Апдайк Джон. Супружеские пары

   Все относительно. В детстве, испытывая неприятности, он представлял себе еще более неприятное событие. Лучше не попасть в футбольную команду, чем заболеть полиомиелитом. Лучше не получить приглашение на вечеринку к Аннабелле Войт, чем случайно засветить Юпу в глаз и сделать его на всю жизнь кривым. Лучше тесный чулан, чем смерть. Лучше ли? Он очутился в темноте, граничащей со смертью. Он оставил в манящем чреве Фокси свое семя, которое вырастет в человека с его лицом, и, желая это предотвратить, был готов уменьшиться до размера песчинки, заползти в ее эластичный коридор и нанести там смертельный удар. Боже сохрани! Вернее, помоги, Господи! Бог, сеющий смерть направо и налево, не щадящий ни водорослей, ни китов, способен совершить еще одно маленькое убийство. Все в Твоей власти!
   Подобие вежливости на лице Кена. Бледность, вызванная честолюбием и сидячим трудом. У Пайта заныл желудок. Пуля. Сонная расстрельная команда. Мир ужаса, где из непроницаемой тьмы выпрыгивает жизнь. Деяния Господни. Глина, сдобренная слюной. Нежная промежность Фокси, ее глаза как пара колокольчиков на дереве, звенящих при малейшем ветерке. Но как же она страдает! За личиной женщины живет зверь, мужчина, подобный ему, то есть взрослый ребенок с кучей суждений, догадок, надежд, корчащийся от зуда. Какой это ужас — растущее у тебя внутри, как гриб, чужое тело! От сочувствия у него зачесалась мошонка. Бедная Фокси. Нет, Господи, разберись, убери! Освободи меня.
   Он выпил еще. Сладость окончательного падения. Би. Она боится позвонить, но способна догадаться. Она кое-что знает. Видела, как он прыгает из окна ванной, узнала силуэт Фокси в окне. В ее постели он сознавался во всем, утаил лишь тот роковой понедельник, когда он ненароком покусился на право отцовства Кена, сочинил для мира еще одну душу, а себя обрек на поругание, тюрьму, смерть, испепеление, распыление, вечную безымянность. Смех друзей. Проклятия в газетах. Он вспомнил улыбку Би, ее растекшиеся груди, ее тело — тихий омут, свой член, зависший в ней, как сонный угорь, и понял, почему любит ее: за бесплодность! За то, что его семя пропадает в этой белой пре-пасти без следа.
   Его одиночество стало отчаянным. За окном ныло бесплотное чудище метель. Он осушил стакан и потащился в кухню. Жена и дочери сортировали открытки в честь Дня святого Валентина. Он забыл послать открытку Анджеле. Рут и Нэнси притащили из школы кучу сердечек, мычащих коровок, жирафов с переплетенными шеями. Лучше открытки Рут расставляла на холодильнике. Видя, как она тянется, Пайт удивлялся ее гибкости. Его появление в кухне — захотел еще джину! — нарушило тройственный женский союз, особенно ценный для маленькой Нэнси. Она повернула голову и засмеялась, зная, что сейчас надерзит. Личико у нее было, как круглое розовое сердечко.
   — Папа урод, — заявила она.
   — Нет, папа не урод, — возразила Рут, обнимая его за талию. — Папа холесенький.
   — А ноздри? — спросила Нэнси, приглядевшись.
   Рут продолжала сюсюкать, маскируя свою любовь к отцу.
   — У папы самые каааасивые ноздри на свете. Это потому, что он давным-давно приплыл из Гоааандии.
   Пайт невольно прыснул.
   — А мои ноги? — спросил он Нэнси.
   — Тоже уродливые, — заверила она его. Рут обняла его еще крепче, погладила по волосатой руке.
   — Почему, очень кааасивые ножки. Это у мамы они дурацкие: мизинцы не касаются пола.
   — Эта считается признаком красоты, — сказала Анджела.
   — Знаешь что, мама? — Рут отпустила отца и забыла про сюсюканье. Летом Фрэнки Эпплби и Джонатан Смит играли на пляже в сыщиков и изучали следы на песке. У ее отпечатков нет вмятины внутри, там, где должен быть… Как это называется?
   — Свод стопы, — подсказала Анджела.
   — Да, свод. — Девочка оглянулась на Пайта. Даже такое безжалостное упоминание Фокси доставило ему удовольствие. Неуклюжая, здоровенная, с плоскостопием, с животом. Красота!
   — Очень любопытно, — отозвалась Анджела, занимаясь листьями салата на ужин. — Что еще скажешь о ногах?
   — Что у мистера Торна на ноге зеленый ноготь, — с готовностью выпалила Рут.
   — А у папы пальцы на ногах, — подхватила Нэнси, нагло высунувшись из-за спины матери, — как зубы у страшной маски.
   Пайт догадывался, что олицетворяет для младшей дочери смерть, что угроза для жизни, сама ее хрупкость сконцентрированы для нее в его мужской сущности. Этот процесс пройдет несколько стадий: со временем она, как сейчас Рут, найдет в себе смелость восхищаться им, приручать его уродство, а потом, наподобие Анджелы, будет спасать себя, хотя бы частицу своего естества, от него и вообще от мужчин. Он очень любил своих женщин, обступивших его, как колья в яме-ловушке.
   — Мамочка, — взмолилась Рут, — запрети Нэнси оскорблять папу! Ведь папа красивый?
   Пайт нагнулся и взял Нэнси на руки. Она визжала и лягалась от страха и от удовольствия. Изо рта у нее пахло кондитерскими сердечками. Гибель для зубов! Он сильно ее стиснул, она завизжала от ужаса и стала отбиваться.
   — Не знаю, можно ли назвать папу красивым, — рассудительно отвечала дочери Анджела. — Но люди называют его привлекательным. Еще он хороший и добрый.
   Пайт поставил Нэнси на пол и напоследок исподтишка ущипнул. Она подняла на него глаза. Теперь она знала нечто, что никогда не забудет и никогда не сумеет выразить.
   Видимо, наполнившись нежностью от общения с детьми и рассматривания их открыток-валентинок, а может, просто возбужденная ощущением домашнего уюта, вызванного метелью за окном, Анджела предложила ему лечь спать раньше обычного и, уподобившись спустившемуся с небес горячему облаку, соблазнила его, усевшись на него верхом, в классической позе Андромахи, утешающей Гектора.
   В субботу утром Фокси позвонила и спросила не дыша, елозя губами по трубке:
   — Анджела рядом?
   — Нет, — ответил Пайт, — она разгребает с детьми снег. Что бы ты сказала, если бы трубку сняла она?
   — Спросила бы, в каком платье она была на последнем благотворительном вечере.
   — Это рискованно. Она только начинает чуть меньше тебя подозревать.
   — Извини. Мне необходимо с тобой поговорить. Я надеялась увидеть тебя вчера вечером у Галлахеров. Почему вы не пришли?
   — Нас не пригласили. Кто там был?
   — Все, кроме вас, Солцев и Онгов. Еще там была новая молодая пара, по-моему, скучная.
   — Мэтт ничего мне не говорил. Что ж… Как твои дела?
   — Тест дал положительный результат. Больше нет никаких сомнений, Пайт.
   Переваривая услышанное, он словно в первый раз видел свою мебель, кленовый телефонный столик с коническими ножками, зеркало в блестящей акантовой раме. Изделия безразличных людей, презирающих свое ремесло. Странно, что у него самого хватает энергии и времени приколотить иногда палку к палке.
   В свинцовой тишине раздался ее крик:
   — Я стала тебе обузой, Пайт!
   — Что ты, — соврал он, — наоборот, ты легкая, как снежинка.
   — Одним словом — если зайдет Анджела, повесть трубку, — я, кажется, кое-кого нашла.
   — Кого?
   — Фредди Торна.
   — Да уж, этот что хочешь из тебя высверлит, — сказал Пайт со смехом. Фредди известен абортами.
   — Я вешаю трубку и больше тебя не побеспокою. Спасибо за все.
   — Нет, подожди! — крикнул он, боясь, что она уже не держит трубку у уха. — Расскажи, что к чему. Не будь такой обидчивой.
   — Я в аду, дорогой, и это совершенно не смешно.
   — Вот он, значит, какой — ад…
   — Подожди, ты еще ничего не знаешь.
   — Фредди Торн… — начал он за нее.
   — Фредди Торн говорил мне когда-то, что некоторые стоматологи делают аборты. А что, у них есть все необходимые инструменты, кресло, анестезия…
   — Похоже на правду. Что дальше?
   — Вчера у Галлахеров он вызвал меня в уголке на разговор — сам знаешь, как он это делает… А я возьми и спроси, не знает ли он кого-нибудь, кто этим занимается.
   — Ты призналась ему, что беременна?
   — Что ты, Боже упаси! Я наврала про знакомую из Кембриджа, очень милую особу попавшую в отчаянное положение.
   — Почти что правда.
   — Ну, вот… Ты уверен, что Анджела ничего не слышит?
   — Сейчас подойду к окну, взгляну, где она. — Вернувшись, он доложил: Она внизу, машет лопатой, как одержимая. В последнее время у нее приподнятое настроение. Так на нее действует метель.
   — На меня метель действует противоположным образом. Я замучалась ездить в Кембридж, сдавать мочу на анализ, и обратно. Вчера мы еле добрались до Галлахеров.
   — …где Фредди посмотрел на тебя со своей хитрой усмешкой и немедленно смекнул, что перед ним та самая беременная милашка.
   — Все так и было. Только он этого не сказал.
   — Что же он соизволил сказать? Сверился со своим графиком абортов и назначил тебе прием?
   — Не совсем так. Он произнес что-то страшное. Между прочим, все происходило на кухне; остальные играли в гостиной в слова, пользуясь словарем. Он сказал, что должен повидаться с беременной и ее мужчиной.
   — Действительно ужас! С обоими?
   — Да. А поскольку беременная — это я, то он, наверное, догадывается, что мужчина — ты. Вот я и сделала заключение, что он хочет тебя видеть.
   — Ты торопишься с выводами. Фредди не такой уж организованный человек. Он играет в игры. Не бойся, это блеф слепца.
   — Мне так не показалось. Он говорил очень серьезно и определенно. Скорее, как дантист в зубоврачебном кабинете, чем как клоун на вечеринке.
   — Ты раскопала во Фредди дантиста? Не желаю его видеть! Он не вызывает у меня ни симпатии, ни доверия Не собираюсь идти к нему на поклон.
   — К кому же тогда идти?
   Дверь распахнулась. Пайт немедленно положил трубку на рычаги и обернулся как ни в чем не бывало, словно до того гляделся в зеркало. Перед ним стояла заснеженная Нэнси. Ее щеки горели. Тараща глаза, она протянула руку в кожаной рукавице, и он увидел кусок льда, только почему-то серый. То была замерзшая птица с красной головкой и черным пятном на груди — древесная овсянка, погибшая от холода. Ее круглый глаз превратился в льдинку. Боясь, что отец начнет протестовать, девочка деловито объяснила:
   — Мама нашла птичку в снегу. Я положу ее на батарею, чтобы отогреть и оживить, хотя знаю, что она не оживет.
   Каждую зиму в тарбокском клубе ветеранов Второй мировой войны, мрачном бетонном здании на Маскеноменс-стрит, устраивали благотворительный бал. В клубе был бар и кегельбан с двумя дорожками внизу, танцевальный зал и еще один бар наверху. Под потолком вертелся шарик, осыпавший пятнышками света стены, окна, ноги танцующих. В клубе ветеранов было жарко даже в самую холодную погоду. Когда открывались двери, наружу вырывался пар, розово-голубой от неонового света, чтобы перемешаться с дымками выхлопа паркующихся машин.
   В этом году на бал приехали не все супружеские пары города, знакомые Пайту. Кэрол Константин очень хорошо танцевала греческие танцы; патриархи и их жены, сидя за столами с черными оливками, пахлавой и другими лакомствами, благосклонно наблюдали, как она водит хоровод с их детьми — бакалейщиками, электронщиками, биржевыми маклерами. Кэрол словно родилась для этой роли. Но в этом году в оргкомитете бала заседала Айрин Солц, поэтому Константины убрались от греха подальше в Бостон, смотреть кельтские представления, захватив с собой Торнов и Галлахеров. Хейнема приехали, главным образом, чтобы сделать приятное Айрин, поведавшей им («только не говорите никому, особенно Терри Галлахер!»), что ее семья, возможно, скоро покинет Тарбокс, потому что Бену предложили работу в Кливленде. Уитмены сидели за одним столом с Эпплсмитами, Герины привела на бал новую пару по фамилии Рейнхардт — гладколицых, жаждущих признания людей, которых Пайт едва удостоил взглядом. Глядя на гречанок, американок в третьем поколении, увлеченно пляшущих под восточные звуки бузуки он ждал, когда начнется американский танец, чтобы пригласить Би, Анджела устала от разгребания снега и не стремилась танцевать, Фокси одеревенела от стараний его не замечать. Одна Би, напоминавшая о своем присутствии звонким голосом, сулила покой. Он помнил ее, как тихий омут, в который можно погрузиться по пояс. Наконец, музыканты-подростки заиграли долгожданную американскую мелодию, и он обнял ее и повел в сторону, где их не подслушают.
   — Пайт, — сказала она, — у тебя какие-то неприятности. Я чувствую, как ты напряжен.
   — Может быть, это ты напряжена?
   Но она была трезвой, в отличие от него, выпившего за обедом в «Тарбокс Инн» три мартини и сильно вспотевшего. Ему хотелось расплющить грудью ее груди и тем спасти свое сердце.
   — Нет, ты, — пропела она, не обращая внимания на его нажим. — Куда подевалась твоя энергия? Ты даже стоишь по-другому. Помнишь, я тебе говорила, что ты пострадаешь от недобрых людей?
   — Не знаю таких. Все вы, наоборот, слишком добры. В том же разговоре, который ты, к моему удивлению, так хорошо запомнила, ты спросила, не хочется ли мне…
   — Помню-помню! Лучше скажи, разве тебе не нравилось со мной?
   — Нравилось — не то слово. Я тебя люблю. В последний раз было чудесно. Ничего другого и не надо.
   — Поэтому ты не звонишь?
   — Я не мог. Ты права, в моей жизни сейчас завязался один ужасный узел. Если он развяжется, ты примешь меня обратно?
   — Конечно. Всегда. Но это был ответ, данный на расстоянии. Он грустно прижал ее к себе, словно компресс, способный подействовать на тугой узел у него в груди, на слипшийся ком измен. Фрэнк Эпплби, танцевавший с молодой миссис Рейнхардт, встретившись с ним глазами, страдальчески улыбнулся. Потерянные души. Встреча в аду. Фрэнк был удачливее него, так как не имел беременной любовницы. Вот они, преимущества, даруемые Экзетером: изъяны не торчат наружу.
   Би остановилась, выскользнула из его объятий, высмотрела что-то у него за плечом. Пайт обернулся и сразу струхнул: к ним подошла Фокси.
   — Это несправедливо, Би. Ты монополизировала этого прекрасного кавалера. — Она не смотрела на Пайта, ее прикосновение к его руке было сухим и жестким. Начиная танец, она сказала резким тоном, пугая его своими бледными губами: — Твоя жена поручила мне передать тебе, что она хочет спать и собирается домой. Но ты можешь побыть со мной одну минуту.
   Ее тело было сейчас угловатым, их танец стал бы шарканьем по принуждению. Вопреки обыкновению, она надушилась резкими духами и источала аромат перестоявших ирисов. Пайт понял, что от Би пахло лимоном; Би плыла в его объятиях легко, как привидение.
   В стоматологическом кабинете Фредди Торна пахло средством для чистки ковров и леденцами; держа пухлую руку Нэнси, Пайт вспоминал, как сам боялся в детстве этого зубного запаха, как сводило спазмой живот, как хотелось наружу, на солнышко, как мечталось уснуть на предстоящие страшные полчаса. На обложках старых «Таймов» и «Ньюсуиков», предназначенных для успокоения клиентов, красовались Шарль де Голль и Марина Освальд, оба измученные. Курносая медсестра попыталась подбодрить испуганного ребенка улыбкой, и Пайт, готовый к столкновению с Фредди, тут же влюбился в эту девушку. Молоденькая, хрустящая, как сельдерей, который подсаливаешь, разнимая стебель на слои. Интересно, приходилось ли Фредди..? Нет, сомнительно. Все, что касалось Фредди, было для него сомнительным. Даже просто вспоминая его, он чувствовал какую-то сырую, безнадежную тяжесть.
   Левая ладонь Пайта зудела от стыда. Он завидовал малышке Нэнси, боявшейся всего лишь физической боли. Он попытался прочесть что-нибудь из затрепанного журнала, дочь терлась рядом, но, что называется, против шерсти. Они были, как две кошки, высекающие одна о другую искры. Электричество страха. Пастор Педрик предлагал пастве представлять себе Господа, как электромагнитные волны. Ему не хватало этого старого болтуна. Надо будет снова заглянуть в церковь. Нэнси что-то прошептала, он не расслышал. Устав от ее невразумительности, он громко спросил:
   — Что?!
   — Тсс! — прошипела девочка и приложила пальчик к губам. Он смущал ее. Она испытывала доверие только к матери. Водить ее к врачам входило в обязанности Анджелы, но у той было собрание в детском саду, и Пайт принял вызов судьбы. «К кому еще идти на поклон?» Он боролся со своей нерешительностью и чувством отвращения; если бы не усталость, дилемма осталась бы неразрешимой. Это походило на бдения перед кабинетом директора школы, сурового лютеранина Орффа, старого ненавистника голландцев услужливых кальвинистов. «Я ужасно виноват, сэр. Я не знал…» — «Не знал, что тебя увидят?» Вечно его наказывали за съезжание по перилам.
   — Он опять будет долбить мне зубы? — спросила Нэнси более отчетливо.
   — Ты хочешь сказать, сверлить? Только если найдет дупло.
   — Ты его видишь? — И она широко разинула рот — большой, отцовский рот.
   — Я ничего не вижу, детка, но я не зубной врач. Даже если у тебя есть дырочки, то маленькие, потому что и зубки у тебя маленькие, и сама ты малютка.
   Он пощекотал ее, но она не прореагировала — так была озабочена предстоящим испытанием.
   — Вели ему не сверлить! — потребовала она.
   — Понимаешь, такая у мистера Торна работа. Если запретить ему вылечить тебе зубки сейчас, дальше может стать хуже.
   Он наклонился совсем близко к ней. Она впитала его отказ прийти ей на помощь, как промокашка кляксу. Своим отказом плакать она прибавила ему отваги. В зубоврачебный кабинет они вошли вместе.
   Там, сидя в опрокинутом кресле цвета яйца малиновки, слушая, как булькает вода в, сосуде под ухом, и как доктор Торн шутит с ее отцом, Нэнси немного успокоилась и позволила ему осмотреть ей рот.
   — Две, — заключил он и сделал пометки на муляже. — Не так плохо.
   — Две дырки? — переспросила Нэнси. — Это больно?
   — Не думаю, — ответил: Фредди вкрадчиво. — Сейчас мы посмотрим, хватит ли у тебя спокойствия. Чем спокойнее ты внешне, тем спокойнее внутри, а чем спокойнее внутри, тем меньше замечаешь бормашину.
   Пайт вспомнил серую, как голубиное крыло, книжонку про гипноз у кровати Фредди и уже готов был отпустить шутку насчет любительской психологии, но необходимость задобрить Фредди заставила его сдержаться, и он всего лишь спросил с необычной для себя кротостью:
   — Как насчет новокаина?
   — Дырки совсем маленькие, — ответил Фредди, косясь на него.
   Сначала Нэнси крепилась, но когда Фредди без перерыва занялся вторым дуплом, все горле забулькал протест. Пайт подвинулся ближе и взял ее за руку. Ему было видно, как в разинутом рту у дочери стоит в десне, как цветок в горшке, работающее сверло. Язык Нэнси трепетал, рука инстинктивно тянулась ко рту, но Пайт удерживал ее. Бульканье перешло в крик, глаза округлились от боли. Пайт, плохо перенося ее взгляд, сильно потел, пот стекал по груди. Рот Нэнси был полон слюны, спина изогнулась, свободная рука рванулась вверх. Пайт едва успел ее перехватить.
   — Дай ей передохнуть, — попросил он Фредди.
   Фредди оглядел свою дергающуюся пациентку. Его губы сузились, потом по-рыбьи раскрылись. Сверло вернулось в исходное, нерабочее положение.
   — Вот и все, — сказал Фредди. — Разве стоило хныкать?
   Девочка сплюнула в продолговатую посудину.
   — Я думала, будет один зуб, — пожаловалась она.
   — Зато теперь, — сказал ей отец, — тебе починили целых два зуба. Сейчас пойдет веселье: мистер Торн будет ставить пломбы.
   — Совсем это не весело, — возразила Нэнси.
   — С ней нелегко сладить, — прокомментировал Фредди. — Мамина дочка!
   Довольная усмешка.
   — Не надо было так нажимать.
   — Дырочки-то малюсенькие: так, царапины на эмали. Она сама себя напугала. Дома она тоже такая трусиха?
   — Она недоверчива, совсем как я. Старшая терпеливее, как Анджела.
   — Я не согласен с твоей теорией насчет Анджелы. По-моему, она страдает. — Судя по улыбке Фредди, ему нравилось черпать из доступного одному ему кладезя мудрости, тайного ручья, потока, огибающего реальность. До чего тоскливый субъект!.
   Медсестра принесла серебро для пломб. Мучения Нэнси кончились. Пока Фредди ставил и разравнивал пломбы, Пайт набирался смелости. Наконец, спросил:
   — Мы можем поговорить с глазу на глаз?
   Фредди обернулся. Увеличительные стекла поверх обычных очков делали его глаза чудовищными.
   — Я и так сбился с графика приема, — ответил он.
   — Значит, не судьба. — Пайту сразу стало легче. — Ничего, как-нибудь в другой раз.
   — Не знал, что ты такой щепетильный. Для тебя я могу выкроить минутку.
   — Мне могут понабиться две, — предупредил Пайт, жалея об упущенной удаче.
   — Ты свободна, отважная Нэнси! — сказал Фредди. — Если будешь хорошо себя вести, Жанетт угостит тебя леденцом.
   Он затолкал Пайта в комнатушку, где стояло на всякий случай старое фарфоровое зубоврачебное кресло и прочий инвентарь. Окно комнатушки выходило на задние дворы и шпиль конгрегационалистской церкви, даже зимой не утрачивающий золотого блеска. В белом жреческом одеянии Фредди казался гораздо выше Пайта ростом. Жрец-пакостник с застарелой хитрой ухмылкой.
   — У нас с тобой есть одна общая знакомая… — начал Пайт.
   — Не одна, — перебил его Фредди.
   — Такая высокая, с длинными светлыми волосами, названная в честь животного.
   — Прелесть, а не женщина, — Фредди причмокнул. — Слыхал, в постели она просто чудо.
   — Этого я не слышал, — сказал Пайт. — Но все равно, мы с ней беседовали…
   — Не в постели?
   — Скорее, по телефону.
   — Лично меня телефонные беседы не удовлетворяют.
   — Может быть, попробуешь онанизм?
   — Попробовал бы, дружище Пайт, да времени не хватает Ладно, колись. Я и так знаю, о чем речь, но мне интересно, как ты будешь колоться.
   — Эта женщина сказала мне — а может, кому-то другому, а тот — мне, что ты знаком с джентльменами, делающими операции не стоматологического свойства.
   — Может, знаком, может, нет…
   — Сдается мне, что нет. — И Пайт попытался протиснуться мимо него к закрытой двери. Фредди остановил его спокойным прикосновением и рассчитанной профессиональной улыбкой.
   — Что, если все-таки знаком?
   — Да или нет? Я должен тебе доверять.
   — Предположим, да.
   — В таком случае, милейший Фредди, этой особе пригодится твоя дружба.
   — Старина Пайт, благочестивый Пайт, дружище Пайт, ты говоришь только о ней. А ты? Лично тебе не нужна моя дружба?
   — Возможно.
   — Более чем!
   — Хорошо, более чем возможно.
   Фредди ухмыльнулся. Он редко выставлял напоказ собственные зубы мелкие, редкие, в зубном камне.
   — Мне эта игра не по нутру, — сказал Пайт. — Лучше я уйду. Ты врешь, ты обманом заставил ее вызвать меня и выдать нас. Меня от тебя тошнит.
   Жрец в белом халате снова его остановил. В его жестах сквозила уязвленная добродетель, словно за многолетним сарказмом и мизантропией скрывался записной человеколюбец.
   — Я не вру. Я могу связать вас с одним человеком в Бостоне. Это для меня нелегко и рискованно, но вы будете довольны. Этот человек — идеалист, чудак. У него убеждения. Я знаю людей, прибегавших к его услугам. На каком она месяце?
   — Только-только начался второй.
   — Хорошо.
   — Это действительно возможно. — Добрая весть распространялась по жилам Пайта, как наркотик; он уже чувствовал женственную расслабленность, собачью благодарность.
   — Я сказал, что могу выполнить свою часть сделки А ты свою можешь?
   — Ты о деньгах? Сколько он просит?
   — По-разному. Когда три, когда четыре сотни.
   — Никаких проблем.
   — Это ему. А мне?
   — Ты тоже хочешь денег? — Пайт был счастлив новому поводу презирать Фредди. — Ты их получишь. Деньги мы найдем.
   В дверь постучали.
   — Una momenta, Жанетт, — откликнулся Фредди.
   — Когда мы уйдем, папа? — спросил голосок Нэнси.
   — Еще минутку, доченька! — крикнул Пайт. — Полистай пока журнал. Мистер Торн делает мне рентген.
   Фредди одобрительно улыбнулся.
   — Ты стал изобретательным лгуном.
   — В строительном бизнесе иначе нельзя. Так мы остановились на деньгах…
   — Ничего подобного. Нам с тобой, старым друзьям, не пристало обсуждать деньги. Мы с тобой, дружище, давно переросли деньги как средство обмена.
   — Что еще я могу тебе предложить? Любовь? Слезы? Вечную признательность? Или новый костюм для ныряния?
   — Шутник! Играешь жизнью и смертью и при этом изволишь шутить? Теперь понятно, почему тебя любят женщины. Я скажу тебе все прямым текстом, Пайт. Один вопрос у нас с тобой так и остался открытым. Ты спал с Джорджиной, так ведь?
   — Если она утверждает… Я уже забыл, как это было.
   — Я же, с другой стороны, при всем искреннем восхищении твоей супругой, никогда…
   — Конечно. Она бы никогда не согласилась. Она тебя ненавидит.
   — Ничего подобного. Ее ко мне тянет.
   — Она считает тебя подонком.