Страница:
Отец
(пожимая нарисованными плечами):Люди всегда обвиняют актеров и их игру в том, что, изображая эмоции гениев, мы не способны прочувствовать их. Это самое распространенное обвинение в наш адрес.
Сын:Разве это не так?
Отец (очень добродушно, с портрета Сирано де Бержерака):Мой мальчик, ты завидуешь мне.
Сын (широко шагая и размахивая руками):Конечно, завидую. Какой сын не поддастся этому чувству, если он будет окружен, задушен своим отцом, изображающим великих людей прошлого, настоящего и даже будущего. Мудрецы! Известные искатели приключений! Великие любовники!
Отец (мягко, через широко раскрытый рот истощенного Лазаря, поднимающегося из гипсовой гробницы):Но у тебя нет оснований завидовать мне. Я мертв.
Сын:Ты жив в двухстах тридцати семи изображениях. Четырехстах пятидесяти — если сосчитать четыре запасных батальона. Ты всюду!
Отец (в роли Пер Гюнта):Это только несчастные призраки, пробуждающиеся от ночного кошмара. (Все портреты плачут тихо и беспорядочно. Опять возникает шепот и стон, мерно затихающий в темноте).
Сын (одолеваемый страхом, хлопает дверью и выбегает в сад):Все они — грани твоего совершенства, черт тебя возьми! Твоего ужаснего совершенства, к которому ты стремился всю жизнь.
Отец (с портрета Дон Кихота со впалыми щеками):Каждый человек верит в то, что он по-своему совершенен. И даже самый отпетый негодяй или бездельник уверен в этом.
Сын:Но не в такой степени, в какой ты возомнил о себе. Ты практиковал свое совершенство перед зеркалом. Ты репетировал, следил за каждым словом, жестом и никогда не делал промаха.
Отец (недоверчиво):Неужели ты действительно представлял меня таким?
Сын:О Боже, если бы ты знал, как я молился, чтобы ты сделал ошибку, хотя бы одну! Сделать ошибку и признать ее! Но нет, такого никогда не было.
Отец (покачивая потускневшей бронзовой головой):Я никогда не подозревал, что у тебя возникали такие чувства. Естественно, что родитель хочет видеть своего ребенка немного лучше, чем он есть на самом деле. Признать какую-либо его слабость — значит поощрить этот порок. Родитель хочет быть уверен, что ребенок, будучи в отроческом возрасте, уважает законы, потому что позже он и сам сможет во всем разобраться. Дети не могут провести четкую грань между черным и оттенками серого. Поэтому долг родителей — подавать им пример, хотя иногда родители бывают вынуждены скрывать некоторые вещи, до тех пор пока у ребенка не появится зрелое суждение.
Сын:В результате ребенок раздавлен этим имиджем совершенства.
Отец:Я полагаю, что такое могло случиться. Но, скажи мне, сын, знал ли ты, что у твоего отца, как и у любого другого человека, были свои слабости?
Сын (с искрой надежды):Это действительно так? Ты говоришь это откровенно? (Затем, возвращаясь к своей привычной манере держаться):О, мне кажется, что сейчас опять последует твое звучное оправдание.
Отец (бронзовый бюст, изображающий Гамлета):Нет, сын! Ты обвиняешь меня в таких вещах, что было бы лучше, если бы моя мать не рожала меня. Да, я был горд, мстителен, полон амбиций. У меня было больше обид, чем мыслей, требующих воплощения. Я жаждал превосходства во всем. Потому что моя жизнь зависела от того, буду я великим актером или нет. Я ревностно относился к чьим бы то ни было небольшим достижениям, даже твоим. Я скрывал свое презрение к человечеству под маской терпимости. Это было довольно сложно, поверь мне. Последние годы жизни я был возмущен тем, что друзья, умеющие давать только советы, скупые менеджеры никогда не пытались пригласить меня на сцену или организовать прощальные гастроли. Я был несправедлив к твоей матери, желая других женщин, и несправедлив к себе, так как никогда не имел мужества уступить соблазну.
Сын:Что, никогда?
Отец:Никогда.
Сын:Такого не может быть.
Отец (скромно):Вдохновляемый великими характерами, которые я воплощал, я иногда слишком входил в роль.
Сын:Это представляет дело в другом свете. Какое облегчение! Папа, мне намного лучше. (Смеется немного истерично.)
Отец:Подожди, сын. Это еще не все. Я видел, как твоя мать теряет свою индивидуальность и становится всего лишь моей тенью. И я допускал это, потому что так было легче жить. Я с беспокойством и чувством вины видел, что ты разрушаешь свою жизнь, и я никогда не пытался сблизиться с тобой, рассказать правду о себе, которая, возможно, помогла бы тебе.
Сын (озабоченно):Ты заходишь слишком далеко, отец. Тебе не стоит обвинять себя за…
Отец (игнорируя сочувствия):Я действительно наслаждался твоим восхищением. Ты был таким хорошим зрителем. И потом, спустя многие годы, вместо того, чтобы обратиться к окружающему миру, я потерял интерес ко всему, кроме своих портретов. В конце концов жизнь сыграла со мной злую шутку, посвятив себя им — я создал для себя ад. Наказание для человека видеть, что он совершил, и страдать. Из-за невозможности что-либо предпринять страдания эти усиливаются, и нет возможности забыться хотя бы на минуту (его голос становится еле слышным).Десять лет бесконечных закатов и рассветов наблюдал я глазами многочисленных героев с портретов, статуй, фотографий. Я видел этот умирающий дом и сад, наблюдал за твоей матерью, проводящей день за днем словно во сне. Смотрел, как ты растрачиваешь свою жизнь, являясь невольным свидетелем разрушения человека…
Сын (опять сердито, злясь на себя):Хорошо, не надо мне жаловаться. Я не виноват в том, что ты таи постарался, изображая себя. И все твои изображения подвергаются проклятию. Другой человек был бы счастлив, будучи проклят всего один раз. Я ничем не могу тебе помочь.
Отец (дьявольски ухмыляясь с изображения Мефистофеля, выглядывая из-за кустов напротив Гамлета):Нет, можешь. Сломай нас, сожги нас! Раствори нас! Предай нас забвению! Уничтожь нас!
Сын (вбегая назад в дом, потому что говорящие изображения в доме менее жутки, чем в саду):О Боже! Как я ждал этого! Сколько раз я думал об этом доме как о старом, заплесневелом музее, загроможденном тщеславием одного человека.
Отец (хором):Ударь!
Сын (не решаясь, с кочергой, поднятой над головой):Но подумают, будто я сумасшедший. Они будут считать, что зависть помутила мой рассудок.
Отец (снова в роли Леонардо):Вздор! Скажут просто, что ты избавил мир от непрофессиональной мазни. Уничтожь нас!
Сын (аргументирует):Непрофессионально — это слишком сильно сказано. Они совсем не дурны.
Отец (польщен):Ты считаешь, что моя работа не лишена профессиональных достоинств?
Сын (хмурясь):Сейчас мы бросимся в другую крайность.
Отец:Уничтожь нас!
Сын (поднимает кочергу, но опять колеблется):Есть еще одно но. Мама никогда не простит мне этого.
Отец:Не вмешивай сюда мать!
Сын:Почему бы нет? В том случае, если ты действительно хотел быть преданным забвению, почему не попросил мать помочь тебе в этом? Отдать твои изображения людям, способным их уничтожить, или хотя бы сделать твою жизнь более интересной?
Отец:Сын, я никогда не смог бы объяснить все это твоей матери. Общение с моими портретами только больше отдаляло ее. Она была так близка мне и в то же время так далека. Я пытался говорить с ней, но она не слышала меня. Только ты наконец услышал меня. Я говорю тебе. Уничтожь нас!
Отец (в роли Дон Жуана, зовущий из студии):Подумай о пылком, стремительном волоките, заключенном в ледяную статую. Три девушки промелькнули за десять лет! Уничтожь нас!
Отец (в роли Леонардо да Винчи):Ты всегда боялся любого поступка. Настал твой черед. Твой шанс! Уничтожь нас!
Отец (в роли Пер Гюнта):Мне необходимы суровые испытания. Уничтожь нас!
Отец (в роли Бетховена):Разрушь этот диссонанс!
Отец (в роли Иоанна Богослова):Ускорь Апокалипсис!
Отец (приглушенный хор фотографий):Раскромсай нас, сожги нас. Разрушь нас!
Отец (все портреты хором):Уничтожь нас!
Сын (трижды поднимает кочергу, потом опускает на пол с улыбкой, вполне непринужденно):Нет, почему я позволяю себе находиться под влиянием кучки старых портретов и скульптур, даже если они говорящие? Что изменится в моей жизни, если я разрушу их? Почему я должен быть запуган своим покойным отцом, ведущим загробную жизнь? Это же смешно!
Отец (снова в роли короля Лира):Неужели ты потерял к нам уважение? Неужели тебя не переполняет страх от этих событий?
Сын (качая головой):Нет. Я думаю, что наш разговор лишен здравого смысла. Если действительно ты, отец, каким-то образом разговариваешь со мной, не думаю, что у тебя по отношению ко мне плохие намерения. Поэтому мне нечего бояться. Потом, откровенно говоря, я не считаю, что ты действительно хочешь быть уничтоженным. Ты просто дал волю своим чувствам, своей усталости.
Отец (в роли Пер Гюнта, улыбаясь загадочно, возможно, даже облегченно):Хорошо, если ты не можешь решиться уничтожить нас, хотя бы встряхни этот дом, встряхни свою жизнь.
Сын (кивая):В этом что-то есть.
Отец:Если ты не изменишь жизнь, не прекратишь пьянствовать, у нас с тобой будет разговор, возможно, менее приятный.
Сын (серьезно):Я запомню это, отец.
Отец (в роли Дон Жуана, зовет из студии):Пригласи несколько… (голос внезапно обрывается).
Сын смотрит на портреты, которые так внезапно замолчали. Он не может заметить ни одного движения в их чертах, ни одного жеста. Передняя дверь открывается и входит мать, взволнованная, с распечатанным письмом в руках.
Мать:Фрэнсис, я только что получила очень интересное предложение. Меривильская академия для девушек хочет приобрести бюст твоего отца для своей библиотеки или комнаты отдыха.
Сын (тщательно размешивая кочергой пепел в камине):Почему бы нет? (Затем с вдохновением, довольно лукаво)Что ты скажешь о бюсте Гамлета?
Мать:Об этом не может быть и речи. Это его шедевр, и к тому же он прикручен к колонне в саду.
Сын:Хорошо, тогда король Лир.
Мать:Нет, это моя любимая работа. К тому же это картина, а не бюст.
Сын (осуществляя свой план):Хорошо, я думаю, им можно отдать… нет, это не очень прилично.
Мать (немедленно переспросив):Что — не очень прилично?
Сын (как бы неохотно):Я подумал о бюсте Дон Жуана, но…
Мать:Прекрасная идея.
Сын:Так и сделаем.
Мать:Спасибо, Фрэнсис. Я напишу в Меривильскую академию, что они смогут получить бюст Дон Жуана (садится писать письмо).
Сын:Ты правильно сделала, мама. Я уверен, что папе это тоже понравится.
Мать (останавливаясь в дверях):Что с тобой случилось, Фрэнсис? Ты же всегда был таким циником.
Сын (пожимая плечами):Не знаю, наверное, я становлюсь зрелым.
Как только его мать уходит, он начинает смеяться. Вдруг ему кажется, что портрет Пер Гюнта подмигнул. Фрэнсис ’подходит к портрету, но тот. остается неподвижным. И вновь улыбка озарила лицо Фрэнсиса Леграна — он слышит, как кто-то в студии начинает едва слышно напевать арию из «Дон Жуана».
Перевод с англ. А. Лушниковой
Джек Уильямсон
Нагрузившись виски, торговец прибыл на Землю, преодолев необъятные пространства космоса. Он знал, что планета находится на карантине, но допущенная им ошибка оставляла его на милость жажды, а причиной этой немилосердной жажды был его же собственный нос.
У этого худого, маленького человечка был ужасно кривой нос. Этот недостаток мог быть исправлен, но он родился в приграничном мире, где сложная дилемма свободы и ответственности еще не была разрешена, и окружающие позволили ему повзрослеть с осознанием собственного уродства.
Проклятый генетической ошибкой, он провел всю свою жизнь, удирая от спасения. Когда его уродство перешло все границы приличия, он стал защищать его, как свою неотъемлемую часть. Его отправили в клинику для устранения плохой социальной приспособленности для улучшения носа, что и было причиной всех его проблем, но он сбежал от операции и отправился на окраины цивилизации, где закон был менее жесток.
Поскольку он не отличался храбростью, то в конце концов занялся продажей дешевых игрушек. Но и в этой скромной профессии имеется риск. Он занимался своим делом потихоньку, не имея торговой лицензии, и ему пришлось стартовать так поспешно, что ему не хватило времени сделать обычные запасы.
Нервы его были разболтаны более чем когда-либо. На борту флаера ему пришлось порядочно нагрузиться алкоголем, пока его руки не стали достаточно твердыми, чтобы включить автопилот. Неразбавленный алкоголь оказал более сильное действие, чем обычно, и у него стало темнеть и двоиться в глазах раньше, чем он закончил регулировку.
Сильно пьяный, он спутал цифры 8 и 3, проглядел десятичную отметку на шкале и повернул ручку планетарной настройки слишком далеко. Целью его путешествия был другой пограничный мир на расстоянии в несколько световых лет, где иммиграция оставалась неограниченной, а пионеры были достаточно неотесаны и позволяли своим детям покупать его игрушки. Таким образом, благодаря его ошибке местом назначения стала планета Земля.
Робот-пилот сразу же предупредил его. Хотя флаер не раз терпел аварии, и еще до торговца с ним плохо обращалось несколько поколений находившихся вне закона бродяг, он много раз спасал его от гибели и был крепким, достойным космоса нейтронным кораблем. Ударил Гонг. Замигала красная сигнальная лампочка, и раздался суровый голос:
— Осторожно! Не стартовать! Цель назначения за пределами обычной сферы торговли. Проверьте схемы и приборы на возможность ошибки! Осторожно!
Обычно он был достаточно осторожен. Но на этот раз алкоголь лишь усилил его панику. Он был слишком пьян, чтобы понять предупреждение и стал бить дрожащими пальцами по кнопке, отключающей весь этот шум. Но пока он нашел кнопку старта, сигнал включился вновь:
— Осторожно! — выкрикивал металлический голос. — Не стартовать! Цель назначения под карантином! Все контакты запрещены!
Нетерпеливо, такой пьяный, что мог думать только о бегстве, он нажал на «старт». Сигналы прекратились, а флаер понес его к Земле через расстояния в световые столетия, что ошеломило бы любого трезвого человека.
Человеческая цивилизация распространилась во все стороны галактики со скоростью в полосу скорости света, так что колонисты прыгали от звезды к звезде. Этот продолжительный полет доставил его с внешних границ назад, к полузабытому центру.
И все же путешествие не показалось ему долгим, да и флаер не требовал внимания. Корабль захватывал невидимые потоки нейтронов, излучаемых новыми звездами, чтобы навеки рассеяться по галактике, и мчался с такой скоростью, что время на борту замедлилось почти до остановки.
Торговец пил и спал. Он видел страшные сны человека, которому скальпелем хотели переделать нос. Он просыпался и опять спал, и все время пил, пока не иссякли запасы спиртного.
Первоначально флаер был построен так, что должен был отметиться у властей порта назначения, ждать инструкций и выполнять их. Но владельцы изменили схему управления, и флаер проскользнул на темную сторону Земли, отключив все сигналы, оставив только гонг, чтоб разбудить своего хозяина.
Торговец проснулся, чувствуя себя несчастным человеком. Тусклый свет в неопрятной кабине казался слишком ярким, гул от гонга слишком сильным. Торговец поспешил его выключить, а потом отправился, спотыкаясь, на поиски чего-нибудь спиртного.
Где-то должна была быть бутылка, припрятанная как раз для такого случая. Может быть, за койкой, в сумке с товаром или в пустом медицинском кабинете — он давно обменял все его оборудование на виски.
Все спиртное было давно выпито. Грубо ругаясь, шатаясь от невыносимой жажды, торговец вернулся в кубрик, чтобы выяснить, где он находится.
Сол-Три… Никогда не слышал! Он покачал головой и, сощурившись, посмотрел на серый экран. Координаты заставили его подпрыгнуть. Он находился в двух тысячах световых годах от последнего знакомого ему мира, где-то около забытого всеми центра цивилизации.
Торговец был потрясен своей ошибкой. Но вреда от нее не было. В этом было уникальное преимущество кочевого образа жизни. Какая разница, сколько грубых людей хотели переделать его нос и искоренить вечную жажду! Флаер всегда уносит его за пределы их досягаемости через космос и время.
Исполненный надежды, он наклонился, чтобы прочитать надпись на экране. Сообщалось, что планета принадлежала ничем не примечательной планетной системе, не представляла интереса ни для туризма, ни для торговли. Население было гуманоидным, но культурный уровень был низок. На глаза ему попалась сноска:
«Предполагают, что планета была местом нахождения Атлантиды, полулегендарной колыбели цивилизации, с которой начались межзвездные полеты. Хотя сравнительная биология местной фауны свидетельствует в пользу этой теории, никаких существенных исторических доказательств еще не найдено, а нынешний культурный уровень населения планеты оставляет вопрос открытым…»
Его не интересовали жалобы историков. Он хотел одного выпить. Просто, чтобы встряхнуться, избавиться от мерзкого привкуса во рту, смягчить головную боль и утихомирить трясущиеся руки. «Вряд ли они настолько отстали, — думал он, — что не в состоянии произвести алкоголь».
Страдая от жажды, он взялся за ключ приземления.
Загремел гонг, его удары напоминали удары молотка по голове. Замигал красный свет, зловеще прозвучал записанный на пленку голос автомата:
— Предупреждаю! Посадку не совершать! Планета на карантине в соответствии с Соглашением о Неконтактных Мирах. Все контакты запрещены! Нарушитель будет подвергнут полной перестройке. Предупреждаю…
Съежившись, торговец, как безумный, стукнул кнопку, устанавливающую тишину. Примитивные миры были самым легким рынком для его товаров, и он не раз заглядывал в Соглашение. Он знал, что оно было задумано для предотвращения опасных столкновений между народами, находящимися на разных уровнях общественного развития. Впрочем, его не интересовали теории по проблемам культурных контактов.
Он хотел только пить и надеялся найти тут выпивку. Хотя он никогда не слышал о Сол-Три, он хорошо знал свое дело и был достаточно снабжен товаром. Торговля должна была оправдать его долгий полет назад к приграничным мирам, где он чувствовал себя дома. Даже если карантинные службы что-нибудь заподозрят, вряд ли они будут гнаться за ним так далеко.
Торговец вставил ключ приземления. Флаер тихо скользнул вниз на темный склон поросшего лесом холма. На расстоянии трех миль от него находился слабый энергетический источник, видимо, это было небольшое поселение. Торговец накачал воздухом маскирующую мембрану, так что флаер стал похож на обыкновенный валун, и пошел по направлению к поселку.
Холодный воздух распространял освежающий аромат растений. Было приятно ощущать траву под ногами. Голоса маленьких птичек складывались в неуловимую мелодию. Отсутствие бездорожья подбодрило его. Он решил, что планета была и вправду местом рождения человечества, и на мгновение его охватило счастье от мистического чувства возвращения к истокам.
Но единения с материнским миром не наступило. Краткий миг восторга исчез, когда он стал беспокоиться, не встретит ли какое-либо первобытное табу на алкоголь.
Тревожно хмурясь, он вышел на пустую дорогу у подножья холма и пошел по ней к примитивному мосту, выстроенному через мелкую речушку. Взошло солнце, ничем не отличающееся от других солнц. Торговец увидел обширную зеленую долину, где мирно паслись черно-белые домашние животные, а человек в синем управлял грубым тракторным плугом.
Торговец остановился на мгновение, испытывая некоторое презрение к живущим тут простакам, что вросли тут в землю и знают о безграничном мире не больше своего скота. Причиной презрения была обыкновенная зависть, но он не догадывался об этом.
Солнечный свет стал причинять боль глазам, жажда вызвала приступ сухости. Прихрамывая, он решительно двинулся вперед. За мостом он обнаружил примитивные плоские надписи, установленные вдоль дороги. Он не мог прочитать их, но плоские изображения бутылок и стаканов говорили с ним со сводящими с ума красноречием.
На вершине плоского холма он подошел к деревянной хибаре, окутанной тонким, дразнящим запахом алкоголя. Табличка над дверью убедила его в том, что это общественное место. Выцветшая реклама на стене изображала пухленькую местную красотку, с обольстительной улыбкой потягивающую из стакана.
Торговец нетерпеливо подергал дверь. Заперто. Алкогольный аромат чуть было не побудил его вломиться внутрь, но он подавил это желание. Нарушение карантина и так было серьезным преступлением. Он не хотел подвергаться исправлению в сообразил, что заведение еще будет открыто, когда он раздобудет местную валюту.
Весь потный пошел вниз к деревушке. Она располагалась на излучине тихой речки, которую он только что перешел. Примитивные кирпичные и оштукатуренные домики стояли в тени деревьев. Все это так отличалось от знакомых ему шумных и пыльных сырьевых городов пионеров, что он даже споткнулся в нерешительности.
Никогда раньше он не имел дел со столь примитивными народами. Но, без сомнения, здесь его игрушки будут новинкой, а изображение бутылок вдоль дороги убедило его в изобилии спиртного. Только это и имело для него значение. Торговец вытер лицо, перекинул сумку в левую руку и, пошатываясь, двинулся вперед.
— Доброе утро, мистер.
Испуганный неожиданным окликом, торговец шарахнулся к обочине дороги. Сзади ехала неуклюжая примитивная машина. Ее привадил к движение какой-то грубый мотор, испускавший вонючий дымок сгоревшего бензина. За рулем управления сидел здоровяк и с любопытством рассматривал его.
— Ищете кого-то в Чатстворте?
Он говорил на грубом наречии, незнакомом торговцу, но псионический переводчик, маленький приборчик размером не больше земных слуховых аппаратов, мгновенно выдал ему значение.
— И вам доброе утро, мистер.
Торговец слегка приподнял руку и забормотал в спрятанный в рукаве микрофон. Переведенный ответ выходил из крохотного динамика под одеждой и изобиловал длинными носовыми звуками местного языка.
— Иду вот мимо, — произнес он.
— Залезайте. — Абориген наклонился, чтобы открыть дверцу машины. — Я подброшу вас до деревни, а там в миле и город.
Торговец залез внутрь, его переполняла благодарность, но через минуту он пожалел об этом.
— Добро пожаловать в Чатстворт, — ухмыляясь, говорил водитель. — В нашей деревне живут триста четыре человека, и она самая богатая в штате. Думаю, у меня есть все права приглашать вас, — хмыкнул верзила, — меня зовут Джад Хэнкинс. Я констебль.
От такого известия на грязном лице торговца выступила испарина. В висках у него застучало, а узловатые руки стали так сильно дрожать, что пришлось вцепиться в сумку, чтобы констебль не заметил его волнения.
Вскоре он понял, что случайная встреча с законом не была опасной. Вряд ли Джад Хэнкинс был связан с чиновниками, следящими за выполнением Соглашения, скорее всего, он вовсе ничего о нем не звал.
— Рад с вами познакомиться, мистер Хэнкинс, — торопливо произнес торговец, радуясь, что ответчик не может передать дрожь его голоса. — Меня зовут Грей.
Он заметил, что констебль рассматривает сумку.
— Плодородная, однако, долина, — поспешно заговорил он. Производите зерно для перерабатывающей промышленности?
— Больше на корма.
Констебль вновь посмотрел на сумку.
— Вы торгуете, мистер Грей?
Пришлось подтвердить этот факт.
— Если не возражаете, чем?
— Игрушками, — произнес торговец. — Новые игрушки.
— Я боялся, что у вас фейерверки, — оживленно произнес констебль. — И думал, что следует вас предупредить.
— Фейерверки? — озадаченно переспросил торговец, поскольку термин был не совсем ясен.
— Вы же знаете, скоро 4 июля, [24]— пояснил констебль. — Нам нужно оберегать детей. — Он широко улыбнулся: — У меня самого четверо негодников.
Торговец все еще испытывал неуверенность насчет этих, как их, фейерверков. Четвертое июля могло быть какой-нибудь варварской церемонией детских жертвоприношений, а фейерверки, видимо, атрибуты шаманов. Но это не имеет значения.
— Здесь только игрушки, — настаивал он. — Они высокообразовательны. Сделаны и рекомендованы для обучения детей, с тем чтобы обучать, развлекая. Совершенно безопасны для детей соответствующих возрастных групп.
Торговец покосился на констебля.
— Но я не уверен, что стану продавать их тут, — смущаясь, добавил он. — В таком маленьком местечке это не окупит приобретение лицензии.
— А вам не нужна лицензия, — хмыкнул констебль. — Видите ли, мы не имеем статуса города. Спокойно продавайте свои игрушки, раз они безопасны.
Констебль поприветствовал ребятишек, играющих в мяч на пустыре, потом остановил у самой деревни машину, чтобы пропустить через дорогу мальчика с собакой.
Сын:Разве это не так?
Отец (очень добродушно, с портрета Сирано де Бержерака):Мой мальчик, ты завидуешь мне.
Сын (широко шагая и размахивая руками):Конечно, завидую. Какой сын не поддастся этому чувству, если он будет окружен, задушен своим отцом, изображающим великих людей прошлого, настоящего и даже будущего. Мудрецы! Известные искатели приключений! Великие любовники!
Отец (мягко, через широко раскрытый рот истощенного Лазаря, поднимающегося из гипсовой гробницы):Но у тебя нет оснований завидовать мне. Я мертв.
Сын:Ты жив в двухстах тридцати семи изображениях. Четырехстах пятидесяти — если сосчитать четыре запасных батальона. Ты всюду!
Отец (в роли Пер Гюнта):Это только несчастные призраки, пробуждающиеся от ночного кошмара. (Все портреты плачут тихо и беспорядочно. Опять возникает шепот и стон, мерно затихающий в темноте).
Сын (одолеваемый страхом, хлопает дверью и выбегает в сад):Все они — грани твоего совершенства, черт тебя возьми! Твоего ужаснего совершенства, к которому ты стремился всю жизнь.
Отец (с портрета Дон Кихота со впалыми щеками):Каждый человек верит в то, что он по-своему совершенен. И даже самый отпетый негодяй или бездельник уверен в этом.
Сын:Но не в такой степени, в какой ты возомнил о себе. Ты практиковал свое совершенство перед зеркалом. Ты репетировал, следил за каждым словом, жестом и никогда не делал промаха.
Отец (недоверчиво):Неужели ты действительно представлял меня таким?
Сын:О Боже, если бы ты знал, как я молился, чтобы ты сделал ошибку, хотя бы одну! Сделать ошибку и признать ее! Но нет, такого никогда не было.
Отец (покачивая потускневшей бронзовой головой):Я никогда не подозревал, что у тебя возникали такие чувства. Естественно, что родитель хочет видеть своего ребенка немного лучше, чем он есть на самом деле. Признать какую-либо его слабость — значит поощрить этот порок. Родитель хочет быть уверен, что ребенок, будучи в отроческом возрасте, уважает законы, потому что позже он и сам сможет во всем разобраться. Дети не могут провести четкую грань между черным и оттенками серого. Поэтому долг родителей — подавать им пример, хотя иногда родители бывают вынуждены скрывать некоторые вещи, до тех пор пока у ребенка не появится зрелое суждение.
Сын:В результате ребенок раздавлен этим имиджем совершенства.
Отец:Я полагаю, что такое могло случиться. Но, скажи мне, сын, знал ли ты, что у твоего отца, как и у любого другого человека, были свои слабости?
Сын (с искрой надежды):Это действительно так? Ты говоришь это откровенно? (Затем, возвращаясь к своей привычной манере держаться):О, мне кажется, что сейчас опять последует твое звучное оправдание.
Отец (бронзовый бюст, изображающий Гамлета):Нет, сын! Ты обвиняешь меня в таких вещах, что было бы лучше, если бы моя мать не рожала меня. Да, я был горд, мстителен, полон амбиций. У меня было больше обид, чем мыслей, требующих воплощения. Я жаждал превосходства во всем. Потому что моя жизнь зависела от того, буду я великим актером или нет. Я ревностно относился к чьим бы то ни было небольшим достижениям, даже твоим. Я скрывал свое презрение к человечеству под маской терпимости. Это было довольно сложно, поверь мне. Последние годы жизни я был возмущен тем, что друзья, умеющие давать только советы, скупые менеджеры никогда не пытались пригласить меня на сцену или организовать прощальные гастроли. Я был несправедлив к твоей матери, желая других женщин, и несправедлив к себе, так как никогда не имел мужества уступить соблазну.
Сын:Что, никогда?
Отец:Никогда.
Сын:Такого не может быть.
Отец (скромно):Вдохновляемый великими характерами, которые я воплощал, я иногда слишком входил в роль.
Сын:Это представляет дело в другом свете. Какое облегчение! Папа, мне намного лучше. (Смеется немного истерично.)
Отец:Подожди, сын. Это еще не все. Я видел, как твоя мать теряет свою индивидуальность и становится всего лишь моей тенью. И я допускал это, потому что так было легче жить. Я с беспокойством и чувством вины видел, что ты разрушаешь свою жизнь, и я никогда не пытался сблизиться с тобой, рассказать правду о себе, которая, возможно, помогла бы тебе.
Сын (озабоченно):Ты заходишь слишком далеко, отец. Тебе не стоит обвинять себя за…
Отец (игнорируя сочувствия):Я действительно наслаждался твоим восхищением. Ты был таким хорошим зрителем. И потом, спустя многие годы, вместо того, чтобы обратиться к окружающему миру, я потерял интерес ко всему, кроме своих портретов. В конце концов жизнь сыграла со мной злую шутку, посвятив себя им — я создал для себя ад. Наказание для человека видеть, что он совершил, и страдать. Из-за невозможности что-либо предпринять страдания эти усиливаются, и нет возможности забыться хотя бы на минуту (его голос становится еле слышным).Десять лет бесконечных закатов и рассветов наблюдал я глазами многочисленных героев с портретов, статуй, фотографий. Я видел этот умирающий дом и сад, наблюдал за твоей матерью, проводящей день за днем словно во сне. Смотрел, как ты растрачиваешь свою жизнь, являясь невольным свидетелем разрушения человека…
Сын (опять сердито, злясь на себя):Хорошо, не надо мне жаловаться. Я не виноват в том, что ты таи постарался, изображая себя. И все твои изображения подвергаются проклятию. Другой человек был бы счастлив, будучи проклят всего один раз. Я ничем не могу тебе помочь.
Отец (дьявольски ухмыляясь с изображения Мефистофеля, выглядывая из-за кустов напротив Гамлета):Нет, можешь. Сломай нас, сожги нас! Раствори нас! Предай нас забвению! Уничтожь нас!
Сын (вбегая назад в дом, потому что говорящие изображения в доме менее жутки, чем в саду):О Боже! Как я ждал этого! Сколько раз я думал об этом доме как о старом, заплесневелом музее, загроможденном тщеславием одного человека.
Отец (хором):Ударь!
Сын (не решаясь, с кочергой, поднятой над головой):Но подумают, будто я сумасшедший. Они будут считать, что зависть помутила мой рассудок.
Отец (снова в роли Леонардо):Вздор! Скажут просто, что ты избавил мир от непрофессиональной мазни. Уничтожь нас!
Сын (аргументирует):Непрофессионально — это слишком сильно сказано. Они совсем не дурны.
Отец (польщен):Ты считаешь, что моя работа не лишена профессиональных достоинств?
Сын (хмурясь):Сейчас мы бросимся в другую крайность.
Отец:Уничтожь нас!
Сын (поднимает кочергу, но опять колеблется):Есть еще одно но. Мама никогда не простит мне этого.
Отец:Не вмешивай сюда мать!
Сын:Почему бы нет? В том случае, если ты действительно хотел быть преданным забвению, почему не попросил мать помочь тебе в этом? Отдать твои изображения людям, способным их уничтожить, или хотя бы сделать твою жизнь более интересной?
Отец:Сын, я никогда не смог бы объяснить все это твоей матери. Общение с моими портретами только больше отдаляло ее. Она была так близка мне и в то же время так далека. Я пытался говорить с ней, но она не слышала меня. Только ты наконец услышал меня. Я говорю тебе. Уничтожь нас!
Отец (в роли Дон Жуана, зовущий из студии):Подумай о пылком, стремительном волоките, заключенном в ледяную статую. Три девушки промелькнули за десять лет! Уничтожь нас!
Отец (в роли Леонардо да Винчи):Ты всегда боялся любого поступка. Настал твой черед. Твой шанс! Уничтожь нас!
Отец (в роли Пер Гюнта):Мне необходимы суровые испытания. Уничтожь нас!
Отец (в роли Бетховена):Разрушь этот диссонанс!
Отец (в роли Иоанна Богослова):Ускорь Апокалипсис!
Отец (приглушенный хор фотографий):Раскромсай нас, сожги нас. Разрушь нас!
Отец (все портреты хором):Уничтожь нас!
Сын (трижды поднимает кочергу, потом опускает на пол с улыбкой, вполне непринужденно):Нет, почему я позволяю себе находиться под влиянием кучки старых портретов и скульптур, даже если они говорящие? Что изменится в моей жизни, если я разрушу их? Почему я должен быть запуган своим покойным отцом, ведущим загробную жизнь? Это же смешно!
Отец (снова в роли короля Лира):Неужели ты потерял к нам уважение? Неужели тебя не переполняет страх от этих событий?
Сын (качая головой):Нет. Я думаю, что наш разговор лишен здравого смысла. Если действительно ты, отец, каким-то образом разговариваешь со мной, не думаю, что у тебя по отношению ко мне плохие намерения. Поэтому мне нечего бояться. Потом, откровенно говоря, я не считаю, что ты действительно хочешь быть уничтоженным. Ты просто дал волю своим чувствам, своей усталости.
Отец (в роли Пер Гюнта, улыбаясь загадочно, возможно, даже облегченно):Хорошо, если ты не можешь решиться уничтожить нас, хотя бы встряхни этот дом, встряхни свою жизнь.
Сын (кивая):В этом что-то есть.
Отец:Если ты не изменишь жизнь, не прекратишь пьянствовать, у нас с тобой будет разговор, возможно, менее приятный.
Сын (серьезно):Я запомню это, отец.
Отец (в роли Дон Жуана, зовет из студии):Пригласи несколько… (голос внезапно обрывается).
Сын смотрит на портреты, которые так внезапно замолчали. Он не может заметить ни одного движения в их чертах, ни одного жеста. Передняя дверь открывается и входит мать, взволнованная, с распечатанным письмом в руках.
Мать:Фрэнсис, я только что получила очень интересное предложение. Меривильская академия для девушек хочет приобрести бюст твоего отца для своей библиотеки или комнаты отдыха.
Сын (тщательно размешивая кочергой пепел в камине):Почему бы нет? (Затем с вдохновением, довольно лукаво)Что ты скажешь о бюсте Гамлета?
Мать:Об этом не может быть и речи. Это его шедевр, и к тому же он прикручен к колонне в саду.
Сын:Хорошо, тогда король Лир.
Мать:Нет, это моя любимая работа. К тому же это картина, а не бюст.
Сын (осуществляя свой план):Хорошо, я думаю, им можно отдать… нет, это не очень прилично.
Мать (немедленно переспросив):Что — не очень прилично?
Сын (как бы неохотно):Я подумал о бюсте Дон Жуана, но…
Мать:Прекрасная идея.
Сын:Так и сделаем.
Мать:Спасибо, Фрэнсис. Я напишу в Меривильскую академию, что они смогут получить бюст Дон Жуана (садится писать письмо).
Сын:Ты правильно сделала, мама. Я уверен, что папе это тоже понравится.
Мать (останавливаясь в дверях):Что с тобой случилось, Фрэнсис? Ты же всегда был таким циником.
Сын (пожимая плечами):Не знаю, наверное, я становлюсь зрелым.
Как только его мать уходит, он начинает смеяться. Вдруг ему кажется, что портрет Пер Гюнта подмигнул. Фрэнсис ’подходит к портрету, но тот. остается неподвижным. И вновь улыбка озарила лицо Фрэнсиса Леграна — он слышит, как кто-то в студии начинает едва слышно напевать арию из «Дон Жуана».
Перевод с англ. А. Лушниковой
Джек Уильямсон
НОС ТОРГОВЦА
Нагрузившись виски, торговец прибыл на Землю, преодолев необъятные пространства космоса. Он знал, что планета находится на карантине, но допущенная им ошибка оставляла его на милость жажды, а причиной этой немилосердной жажды был его же собственный нос.
У этого худого, маленького человечка был ужасно кривой нос. Этот недостаток мог быть исправлен, но он родился в приграничном мире, где сложная дилемма свободы и ответственности еще не была разрешена, и окружающие позволили ему повзрослеть с осознанием собственного уродства.
Проклятый генетической ошибкой, он провел всю свою жизнь, удирая от спасения. Когда его уродство перешло все границы приличия, он стал защищать его, как свою неотъемлемую часть. Его отправили в клинику для устранения плохой социальной приспособленности для улучшения носа, что и было причиной всех его проблем, но он сбежал от операции и отправился на окраины цивилизации, где закон был менее жесток.
Поскольку он не отличался храбростью, то в конце концов занялся продажей дешевых игрушек. Но и в этой скромной профессии имеется риск. Он занимался своим делом потихоньку, не имея торговой лицензии, и ему пришлось стартовать так поспешно, что ему не хватило времени сделать обычные запасы.
Нервы его были разболтаны более чем когда-либо. На борту флаера ему пришлось порядочно нагрузиться алкоголем, пока его руки не стали достаточно твердыми, чтобы включить автопилот. Неразбавленный алкоголь оказал более сильное действие, чем обычно, и у него стало темнеть и двоиться в глазах раньше, чем он закончил регулировку.
Сильно пьяный, он спутал цифры 8 и 3, проглядел десятичную отметку на шкале и повернул ручку планетарной настройки слишком далеко. Целью его путешествия был другой пограничный мир на расстоянии в несколько световых лет, где иммиграция оставалась неограниченной, а пионеры были достаточно неотесаны и позволяли своим детям покупать его игрушки. Таким образом, благодаря его ошибке местом назначения стала планета Земля.
Робот-пилот сразу же предупредил его. Хотя флаер не раз терпел аварии, и еще до торговца с ним плохо обращалось несколько поколений находившихся вне закона бродяг, он много раз спасал его от гибели и был крепким, достойным космоса нейтронным кораблем. Ударил Гонг. Замигала красная сигнальная лампочка, и раздался суровый голос:
— Осторожно! Не стартовать! Цель назначения за пределами обычной сферы торговли. Проверьте схемы и приборы на возможность ошибки! Осторожно!
Обычно он был достаточно осторожен. Но на этот раз алкоголь лишь усилил его панику. Он был слишком пьян, чтобы понять предупреждение и стал бить дрожащими пальцами по кнопке, отключающей весь этот шум. Но пока он нашел кнопку старта, сигнал включился вновь:
— Осторожно! — выкрикивал металлический голос. — Не стартовать! Цель назначения под карантином! Все контакты запрещены!
Нетерпеливо, такой пьяный, что мог думать только о бегстве, он нажал на «старт». Сигналы прекратились, а флаер понес его к Земле через расстояния в световые столетия, что ошеломило бы любого трезвого человека.
Человеческая цивилизация распространилась во все стороны галактики со скоростью в полосу скорости света, так что колонисты прыгали от звезды к звезде. Этот продолжительный полет доставил его с внешних границ назад, к полузабытому центру.
И все же путешествие не показалось ему долгим, да и флаер не требовал внимания. Корабль захватывал невидимые потоки нейтронов, излучаемых новыми звездами, чтобы навеки рассеяться по галактике, и мчался с такой скоростью, что время на борту замедлилось почти до остановки.
Торговец пил и спал. Он видел страшные сны человека, которому скальпелем хотели переделать нос. Он просыпался и опять спал, и все время пил, пока не иссякли запасы спиртного.
Первоначально флаер был построен так, что должен был отметиться у властей порта назначения, ждать инструкций и выполнять их. Но владельцы изменили схему управления, и флаер проскользнул на темную сторону Земли, отключив все сигналы, оставив только гонг, чтоб разбудить своего хозяина.
Торговец проснулся, чувствуя себя несчастным человеком. Тусклый свет в неопрятной кабине казался слишком ярким, гул от гонга слишком сильным. Торговец поспешил его выключить, а потом отправился, спотыкаясь, на поиски чего-нибудь спиртного.
Где-то должна была быть бутылка, припрятанная как раз для такого случая. Может быть, за койкой, в сумке с товаром или в пустом медицинском кабинете — он давно обменял все его оборудование на виски.
Все спиртное было давно выпито. Грубо ругаясь, шатаясь от невыносимой жажды, торговец вернулся в кубрик, чтобы выяснить, где он находится.
Сол-Три… Никогда не слышал! Он покачал головой и, сощурившись, посмотрел на серый экран. Координаты заставили его подпрыгнуть. Он находился в двух тысячах световых годах от последнего знакомого ему мира, где-то около забытого всеми центра цивилизации.
Торговец был потрясен своей ошибкой. Но вреда от нее не было. В этом было уникальное преимущество кочевого образа жизни. Какая разница, сколько грубых людей хотели переделать его нос и искоренить вечную жажду! Флаер всегда уносит его за пределы их досягаемости через космос и время.
Исполненный надежды, он наклонился, чтобы прочитать надпись на экране. Сообщалось, что планета принадлежала ничем не примечательной планетной системе, не представляла интереса ни для туризма, ни для торговли. Население было гуманоидным, но культурный уровень был низок. На глаза ему попалась сноска:
«Предполагают, что планета была местом нахождения Атлантиды, полулегендарной колыбели цивилизации, с которой начались межзвездные полеты. Хотя сравнительная биология местной фауны свидетельствует в пользу этой теории, никаких существенных исторических доказательств еще не найдено, а нынешний культурный уровень населения планеты оставляет вопрос открытым…»
Его не интересовали жалобы историков. Он хотел одного выпить. Просто, чтобы встряхнуться, избавиться от мерзкого привкуса во рту, смягчить головную боль и утихомирить трясущиеся руки. «Вряд ли они настолько отстали, — думал он, — что не в состоянии произвести алкоголь».
Страдая от жажды, он взялся за ключ приземления.
Загремел гонг, его удары напоминали удары молотка по голове. Замигал красный свет, зловеще прозвучал записанный на пленку голос автомата:
— Предупреждаю! Посадку не совершать! Планета на карантине в соответствии с Соглашением о Неконтактных Мирах. Все контакты запрещены! Нарушитель будет подвергнут полной перестройке. Предупреждаю…
Съежившись, торговец, как безумный, стукнул кнопку, устанавливающую тишину. Примитивные миры были самым легким рынком для его товаров, и он не раз заглядывал в Соглашение. Он знал, что оно было задумано для предотвращения опасных столкновений между народами, находящимися на разных уровнях общественного развития. Впрочем, его не интересовали теории по проблемам культурных контактов.
Он хотел только пить и надеялся найти тут выпивку. Хотя он никогда не слышал о Сол-Три, он хорошо знал свое дело и был достаточно снабжен товаром. Торговля должна была оправдать его долгий полет назад к приграничным мирам, где он чувствовал себя дома. Даже если карантинные службы что-нибудь заподозрят, вряд ли они будут гнаться за ним так далеко.
Торговец вставил ключ приземления. Флаер тихо скользнул вниз на темный склон поросшего лесом холма. На расстоянии трех миль от него находился слабый энергетический источник, видимо, это было небольшое поселение. Торговец накачал воздухом маскирующую мембрану, так что флаер стал похож на обыкновенный валун, и пошел по направлению к поселку.
Холодный воздух распространял освежающий аромат растений. Было приятно ощущать траву под ногами. Голоса маленьких птичек складывались в неуловимую мелодию. Отсутствие бездорожья подбодрило его. Он решил, что планета была и вправду местом рождения человечества, и на мгновение его охватило счастье от мистического чувства возвращения к истокам.
Но единения с материнским миром не наступило. Краткий миг восторга исчез, когда он стал беспокоиться, не встретит ли какое-либо первобытное табу на алкоголь.
Тревожно хмурясь, он вышел на пустую дорогу у подножья холма и пошел по ней к примитивному мосту, выстроенному через мелкую речушку. Взошло солнце, ничем не отличающееся от других солнц. Торговец увидел обширную зеленую долину, где мирно паслись черно-белые домашние животные, а человек в синем управлял грубым тракторным плугом.
Торговец остановился на мгновение, испытывая некоторое презрение к живущим тут простакам, что вросли тут в землю и знают о безграничном мире не больше своего скота. Причиной презрения была обыкновенная зависть, но он не догадывался об этом.
Солнечный свет стал причинять боль глазам, жажда вызвала приступ сухости. Прихрамывая, он решительно двинулся вперед. За мостом он обнаружил примитивные плоские надписи, установленные вдоль дороги. Он не мог прочитать их, но плоские изображения бутылок и стаканов говорили с ним со сводящими с ума красноречием.
На вершине плоского холма он подошел к деревянной хибаре, окутанной тонким, дразнящим запахом алкоголя. Табличка над дверью убедила его в том, что это общественное место. Выцветшая реклама на стене изображала пухленькую местную красотку, с обольстительной улыбкой потягивающую из стакана.
Торговец нетерпеливо подергал дверь. Заперто. Алкогольный аромат чуть было не побудил его вломиться внутрь, но он подавил это желание. Нарушение карантина и так было серьезным преступлением. Он не хотел подвергаться исправлению в сообразил, что заведение еще будет открыто, когда он раздобудет местную валюту.
Весь потный пошел вниз к деревушке. Она располагалась на излучине тихой речки, которую он только что перешел. Примитивные кирпичные и оштукатуренные домики стояли в тени деревьев. Все это так отличалось от знакомых ему шумных и пыльных сырьевых городов пионеров, что он даже споткнулся в нерешительности.
Никогда раньше он не имел дел со столь примитивными народами. Но, без сомнения, здесь его игрушки будут новинкой, а изображение бутылок вдоль дороги убедило его в изобилии спиртного. Только это и имело для него значение. Торговец вытер лицо, перекинул сумку в левую руку и, пошатываясь, двинулся вперед.
— Доброе утро, мистер.
Испуганный неожиданным окликом, торговец шарахнулся к обочине дороги. Сзади ехала неуклюжая примитивная машина. Ее привадил к движение какой-то грубый мотор, испускавший вонючий дымок сгоревшего бензина. За рулем управления сидел здоровяк и с любопытством рассматривал его.
— Ищете кого-то в Чатстворте?
Он говорил на грубом наречии, незнакомом торговцу, но псионический переводчик, маленький приборчик размером не больше земных слуховых аппаратов, мгновенно выдал ему значение.
— И вам доброе утро, мистер.
Торговец слегка приподнял руку и забормотал в спрятанный в рукаве микрофон. Переведенный ответ выходил из крохотного динамика под одеждой и изобиловал длинными носовыми звуками местного языка.
— Иду вот мимо, — произнес он.
— Залезайте. — Абориген наклонился, чтобы открыть дверцу машины. — Я подброшу вас до деревни, а там в миле и город.
Торговец залез внутрь, его переполняла благодарность, но через минуту он пожалел об этом.
— Добро пожаловать в Чатстворт, — ухмыляясь, говорил водитель. — В нашей деревне живут триста четыре человека, и она самая богатая в штате. Думаю, у меня есть все права приглашать вас, — хмыкнул верзила, — меня зовут Джад Хэнкинс. Я констебль.
От такого известия на грязном лице торговца выступила испарина. В висках у него застучало, а узловатые руки стали так сильно дрожать, что пришлось вцепиться в сумку, чтобы констебль не заметил его волнения.
Вскоре он понял, что случайная встреча с законом не была опасной. Вряд ли Джад Хэнкинс был связан с чиновниками, следящими за выполнением Соглашения, скорее всего, он вовсе ничего о нем не звал.
— Рад с вами познакомиться, мистер Хэнкинс, — торопливо произнес торговец, радуясь, что ответчик не может передать дрожь его голоса. — Меня зовут Грей.
Он заметил, что констебль рассматривает сумку.
— Плодородная, однако, долина, — поспешно заговорил он. Производите зерно для перерабатывающей промышленности?
— Больше на корма.
Констебль вновь посмотрел на сумку.
— Вы торгуете, мистер Грей?
Пришлось подтвердить этот факт.
— Если не возражаете, чем?
— Игрушками, — произнес торговец. — Новые игрушки.
— Я боялся, что у вас фейерверки, — оживленно произнес констебль. — И думал, что следует вас предупредить.
— Фейерверки? — озадаченно переспросил торговец, поскольку термин был не совсем ясен.
— Вы же знаете, скоро 4 июля, [24]— пояснил констебль. — Нам нужно оберегать детей. — Он широко улыбнулся: — У меня самого четверо негодников.
Торговец все еще испытывал неуверенность насчет этих, как их, фейерверков. Четвертое июля могло быть какой-нибудь варварской церемонией детских жертвоприношений, а фейерверки, видимо, атрибуты шаманов. Но это не имеет значения.
— Здесь только игрушки, — настаивал он. — Они высокообразовательны. Сделаны и рекомендованы для обучения детей, с тем чтобы обучать, развлекая. Совершенно безопасны для детей соответствующих возрастных групп.
Торговец покосился на констебля.
— Но я не уверен, что стану продавать их тут, — смущаясь, добавил он. — В таком маленьком местечке это не окупит приобретение лицензии.
— А вам не нужна лицензия, — хмыкнул констебль. — Видите ли, мы не имеем статуса города. Спокойно продавайте свои игрушки, раз они безопасны.
Констебль поприветствовал ребятишек, играющих в мяч на пустыре, потом остановил у самой деревни машину, чтобы пропустить через дорогу мальчика с собакой.