Анчаров Михаил. Самшитовый лес

   - А-а, новенький... Плохо начинаешь, - сказал учитель. - На место.
   Сапожников весь урок старательно писал арифметику. На другой переменке Шишкин убежал.
   На следующее утро Сапожникову дали в глаз перед самой школой - двое подошли и сделали ему синяк. На уроке Шишкин смотрел на доску и улыбался. На переменке Сапожников достал вчерашний хлеб и подошел к Шишкину.
   - - Проси прощенья.
   Шишкин кинулся на Сапожникова и хотел повалить, но Сапожников не дался. По тетрадке отличницы Никоновой потекли чернила, а на тетради у нее закладка - лепта шелковая, вся промокла. Визгу было на всю Москву. Шишкина и Сапожникова выгнали из класса. Вызвали родителей.
   Вечером лампы в классе зажгли над учительским столом только, а остальные не зажигали. За окном городская ночь с огоньками, а в классе полутьма. Мать с Сапожниковым на одной парте. Шишкин с отцом на другой.
   - Сапожников, - сказала завуч, - объясни, почему ты ударил Шишкина ногой?
   - Он сам знает, - сказал Сапожников. - Пусть попросит прощенья.
   - Прощенья?! - рявкнул отец Шишкина. - Прощения?! Его ударили, а ему еще прощенья просить?
   - Родители, будьте добры, снимите головные уборы, - сказала завуч.
   
   Мать сняла платок, отец Шишкина кепку.
   - Мальчик, - сказал: отец Шишкина, - кто ты такой? Может быть, ты фон-барон? Фон-баронов мы еще в двадцать первом в Анапе утопили... Почему сын рабочего человека должен у тебя прощенья просить? А?
   - Не у меня, - сказал Сапожников.
   - А у кого же? - спросила завуч.
   - У хлеба, - сказал Сапожников.
   - Как можно у хлеба прощенья: просить? - сказала завуч. - Дикость какая-то... Он у вас нормальный ребенок?
   - У кого? - спросил отец Шишкина.
   - Это его бабушка приучила, - сказала мама. - Он не виноват... Когда хлеб падал
   на землю, она велела его поднять, поцеловать и попросить у него прощенья... Он так привык, он не виноват.
   - Мальчик, - сказал отец, Шишкина, - у тебя хлеб с собой?
   - Ага, - сказал Сапожников.
   - Дай-ка сюда, - сказал отец Шишкина. И разделил на две половинки, снаружи: ссохшиеся, а внутри еще влажные.
   - Васька, ешь, - велел отец Шишкину.
   - Перестаньте! - вскрикнула завуч.
   - Не буду, - сказал Шишкин.
   - Не будешь - в глотку вобью, - сказал отец Шишкина. - Ешь. Шишкин зарыдал и стал есть хлеб.
   - Перестаньте мучить ребенка, - сказала завуч.
   - Вы извините, товарищ завуч, - сказал отец Шишкина. - Он у вас отучился и ушел, а мне с ним жить.
   - Он же сухой... Черт! - давясь, сказал: Шишкин.
   - Ничего, - сказал отец Шишкина. - Слезами запьешь.
   - Пошли... Спасибо, мальчик, - сказал Сапожникову отец Шишкина, и они вышли.
   - Какая-то дикость! - развела руками завуч. И тут же в коридоре раздался визг Шишкина.
   - 0н же его бьет! - вскрикнула завуч и кинулась в коридор. Но не догнала и вернулась. -Ну, Сапожников!.. - скатала она.
   
   На следующий день Шишкин ушел в другую школу, и Сапожников стал лидером.
   К нему сразу подошли - получать указания, как жить, и присмотреться к новому лидеру.
   - А пошли вы... - сказал Сапожников.
   - Ты что? - спросили его. - Ты что?
   - Шишкина жалко, - сказал Сапожников.
   - Чего делать будем? - спросили его.
   - А я почем знаю?
   
   Так Сапожников перестал быть лидером.
   В средних отчаянных классах Сапожникова опять трогать было нельзя - он изобретателем стал, а в лидеры не пошел. А в старших хитрых классах Сапожников уже боксом занимался и набил морду самому хитрому, но сам опять в лидеры не пошел. Так и жил как собака на сене, ни себе, ни другим. Поэтому отношение к нему было сложное. Но об этом потом. А теперь, в шестом классе, он ехал на верхней полке в пионерлагерь, который как раз оказался в городе Калязине, поскольку школа была у электрокомбината подшефной.
   А у Дунаева опять Нюру увели.
   Глава 4 ЗЕЛЕНЫЕ ЯБЛОКИ
   - Старики, сколько до Вереи? - крикнул шофер.
   - Двадцать километров, -ответили мальчики.
   И они с Сапожниковым поехали дальше и въехали и лесок с длинными тенями через голубое шоссе, и в опущенное окошко влетал запах хвои, и тут шофер опять рассказал историю, похожую на куриный помет, и ехать с ним надо было еще двадцать километров. Поворот замелькал полосатыми столбиками, еще поворот - и московское такси съехали на базарную площадь городка, лучше которого не бывает.
   Там напротив торговых рядов с уютными магазинчиками был сквер, где стояли цементные памятники партизанам на мраморных постаментах со старых кладбищ. Там в тени рейсового автобуса лошади жевали сено. Там к мебельному магазину была привязана корова. Там длинноволосый юноша в джинсах с чешским перстнем на руке гнал караван гусей мимо известковой стены церкви. Там на мотоцикле с коляской везли матрац.
   И Сапожников повеселел немножко.
   Ныряя в колеях, такси покатило вниз, к реке, по немощеной улице, и внимательные прохожие провожали московский номер сощуренными глазами. Машина остановилась у палисадника, за которым виднелся дом с недостроенной верандой, и Сапожников вылез на солнце.
   Он размял затекшие ноги и поболтал подолом рубахи, чтобы остудить тело, прилипшее к нейлону, и шофер намекнул ему на обратный порожний рейс до Москвы. Но Сапожников не поддался, он помнил гнусное водителево оживление и различные интересные истории о бабах и студентках, которые его кормили и одевали и давали выпить и закусить, и как он сначала копил на аккордеон "Скандале" или "Хохнер", а потом подумал, что тут и на "Москвич" натянешь, и как он говорил: "Я на деньги легкий", и как его в детстве зажимали родители, и он этого им не забудет. II Сапожников дал ему двугривенный поверх счетчика и объяснил, что в машине воняет куриным пометом. А шофер вдруг понял, в чем дело, и растерялся, так как его сбила с толку заграничная рубаха клиента, и медленно уехал, упрекая Сапожникова все же глазами за скупость.
   Тут Сапожников почувствовал немотивированную злобу и пошел в калитку, у которой вместо пружины был прибит отрезок резинового шланга от клизмы. И опять его сжигало и изводило видение мира в точных деталях и мешало ему думать в понятиях и отвлечениях, и на этом он всегда прогорал.
   Но веранде навстречу ему от керосинки выпрямилась женщина в трикотажном переднике и сказала, что они еще с речки не приходили.
   И Сапожников сказал: "Ну ладно", поставил сумку на струганный пол и вышел на улицу за калитку и увидел, как они с Дунаевым идут к нему навстречу, и Нюра была выгоревшая и загоревшая, похожая на негатив, шла смешная и незнакомая и несла на нитке растопыренных пескарей.
   И Сапожников почувствовал запах воды и травы, и пропал запах куриного помета. Сапожникову тогда еще было непонятно, что просто он снова начинает радоваться жизни, в этом все дело.
   А Нюра сказала:
   - Мы тебя поместим в доме учительницы. У нее комната целая. Это рядом с нашим домом. ...
   - Лошади были сытые. Они хрупали сено, перебирали ногами, и белая ночная дорога, видневшаяся в проломе сарая, манила их и завораживала. Рыжие роммелевские танки еще не показались из-за поворота. Галка подняла ракетницу. "Ну, мальчики", - сказала она... ... Сапожников не стал досматривать сон. Он скинул ноги с кровати и сел. В доме учительницы, куда его устроили ночевать, крашеный пол был холодный, и это было хорошо. "Нас, видимо, много не спит сейчас по ночам", - подумал Сапожников, и ему не стило легче. Наоборот. Их много еще ворочается в темноте и не может заснуть, Под закрытыми веками им кто-то навязчиво крутит отрывки все того же фильма, потом они спускают ноги на холодный пол в избах и городских квартирах, и курят, и кашляют, и ждут рассвета.
   
   Сапожников уже отвык спать на первом этаже и дурел от запаха травы и мокрых цветов, который волной плыл в комнату из распахнутого в сад окошка.
   Сапожников поднялся - заскрипела кровать, хрустнули доски пола. Оглушительно тикали ручные часы. Ночь - как разболтанный механизм. Даже слышно, как кишки шевелятся в животе, печенки-селезенки, как щелкнули коленные суставы, когда Сапожников присел, потянувшись за часами и папиросами, даже движение глазного яблока, когда Сапожников протер глаза. Когда Сапожников заводил часы, они откликнулись короткими очередями. ...
   - Рамона, скоро? - спросил Бобров.
   - Нашла, - ответила Галка.
   "Рамона... - запела пластинка у нее в руках. - Я вижу блеск твоих очей, Рамона..." Это была се любимая пластинка. Третья за эту войну. Две разбились.
   Группа, отстреливаясь, отходила в глубь подвала этого огромного универсального магазина, и Рамона, расстегнув ворот, сунула под гимнастерку гибкий целлулоидный диск розового цвета. Что-то ей говорило, что эта пластинка не сломается. Совсем не обязательно было задерживаться из-за банальной песенки "под Испанию", но Галку любили.
   Ее любили за то, что она не боялась хотеть сразу, сейчас, и если ей нужна была песенка, она не откладывала до окончания войны, а срывала ее с дерева недозрелую, не дожидаясь, пока отшлифует свой вкус, Галку любили потому, что в ней жизни было на десятерых. Сапожников шел последним и положил под дверь противотанковую мину. Они бегом двинули по переходам, чтобы успеть уйти прежде, чем немцы взорвутся, когда распахнут дверь...
   ... Сапожников застыл, когда лопнула тишина и упали вилы, но которые он наткнулся и сенях.
   Однако никто не проснулся в огромной избе, срубленной по-старинному, с лестницей на чердак, забитый сеном, с пристройками под общей крышей, с мраморным умывальником возле пузатых бревен сеней. Не проснулись ни хозяева, ни хмельные шоферы крытых грузовиков, заночевавшие в пути. Это были люди молодых реальных профессий, и видеть фильмы по ночам им еще не полагалось. Все дневные сложности заснули, и наступила простота нравов. Мужчины были мужчинами, женщины женщинами. Мальчики летали, девочки готовились замуж, дети отбивались во сне от манной каши или видели шоколадку. Ну и дай бог, чтобы и так и далее.
   Сапожников наконец выбрался в темный сад, отдышался и сорвал с дерева зеленое яблоко. В детство ему очень хотелось стать мужчиной. Теперь он им стал. Ну и что хорошего?
   Кто-то сказал: если бы Адам пришел с войны, он бы в райском саду съел все яблоки еще зелеными.
   Когда Сапожников перестал жмуриться от кислятины и открыл глаза, он увидел, что сад у учительницы маленький, а над черным штакетником звенит фиолетовая полоса рассвета. После этого Сапожников еще неделю пробыл в Верее. Купался в речке, лежал на земле, мыл ноги в роднике у колодезного сруба с ржавой крышей, возвращался по улице, через которую переходили гуси. Дышал.
   После этого он уехал.
   Ему Нюра сказала: "Уезжай, пожалуйста. Не могу смотреть, как ты маешься".
   И он уехал.
   Глава 5 СПАСАТЕЛЬНЫЙ ПОЯС
   Новый учитель математики, бывший красный артиллерист, спросил у Сапожникова:
   - Ты кто?
   - Мальчик.
   - Вот как?.. А почему не девочка?
   - Девочки по-другому устроены.
   Учитель поднял очки на лоб и сказал:
   - Запомни на всю жизнь... Никогда не болтай того, чего еще не знаешь. Запомнил? Сапожников запомнил это на всю жизнь.
   - Запомнил, - сказал Сапожников.
   - Ну... Так кто же ты?
   - Не знаю.
   - Как это не знаешь?.. Ах да, - вспомнил учитель свое только что отзвучавшее наставление. - Я имею в виду, как твоя фамилия?
   - Сапожников.
   С тех пор его никто по имени не называл.
   Знал бы учитель, к чему приведут его слова - не болтать, чего еще не знаешь, - он бы поостерегся их произносить. Нет, не поостерегся бы.
   - Дети, вы любите свою страну? Сапожников, ты любишь свою страну? спросил учитель математики, бывший красный артиллерист. Сапожников ответил:
   - Не знаю.
   - Как не знаешь? - испугался учитель. - Почему?
   - Я ее не видел, - сказал Сапожников.
   - А-а... - успокоился учитель. - Как же ты ее не видел? Ты откуда родом? Ну? Где ты родился? - подсказывал учитель.
   - В Калязине.
   - В городе Калязине, - уточнил учитель. - В математике главное - это логическое мышление. Пойдем по этой цепочке. А ты любишь город Калязин?
   - Еще бы не любить!
   - Люблю, - ответил Сапожников.
   - Ну, а Калязин где находится? - подталкивал учитель.
   - На Волге. Волгу Сапожников тоже любил.
   - А разве Калязин и Волга находятся в другой стране?
   - Нет.
   - Ну хорошо... Мать ты свою любишь?
   - Да.
   - А отца?
   - Не знаю.
   Запинка. Учитель не стал уточнять. Восхождение от конкретного к абстрактному - дело, конечно, важное, но сердце человечье не очень к этому стремится. Так практика показала.
   - Ну ладно... Вы с мамой жили в доме, а дом свой любишь?
   - Да.
   - А дом расположен в городе Калязине. А Калязин ты любишь.
   - Да.
   - Прекрасно... А Калязин расположен в нашей стране... Значит, что ты любишь?
   - Калязин.
   Учитель помолчал.
   - Трудно тебе будет, - сказал он.
   
   Он рассказал об этом разговоре в учительской. Вся учительская сошлась на том, что Сапожников, по-видимому, дефективный.
   - - Нет... - сказал учитель. - Он очень послушный... Я сам велел ему не утверждать того, чего он не знает.
   Послушный, но, значит, неразвитый и потому умственно отсталый. Все таки не москвич, из Калязина приехал. И с этим учитель не согласился. Потому что они с Сапожниковым успели друг другу в глаза посмотреть. И в этом тоже есть своя логика, только другая.
   - Сапожников, заполняй, заполняй анкету... Не тяни, - сказала молодая библиотекарша Дома пионеров, что на горке возле Введенского народного дома на площади Журавлева. - Ну что тебе здесь непонятно? Социальное происхождение? Твой отец рабочий? Пиши - рабочий.
   - Он не рабочий.
   - А кто? Крестьянин? Нет? Пиши - служащий.
   - Он не служащий.
   - Как же это не служащий? Он где-нибудь служит? Как это нет? А кто же он у тебя?
   - Борец.
   - Борец за что? - опрометчиво спросила библиотекарша.
   - За деньги, наверно, - ответил Сапожников.
   - За деньги борются только капиталисты и жулики! Он у тебя капиталист?
   - Нет, - сказал Сапожников. - И не жулик. Борец он... Он в цирке борется.
   - А-а... Работник цирка. Пиши - служащий.
   - Он не служит.
   - А что же он там делает?
   - Борется.
   - Сапожников, вот тебе записка. Попроси мать зайти в библиотеку.
   Сапожников попросил.
   - Сапожников, почему ты перестал ходить в библиотеку? - спросил учитель. - Библиотекарша говорит, что за этот месяц ты взял всего одну книгу... Да и ту про марионеток. Вот, - он опустил очки. - "Деревянные актеры" называется.
   - Я туда не пойду.
   - В чем дело?
   - Вы сказали, что я дефективный.
   - Я сказал? А ну пойдем вместе. Пришли. Сапожников остался в зале, а учитель прошел за прилавок и скрылся за полками.
   - Я сказал, что у Сапожникова есть дефект - чересчур конкретное воображение.
   - Ну и что? - сказала библиотекарша.
   - У каждого человека может быть какой-нибудь дефект... Вот у меня вместо левой ноги протез - разве я дефективный?
   - Почему вы меня обвиняете? Я этого про вас не сказала...
   - А зачем же вы про Сапожникова?
   - Но у него же в мозгу дефект!..
   - А вы знаете, что Сапожников на районном конкурсе юных изобретателей занял первое место?.. Он придумал оригинальный спасательный пояс.
   - Какой пояс? Что я вам сделала?
   Библиотекарша заплакала. Учитель и Сапожников ушли.
   - В библиотеку будешь ходить. Я тебе составлю список книг, которые ты должен обязательно прочесть, - сказал учитель, хлюпая по лужам. - Нет, список составлять не буду... Почему ты взял книжку "Деревянные актеры", зачем тебе деревянные человечки?
   - Там написано, как они устроены.
   Помолчали. Одни ботинки хлюп-хлюп, другие хлюп-хлюп-хлюп. А в результате идут рядом и никто никого не обгоняет. Интересно.
   - Кстати, ты можешь мне подробно рассказать весь процесс, который привел тебя к решению задачи с поясом?
   - А что такое процесс? - спросил Сапожников. Хлюп-хлюп. Хлюпхлюп-хлюп.
   - Ну хорошо... Была поставлена задача - придумать новый спасательный пояс...
   - ОСВОД поставил, - сказал Сапожников.
   - Что поставил? Помолчи. В котором не было бы недостатков пробкового пояса -громоздкости - и надувного - долго надувать, когда человек тонет... Я правильно формулирую?
   - Вы правильно формулируете.
   - Ну и что дальше? Дальше ты начал читать книги насчет поясов...
   - Зачем?
   - То есть как зачем? Чтобы узнать, что придумали до тебя.
   - А зачем?
   - Ты действительно дефективный! Чтобы прежние выдумки помогли новым.
   - Так ведь никому не помогли, - сказал Сапожников. Иначе бы конкурс не объявили.
   Помолчали.
   - Объявили потому, что осознали ограниченность обоих вариантов, строго сказал учитель. - Это очень сложно... Это диалектика... Тебе не понять. Мал еще... В каждом явлении есть противоречие... Что такое противоречие, знаешь? Нет? Ну, хоть так: в каждой вещи есть для нас полезная сторона и есть вредная - и так и так, понятно?
   - И так и так - понятно.
   - Ну и расскажи, как ты придумал свой пояс: Только подробно.
   - Да вы же сами сказали - и так и так.
   - Ну и что?
   - Ну, надо взять от двух поясов только полезное, а остальное не брать.
   - Ну, а как ты взял, как? Другие же не взяли?
   - А-а... вон про что, - сказал Сапожников.
   Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
   - Насколько я понимаю, суть твоей выдумки в следующем: берутся две гибкие пластины разной длины и прикрепляются к двум стенкам плоского мешка из водонепроницаемой ткани.
   - Можно из плаща сделать мешок, - сказал Сапожников. - Он резиной покрыт.
   - Молчи... Получается плоский мешок, где две стенки состоят из гибких пластин.
   - Можно в чемодан положить и ехать на пароходе, - сказал Сапожников.
   - Да подожди ты с пароходом... Подожди! - сказал учитель. - Дальше... В случае нужды человек огибает вокруг талии короткую пластину, образуя круг малого диаметра, в то время как длинная пластина образует круг большого диаметра... Правильно я формулирую?
   - Вы правильно формулируете... Мешок растопыривается - а в нем воздух. И надувать не надо. Только пробку завинтить. В большой пластине же дыра с пробкой на цепочке?
   - Ну и как ты рассуждал, когда это придумывал?
   - Как - рассуждал?
   - Ну хорошо. Что тебе прежде всего в голову пришло? Взять пластины одну длинней, другую короче...
   - Нет, - сказал Сапожников. - Пластины я потом придумал.
   - Потом?
   - Ага. Я сначала разозлился. Шину велосипедную накачал насосом. Долго очень пояс надувать. Надо, чтобы он сам воздух всасывал, как велосипедный насос, когда обратно тянешь. И у насоса одна стенка от другой отходит...ну, поршень, а внутрь воздух всасывается... Дырку если заткнуть пробкой, то насос плавать будет... Ну а пластины потом... когда сообразил, что насос надо вокруг живота обогнуть...
   - Так-так, - сказал учитель.
   Хлюп-хлюп. Хлюп-хлюп-хлюп.
   Они шли сквозь осеннюю ночь и очень боялись друг друга. Учитель боялся, что мальчик спросит его: "А почему чересчур конкретное воображение - это дефект?" А Сапожников боялся, что учитель поймет, что он наврал, когда сказал насчет велосипедного насоса. Потому что главное было в том, что Сапожников разозлился. Насос просто подвернулся под руку в этот момент. А разозлился Сапожников потому, что ему жалко было кукольников, которые бродили по Франции со своими деревянными человечками и всякая сволочь могла их обидеть, потому что они бедные и за них заступиться некому и спасти, а они ведь никому ничего плохого не сделали, а только хорошее. И тут он придумал, как он их спасет, когда они все плывут на пароходе, и сволочи и кукольники, все. И вдруг капитан кричит: "Граждане! Тонем! Пароход тонет! Спасательных кругов на всех не хватит! Спасайся кто может!"
   И конечно, сволочи богатые расхватали все пробковые пояса, а кому не хватило, те начали надувать свои надувные. Дуют, дуют, а пароход тонет, а кукольники стоят кучкой и прижимают к себе деревянных человечков - и должны все погибнуть, потому что чудес не бывает. Ах, не бывает?! И тут Сапожников спокойно так открывает чемодан, и у него там весь чемодан набит плоскими широкими поясами, как у пожарников, в одном чемодане помещается целая куча этих поясов. И он говорит кукольникам: "Берите пояса". А они говорят: "Спасибо, мальчик. Нам ничто не поможет. Чудес не бывает". А Сапожников говорит: "Берите. Это конкретное чудо, и все рано или поздно объяснится. Эти мне Аграрий сказал". Они берут пояса и надевают на себя, оборачивая, конечно, вокруг тела. И вдруг все видят: как только пояс обернут вокруг живота, так он уже надутый, а если обратно снять - он плоский.
   Тут все кукольники с радостью надели пояса, прыгнули в воду и поплыли, а сволочи дрались из-за пробковых и надувных поясов, потому что ихний капитан приказал им: "Спасайся кто может!" А кукольники плыли, плыли и поддерживали Сапожникова, потому что ему пояса не хватило, и они выплыли на берег к городу Калязину и обсохли на том берегу, где росло дерево самшит, только еще маленькое. Ну, тут залаяла собачонка Мушка, и миражи пропали. Сапожников закончил накачивать велосипедную шину, отвинтил насос, а на ниппель навинтил колпачок на цепочке. Вот как он изобрел спасательный пояс для того конкурса, про который им в классе объявил учитель. А остальное было просто. Надо было только сообразить, из каких материалов сделать пояс.
   Как все это расскажешь учителю? Потому Сапожников соврал про насос, чтобы учителю было понятно.
   - Может быть, основной принцип изобретательства, - сказал учитель, это осознать в явлении главное противоречие и искать выход за пределами этого противоречия...
   - Может быть, - вежливо поддакнул Сапожников.
   Учитель вздохнул.
   - Ну, иди, - сказал учитель. - Маме скажешь, что был со мной. Физику можешь сегодня не готовить. Я завтра тебя спрашивать не буду. Ботинки на печку не ставь. Кожа от высокой температуры ссыхается и трескается, потому что процессы, в ней происходящие... В общем, до утра так просохнут. И спать, спать! Почему ты галоши не носишь?
   - Я их теряю, - сказал Сапожников.
   Глава 6 УГЛОВАЯ СКАМЬЯ
   - Внимание!.. Поезд номер сто одиннадцать Москва - Рига прибывает на пятую платформу... Внимание!
   Сапожников смотрел на перрон и не торопился выходить. Виднелись черепичные крыши незнакомого города, солнце проваливалось в черные тени между домами, и воздух, влетевший в опущенную фрамугу, был сырой и незнакомый.
   Сапожников взял свой кошель с барахлом и стал пробираться к выходу - и вышел на солнечный перрон. Была вторая половина дня.
   Август.
   Тут Сапожникова стали толкать, и покатились тележки с чемоданами берегись! - и ему это было приятно.
   Он не торопился и оглядывался. А потом узнал Барбарисова. Полнеющий человек в замшевой молниеносной куртке, с плащом через руку, он все вглядывался в проходивших, потом надел черные очки, и лицо его стало стремительным.
   - Здравствуй, - сказал Сапожников.
   
   Они обнялись, и Сапожников поцеловал его в щеку.
   - Сними очки, - попросил Сапожников. - Не надо стесняться.
   - Сейчас сядем в электричку и поедем в Майори, в пионерлагерь, - сказал Барбарисов. - Я захвачу дочку, договорюсь о лекции - я там читаю третьего числа, а ты пока посмотришь море. Там и пообедаем. А потом вернемся в Ригу.
   - Да, да.
   Они прошли через вокзал, и Сапожников все оглядывался. Ему нравилось. Но чересчур быстро шли. Ему казалось, будто он пустился в авантюру, хотя причин для такого настроения не было вовсе. Просто город похож на иностранный. Впрочем, так с ним бывало, даже когда он заходил в соседний двор или подворотню или видел вывеску "Баня", или "Химчистка", или "Клуб завода Гознак", или "В этом доме жил артист Мерцалов-Задунайский", как будто артист помер, а дверную табличку не снял, плут этакий.
   - Это Майори. Мы приехали, - сказал Барбарисов. - Нравится?
   - Да.
   От всей дороги у Сапожникова осталось только стеснение от незнакомого говора, серый блеск реки, перепутанный с гулом моста, и за окнами налетающий шум листвы. А теперь они проходили вдоль редких заборов, а за ними красивые дома и деревья, и урны для мусора не стояли на земле, а висели на заборах, как почтовые ящики с оторванными крышками.
   Фонтан с чугунными рыбами, навес концертного зала, сырой воздух, трепет теней на асфальте, рай земной.
   - Дай мне сумку. А вон там пляж. Мы сейчас придем, - сказал Барбарисов.
   - Сапожников увидел дрожащий блеск на желтой стене, обогнул дом и увидел море.
   
   Оно было огромное, до горизонта, темное, сине-зеленое, расписанное белыми барашками. Сапожников задохнулся и пошел по пляжу проваливаться ботинками в светлый песок. Немногие мужчины в шерстяных плавках и женщины в бикини лежали на песке, грелись, а если кто стоял загорелый и нарядный было видно, что ему холодно. Но все они были физически подкованные и закаленные хорошей жизнью. Летела живая чайка, и ветер заваливал ее на крыло. Сапожников дышал и дышал, он моря сто лет не видел, и ему стало почему-то обидно, и он вернулся с пляжа на старое место.
   - Здравствуйте, - сказала девочка в клетчатой юбке, стоявшая рядом с Барбарисовым, у нее был прекрасный цвет лица.
   - Здравствуйте.
   - Ты Глашку зовешь на вы? - спросил Барбарисов. - Ей четырнадцать лет.
   - Именно поэтому.
   - Ты же ее видел в Москве прошлый раз?
   - Господи, конечно, - сказал Сапожников. - Но у нее была коса.
   - Она ее отрезала недавно.
   - Ничего, ей идет.
   - Папа, я есть хочу, - сказала Глаша.
   - Это значит - пойдем в шашлычную, - сказал Сапожников.
   - Откуда вы знаете?
   - Это же ясно.
   Они пошли по улицам-аллеям, и Сапожникову все хотелось протрещать прутиком по штакетнику, но он только два раза кинул окурки в висячие урны.
   - Давай мне сумку, - сказал он. - Чего ты ее тащишь?
   - Мы уже пришли. Обязательно возьмем вина... Надо разрядиться. Ты письмо от Глеба привез?
   - Да, привез... - нехотя сказал Сапожников.