Апдайк Джон. Супружеские пары

   — Наверное, вы много размышляете о любви?
   — Больше других?
   — Думаю, больше.
   — На самом деле я о ней вообще не размышляю. Предоставляю это удовольствие вашему приятелю Фредди Торну.
   — Вам хочется меня поцеловать?
   — Еще как!
   — За чем же дело стало?
   — Я не смею. Вы вынашиваете ребенка от другого мужчины.
   Фокси нетерпеливо вскочила.
   — Кен боится моего ребенка! — крикнула она. — Я его пугаю. И вас пугаю.
   Он тоже встал. Совсем тихо, потому что на таком малом расстоянии он расслышал бы и слабый шепот, она спросила:
   — Разве мы не в своем доме? Разве ты строишь этот дом не для меня?
   У него не оставалось выхода. Прежде чем ее поцеловать, он увидел, что ее лицо застыло, лишенное каких-либо чувств, как свет свечи в безветрии, как прямая дорога, как дороги его родного штата или голландские каналы. Его руки, приникнув ей под халат, нащупали то же самое: дерево, но живое, уже его. Ощущение ее тела сразу стало таким знакомым, что немедленно ей овладевать не было необходимости. Так муж с женой, пообнимавшись в кухне, не спешат в постель, потому что скоро в их распоряжении будет вся ночь, когда дети уснут, а в дверь не постучит почтальон.
   Уходя, минуя глину, штабеля досок, обрубки сирени, Пайт вспоминал ее волосы, залитые золотым солнцем Тарбокса, мокрые пряди на затылке. После поцелуя она отвернулась, как будто стесняясь краски на лице и прервавшегося дыхания, устремила взгляд через его плечо в дальний угол комнаты. Ее губы, с виду тонкие, оказались широкими, горячими, влажными! На улице это воспоминание, словно вступив в реакцию с кислородом, вскипело у него в голове и изгнало все мысли.
   В обществе Анджелы он теперь чувствовал вялость, онемение. При Джорджине ничего подобного не бывало. Фокси проникла ему в кровь; он бесконечно вспоминал ее по частям: нежную поросль на лобке, крики при любовных соитиях; не переставал удивляться долгому и всегда нечаянному пребыванию своего члена у нее во рту. Он истово хранил свою тайну, любовно пестовал расцветшую внутри него клумбу.
   — Не знал, что ты и тут окажешься блондинкой…
   — Как же иначе? Ты, например, рыжий…
   — Эта нежная прозрачность, как пух на розе…
   — Я привыкла так жить, — сказала она со смехом. — Придется и тебе привыкнуть.
   Он жил, как в тумане, приободряясь, как от вспышки, в те нечастые моменты, когда они поспешно друг друга раздевали. Она растягивалась с ним рядом, и он открывал ее, как складную линзу, терялся на склонах ее тела, как ослепший лыжник. Июль был пятым месяцем ее беременности, и им приходилось приспосабливаться к неудобствам. Ей было трудно наклоняться, поэтому для орального секса она соскальзывала в ноги кровати.
   — Тебе правда нравится?
   — Обожаю!
   — А вкус?
   — Хороший вкус. Крепкий, соленый. Чуть с горечью, как лимон.
   — Не хочу тебя принуждать.
   — Не бойся. Ну?
   Сама она никогда не кончала. Как бы радостно она его ни приветствовала, как бы умело он ее ни распалял, обласкав и облизав с ног до головы, конец дистанции каждый пробегал по-своему.
   — Кончай в меня.
   — Ты готова?
   — Хочу чувствовать тебя внутри.
   Он слышал, как замирает звучащая в ней музыка. Ее лоно было молодым и аккуратным. От отчаяния он несся к финишу на всех парах и извергался, поощряемый ее вскрикиваниями. Потом она со вздохом опадала. Она прощала его, он ее, она винила себя, он не соглашался; они делили вину пополам, их любовь набиралась опыта и разрасталась. В ее широко распахнутых карих глазах отражалось квадратное окно в потолке — по окну в каждом глазу.
   — Прости, — говорила она. — Я никак не могу забыть, что это ты.
   — Кем же я должен быть?
   — Никем. Просто мужчиной. Я помню о твоей личности и сбиваюсь.
   — С Кеном так тоже бывает?
   — Нет. С ним я иногда кончаю первой. Мы так давно друг друга знаем, что не напрягаемся, а просто друг друга используем. Но я тебе, кажется, говорила, что теперь, когда я забеременела, мы с ним почти не спим.
   — Странно… Тебе идет беременность. Кожа блестит, форма тела кажется самой правильной. Не могу себе представить, как бы я занимался с тобой любовью, будь у тебя плоский живот. Это была бы уже не ты. Не хватало бы величия!
   — Кен странный. Хочет, чтобы у секса была своя узкая ячейка. Он женился на мне и решил свою проблему. Он не хотел, чтобы я рожала. Денег нам хватает, дело в его эгоизме. Все эти годы я была ему не женой, а шлюхой, которая требовалась ему раз в неделю.
   — Я ревную!
   — Напрасно. Не переживай из-за того, что я не кончаю. Когда я с тобой, меня переполняет любовь, вот в чем все дело.
   — Спасибо на добром слове, но я, правда, боюсь, что оказался второсортным любовником. Лыжник и игрок в гольф я тоже второсортный. Слишком поздно начал тренироваться.
   — Ты ужасен! Ненавижу, когда напрашиваются на комплименты. Все женщины тебе, наверное, твердят, какой ты неподражаемый. Неподражаемо нежный.
   — Любой мужчина, которого ты затащишь голым в постель, проявит нежность.
   — Неправда. Во всяком случае, на моем счету трое мужчин, и предыдущие двое особой нежностью не блистали.
   — Даже твой еврей? — Она рассказывала ему про еврея.
   — Он надо мной смеялся. Иногда он делал мне больно. Правда, я была девственницей, так что иначе он, наверное, не мог. Теперь он бы не сделал мне больно.
   — Ты снова его хочешь?
   — Не просто хочу, но и имею. Ничего, что я это говорю? JH _ это и он, и ты сам. Так лучше, Пайт. Он был извращенцем.
   — А ты разве не извращенка?
   Ее карие глаза по-детски расширились.
   — Почему? Ах, ты о… — Она дотронулась сначала до своих губ, потом до его члена. — Об этом? Какое же это извращение? Разве тебе не нравится?
   — Нравится, еще как! Правда, это так нас сближает, что мне даже становится страшно.
   — Тебе страшно? А я рада. Меня другое пугает: что с нами сделают, когда узнают?
   — Ты кого боишься — Бога или сплетен?
   — По-твоему, это не одно и то же? Для меня — одно.
   — Наверное, это я и имел в виду, когда назвал тебя извращенкой.
   Их лица так сблизились, что ее лицо казалось ему парадигмой, собранием всех женских лиц, которые когда-либо смотрели на него в упор. Чистым лбом и дыханием она походила на Анджелу; но когда Фокси повернула голову на подушке, в лицо ей ударил голубой небесный свет с потолка, и она опять превратилась в миссис Уитмен, молодую прелюбодейку.
   Она была напугана и бесстыдна, робка и распущена, в ужасе от себя, но далека от покаяния. Измена зажигала ее изнутри, и она вся светилась, как дом, занявшийся пламенем, но отказывающийся сгорать дотла. То, что она сама склонила его к падению; что одновременно гордилась своей беременностью и отказывалась осторожничать; что спала с ним; что ее отец был несгибаемым семьянином и мелким портовым клерком; что ее мать вышла замуж за хозяина прачечной-автомата; что по происхождению и по браку она стояла выше его на социальной лестнице; что брала в свой благоухающий рот его напрягшийся член; что в ее жизни был любовник-еврей, которого она снова открыла в нем; что в самом пылу любовной агонии она сохраняла почти мужское здравомыслие; что все ее естество так хрупко и нежно; что она — его раба, а он — ее невольник; что ее точит страх — в сравнении со всем этим Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение — притом, что все их знакомые обо всем догадывались, — свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. Она не участвовала в том, что стало главным содержанием их жизни. Она была как калека, как глухонемая; она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременей ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не поскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе удовлетворить его мольбу злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной темноте, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью, способной по малейшему поводу вырваться наружу.
   — Очнись!
   Она оторвала взгляд от книжной страницы, освещенной торшером, и замигала, удивляясь, что его так плохо видно.
   — Я не сплю.
   — Ты дремлешь. Живешь в трансе. Не замечаешь, что с нами творится?
   — Ты с каждым днем становишься все противнее. Мошки бились об абажур над ее плечом.
   — Я расстроен.
   — Из-за чего?
   — Из-за всего. Из-за жмота Галлахера. Из-за дурацкого строительства на холме. Из-за Яжински: он считает меня пьяницей! Из-за заказа Уитменов. Я из кожи вон лезу, а он даже не думает сказать спасибо!
   — Я думала, тебе нравится, ведь ты каждый день навещаешь маленькую принцессу.
   Он благодарно рассмеялся.
   — Вот как ты ее воспринимаешь?
   — Она ведь молоденькая. И заносчивая. Со временем она смягчится: материнство пойдет ей на пользу. Вряд ли ей нужна твоя отеческая опека.
   — Откуда ты взяла про опеку?
   — Неважно. Можно мне почитать? Фокси Уитмен и весь этот разговор меня не интересуют.
   — Как же ты задаешься! От твоего высокомерия просто тошнит.
   — Слушай, я обещаю с тобой сегодня переспать, если ты дашь мне дочитать главу.
   — Можешь дочитать свою чертову книгу до конца, мне все равно. Хоть съешь ее, чтобы как следует насытиться литературой!
   Она расслышана в его тоне призыв и хотела поднять голову, но задержала взгляд на репродукции на стене.
   — Отдохни десять минут, — сказал она рассеянно. — Мне осталось всего пять страниц.
   Он вскочил, добежал до зеркала над телефоном, вернулся обратно.
   — Я хочу развлечься. Хочу к людям. Чем заняты Эпплсмиты? А Солцы?
   — Уймись, пожалуйста, уже одиннадцать часов.
   — Умираю! Я тридцатичетырехлетний подрядчик в ночном полете. У меня нет сыновей, жена задирает передо мной нос, работники меня презирают, все мои друзья — это друзья жены, а я сирота, пария.
   — Зверь в клетке.
   — Вот-вот. — Он замер перед ней в воинственной позе, руки в боки крепко сбитый пружинистый человечек в рубашке с короткими рукавами, с веснушками на локтях.
   — А кто сделал для меня клетку, Ангел? Кто?
   Ему хотелось, чтобы она его распахнула и обнаружила его секрет, испугалась и восхитилась, чтобы припала с ним заодно к этому источнику смятения. Но, запертая в собственном мирке — экзотическом, но строгом, где перемешивалось бесстыдство любви и родительское снисхождение, она не ответила. Книга, так ее заинтересовавшая, давным-давно заляпанный при коллективном чтении с подружками томик издательства «Модерн Лайбрери», называлась «Толкование снов».
   Как-то раз Джанет Эпплби призналась Анджеле в пляжной беседе, что посещает психиатра. Анджела объяснила это Пай-ту в таких словах:
   — Это не сеансы психоанализ, а просто встречи дважды в неделю. Фрэнк ее поддерживает, хотя идея принадлежала ей. Она рассказала, что однажды, вернувшись домой в три ночи после страшного скандала с Марсией, внезапно осознала, что ей требуется помощь, причем не от друга, не от любимого человека, а от кого-то, кому она совершенно безразлична. Встреч было всего несколько, а она уже удивляется, почему ведет себя так, а не как-то иначе. Она никогда не любила Гарольда, зачем же стала с ним спать? Она убеждала себя, что причина в жалости, но сам он себя не жалеет, так кого же она обманывает? И почему теперь, когда вся эта мешанина под названием «Эпплсмиты» кончилась — во всяком случае, Джанет и Гарольд больше не любовники, — две пары все встречаются и встречаются по выходным, как заговоренные? Джанет говорит, что теперь к ним каким-то образом прибились еще и Торны, особенно Фредди…
   — Ничтожество! — не сдержался Пайт.
   — Так что теперь там полная свалка. Сплошь луковые колечки и джин. Торны забыли дорогу к себе домой. Джорджина просто сидит и пьет, чего с ней раньше не случалось, а Фредди строчит на коленке бесконечную порнографическую пьесу.
   — Значит, запила Джорджина, а к психиатру побежала Джанет?
   — Нет, конечно. Джанет испугалась, что стала неврастеничкой.
   — Дай определение неврастении.
   У Джанет было множество купальников-бикини, и Пайт представил себе, как она исповедуется, лежа животом на песке, расстегнув лифчик, чтобы равномерно загорала спина, прижимается щекой к сложенному полотенцу; когда она приподнимается на локте, чтобы что-то растолковать собеседнице или найти взглядом детей, желающие могут любоваться белыми грудями.
   — Ты сам отлично знаешь, что это такое. Ты нелепо себя ведешь, спишь со всеми подряд, потому что пытаешься умертвить свою матушку…
   — А если матушка уже умерщвлена?
   — Значит, твоя цель — не дать ей воскреснуть. Твое эго пытается перекинуть мостик между внешней реальностью и подсознанием с его аппетитами. Эго сообщает дурные новости, но подсознание отказывается слушать и гнет свое, даже когда эго от него отворачивается. Наверное, я не очень хорошо все это объясняю, потому что сама не понимаю, но сны — это выход наружу подавленных желаний, которые связаны, главным образом, с сексом и родителями, ставшими супер-эго и терзающих эго с противоположной стороны. Ты все это знаешь. Это все знают.
   — Ты считаешь, что Джанет поступает противоестественно, когда спит с Гарольдом? Фрэнк может быть невыносимым занудой. Тебе бы хотелось всю жизнь, вечер за вечером, ложиться с таким в постель?
   — Дело не в том, естественно это или противоестественно, хорошо или плохо. Важно понять, зачем ты что-то делаешь, чтобы положить этому конец или начать получать от этого удовольствие. Разумеется, Джанет несчастлива. По-моему, ее на радуют ни дети, ни секс, ни даже деньги. А ведь у нее есть все для счастья!
   — Именно такие и несчастливы — те, у кого все есть. Их охватывает паника. Мы, все остальные, для этого слишком заняты.
   — Очень примитивный подход, Пайт. Скажи еще, что богатому не пролезть сквозь игольное ушко. Что первый да станет последним.
   — Не насмехайся над Библией. Зачем ты жонглируешь всеми этими эго и подсознаниями? Зачем обороняешься? Тоже собралась к психиатру?
   — Да.
   — Никаких психиатров. Пока ты моя жена — никогда!
   — Вот как? Ты подумываешь о другой жене?
   — Конечно, нет. Но это оскорбительно. Из этого вытекает, что ты не удовлетворена сексуальной жизнью со мной.
   — Вовсе нет.
   — Да я даю тебе больше, чем ты хочешь!
   — То-то и оно. Надеюсь, психиатр объяснит, почему мне не хочется больше. То есть я и хочу, и не хочу. Я ненавижу себя. Это очень вредит нам обоим.
   Такого Пайт не ожидал; он-то полагал, что Анджеле лучше знать, и что количество секса, на которое она соглашается, — то самое, которое ей требуется, а излишки — его проблема, его недостаток.
   — Значит, ты считаешь нашу сексуальную жизнь неправильной?
   — Она ужасна, сам знаешь.
   Он попытался подсластить себе пилюлю.
   — Как бы ты ее оценила по десятибалльной шкале?
   — На двойку.
   — Перестань, все на так плохо. Иногда ты расходишься.
   — Очень редко. Я не даю воли ни рукам, ни рту. Я больна, мне нужна помощь, Пайт. Тебя я превращаю в насильника и вруна, а себя — в старую деву, о которой только и можно сказать, что когда-то она была хороша собой.
   Она заплакала. Плач делал ее лицо полным, как у Нэнси. Пайт расчувствовался. Они уложили дочерей спать и сидели в кухне — она с бокалом вермута, он с джином. На фоне кухонных обоев в цветочек овальная головка Анджелы с косичками и узлом на затылке действительно выглядела слишком аккуратно, как у старой девы. Он сообразил, что, признаваясь во фригидности, она вежливо готовит его к еще одной ночи без любви.
   — Тебя все любят! — возразил он. — Любой мужчина в городке с радостью лег бы с тобой в постель. Эдди Константин — и тот с тобой заигрывает. Тебя обожает даже Джон Онг. Жаль, что ты его не понимаешь.
   — Знаю. Но это не доставляет мне радости. Я не хочу спать с первым встречным. Я не чувствую себя нормальной женщиной. Я как жизнерадостное существо среднего рода, снабженное для смеха сексуальной привлекательностью.
   — Мой бедный Ангел! Это ведь все равно, что ходить с надписью «пни меня!» на спине.
   — Правильно. Слушая Джанет, я думала о том, как мы с ней похожи. Мы такие уютные, терпеливые к разным уродам, а на сердце пустота. Обе выросли в хороших семьях, наели крутые задницы, пытаемся проявлять остроумие и вести светскую жизнь. Представляешь, она держит у изголовья снотворное и иногда теряет счет, сколько таблеток проглотила за ночь!
   — Хотя бы в этом ты на нее не похожа.
   — Но могла бы быть похожей. То, как она это описывает, звучит очень знакомо. Я люблю сон, эту сладостную пустоту. Не возражала бы вообще не просыпаться.
   — Анджела! Это грех.
   — Главная разница между Джанет и мной в том, что я все это подавляю, а она пытается выразить. Согласен?
   — Меня не спрашивай.
   — Я уверена, что у тебя был с ней роман, и ты отлично знаешь, что я имею в виду.
   — Скандалистка! Я никогда не спал с Джанет.
   — А мне бы этого отчасти хотелось. Это какой-то лесбийский зов. Я вся размякаю, когда лежу рядом с ней на пляже. Меня притягивает Сапфо. Мне бы хотелось учиться в школе для девочек, носить хитон, играть в хоккей на траве и слушать вместе со всеми стихи после теплой ванны.
   — Раз ты все так хорошо проанализировала, значит, тебе ни к чему психоаналитик.
   — Это не анализ, а просто догадки. Специалист, возможно, сказал бы, что все обстоит наоборот. Например, я не переношу прикосновения других женщин. У Кэрол Константин и у Би ужасная манера всех похлопывать. Специалист сказал бы, наверное, что для теперешней Америки я слишком гетеросексуальна. Почему, например, на мне никто не хотел жениться, пока не появился ты? Потому что я всех отпугивала.
   — А может, всех распугал твой папаша?
   — Хочешь узнать еще кое-что неприятное? Сможешь это переварить?
   — Постараюсь.
   — Я мастурбирую.
   — Милая! Когда?
   — Летом чаще, зимой реже. Иногда я просыпаюсь на рассвете, между четырьмя и пятью, когда только начинают петь птицы или когда по дороге проедет первый грузовик, меня возбуждает прикосновение простыней, ну и…
   — Это нормально. Ты при этом кого-то себе представляешь, мужчину с лицом и именем?
   — Не очень отчетливо. Это больше ощущение. Ты — единственный мужчина, который у меня был, так что мне некого представить, кроме тебя. Вот и скажи, почему бы мне просто не разбудить тебя?
   — От тактичности и робости.
   — Что за хреновина, Пайт?
   — Ты должна прекратить болтовню с Фредди Торном на вечеринках. У тебя портится лексикон.
   — Я вся порченная. Не пойму, как играть на этой сексуальной площадке.
   — Ты о чем?
   — О Тарбоксе. Либо увези меня отсюда, либо найди мне врача.
   — Глупости! Обычный городок, как любой другой в стране. Ты хочешь сказать, что слишком хороша для окружающего мира. Что все вокруг не годятся тебе в подметки!
   — Не повышай голос. Терпеть не могу, когда ты переходишь на крик.
   — Конечно, иначе и быть не может. Ты ненавидишь меня, вместе с голосом.
   — Я тебя не ненавижу.
   — Не можешь не ненавидеть. Я, например, уже с трудом тебя выношу.
   — Вот ты себя и выдал.
   — Я несерьезно. Ты великолепна. Но слишком уж погружена в себя. Ты понятия не имеешь, что происходит у меня в душе…
   — Намекаешь, что у тебя роман, и хочешь, чтобы я угадала, с кем?
   — Ничего такого я не говорил…
   — С Фокси Уитмен.
   — Что за выдумки? Она беременна, обожает своего ледяного муженька и, главное, создает мне слишком много профессиональных проблем.
   — Конечно. Но почему меня посетила такая мысль? Знаю, это нервы, но, возвращаясь оттуда, ты всегда так нежен со мной и с детьми, что трудно не решить, что ты с ней спишь. Я в нее вглядываюсь и чувствую, что она хранит какую-то тайну. Уж как она со мной ласкова, как весела! Она знает меня как облупленную, хотя они живут тут только с марта.
   — Ты ей симпатична. Вдруг она тоже лесбиянка?
   — Я не настаиваю на Фокси. Это могла бы быть Джанет, Марсия, даже Джорджина — я безумно ревнива. И чем больше я ревную, тем труднее мне себя заставить заниматься с тобой любовью. Все это грустно. Нет, отвратительно! Вчера твой телефон был занят целых полчаса, и я уже в одиннадцать часов утра сделала себе коктейль, представив, что ты любезничаешь с женщиной…
   Судя по выражению лица, она опять была близка к слезам, но взяла себя в руки и вместо плача издала смешок. Пайт опустил глаза и увидел ее босые ноги: розовые мизинцы не прикасались к линолеуму. Бедная, незрячая, преданная Анджела: по какому праву он разлучил ее со всемогущим отцом? За час до конца рабочего дня старик Гамильтон прохаживался бы по лужайке, обкуривая из трубки подстриженные под «стол» кусты, угощал бы виски работников.
   — У меня нет таких денег, как у Эпплби. Я не могу себе этого позволить, — сказал он вслух.
   — Может быть, мне тоже попробовать зарабатывать? — предложила она. Осенью я могла бы поехать в Бостон, подтвердить диплом и поступить преподавателем в частную школу. В первом классе Нэнси будет отсутствовать целый день. Надо ведь как-то занять время! Это не помешало бы мне дважды в неделю посещать психотерапевта. Я стала бы прекрасной женой, Пайт! Я бы все-все узнала!
   Пайту были тягостны ее просьбы, ее попытки планировать наперед. Ей хотелось оставаться для него полезной, совершенствоваться, а на самом деле она была для него исчерпана, превратилась в затхлый лабиринт, который надо быстрее преодолеть, чтобы добраться до свежего воздуха, до Фокси. Спящая Фокси, озаряемая лунным светом… Стоило ему представить эту картину, как замирало сердце, намокал лоб, немели кончики пальцев и язык. Серебристая дорожка под звездами… И преграда на пути — Анджела.
   — Нет! — вырвалось у него. Паника охватывала его все больше: время убегало на всех парах, дома, деревья, упущенные возможности — все пролетало мимо, превращалось в вытянутую, гудящую туманность. — Нет, милая! Ты не видишь, что ты со мной делаешь? Отпусти меня!
   От его крика она побледнела, лишилась надежды, опустила глаза.
   — Хорошо, ступай. Куда ты отправишься, позволь спросить?
   Пайт уже открыл рот, чтобы ответить, но секрет врос в лед и отказывался оттаивать.
   Анджела отвернулась, не зная, как еще поступить.
   — Твои фокусы становятся все менее смешными.
   — Папа, проснись! Ребеночек Джекки Кеннеди умер, потому что родился слишком маленьким!
   Лицо Нэнси взошло на горизонте его сна, как луна. От изумления ее глаза были небесно ясны. Красные дорожки слез на щеках. На долю секунды ему приснилась куриная бойня. Недоношенный Кеннеди два дня балансировал между жизнью и смертью. Нэнси, должно быть, услышала новость по телевизору.
   — Жаль, — сказал Пайт густым со сна голосом. В августе его всегда мучила сенная лихорадка. Поразительно, как президентскую чету не отпускают беды. Богатство, красота почести не уберегают от трагедий. Страдание дергает королей за мантию. Как нестойки наши боги!
   — Папа? — М-м…
   — Ребеночку было страшно?
   Сквозь аромат детской кожи пробивался запах страха, резкий, как кошачья струя. Теперь ему снился брат. Брат замерз за стеклом, и Пайт оправдывался, почему не остался помогать ему в теплице, почему не пошел к нему в партнеры. Is het koud, JoopT Замерз от усердия, собирая эдельвейсы. Пайт обернулся и объяснил присутствующим: «Mijn breeder is dood». В этом же сне присутствовала и Фокси, только невидимая: как дуновение счастья, звон ручья под покровом сна, хрупкая, мимолетная жизнь…
   — Ребенок был еще слишком маленький, чтобы испугаться. Он еще ничего не знал и не понимал. У него еще не было мозга.
   — Он хочет к маме! — возразила Нэнси, топая ножкой. — Плачет, а его никто не слышит. Все довольны, что он поранился.
   — Никто не доволен, — ответил Пайт, опять падая щекой на подушку. Ребенок прав: никто не слышит. Окно, на фоне которого он рассматривал по ночам свою руку, сейчас, на заре, стало чудовищным и рогатым, так много в него лезло веток. Он притянул Нэнси к себе, в задумчивое тепло, еще оставшееся от сна. Она сопротивлялась, чувствуя, что он хочет просто сгладить то, что так нестерпимо ее мучило, сердито щурилась. Этим летом ее носик усыпали маленькие веснушки — напрасно они думали, что она унаследовала от матери чистую кожу брюнетки. Дочь совмещала безмятежность материнской формы и хаос отцовского нутра. Даже в ее синих глазах были серые крапинки как живые создания в водяной толще, свет, обретающий форму, превращающийся потом в мысль, в душу и обрывающийся смертью.
   — Где мама?
   — Вставай, папа.
   — Ступай к маме, поговори с ней о ребенке Кеннеди, пока папа будет одеваться. — Ночью он попытался соблазнить Анджелу и, хотя она не поддалась, уснул голым. Не хватало только испугать ребенка своей наготой! — Иди вниз. Папа неважно себя чувствует.
   — Ты пьяный? — Она выучила это слово и побаивалась его. Однажды Фрэнк Эпплби забрался к ней в манеж и раздавил пластмассовую уточку. На следующий день ей объяснили, что он сделал это спьяну.
   — Нет. Был пьяный и теперь жалею. Голова болит. И ребеночка Кеннеди жалко.
   — Мамочка говорит, что я никогда не умру, пока не стану старушкой с серьгами.
   — Вот это правильно.
   — Но… — Она недоговорила. От острого желания справить малую нужду Пайт машинально отбросил одеяло. При виде его голого тела ее глаза наполнились слезами.