Страница:
Наконец пояс был готов, пряжку, такую, как описано в книге, он смог сделать сам. Ему везет, думал он, стоя в ночном пустынном зоопарке, что нужный перекресток оказался совсем рядом с его клеткой.
Встав точно на скрещение дорог, он разделся догола, застегнул на талии пояс, машинально поглаживая пальцами густой пушистый мех, и начал распевать заклинания. Он произносил бессмысленные слова, отмечая в то же время, что стоять голышом становится холодно, и не пора ли, как написано в той книге, опорожнить мочевой пузырь.
Вот все закончено. Он сделал все, что было в его силах.
Сначала ничего не произошло. Он стоял один под бледной луной, и в душе боролись злость и страх, что он попадется в таком виде на глаза кому-нибудь из двуногих и его опять отправят в тот странный зоопарк, который вовсе не был зоопарком, хоть там и были решетки на окнах.
Но тут у него сильно заболела спина, и он вынужден был опуститься на четвереньки. Боль нарастала, выворачивая суставы, растягивая мышцы, и длилась, длилась, длилась… Наконец он смог открыть глаза.
Однако и с закрытыми глазами он понял, что все случилось, как он хотел. Ночной ветерок доносил знакомые запахи, и он понял, что к нему вернулось его чутье. Поднявшись на четыре сильные крепкие лапы, он обошел сброшенную одежду, от которой тянуло сильной вонью двуногих, и пустился бежать. Отросшие когти неприятно скребли цемент, он свернул на газон и с радостью ощутил под ногами живую землю. Он запрокинул голову, и из самой глубины его существа вырвался гимн волчьему божеству — луне.
Животные в клетках, мимо которых он пробегал, почуяли его, забеспокоились, и это его радовало, словно новое доказательство его реальности. Бежать сквозь ночь, просто так, без всякой цели, бежать и чувствовать под лапами прохладу живой земли было так приятно. Тут за всеми ночными звуками, за шумом, поднятым проснувшимися животными, он услышал голос своей подруги и тут же забыл и о новой свободе, и о ночном ветре, и о холодной белой луне и помчался к ней.
Утром служители зоопарка были немало удивлены, обнаружив около той клетки, где когда-то нашли голого человека, спящего волка. Служитель тут же узнал его и впустил в клетку. Такой радости, как сейчас, при встрече с подругой, он не испытывал никогда в жизни.
Очень скоро он снова стал нормальным волком и почти забыл о своей жизни без клетки. Только во сне порой возвращалась к нему память о двуногом существовании, и тогда он вздрагивал и тихонько скулил. Но подруга прижималась к нему покрепче, успокаивающе облизывала, и кошмары проходили.
И только один раз, когда он уже провел в клетке почти полгода, ему вспомнилось все. Это случилось, когда мимо его клетки прошла женщина, катя перед собой маленькую коляску.
Он узнал ее запах, как и лежащего в коляске маленького существа, хоть он его и не видел. Уткнувшись в решетку клетки, он глубоко и долго втягивал этот запах. И женщина, катившая коляску со своим нежданным ребенком, пристально посмотрела на него, заглянула в глубину горящих желтых глаз и, похоже, поняла, кем он был.
И с ужасом он подумал, что этот несчастный ребенок, беспомощно спящий в коляске, однажды лунной ночью почувствует желание встать на четыре лапы, обрасти пушистым мехом и красться сквозь тьму… И так никогда и не узнает, чего же он ищет и что толкает его на эти поиски.
Перевод с англ. Т. Завьяловой
Джоанна Ватцек
Когда Джанин прекращала говорить, то порою, как сейчас, например, казалось, что вместе с речью у нее останавливается и дыхание и она всецело поглощена звуками. Проникающая сквозь толстые стены старого «Вирджиния-хаус» тишина накапливалась в здании и словно спрессовывалась.
— Дорогая, ты точно уверена, что здесь тебе не слишком одиноко? — в который раз спросил ее Лоренс.
— Нет-нет, со мной все в порядке, — поспешно заверила она, улыбаясь. — И прекрати, пожалуйста, волноваться. Все прекрасно. — И рассудительно добавила: — Мы ведь должны были сюда переехать. Другого места для нас просто-напросто не было, не правда ли? А теперь, когда все деньги потрачены на меня, и думать об этом не стоит. Ты согласен, милый?
— Верно, — согласился Лоренс после короткой паузы, — но я забыл, насколько это место безлюдно. Одно твое слово…
Вместо ответа Джанин отвернулась к окну, ее гибкие, изящные руки покоились на подоконнике. Окно было высокое и круглое и походило на иллюминатор. Через него открывался вид на простирающиеся до самого горизонта леса.
Прошла минута, и Джанин, весело поджав губки, вновь повернулась к мужу.
— Тебе здесь будет хорошо работаться. А я, чтобы не спугнуть возникающие идеи, постараюсь не докучать. Обещаю.
Она грациозно подошла к кухонному столу, где он сидел, отдыхая, и пока супруг продолжал распаковывать вещи, приготовила ужин. Ужин состоял из консервов, но Джанин подала его на великолепном тончайшем фарфоре, а стол предварительно накрыла белоснежной из дамаскина скатертью. Фарфор она распаковала прежде всего, в то время как Лоренс доставал постельное белье и одеяла, заправлял кровать и приводил кухню в рабочее состояние.
Нераскрытые ящики и коробки валялись в столовой по всем углам, но посуда сияла и переливалась золотистыми и пастельными тонами, и Джанин, то и дело обводя ее взглядом, получала неизменное эвдовлетворение.
Этот оттенок роскоши следовал за ней повсюду, он являлся частью ее самой, был неотъемлемым элементом той ауры, что делала ее уникальной и очаровательной женщиной.
Взгляд скользил по стенам, ничем не прикрытым, со стен рассеянно перебегал на такие же голые полы и дальше, дальше, в другие комнаты, где перевезенная из квартиры мебель отзовется вскоре гулким эхом.
В этот час, когда голубые сумерки сползали на запад, в уединенные, тихие долины, смотреть в окна ей не хотелось.
Старый «Вирджиния-хаус» представлял собой все, что осталось от некогда огромного имения «Вирджиния-истэйт». Он перешел к Лоренсу по наследству от отца, поколением ранее занимавшегося разведением чистопородных лошадей и благородно обанкротившегося в истинно джентльменском духе. Окружающие особняк земли были давно уже проданы, осталось лишь само здание да прилегающие к нему непосредственно несколько акров — на них покупателя просто не нашлось бы, ибо «Вирджиния-хаус» располагался слишком уж далеко от ближайших жилых мест. Итак, хозяин дома, находившийся в отлучке с ранних детских лет, наконец вернулся.
За домом, в высокой, густой траве, все еще можно было наткнуться на остатки конюшен и построек для слуг, и нужно было быть осторожным, чтобы не угодить невзначай в притаившиеся меж торчащими из земли камнями фундамента неожиданные ямы.
По дальней части луга протекал ручей. Пересекали его по незатейливо сколоченному дощатому мостику и пересекали те, кто хотел попасть на вторую из двух разделенных ручьем половин родового кладбища. Надгробия глубоко вросли в землю и в большинстве своем заросли травой и мелким кустарником. С дальней стороны позабытых могильных плит наступал лес.
В вечерней тишине журчание ручья доносилось до раскрытых окон, и они слышали его лучше, чем днем, когда распаковывались.
Лоренс посмотрел на жену, и то ли наклон ее головы, то ли выражение какого-то смутного страха на ее лице заставили его тоже прислушаться к стремительно текущей по камням воде. Он подумал, а вернее, почувствовал, насколько, должно быть, странным и зловещим кажется ей поднимающийся над ручьем туман, к которому он в детстве так привык и воспринимал не иначе как часть летнего вечера.
— Уедем отсюда сразу же, как появятся деньги, — пообещал он лишенным выражения голосом, прислушиваясь к тишине и затаенному дыханию Джанин.
— Хорошо, милый.
Позднее, лежа в постели и прижимая к себе дрожащее тело, Лоренс спросил:
— Тебе холодно, родная?
— Нет, что ты. С чего ты взял? Просто задремала. Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, милая.
Перевернувшись на другой бок, Джанин следила, как столбик лунного света крадется по темной комнате, как перемещаются вместе с ним мрачные тени, как он достиг кровати и заполз на покрывало. Испуганно ахнув, она перекатилась обратно под бок к Лоренсу. Кто-то очень давно говорил ей, что луна не должна проникать в спальню и светить над спящими.
— Не могу уснуть, — в отчаяньи прошептала она, — закрой окно, Лоренс, умоляю тебя. Пусть луны не будет. Пожалуйста, сделай так, чтобы луны не было!
Моментально проснувшись, Лоренс соскочил на пол и, подойдя к окну, подвесил на крючки для штор свой халат.
— Так лучше, милая?
Джанин облегченно вздохнула:
— Лучше. Гораздо лучше. Спасибо, мой дорогой.
— Сейчас уснешь? Или принести что-нибудь?
— Нет-нет, спасибо. Ты — самый хороший. — Она тихо засмеялась. Темнота принесла ощущение покоя и безопасности. — Не стой там, иди ко мне. Дай снова тебя обнять, и мы вместе сладко заснем.
К концу недели все вещи были разложены, шторы и портьеры развешены, мебель стояла на своих местах. Ближайший сосед фермер — жил от них примерно в полутора милях, и Лоренс нанял одного из его сыновей подстригать газоны, а семнадцатилетняя дочь Триза ежедневно приходила убраться и навести порядок. Дважды в неделю они с Джанин отлучались в город за покупками, молоко и почта доставлялись исправно.
Потекла обычная, размеренная жизнь. Лоренс работал, а Джанин держала обещание, не мешала ему и не искала для этого никаких предлогов. Обед она приносила на подносе и оставляла у дверей.
Однажды, когда день уже клонился к вечеру, Лоренс спустился вниз. Дождь шел с самого утра, Джанин он почти не видел и, обнаружив ее в гостиной, сидящей со скрещенными ногами на восточном коврике на полу перед камином, немало удивился.
Будучи немыслимым сорванцом, он и сам любил так сидеть. Но в камине всегда потрескивал огонь, а мать читала вслух что-нибудь о Робин Гуде или рыцарях короля Артура. Сейчас же огня в очаге не было. Только холодные угли и зола.
Он подошел, но Джанин не слышала. Что-то на полу перед ней поглотило все ее внимание. В полутьме, при необычно тусклом освещении она более чем когда-либо напоминала женщину с гравюры Дюрера — красивая, но красивая не в общепринятом смысле этого слова, а из тех, кто приковывает к себе ваше внимание и кого невозможно забыть.
Но когда Лоренс понял, в чем дело, его удивление не прошло, а, наоборот, усилилось. На полу перед Джанин стояла старинная, красиво инкрустированная шахматная доска, памятная ему еще с младенчества, а по ее полированной поверхности она двигала перевернутый вверх донышком хрустальный стакан для вина.
Держа два пальца на донышке стакана, она не отрываясь следила за его плавными и как бы совершенно самостоятельными передвижениями по гладкой поверхности, передвижения напоминали различных размеров дуги, и казалось, что стакан увлекает за собой ее пальцы.
— Джанин, что ты делаешь?
Вздрогнув от испуга, она вскрикнула и, задев стакан сбоку, смахнула его на пол.
— Нет, нет! — закричала она.
С величайшей осторожностью Лоренс приблизился к ней вплотную.
— Я напугал тебя. Прости. Но я и подумать не мог, что ты тут чем-то занимаешься.
— О, это так, пустяки. — Она взяла себя в руки, но дышала все еще прерывисто. Подобрав стакан, Джанин поставила его снова на доску, и лишь тогда Лоренс заметил, что поверх шахматных клеток нанесены чернилами буквы алфавита.
С напускной небрежностью она спросила:
— А ты никогда не пробовал получать послания таким образом? Мы с мамой проделывали это часами, когда она была жива. Я была тогда совсем девчонкой.
— Послания? Но от кого? — в тон ей полюбопытствовал Лоренс, как будто не придавая этому никакого значения.
— От кого, ты спрашиваешь? Ну, оттуда… с того света. Джанин, похоже, изумилась тому, что требуется пояснение. Мама и я разговаривали с отцом таким способом, и он приводил с собой целую компанию престранных личностей. Мама говорила, что это на него похоже — он и при жизни-то частенько заявлялся домой в сопровождении кого попало.
— Но, Джанин, послушай… — начал было Лоренс.
— Знаю, знаю, — она внимательно смотрела за его реакцией, — ты и твой доктор скажете, что каждый человек по-своему предпочитает уходить от реальности, и мама не исключение.
Лоренсу вспомнилась трогательно-жалкая женщина со светскими манерами, воспитанная в классических традициях, но оставшаяся ни с чем, когда ее муж утонул во время навигации на Чарльз-ривер. Ей тогда пришлось открыть пансион для студентов, но она все-таки сумела дать дочери образование в лучших школах и привила Джанин свою собственную мечту. Мечту о том, как красота и ум приведут ее девочку к славе и успеху. Что за успех, чего Джанин добьется — мать не знала, но чаще всего она видела ее блистательной певицей, актрисой или художницей.
Мать скончалась незадолго до их женитьбы, измотанная жизнью, но безмятежно довольная наработанным рукоделием.
Джанин смотрела на мужа, улыбаясь, но в глазах у нее появился вызов, точнее, слабое его подобие.
— Попробуй сам, дорогой. В этом замечательном старом доме и у тебя получится. Ведь он был построен в 1690 году — ты только представь себе всех тех, что здесь жили и умерли с тех пор. Кое-кто из них и сейчас находится в доме. Не знаю почему, но это всегда так — кто-то уходит бесследно, а кто-то нет. Давай же, попробуй. Возможно, кто-нибудь с тобой и заговорит.
— Хорошо… — Лоренс выдавил из себя улыбку, опустился рядом с нею на коврик и взял жену за руку. Рука от него выскользнула, тогда он наклонился к шахматной доске и придвинул ее поближе.
— А теперь положи два пальца на стакан, вот так, — объясняла Джанин, — расслабься и жди. А когда стакан пойдет по доске, не сдерживай его и пусть рука твоя тоже с ним движется.
Исполнив, что было сказано, Лоренс приготовился немного подождать, а затем, переведя все в шутку, встать и предложить пораньше сесть за ужин, чтобы успеть посмотреть фильм. Но по мере того, как пальцы его лежали на холодном донышке, а ожидание затягивалось, ему показалось, что неестественное оцепенение, в котором он застал Джанин, войдя в гостиную, передалось от нее и ему.
Стакан начал двигаться. Лоренс отчетливо сознавал, что никакие мышечных усилий он не делал, но стакан тем не менее, описав плавную дугу, встал на букву «Н». Там он на мгновение замер, но тут же скользнул на «Е», а оттуда — сразу на «Т». «Н, Е, Т». И по второму кругу — сначала. «Н», затем «Е», и наконец «Т». После этого стакан, как бы сбрасывая с себя его руку, метнулся в сторону и упал за краем доски.
— Нет, нет, нет, — читала Джанин. — Мне кажется, милый, что он не желает с тобой разговаривать.
С трудом сохраняя спокойствие, Лоренс достал сигарету и закурил.
— Кто не желает разговаривать?
— Родерик Джемисон. Майор Родерик Джемисон. Он жил тут когда-то. Я как раз с ним разговаривала, когда ты вошел. Его убили во время Революции, в битве при Йорктауне, так он сказал. А похоронили здесь, на вашем кладбище. Хочу завтра пойти поискать его могилу.
Лоренсу стало не по себе. До семейных захоронений руки у него еще не дошли, и трава, наверное, наглухо покрыла могилы. В разговорах с Джанин о них он даже не упоминал.
Должно быть, она сама туда сбегала и, содрав мох с мраморного надгробия, прочитала это имя. Насколько он помнил, никто в их родне никогда толком не мог объяснить, что за человек был этот Родерик Джемисон.
— Вон оно что. — Грудь Лоренса сдавила неприятная тяжесть. — Тебе, Джанин, конечно же, известно, — он говорил осторожно, словно обращаясь к ребенку, — что стакан движется за счет твоих собственных непроизвольных мускульных сокращений. И любое послание, в конечном итоге, возникает из глубин твоего подсознания.
— Возможно, милый. Но все равно эти послания — настоящие. Потому что откуда же тогда они берутся? Ответь, пожалуйста. Что, не можешь? — Серьезность ее неожиданно куда-то пропала. — Не бери в голову, дорогой. Я же целыми днями бездельничаю, и игра с майором Джемисоном помогает мне скоротать время. Ерунда все это. Но он такой хвастун, так похваляется своими подвигами. Его послушать, так жизнь его — одни дуэли и сплошные романы с красивенькими женщинами!
На последней фразе Джанин заливисто рассмеялась.
— Никто, конечно же, не поверит во всеего истории. Ой, он так бесится, когда я говорю, что он все напридумывал — берет и швыряет стакан аж на середину комнаты.
Джанин склонилась к Лоренсу на грудь, и они обнялись. Лоренс не ожидал этого. Оба чувствовали, как колотится его сердце.
— Я люблю тебя, — хрипло произнес он, в душе умоляя ее вернуться к действительности.
— Знаю, мой милый. — Лицо Джанин поднялось к нему для поцелуя. Теплые губы горели желанием.
«Ей не требуется никакого перехода, — подумал Лоренс, границы реального и сверхъестественного для нее не существует». Он держал ее в объятиях, крепко прижимая к себе, и впервые за многие месяцы по-настоящему ощущал ее близость.
— Ты не представляешь, — прошептала она, — как это его задевает.
В эту ночь Лоренс не сомкнул глаз. Он лежал, глядя в потолок, рядом с мирно спящей Джанин, прислушиваясь к тихому и мягкому дыханию у себя на щеке.
Он обязан что-то предпринять, что-то придумать. Заинтересовать ее и отвлечь от гаданий с доской и стаканом и от бесед с воображаемым соперником. Воспоминание о счастливых первых четырех годах совместной жизни причиняло муку, а ведь в те времена, когда они жили в крохотной квартирке с окнами на Вашингтон-сквер, он написал две книги, и обе неплохо разошлись.
Джанин пыталась сделать карьеру бесстрашно и легко. В начале она осаждала офисы театральных продюсеров на Бродвее, повсюду таскала и показывала альбом с газетными и журнальными вырезками с положительными отзывами на ее появления в постановках летнего сезона; потом целый год, не разгибаясь, как рабыня, штудировала труды по искусству; за этим наступил период практической работы копировальщицей в рекламном агентстве, очень быстро закончившийся, и наконец — недолгий взлет энтузиазма и увлечения поэзией авангарда, который увенчала тоненькая тетрадка стихов, так нигде и не опубликованных.
Вслед за периодом бурных начинаний пришло желание пожить в деревне, она уже не могла больше переносить Нью-Йорк, ее потянуло к одиночеству. Ради нее они перебрались в Нью-Гэмпшир, исключительно ради создания обстановки, в которой бы она смогла рисовать. Что до Лоренса, то он мог писать где угодно.
В чудненьком ветхом колониальном домике с видом на океан Джанин подарила миру с полдюжины вполне сносных ландшафтов. После бесконечных колебаний ее удалось уговорить выставиться на очередном местном вернисаже. Но мир искусства обошел ее произведения стороной, их ни разу нигде не упомянули, после этого живопись смертельно ей наскучила, а акварели и холсты отправились пылиться в чулан.
Затем, уже на исходе так характерной для Новой Англии долгой зимы наступил первый из ее периодов полной апатии. Они обращались к одному специалисту за другим. Мелькали клиники и города — Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон…
И вот, истратив последние сбережения, они оказались здесь.
Лоренс пробовал вытаскивать ее в гости — Джанин отказывалась. Два раза в неделю вывозил за тридцать миль в кино она сопротивлялась и умоляла его ехать без нее.
Она уверяла, что счастлива и так, и словно в доказательство распаковала мольберт и краски и, уединившись, стала делать наброски. Вопреки ожиданиям Лоренса, что это в любую минуту прекратится, Джанин рисовала и рисовала. Она увлеклась живописью сильнее, чем раньше и особенно сосредоточилась на картине, которую ни за что не хотела показать, пока не закончит. Она даже взяла с Лоренса обещание не мешать ей и не торопить.
Лоренс, наконец, начал спать спокойно. Он знал, что она по-прежнему каждый день практикует сеансы с доской и стаканом, но решил не навязываться с поучениями и много работал над книгой. Время от времени он даже шутливо справлялся, нет ли новостей от Родерика Джемисона, полагая, что рано или поздно ей и самой надоест.
Добродушные насмешки, однако, никак не действовали на Джанин. Она всякий раз отвечала так, словно разговаривала с давно покойным майором на самом деле.
Как-то в воскресенье, когда Джанин мыла после обеда фарфоровый сервиз — эту работу она Тризе не доверяла, — Лоренс обронил мимоходом, что собирается на прогулку. Джанин промолчала. Выйдя из дома, он прямиком пошел к ручью и, перейдя мостик, очутился на другой стороне кладбища. На самом краю, одно из ближайших к лесу, он быстро нашел нужное надгробие. Место он хорошо помнил. Высокая трава на могиле и вокруг нее была примята, значит Джанин там побывала, но надгробную плиту покрывал мох и прочесть на ней что-либо было невозможно. Как она узнала? На всякий случай, чтобы лишний раз убедиться, Лоренс очистил от мха холодный камень, и показались первые буквы: «ДЖЕМИ…»
В понедельник за покупками в город он собрался один.
— Триза, — позвал он перед отъездом протирающую заспанные глаза деревенскую девушку, — будь здесь до моего возвращения. Если мадам станет отсылать тебя домой, не ходи. Придумай повод, чтобы остаться. По возвращении заплачу тебе в двойном размере. Поняла?
В городе Лоренс зашел в местное отделение Исторического Общества. Там, в затхлой атмосфере библиотеки, его встретила приятная пожилая женщина, представившаяся как хранительница архивных записей по истории города и его окрестностей, ведущихся с дореволюционных времен.
При виде посетителя она счастливо засуетилась, от чего Лоренс сделал вывод, что люди в архиве появляются чрезвычайно редко, и быстро принесла вырезанную из какой-то старинной книги регистрации краткую биографию Родерика Джемисона, наклеенную на пожелтевший альбомный лист.
— Майор Родерик Джемисон, — прочитала она. — Это имя я помню. Родом из наших мест. Знаменитый дуэлянт, говорится здесь, пал на поле боя в битве при Йорктауне. Получил награду лично от генерала Лафайета.
Значит, все верно, Родерик Джемисон — это не выдумка. Но как Джанин узнала? Как она нашла его могилу, если даже мох был не поврежден? А уж в Историческом Обществе она не бывала, Лоренс не сомневался, в город они выезжали только вместе.
Оставалась одна возможность. Джанин могла наткнуться на упоминания о Родерике Джемисоне, перебирая сваленные на чердаке старые газеты и книги. Сам он на это имя никогда не натыкался, Лоренс готов был поклясться, но, в конце-то концов, на чердак он не лазил уже бог знает сколько лет, а если когда и доводилось, то никогда там ничего не разбирал. На кучах газет и кипах писем лежала пыль не одного столетия.
Однако наведение порядка на чердаке он отложил до лучших времен, сам себе не сознаваясь, что основной причиной тому опасение потратить усилия на поиски загадочного майора впустую.
— А знаешь, милый, — заявила Джанин, лениво покачиваясь в гамаке, как-то после обеда, — Родерик страшно меня к тебе ревнует. — Лоренс принес лимонад, настоенный на мяте, целые кусты которой он нашел на заросшем всякой травой участке земли за домом.
— М-да? Забавно. Кстати, получил сегодня письмо от своего агента. Книга нравится, но просит кое-что доработать.
— Он — зануда.
— Но это означает, что пока нам придется сидеть на месте, прижав хвосты.
— Ну и что, родной? Нисколько не возражаю.
— Не возражаешь? — неловко переспросил Лоренс. — Не хочешь никуда уезжать?
— Нет. Иметь много свободного времени — просто замечательно. У меня его никогда не было столько, сколько здесь. Кажется, могла бы оставаться тут вечно.
— Праздная мечтательница, — улыбнулся он с облегчением.
— Да, милый, — взгляд Джанин подернулся какой-то загадочной печалью, — и я даже не борюсь с этим. Я — праздная, ленивая, бесполезная женщина.
— Ну что ты, Джанин. Ты вовсе не такая.
— Нет, такая. — Она принялась раскачивать гамак, ухватившись пальцами за веревочную сетку. Пальцы у нее были сильные и крепкие, ногти — длинные и аккуратно накрашенные. Она всегда исключительно тщательно за собой следила и часами просиживала перед изящным маленьким трюмо, которое он установил у нее в спальне.
— Тебе следовало сказать мне об этом раньше. — Это было полусожаление, полуупрек. — Родерик, например, считает, что женщине необязательно приносить пользу. Во всяком случае, такой женщине, как я. Он говорит, что наша обязанность — украшать жизнь мужчины.
— Он так считает? — Лоренса это уже не забавляло. — Любопытно, что еще он говорит? — Ему показалось, что новая роль, придуманная Джанин, не в меру ее захватывает.
— О, он готов бесконечно рассказывать о себе, я уже говорила тебе. О своих дуэлях, о любовных приключениях. Один раз я напрямую ему заявила, что кружить головы женщинам ему нужно только для того, чтобы посмеяться над их мужьями, и он не стал отпираться.
— Он предпочитал шпагу или пистолеты? — Лоренс, не подавая вида, внимательно следил за выражением лица жены.
Она немного замялась с ответом.
— Вот в этом я не могла добиться ясности. Какое использовал оружие — не говорит, уходит в сторону и все тут. А однажды, стоило мне лишь предположить, что при дуэлях он не всегда вел себя как джентльмен, Родерик не на шутку обиделся. Молчал несколько дней. Потом, правда, когда вспышка раздражения прошла, сообщил, что на пистолетах равных ему не было; что он один застрелил шестерых перед тем, как погиб под Йорктауном. Ему было всего лишь двадцать семь. А временами он кажется еще моложе. Намного моложе, чем когда-либо был ты, дорогой.
Встав точно на скрещение дорог, он разделся догола, застегнул на талии пояс, машинально поглаживая пальцами густой пушистый мех, и начал распевать заклинания. Он произносил бессмысленные слова, отмечая в то же время, что стоять голышом становится холодно, и не пора ли, как написано в той книге, опорожнить мочевой пузырь.
Вот все закончено. Он сделал все, что было в его силах.
Сначала ничего не произошло. Он стоял один под бледной луной, и в душе боролись злость и страх, что он попадется в таком виде на глаза кому-нибудь из двуногих и его опять отправят в тот странный зоопарк, который вовсе не был зоопарком, хоть там и были решетки на окнах.
Но тут у него сильно заболела спина, и он вынужден был опуститься на четвереньки. Боль нарастала, выворачивая суставы, растягивая мышцы, и длилась, длилась, длилась… Наконец он смог открыть глаза.
Однако и с закрытыми глазами он понял, что все случилось, как он хотел. Ночной ветерок доносил знакомые запахи, и он понял, что к нему вернулось его чутье. Поднявшись на четыре сильные крепкие лапы, он обошел сброшенную одежду, от которой тянуло сильной вонью двуногих, и пустился бежать. Отросшие когти неприятно скребли цемент, он свернул на газон и с радостью ощутил под ногами живую землю. Он запрокинул голову, и из самой глубины его существа вырвался гимн волчьему божеству — луне.
Животные в клетках, мимо которых он пробегал, почуяли его, забеспокоились, и это его радовало, словно новое доказательство его реальности. Бежать сквозь ночь, просто так, без всякой цели, бежать и чувствовать под лапами прохладу живой земли было так приятно. Тут за всеми ночными звуками, за шумом, поднятым проснувшимися животными, он услышал голос своей подруги и тут же забыл и о новой свободе, и о ночном ветре, и о холодной белой луне и помчался к ней.
Утром служители зоопарка были немало удивлены, обнаружив около той клетки, где когда-то нашли голого человека, спящего волка. Служитель тут же узнал его и впустил в клетку. Такой радости, как сейчас, при встрече с подругой, он не испытывал никогда в жизни.
Очень скоро он снова стал нормальным волком и почти забыл о своей жизни без клетки. Только во сне порой возвращалась к нему память о двуногом существовании, и тогда он вздрагивал и тихонько скулил. Но подруга прижималась к нему покрепче, успокаивающе облизывала, и кошмары проходили.
И только один раз, когда он уже провел в клетке почти полгода, ему вспомнилось все. Это случилось, когда мимо его клетки прошла женщина, катя перед собой маленькую коляску.
Он узнал ее запах, как и лежащего в коляске маленького существа, хоть он его и не видел. Уткнувшись в решетку клетки, он глубоко и долго втягивал этот запах. И женщина, катившая коляску со своим нежданным ребенком, пристально посмотрела на него, заглянула в глубину горящих желтых глаз и, похоже, поняла, кем он был.
И с ужасом он подумал, что этот несчастный ребенок, беспомощно спящий в коляске, однажды лунной ночью почувствует желание встать на четыре лапы, обрасти пушистым мехом и красться сквозь тьму… И так никогда и не узнает, чего же он ищет и что толкает его на эти поиски.
Перевод с англ. Т. Завьяловой
Джоанна Ватцек
ДУЭЛЬ
Когда Джанин прекращала говорить, то порою, как сейчас, например, казалось, что вместе с речью у нее останавливается и дыхание и она всецело поглощена звуками. Проникающая сквозь толстые стены старого «Вирджиния-хаус» тишина накапливалась в здании и словно спрессовывалась.
— Дорогая, ты точно уверена, что здесь тебе не слишком одиноко? — в который раз спросил ее Лоренс.
— Нет-нет, со мной все в порядке, — поспешно заверила она, улыбаясь. — И прекрати, пожалуйста, волноваться. Все прекрасно. — И рассудительно добавила: — Мы ведь должны были сюда переехать. Другого места для нас просто-напросто не было, не правда ли? А теперь, когда все деньги потрачены на меня, и думать об этом не стоит. Ты согласен, милый?
— Верно, — согласился Лоренс после короткой паузы, — но я забыл, насколько это место безлюдно. Одно твое слово…
Вместо ответа Джанин отвернулась к окну, ее гибкие, изящные руки покоились на подоконнике. Окно было высокое и круглое и походило на иллюминатор. Через него открывался вид на простирающиеся до самого горизонта леса.
Прошла минута, и Джанин, весело поджав губки, вновь повернулась к мужу.
— Тебе здесь будет хорошо работаться. А я, чтобы не спугнуть возникающие идеи, постараюсь не докучать. Обещаю.
Она грациозно подошла к кухонному столу, где он сидел, отдыхая, и пока супруг продолжал распаковывать вещи, приготовила ужин. Ужин состоял из консервов, но Джанин подала его на великолепном тончайшем фарфоре, а стол предварительно накрыла белоснежной из дамаскина скатертью. Фарфор она распаковала прежде всего, в то время как Лоренс доставал постельное белье и одеяла, заправлял кровать и приводил кухню в рабочее состояние.
Нераскрытые ящики и коробки валялись в столовой по всем углам, но посуда сияла и переливалась золотистыми и пастельными тонами, и Джанин, то и дело обводя ее взглядом, получала неизменное эвдовлетворение.
Этот оттенок роскоши следовал за ней повсюду, он являлся частью ее самой, был неотъемлемым элементом той ауры, что делала ее уникальной и очаровательной женщиной.
Взгляд скользил по стенам, ничем не прикрытым, со стен рассеянно перебегал на такие же голые полы и дальше, дальше, в другие комнаты, где перевезенная из квартиры мебель отзовется вскоре гулким эхом.
В этот час, когда голубые сумерки сползали на запад, в уединенные, тихие долины, смотреть в окна ей не хотелось.
Старый «Вирджиния-хаус» представлял собой все, что осталось от некогда огромного имения «Вирджиния-истэйт». Он перешел к Лоренсу по наследству от отца, поколением ранее занимавшегося разведением чистопородных лошадей и благородно обанкротившегося в истинно джентльменском духе. Окружающие особняк земли были давно уже проданы, осталось лишь само здание да прилегающие к нему непосредственно несколько акров — на них покупателя просто не нашлось бы, ибо «Вирджиния-хаус» располагался слишком уж далеко от ближайших жилых мест. Итак, хозяин дома, находившийся в отлучке с ранних детских лет, наконец вернулся.
За домом, в высокой, густой траве, все еще можно было наткнуться на остатки конюшен и построек для слуг, и нужно было быть осторожным, чтобы не угодить невзначай в притаившиеся меж торчащими из земли камнями фундамента неожиданные ямы.
По дальней части луга протекал ручей. Пересекали его по незатейливо сколоченному дощатому мостику и пересекали те, кто хотел попасть на вторую из двух разделенных ручьем половин родового кладбища. Надгробия глубоко вросли в землю и в большинстве своем заросли травой и мелким кустарником. С дальней стороны позабытых могильных плит наступал лес.
В вечерней тишине журчание ручья доносилось до раскрытых окон, и они слышали его лучше, чем днем, когда распаковывались.
Лоренс посмотрел на жену, и то ли наклон ее головы, то ли выражение какого-то смутного страха на ее лице заставили его тоже прислушаться к стремительно текущей по камням воде. Он подумал, а вернее, почувствовал, насколько, должно быть, странным и зловещим кажется ей поднимающийся над ручьем туман, к которому он в детстве так привык и воспринимал не иначе как часть летнего вечера.
— Уедем отсюда сразу же, как появятся деньги, — пообещал он лишенным выражения голосом, прислушиваясь к тишине и затаенному дыханию Джанин.
— Хорошо, милый.
Позднее, лежа в постели и прижимая к себе дрожащее тело, Лоренс спросил:
— Тебе холодно, родная?
— Нет, что ты. С чего ты взял? Просто задремала. Спокойной ночи, дорогой.
— Спокойной ночи, милая.
Перевернувшись на другой бок, Джанин следила, как столбик лунного света крадется по темной комнате, как перемещаются вместе с ним мрачные тени, как он достиг кровати и заполз на покрывало. Испуганно ахнув, она перекатилась обратно под бок к Лоренсу. Кто-то очень давно говорил ей, что луна не должна проникать в спальню и светить над спящими.
— Не могу уснуть, — в отчаяньи прошептала она, — закрой окно, Лоренс, умоляю тебя. Пусть луны не будет. Пожалуйста, сделай так, чтобы луны не было!
Моментально проснувшись, Лоренс соскочил на пол и, подойдя к окну, подвесил на крючки для штор свой халат.
— Так лучше, милая?
Джанин облегченно вздохнула:
— Лучше. Гораздо лучше. Спасибо, мой дорогой.
— Сейчас уснешь? Или принести что-нибудь?
— Нет-нет, спасибо. Ты — самый хороший. — Она тихо засмеялась. Темнота принесла ощущение покоя и безопасности. — Не стой там, иди ко мне. Дай снова тебя обнять, и мы вместе сладко заснем.
К концу недели все вещи были разложены, шторы и портьеры развешены, мебель стояла на своих местах. Ближайший сосед фермер — жил от них примерно в полутора милях, и Лоренс нанял одного из его сыновей подстригать газоны, а семнадцатилетняя дочь Триза ежедневно приходила убраться и навести порядок. Дважды в неделю они с Джанин отлучались в город за покупками, молоко и почта доставлялись исправно.
Потекла обычная, размеренная жизнь. Лоренс работал, а Джанин держала обещание, не мешала ему и не искала для этого никаких предлогов. Обед она приносила на подносе и оставляла у дверей.
Однажды, когда день уже клонился к вечеру, Лоренс спустился вниз. Дождь шел с самого утра, Джанин он почти не видел и, обнаружив ее в гостиной, сидящей со скрещенными ногами на восточном коврике на полу перед камином, немало удивился.
Будучи немыслимым сорванцом, он и сам любил так сидеть. Но в камине всегда потрескивал огонь, а мать читала вслух что-нибудь о Робин Гуде или рыцарях короля Артура. Сейчас же огня в очаге не было. Только холодные угли и зола.
Он подошел, но Джанин не слышала. Что-то на полу перед ней поглотило все ее внимание. В полутьме, при необычно тусклом освещении она более чем когда-либо напоминала женщину с гравюры Дюрера — красивая, но красивая не в общепринятом смысле этого слова, а из тех, кто приковывает к себе ваше внимание и кого невозможно забыть.
Но когда Лоренс понял, в чем дело, его удивление не прошло, а, наоборот, усилилось. На полу перед Джанин стояла старинная, красиво инкрустированная шахматная доска, памятная ему еще с младенчества, а по ее полированной поверхности она двигала перевернутый вверх донышком хрустальный стакан для вина.
Держа два пальца на донышке стакана, она не отрываясь следила за его плавными и как бы совершенно самостоятельными передвижениями по гладкой поверхности, передвижения напоминали различных размеров дуги, и казалось, что стакан увлекает за собой ее пальцы.
— Джанин, что ты делаешь?
Вздрогнув от испуга, она вскрикнула и, задев стакан сбоку, смахнула его на пол.
— Нет, нет! — закричала она.
С величайшей осторожностью Лоренс приблизился к ней вплотную.
— Я напугал тебя. Прости. Но я и подумать не мог, что ты тут чем-то занимаешься.
— О, это так, пустяки. — Она взяла себя в руки, но дышала все еще прерывисто. Подобрав стакан, Джанин поставила его снова на доску, и лишь тогда Лоренс заметил, что поверх шахматных клеток нанесены чернилами буквы алфавита.
С напускной небрежностью она спросила:
— А ты никогда не пробовал получать послания таким образом? Мы с мамой проделывали это часами, когда она была жива. Я была тогда совсем девчонкой.
— Послания? Но от кого? — в тон ей полюбопытствовал Лоренс, как будто не придавая этому никакого значения.
— От кого, ты спрашиваешь? Ну, оттуда… с того света. Джанин, похоже, изумилась тому, что требуется пояснение. Мама и я разговаривали с отцом таким способом, и он приводил с собой целую компанию престранных личностей. Мама говорила, что это на него похоже — он и при жизни-то частенько заявлялся домой в сопровождении кого попало.
— Но, Джанин, послушай… — начал было Лоренс.
— Знаю, знаю, — она внимательно смотрела за его реакцией, — ты и твой доктор скажете, что каждый человек по-своему предпочитает уходить от реальности, и мама не исключение.
Лоренсу вспомнилась трогательно-жалкая женщина со светскими манерами, воспитанная в классических традициях, но оставшаяся ни с чем, когда ее муж утонул во время навигации на Чарльз-ривер. Ей тогда пришлось открыть пансион для студентов, но она все-таки сумела дать дочери образование в лучших школах и привила Джанин свою собственную мечту. Мечту о том, как красота и ум приведут ее девочку к славе и успеху. Что за успех, чего Джанин добьется — мать не знала, но чаще всего она видела ее блистательной певицей, актрисой или художницей.
Мать скончалась незадолго до их женитьбы, измотанная жизнью, но безмятежно довольная наработанным рукоделием.
Джанин смотрела на мужа, улыбаясь, но в глазах у нее появился вызов, точнее, слабое его подобие.
— Попробуй сам, дорогой. В этом замечательном старом доме и у тебя получится. Ведь он был построен в 1690 году — ты только представь себе всех тех, что здесь жили и умерли с тех пор. Кое-кто из них и сейчас находится в доме. Не знаю почему, но это всегда так — кто-то уходит бесследно, а кто-то нет. Давай же, попробуй. Возможно, кто-нибудь с тобой и заговорит.
— Хорошо… — Лоренс выдавил из себя улыбку, опустился рядом с нею на коврик и взял жену за руку. Рука от него выскользнула, тогда он наклонился к шахматной доске и придвинул ее поближе.
— А теперь положи два пальца на стакан, вот так, — объясняла Джанин, — расслабься и жди. А когда стакан пойдет по доске, не сдерживай его и пусть рука твоя тоже с ним движется.
Исполнив, что было сказано, Лоренс приготовился немного подождать, а затем, переведя все в шутку, встать и предложить пораньше сесть за ужин, чтобы успеть посмотреть фильм. Но по мере того, как пальцы его лежали на холодном донышке, а ожидание затягивалось, ему показалось, что неестественное оцепенение, в котором он застал Джанин, войдя в гостиную, передалось от нее и ему.
Стакан начал двигаться. Лоренс отчетливо сознавал, что никакие мышечных усилий он не делал, но стакан тем не менее, описав плавную дугу, встал на букву «Н». Там он на мгновение замер, но тут же скользнул на «Е», а оттуда — сразу на «Т». «Н, Е, Т». И по второму кругу — сначала. «Н», затем «Е», и наконец «Т». После этого стакан, как бы сбрасывая с себя его руку, метнулся в сторону и упал за краем доски.
— Нет, нет, нет, — читала Джанин. — Мне кажется, милый, что он не желает с тобой разговаривать.
С трудом сохраняя спокойствие, Лоренс достал сигарету и закурил.
— Кто не желает разговаривать?
— Родерик Джемисон. Майор Родерик Джемисон. Он жил тут когда-то. Я как раз с ним разговаривала, когда ты вошел. Его убили во время Революции, в битве при Йорктауне, так он сказал. А похоронили здесь, на вашем кладбище. Хочу завтра пойти поискать его могилу.
Лоренсу стало не по себе. До семейных захоронений руки у него еще не дошли, и трава, наверное, наглухо покрыла могилы. В разговорах с Джанин о них он даже не упоминал.
Должно быть, она сама туда сбегала и, содрав мох с мраморного надгробия, прочитала это имя. Насколько он помнил, никто в их родне никогда толком не мог объяснить, что за человек был этот Родерик Джемисон.
— Вон оно что. — Грудь Лоренса сдавила неприятная тяжесть. — Тебе, Джанин, конечно же, известно, — он говорил осторожно, словно обращаясь к ребенку, — что стакан движется за счет твоих собственных непроизвольных мускульных сокращений. И любое послание, в конечном итоге, возникает из глубин твоего подсознания.
— Возможно, милый. Но все равно эти послания — настоящие. Потому что откуда же тогда они берутся? Ответь, пожалуйста. Что, не можешь? — Серьезность ее неожиданно куда-то пропала. — Не бери в голову, дорогой. Я же целыми днями бездельничаю, и игра с майором Джемисоном помогает мне скоротать время. Ерунда все это. Но он такой хвастун, так похваляется своими подвигами. Его послушать, так жизнь его — одни дуэли и сплошные романы с красивенькими женщинами!
На последней фразе Джанин заливисто рассмеялась.
— Никто, конечно же, не поверит во всеего истории. Ой, он так бесится, когда я говорю, что он все напридумывал — берет и швыряет стакан аж на середину комнаты.
Джанин склонилась к Лоренсу на грудь, и они обнялись. Лоренс не ожидал этого. Оба чувствовали, как колотится его сердце.
— Я люблю тебя, — хрипло произнес он, в душе умоляя ее вернуться к действительности.
— Знаю, мой милый. — Лицо Джанин поднялось к нему для поцелуя. Теплые губы горели желанием.
«Ей не требуется никакого перехода, — подумал Лоренс, границы реального и сверхъестественного для нее не существует». Он держал ее в объятиях, крепко прижимая к себе, и впервые за многие месяцы по-настоящему ощущал ее близость.
— Ты не представляешь, — прошептала она, — как это его задевает.
В эту ночь Лоренс не сомкнул глаз. Он лежал, глядя в потолок, рядом с мирно спящей Джанин, прислушиваясь к тихому и мягкому дыханию у себя на щеке.
Он обязан что-то предпринять, что-то придумать. Заинтересовать ее и отвлечь от гаданий с доской и стаканом и от бесед с воображаемым соперником. Воспоминание о счастливых первых четырех годах совместной жизни причиняло муку, а ведь в те времена, когда они жили в крохотной квартирке с окнами на Вашингтон-сквер, он написал две книги, и обе неплохо разошлись.
Джанин пыталась сделать карьеру бесстрашно и легко. В начале она осаждала офисы театральных продюсеров на Бродвее, повсюду таскала и показывала альбом с газетными и журнальными вырезками с положительными отзывами на ее появления в постановках летнего сезона; потом целый год, не разгибаясь, как рабыня, штудировала труды по искусству; за этим наступил период практической работы копировальщицей в рекламном агентстве, очень быстро закончившийся, и наконец — недолгий взлет энтузиазма и увлечения поэзией авангарда, который увенчала тоненькая тетрадка стихов, так нигде и не опубликованных.
Вслед за периодом бурных начинаний пришло желание пожить в деревне, она уже не могла больше переносить Нью-Йорк, ее потянуло к одиночеству. Ради нее они перебрались в Нью-Гэмпшир, исключительно ради создания обстановки, в которой бы она смогла рисовать. Что до Лоренса, то он мог писать где угодно.
В чудненьком ветхом колониальном домике с видом на океан Джанин подарила миру с полдюжины вполне сносных ландшафтов. После бесконечных колебаний ее удалось уговорить выставиться на очередном местном вернисаже. Но мир искусства обошел ее произведения стороной, их ни разу нигде не упомянули, после этого живопись смертельно ей наскучила, а акварели и холсты отправились пылиться в чулан.
Затем, уже на исходе так характерной для Новой Англии долгой зимы наступил первый из ее периодов полной апатии. Они обращались к одному специалисту за другим. Мелькали клиники и города — Бостон, Нью-Йорк, Вашингтон…
И вот, истратив последние сбережения, они оказались здесь.
Лоренс пробовал вытаскивать ее в гости — Джанин отказывалась. Два раза в неделю вывозил за тридцать миль в кино она сопротивлялась и умоляла его ехать без нее.
Она уверяла, что счастлива и так, и словно в доказательство распаковала мольберт и краски и, уединившись, стала делать наброски. Вопреки ожиданиям Лоренса, что это в любую минуту прекратится, Джанин рисовала и рисовала. Она увлеклась живописью сильнее, чем раньше и особенно сосредоточилась на картине, которую ни за что не хотела показать, пока не закончит. Она даже взяла с Лоренса обещание не мешать ей и не торопить.
Лоренс, наконец, начал спать спокойно. Он знал, что она по-прежнему каждый день практикует сеансы с доской и стаканом, но решил не навязываться с поучениями и много работал над книгой. Время от времени он даже шутливо справлялся, нет ли новостей от Родерика Джемисона, полагая, что рано или поздно ей и самой надоест.
Добродушные насмешки, однако, никак не действовали на Джанин. Она всякий раз отвечала так, словно разговаривала с давно покойным майором на самом деле.
Как-то в воскресенье, когда Джанин мыла после обеда фарфоровый сервиз — эту работу она Тризе не доверяла, — Лоренс обронил мимоходом, что собирается на прогулку. Джанин промолчала. Выйдя из дома, он прямиком пошел к ручью и, перейдя мостик, очутился на другой стороне кладбища. На самом краю, одно из ближайших к лесу, он быстро нашел нужное надгробие. Место он хорошо помнил. Высокая трава на могиле и вокруг нее была примята, значит Джанин там побывала, но надгробную плиту покрывал мох и прочесть на ней что-либо было невозможно. Как она узнала? На всякий случай, чтобы лишний раз убедиться, Лоренс очистил от мха холодный камень, и показались первые буквы: «ДЖЕМИ…»
В понедельник за покупками в город он собрался один.
— Триза, — позвал он перед отъездом протирающую заспанные глаза деревенскую девушку, — будь здесь до моего возвращения. Если мадам станет отсылать тебя домой, не ходи. Придумай повод, чтобы остаться. По возвращении заплачу тебе в двойном размере. Поняла?
В городе Лоренс зашел в местное отделение Исторического Общества. Там, в затхлой атмосфере библиотеки, его встретила приятная пожилая женщина, представившаяся как хранительница архивных записей по истории города и его окрестностей, ведущихся с дореволюционных времен.
При виде посетителя она счастливо засуетилась, от чего Лоренс сделал вывод, что люди в архиве появляются чрезвычайно редко, и быстро принесла вырезанную из какой-то старинной книги регистрации краткую биографию Родерика Джемисона, наклеенную на пожелтевший альбомный лист.
— Майор Родерик Джемисон, — прочитала она. — Это имя я помню. Родом из наших мест. Знаменитый дуэлянт, говорится здесь, пал на поле боя в битве при Йорктауне. Получил награду лично от генерала Лафайета.
Значит, все верно, Родерик Джемисон — это не выдумка. Но как Джанин узнала? Как она нашла его могилу, если даже мох был не поврежден? А уж в Историческом Обществе она не бывала, Лоренс не сомневался, в город они выезжали только вместе.
Оставалась одна возможность. Джанин могла наткнуться на упоминания о Родерике Джемисоне, перебирая сваленные на чердаке старые газеты и книги. Сам он на это имя никогда не натыкался, Лоренс готов был поклясться, но, в конце-то концов, на чердак он не лазил уже бог знает сколько лет, а если когда и доводилось, то никогда там ничего не разбирал. На кучах газет и кипах писем лежала пыль не одного столетия.
Однако наведение порядка на чердаке он отложил до лучших времен, сам себе не сознаваясь, что основной причиной тому опасение потратить усилия на поиски загадочного майора впустую.
— А знаешь, милый, — заявила Джанин, лениво покачиваясь в гамаке, как-то после обеда, — Родерик страшно меня к тебе ревнует. — Лоренс принес лимонад, настоенный на мяте, целые кусты которой он нашел на заросшем всякой травой участке земли за домом.
— М-да? Забавно. Кстати, получил сегодня письмо от своего агента. Книга нравится, но просит кое-что доработать.
— Он — зануда.
— Но это означает, что пока нам придется сидеть на месте, прижав хвосты.
— Ну и что, родной? Нисколько не возражаю.
— Не возражаешь? — неловко переспросил Лоренс. — Не хочешь никуда уезжать?
— Нет. Иметь много свободного времени — просто замечательно. У меня его никогда не было столько, сколько здесь. Кажется, могла бы оставаться тут вечно.
— Праздная мечтательница, — улыбнулся он с облегчением.
— Да, милый, — взгляд Джанин подернулся какой-то загадочной печалью, — и я даже не борюсь с этим. Я — праздная, ленивая, бесполезная женщина.
— Ну что ты, Джанин. Ты вовсе не такая.
— Нет, такая. — Она принялась раскачивать гамак, ухватившись пальцами за веревочную сетку. Пальцы у нее были сильные и крепкие, ногти — длинные и аккуратно накрашенные. Она всегда исключительно тщательно за собой следила и часами просиживала перед изящным маленьким трюмо, которое он установил у нее в спальне.
— Тебе следовало сказать мне об этом раньше. — Это было полусожаление, полуупрек. — Родерик, например, считает, что женщине необязательно приносить пользу. Во всяком случае, такой женщине, как я. Он говорит, что наша обязанность — украшать жизнь мужчины.
— Он так считает? — Лоренса это уже не забавляло. — Любопытно, что еще он говорит? — Ему показалось, что новая роль, придуманная Джанин, не в меру ее захватывает.
— О, он готов бесконечно рассказывать о себе, я уже говорила тебе. О своих дуэлях, о любовных приключениях. Один раз я напрямую ему заявила, что кружить головы женщинам ему нужно только для того, чтобы посмеяться над их мужьями, и он не стал отпираться.
— Он предпочитал шпагу или пистолеты? — Лоренс, не подавая вида, внимательно следил за выражением лица жены.
Она немного замялась с ответом.
— Вот в этом я не могла добиться ясности. Какое использовал оружие — не говорит, уходит в сторону и все тут. А однажды, стоило мне лишь предположить, что при дуэлях он не всегда вел себя как джентльмен, Родерик не на шутку обиделся. Молчал несколько дней. Потом, правда, когда вспышка раздражения прошла, сообщил, что на пистолетах равных ему не было; что он один застрелил шестерых перед тем, как погиб под Йорктауном. Ему было всего лишь двадцать семь. А временами он кажется еще моложе. Намного моложе, чем когда-либо был ты, дорогой.