю.
   - Я тоже, - подтвердил Сапожников. - Вода сместилась, а воронка на месте стоит... потому что условия образования воронок не сдвинулись с места... неровности дна и прочее... а вода бежит вниз к морю...
   - Значит, вы считаете, что время - это не условное понятие, а вполне реальная материя?
   - Вполне реальная, - сказал Сапожников. - Она тоже отражается в нашем сознании, а не только ее отдельные вихри, то сеть тела... Таким образом, все, что мы вспоминаем, унеслось от нас не назад, как принято считать, а вперед... а мы, как воронки, на месте стоим или, как лодки, плывем медленней, чем рока бежит... и тогда совсем другой метод прогноза. Все молчали.
   - Может быть, для этого я жил, чтобы открыть это, - сказал Сапожников. - Но помирать не хочется... Хочется, чтобы и мне кое-что досталось от общего пирога...
   - Вам хочется, чтобы она вернулась? - спросил Толя.
   - Да... - сказал Сапожников.
   - Почему?
   - Не знаю.
   Филидоров молчал.
   - Все кружится... кружится, - сказал Сапожников. - Вихри кругом.
   - У меня от вас тоже голова кружится - устало проговорил Филидоров. Пить надо меньше.
   - Да... - сказал Сапожников. - С этим надо кончать совсем. Душ у вас работает?
   - Работает, - сказал Дунаев. -Почему бы ему не работать...
   Филидоров сидел опустив голову и молчал.
   - Вам нехорошо, Валентин Дмитриевич? - спросил Толя.
   - Перестаньте, - сказал Филидоров.
   - Если долго смотреть на велосипедный насос... - сказал Сапожников, можно додуматься до чего угодно, если, конечно, хочешь заступиться за кого-то...
   И Сапожников пошел в санузел.
   Душ был сильный и мокрый, и казалось, что струи воды летели прямолинейно. Но это только казалось.
   Сапожников вытер лицо и затылок сухим полотенцем и вернулся в комнату.
   Филидоров уже уехал. Толя жевал холодную картофелину. На блюде лежала каноническая голова селедки с потухшей сигаретой в устах.
   - Кстати о резонансе, - сказал Сапожников. - Что, если использовать резонанс для лечения рака?
   - Неужели вы не понимаете, Сапожников, что так эти дела не делаются? мягко спросил Толя.
   - Пожалели бы хоть человека, - сказал Дунаев. - А если у него сердце лопнет? Так и не узнаем.
   - Не надо меня жалеть, - сказал Сапожников. - Надо бить опухоль резонансом. Каждая клетка имеет свой спектр излучения. Всякое излучение
   - это волны, и их можно записать... а значит, и воспроизвести. Если сделать мощный генератор, испускающий волны нужной частоты, и направить на больного, то можно избирательно уничтожать только раковые клетки, не трогая здоровых... Резонанс, понимаете?.. Избирательно... Бить опухоли резонансом.
   - Хватит, - крикнул Толя. - Хватит!
   Засыпая, Сапожников понимал, что храпит. Этого раньше с ним не было. Он никогда не храпел, и у него никогда не потели руки, и Сапожников втайне гордился.
   Однажды, когда Сапожникова спросили: "Что такое хорошая жизнь", он ответил:
   - Хорошая жизнь - это мягкий-мягкий диван... большой-большой арбуз... и "Три мушкетера", которые бы никогда не кончались. Такое у него было представление о хорошей жизни. Ему тогда было двенадцать лет, и ему нравился Атос - он был бледный и не пьянел.
   Теперь у него было совершенно другое представление о хорошей жизни. Прошлое не исчезает... Оно проявляется разом, как только судьба задает вопрос. Говорят, что искусство - это зеркало или преломляющая линза. А разве мы знаем, что такое, к примеру, зеркало? Разве свет отскакивает от зеркала, как мячик? Свет отскакивает от зеркала, как обруч жонглера, пущенный вперед, но вращающийся в обратную сторону.
   Когда Сапожников уже засыпал, он услышал песни, которые пели, когда он еще учился в школе... Полюшко-поле... Сердце... Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой... Мы так близки, что слов не нужно... Что наша дружба... сильней, чем страсть, и крепче, чем любовь... Вечер обещает радостную встречу, радостную встречу у окна... На дальнем востоке акула охотой была занята... Раз жила пингвинов пара, посреди полярных вод, полярных вод... Он сказал мне "кукарача", это значит таракан... Брось сердиться, Маша, ласково взгляни...
   И Сапожников вспомнил, как он был в Новом Афоне, и что у него там было, и как они с женой полезли вверх на гору от турбазы раным-рано, когда все спали, и только был слышен треск мотоцикла на дороге к Гудаутам, и пальмы стояли в росе, и они пошли по каменистому серпантину все в гору и в гору, и становилось жарко, и на середине горы была абхазская деревня, и старик в мохнатой шляпе угостил их стаканом вина, и по ее лицу скользили зеленые зайчики. А потом они дошли до развалин римской крепости и увидели внизу пеструю толпу экскурсантов в белых панамах и услышали голоса, оскорблявшие тишину. Они полезли напрямик по откосу через заросли, и отдыхали, и снова лезли, и была жара и запах нагретого орешника, и Сапожников смотрел на капельку пота у нее на шее, и они вышли наверх, и там была Иверская часовня - одни стены без крыши, и можно было пройти из комнаты в комнату, где на каменных стенах были повешены плохие иконы в бумажных цветах, а над головой белое небо. Потом они вышли оттуда, и Сапожников пошел по гребню низкой стены среди кустов инжира и вышел на самый мыс и увидел немыслимый простор, и синюю карту моря с нарисованным берегом, и точку парохода на горизонте, и купы деревьев, убегающие вниз. И вдруг тень птицы покатилась вниз черным шаром по тропам деревьев, и Сапожников услышал возглас и оглянулся и увидел, что она стоит закрыв глаза. "Мне показалось, что я падаю", - сказала она. Они прошли через каменный дворик в самое время, потому что там две бабки-монашенки ссорились из-за пятаков, положенных возле икон, и уже вваливалась экскурсия с панамами, громогласным гидом и бутербродами. Потом они спустились по дороге, перешли по бревну молчаливый ручей и оказались в странной тишине леса. Серые стволы стояли молча, почти не отличаясь от замшелых корней у их подножья... Их кроны не шелестели... образовали купол храма... наверно, самые твердые деревья на свете, стоящие вечно и вечно живые... Это был самшитовый лес... и это было блаженство... И они тогда только что поженились, и Сапожников не знал, что все так ужасно кончится... Но про это Сапожников не хотел вспоминать даже во сне, не мог, не хотел выворачивать душу наизнанку... и надо бежать от воспоминаний, от их разъедающей сладости...
   ...Когда Сапожников открыл глаза, он увидел, что в кресле спит Вика.
   Когда человек нам нравится, мы хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души. как будто он не человек, а картина в музее. И мало кому он нравится во всех своих проявлениях. А говорим - любовь, любовь...
   Вот и сейчас она лежала в большом кресло, ровно сложив ноги. И так хорошо было смотреть на нее. И не поверишь, что, когда она проснется, из нее полезут все ее стервозные качества. Ведь знал Сапожников, что легла она напоказ, красиво. А потом не учла, что усталость берет свое, и уснула. Дожидалась, какой она произведет эффект на Сапожникова, и не дождалась. А Сапожникову теперь было приятно сидеть на кровати, поглядывать на нее и чувствовать, что вроде он сторожит ее сон. Хорошо бы она такая и была, когда проснется, думал Сапожников. Как на картине. А ведь проснется - какая она будет?
   Да и в плоской картине мы прежде всего ищем себя. Или друга себе. Или врага себе. А если этого нет - то картина нам чужая. И в другом человеке мы прежде всего ищем себя, себя, себя. Нет чтоб поинтересоваться, какой он сам-то, этот другой человек. Все хотим, чтобы он был сориентирован к нам одной стороной своей души. Единственной.
   Так все и получилось. Там, в аэропорту. Когда она прилетела в Москву. Много лет назад.
   А потом она открыла глаза, и они с Сапожниковым стали смотреть друг на друга.
   - Доктор Шура сказал, что ты летающая собака... - медленно проговорила она. - Кстати, он мне сделал предложение... Да... Я сразу побежала к тебе.
   - Ты согласилась?
   - Пока нет.
   - Какой быстрый.
   - Что ты делаешь?! - сказала она в отчаянии. - Над тобой все смеются!.. Что ты делаешь?!
   - Живу.
   - Опять прибежала... - сказала Нюра, открывая глаза. Дунаев кивнул и продолжал смотреть на потолок, на котором переливалась оранжевая полоса рассвета.
   - Ничего, - пригрозила Нюра. - Я ему жену найду.
   - Устарел он, - сказал Дунаев.
   - А это смотря какая баба. Ты-то, поди, не устарел?
   Дунаев предпочел промолчать.
   Нюра придвинулась к нему.
   - Поспи хоть часок... Шести нет, - сказала она. - Чего он хоть им придумал-то? Ты понял?
   - Много чего придумал, - сказал Дунаев, глядя в потолок. - Насчет времени... Ну, это меня не касается... А вот Шуре этому, доктору, - я так понял, что будто планеты и всякое вещество - это отходы от прежней жизни...
   - Вроде дерьма, что ли? - спросила Нюра.
   Дунаев промолчал.
   - А ты не волнуйся, - сказала Нюра, придвигаясь к нему. - Иди ко мне.
   И первый раз за всю совместную жизнь их терпеливого симбиоза Дунаев не придвинулся. Его волновали космические проблемы.
   - А что? - сказала Нюра. - Может, и отходы. Любой сад на отходах стоит... Мало навозу - завянет сад, перебор - сгорит на корню. Дунаев разломил пачку "Беломора", достал папироску, зажег спичку и увидел задумчивое лицо Нюры. Мне одна из бухгалтерии говорила, - сказала Нюра. - На Сукином болоте научный институт стоял...Гидро... как-то еще... Все удобства... Канализация для отходов и этот, как его... ну куда дерьмо собирают?
   - Коллектор?
   - Ага, коллектор... Крыша бетонная - как в убежище... Дерьма скопилось видимо-невидимо... Кипело оно, кипело, да и шарахнуло... Месяц потом этот Гидро отмывали... Всю бухгалтерию залило.
   Дунаев ужаснулся. Нюра додумалась до атомном бомбы и соответствующей ей цивилизации. Критическая масса дерьма чревата взрывом... Гипотеза, понятная даже ребенку.
   Глава 34. ИЕРИХОНСКИЕ СТЕНЫ
   ...У Нюры была одна особенность, производившая, мы бы сказали, даже некоторое неприятное впечатление. Ну, вы читали во многих книжках и видели фильмы, в основном приключенческие, о том, как мчащаяся тройка лошадей или другое взбесившееся животное было остановлено на скаку героическим броском центрального персонажа. Ну, тут, конечно, то-се, ахи-охи, спасенные люди, самопожертвование... Так вот, что касается Нюры, она могла остановить на скаку любое взбесившееся животное. Но для этого она не кидалась наперерез, не повисала на рогах или на дышле. Все происходило до отвращения прозаически.
   Вот взять хотя бы быка Мирона. Это в Калязине еще. Все знали, бежит по улице - разбегайся, не то потопчет, не глядя, старый или малый, или на рог возьмет. Его бы прирезать давно, такой зверюга, да уж больно производитель был хорош. Его и сохраняли, уповая на людской ум и беглую сообразительность. И только когда совсем уж невмоготу становилось, выкликали Нюру. Нюра выходила и говорила:
   - Ну поди сюда... поди...
   И бык Мирон кончал скоком своим колебать землю, смирял его на шаг, опускал задранный хвост и шел к Нюре. Не то чтобы хлебом приманивала или еще какими лакомствами, а просто шел, и все. И смотрел на нее. Потом Нюра шла, куда ей велели идти, а бык за ней. Тоже куда она велела идти, как привязанный. И она приводила его в стойло.
   Про другого бы человека сказали - колдунья. А про Нюру кто скажет "колдунья"? Смешно. Нюра, она Нюра и есть. За дальними амбарами сука жила. Злющая. Сколько раз тоже хотели пристрелить, да исчезала она во время из поля зрения охотников. А на Нюрин оклик всегда приходила и вертелась вокруг нее - хвост пропеллером, уши прижаты, и морда остренькая становилась, лисья, и все в глаза ей заглядывала. Кошки за ней, подняв хвосты столбами, целыми выводками ходили.
   И ведь что интересно? Ничего умилительного в этом не было. Кормление голубей, порхающие птички над головой - нет, этого ничего не было. Просто вся живность тянулась к ней, как магнитом. А что в ней, в этой Нюре, было? Никто толком сказать не мог. Люди хотя к ней и тянулись, но старались издали на нее смотреть, как на пожаре. Одни только Сапожниковы, мать и сын, ее не боялись. Да разве что еще Дунаев.
   Ну Дунаев другое дело, Дунаев умел в ее слова не вслушиваться, он умел только голос ее слушать. И голос, видимо, говорил ему такое, чего другие расслышать не могли.
   И еще. Нюру все машины объезжали... В нарушение всех правил движения, она переходила улицу в любом месте, где ей надо, и машины даже на пустой улице отскакивали от нее и только что в столбы не врезались... Дунаев из штрафов не вылезал. А она идет себе и идет, как корова с водопоя. И вот Сапожников однажды вдруг поглядел на Нюру совсем другими глазами и понял: она допотопная. Она из тех, кто до потопа жили.
   Однажды, вскоре после описанной выше веселой ночки фантазий и размышлений, Нюра пришла к Сапожникову без звонка, хотя Сапожников всех просил звонить предварительно. Но это для всех, не для Нюры.
   - Ну, здравствуй, - сказала она.
   - Здравствуй, проходи.
   - Рассаживаться не буду, боялась, что не застану. Ты сиди, не уходи из дому, а я тут сбегаю кой-куда.
   - Куда?
   - Надо мне, - сказала Нюра - и ушла.
   Сапожников недолго оставался одни. Его посетил Глеб.
   - Вы аутсайдеры, - сказал ему Глеб. - Вы сидите в кювете, а жизнь пролетает мимо вас, как новенькие машины мимо "Антилопы Гну". Пока ты занимался самоусовершенствованием и усовершенствованием нашего бренного мира, я занимался усовершенствованием своей жизни.
   - И до чего ты доусовершенствовался? - спросил Сапожников.
   - Ладно, только не веди со мной разговор на уровне ликбеза. Я не богомолка, а ты не батюшка, давай смотреть трезво.
   - Давай.
   - У меня есть все, - сказал Глеб, - все, чего можно добиться, не совершая преступления перед обществом.
   - А перед собой?
   - До этого никому нет дела.
   - Ты ошибаешься: ты - это и есть общество!
   - Допустим, - сказал Глеб. - Хотя я и не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Да нет, внешний смысл понятен. Неужели ты всерьез
   думаешь, что если я лично стану распрекрасным, то и общество станет распрекрасным?
   - Вряд ли. Но идея заразительна.
   - Но у меня одна жизнь. И я хочу попользоваться в жизни всем, что она предлагает на нормальных условиях. У меня полно друзей, а у тебя раз-два и обчелся. Я объездил весь мир, а ты сидишь в своей квартире. Меня защищают звания и материальные блага, которые я заработал честно, а ты не защищен, тебя можно сощелкнуть одним щелчком, и жаловаться тебе будет некому, тебя никто не выслушает. Просто потому, что некому будет с тобой возиться.
   - А почему же тогда ты пришел ко мне? - спросил Сапожников. - А не я к тебе?
   После этого они долго молчали. Есть не хотелось, пить не хотелось, даже курить не хотелось.
   - Ты хочешь сказать, что ты счастлив, а не я? - спросил Глеб.
   - Нет, - сказал Сапожников. - Я очень несчастлив, но ты пришел ко мне, а не я к тебе.
   - Дураки мы с тобой, - сказал Глеб.
   - Тоже верно, - согласился Сапожников.
   - А ты видал в своей жизни хоть одного счастливого человека?
   - Видал.
   - Кто это? Расскажи мне о нем. Расскажи мне о нем, - настойчиво сказал Глеб. - Расскажи.
   - Да незачем, - сказал Сапожников. - Вот она пришла.
   И оба они услышали, как кто-то скребется о притолоку.
   - Это она сапоги снимает, - сказал Сапожников
   Вошла Нюра.
   Молнии метались в глазах Глеба, когда он смотрен то на Нюру, то на Сапожникова. А брови были гневно сдвинуты.
   - Чтой-то вы какие? - спросила Нюра.
   - Какие? - сказал Сапожников.
   - Будто испугались, что ли, чего-то?
   - Ничего я не испугался, - успокоил Сапожников.
   - Да нет, вот он испугался.
   - Его Глеб зовут.
   - Нюра, - сказала Нюра. - Да мы же знакомые.
   Глеб пожал ей руку. Нюра вышла и начала греметь на кухне.
   - Ну, знаешь, - сказал Глеб, - если так выглядит счастливый человек...
   - Не торопись, - сказал Сапожников. - Неважно, как он выглядит. И тут Глеб совершил ошибку. Он сказал:
   - Я еще побуду у тебя.
   Вошла Нюра и стала накрывать на стол.
   - Мы не хотим есть, - сказал Сапожников.
   - Аппетит приходит во время еды, - сказала Нюра.
   - Это верно, - подтвердил Глеб. - В здоровом теле - здоровый дух! Волга впадает в Каспийское море. Лошади кушают овес... Сапожников пнул его под столом.