Страница:
— Зачем ему было пакостить любовнику своей жены? Думаешь, ему было неприятно?
— Конечно! Эта женщина превратила его жизнь в ад. У нее болезненная самовлюбленность. А Эдди — всего лишь маленький мальчик, которому нравится играть в машинки.
— Прекрати! Я отвергаю попытки объяснять поведение мужчины ссылками на детство. Так вы воруете у нас наше греховное достоинство.
— Кстати, когда ты меня навестишь?
— Я же только что навещал!
— С тех пор уже месяц прошел.
— Как летит время!
— До чего это унизительно! Иди к черту, Пайт Хейнема!
— Что я такого сделал?
— Ничего, не обращай внимания. Пока. Увидимся у кого-нибудь в гостях.
— Подожди… Короткие гудки.
На следующий день она позвонила опять, изображая секретаря.
— Я только хотела сообщить в продолжение нашего вчерашнего разговора, сэр, что в жилище Солцев на Уэст-Пру-денс-стрит, Тарбокс, явились двое в костюмах и шляпах.
— Кто тебе это сказал?
— Фредди узнал это от возбужденного пациента. Разве кто-нибудь, кроме агентов ФБР, носит в Тарбоксе шляпы? Такое впечатление, что про беднягу Бена знает весь город.
— Как с ним поступят, по-твоему, — посадят на электрический стул, как Гринбергов, или отдадут русским в обмен на Гэри Пауэрса?
— Очень смешно. С тех пор, как ты стал спать с Фокси, тебя распирает от важности. Смотри, не лопни, Пайт. В этот раз я тебя жалеть не буду.
— Вовсе я не сплю с этой крайне беременной и бесконечно праведной женщиной. Наоборот, вчера мне снилась ты.
— Это был хороший сон?
— Неплохой. Место действия — винный погреб. Фредди баллотировался в Городской совет, и ты повела меня в погреб, показать шампанское, которые вы откроете в случае его избрания. Там, в окружении старой плетеной мебели, ты предложила мне понюхать новые духи у тебя за ухом. Ты очень гордо объяснила, что купила их в магазине Когсвелла. Я зарылся лицом тебе в волосы, а ты нежно меня обняла. Я понял, что тебе хочется заняться со мной любовью, и проснулся. Волосы у тебя были почему-то длиннее, чем в жизни. Ты перекрасилась в рыжую.
— Это была не я. Ах ты, мерзавец!
— Нет, ты. Кто же еще мог рассказывать твоим безразличным тоном о шансах Фредди на победу?
— Приезжай ко мне, Пайт.
— Скоро приеду, — пообещал он. Вечером Анджела сказала:
— Сегодня Айрин была почти забавной. Она говорит, что Бен от нечего делать развлекает эту парочку молодых мормонов. Они считают себя потерянным коленом Израилевым, так что для Бена это как встреча с родственниками.
— Какие мормоны?
— Неужели ты не видел, как они бродят по городу? Непонятно, чем ты весь день занимаешься! Два молодых человека в костюмах и широкополых шляпах, как из вестерна. Видимо, мормонам положено принести свет истины хоть в какой-нибудь погрязший в грехе угол. Вот мы и попались им под горячую руку. Для них мы все равно, что готтентоты.
— А я слышал, будто они из ФБР.
— Айрин говорит, что так все считают. Она говорит, что Кэрол распространяет слух, будто Бен выдал государственную тайну.
— У Кэрол не все дома.
— Я ее сегодня встретила. Сама любезность! Сказала, что Эдди хочет покатать меня на мотоцикле.
Уволенный, вызвавший весь этот шквал сплетен, тем временем сгребал листья, чинил и красил дом, ясными днями возил сыновей на пляж. Лето кончилось, и пляж снова принадлежал местным обитателям, которые заставляли собак бегать вдоль полосы прибоя и пытались запускать с дюн воздушных змеев. Облака становились другими: распустившие паруса шхуны, вестники жаркой погоды, уступили место длинным серым скоплениям со стальным отсветом. В отлив по желтой низине галопировали всадницы подросткового возраста. Как-то в воскресенье утром — дело было в середине октября — Пайт, прогуливаясь с Рут (он не пошел в церковь, а она — в церковный хор), увидел Бена Солца: тот, держа маленького Иеремию за руку, вместе с Бернардом рассматривал ракушки и какой-то мусор на песке. Пайту захотелось подойти к нему и выразить сочувствие, но он боялся его, как смертельно больного. Его собственная жизнь висела на волоске, и он не хотел рисковать, приближаясь к человеку, чья жизнь уже сломана. Анджела предложила пригласить Солцев на ужин — только их двоих. Пайт сначала сопротивлялся, потом согласился; но Айрин ответила холодным отказом. Они с Беноим решили, что, не имея финансовой возможности отвечать на гостеприимство гостеприимством, вообще не будут принимать приглашений. Остальные, не сговариваясь, перестали приглашать Солцев на вечеринки, чтобы не смущать их и Константинов. И все же Пайта тянуло заглянуть в бездну, выведать, какой у катастрофы лик. Он часто выбирал объездной путь, чтобы проехать мимо дома Солцев. Там рано тушили свет; зато у Констатинов никогда не гасла вызывающая иллюминация. Константины часто виделись с Геринами, Торнами, Галлахерами. По утрам старшие дети из обоих семейств, Бернард и Лаура, направлялись в школу отдельными тропами, пересекая поле для гольфа. Возвращались они вместе, беседуя не по-детски серьезно.
Как-то в выходной, огибая в пикапе поле, Пайт увидел, как Бен готовится вставлять в окна вторые рамы. Рамы были прислонены к стене дома, и Бен никак не мог разобраться, какую куда нести. Пайту хотелось его окликнуть, но он боялся снизить скорость и быть замеченным, поэтому ему досталось только мимолетное зрелище — как ни странно, то было зрелище счастья. Бен снова отпустил бороду, его архаичный профиль был сонным и улыбающимся, губы шептали цифры, считываемые с бортиков рам. Это был человек, заслуживший отпуск, как любой, кто совершил что-то важное и обрел покой — или достиг самого дна и нашел там равновесие.
В то время Пайту часто снилось, что он летит в большом самолете, новом реактивном лайнере. Он видел интерьер салона во всех подробностях, хотя никогда в таких самолетах не летал. После армии он вообще редко поднимался в воздух; в последний раз это с ним случилось двумя годами раньше, когда он навещал брата в Мичигане. Он летел в Детройт в «Электре» с закопченными моторами, вздрагивавшей в воздухе, как дряхлая гончая. Роскошный самолет из его снов не вздрагивал, а величественно парил; затылки над креслами и неподвижные руки на подлокотниках кресел в проходе цвета морской волны — вот и все, что указывало на присутствие пассажиров. Летчик — судя по певучему южному акценту, не Эдди Константин — радостно сообщал в микрофон: «По-моему, проскочили!». В маленьком иллюминаторе, обтянутом резиной, Пайт наблюдал серую облачную стену, отходящую назад в корчах, как обиженный осьминог, и уступающую место синим небесам. Они удачно миновали грозу. Потом самолет начинал прыгать на небесных кочках, проваливаться в воздушные ямы, крениться. Угол крена возрастал, крен превращался в катастрофическое падение. Все продуманные мелочи — светящиеся номера кресел, хромированные прищепки для салфеток под затылками — оставались при этом противоестественно неподвижными. Стюардесса с высокой прической хваталась за кресла, чтобы не упасть, занавесочка, загораживающая салон первого класса, надулась пузырем. Вот и все признаки надвигающейся гибели. Пайт думал о тщетности всех усилий. Самолет падал, жидкость у Пайта во внутреннем ухе застывала. Зная, что падения не предотвратить, он просыпался в темноте, уверенный, что умер.
Рядом спокойно дышала Анджела, устроившись в лунке посреди матраса и наполняя спальню женским запахом. На столе у окна угадывался абажур лампы. Его дом. Корабль, покачивающийся на поверхности ночи. Он вынимал из-под щеки ладонь и пытался рассмотреть ее контур. Его рука. Он шевелил пальцами. Вроде бы жив… Но, заглянув в лицо смерти — визжащий воздух его сна был так реален, так готов его заглотнуть, — он не мог сразу вернуться к иллюзии покоя — предпосылке жизни. Тяжелый, как свинцовая чушка, он лежал на тончайшем льду. Тело обливалось потом. Кожа покрывалась пленкой, пот холодил живот, как холодная цепь, пристегнутая к пупку. Тошнотворная паника грозила вывернуть его наизнанку. Из последних сил он переворачивался на спину.
Яд этой паники был ему знаком, как и противоядия. Например, представить себе снег. Палатку, спасающую от дождя. Одеяло как убежище. Думать про кожу Он пытался убаюкать себя телами женщин, которых знавал. Нежные подмышки и лепестки розы у Фокси межу ног. Веснушки на шее у Джорджины. Ее нагота и коротко подстриженные волосы, полные седины, притупляли желание все это видеть. Потому им и удавалось кончать вместе… Небесная непостижимость Анджелы. Гибкая талия и нервные ноги Кэрол-балерины. Груди Бо Герин с потом-нектаром в ложбинке. Эластичная ткань в промежности у Аннабеллы Войт. Оба они еще были девственны, но в поливаемой дождем машине, загнанной в траву, она позволяла ему целовать ее даже там. Он изучал явление трепещущим языком, зажатый ее бедрами, с выгнутой спиной, под стрекот кузнечиков и шорох ее пальцев, запущенных в его непослушные волосы. Девочка из богобоязненной семьи, она иногда молча стягивала в духоте задраенного салона, при свете панели заглушенного радио шелковые трусики, отрывала попку от сиденья и завершала разоблачение… За эти воспоминания, поблескивающие, как юркие рыбки в аквариуме, он цеплялся целую секунду, но и они оказывались слишком скользкими, чтобы удержаться на них и так въехать в сон. Он был чересчур взбудоражен, чтобы забыться. Внутри кишели нервы и атомы. Легкий, как птица с полыми костями, он мог без конца парить, корчась от горечи бессонницы.
Анджела переменила позу, шурша простынями, и снова мерно задышала.
В ужасе от своего бодрствования, Пайт пытался молиться, но тщетно: молитвы вязли в окутавшем его газовом коконе. То, что прежде казалось незыблемым, рассыпалось в прах. «Не возжелай жены ближнего…» «Кто хоть раз прелюбодействовал в сердце своем…» Дурацкий лепет Педрика. Угрюмое племя пустынников. Мертвое море. Пастушок колотит горшки. Желтая пыль. Еще одна унылая секта — мормоны. Солт-Лейк. Молитвенники, всю неделю лежащие закрытыми, пахнут плесенью. Открывать такой — все равно, что разворачивать рыбу. Прости меня! Подай знак! Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками — вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, не зная, что это сон, и непривычно честный с самим собой, он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры. Да и зачем продолжать дразнить Господа? У Него и так невпроворот дел: опрашивать вдов и сирот, сокрушаться по тем, кто живет во грехе. Цепляйся за смерть зубами! В самолете тишина: стоическое достоинство, почерпнутое в кино. Надежда на рай слепит глаза. Нет, он не готтентот, долой шоры с глаз! Хохот в вакууме. Анджела, спящая в колыбели звезд, в паутине, сотканной дядей… Ничего святого! Фредди Торн как воплощение троицы: член с яйцами. Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышко выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога.
С высот ужаса Пайт отчетливо выдел свою крохотную жизнь. Видел, как с вертолета, все три дома на Индейском холме — продано! Теперь Галлахеру подавай новые участки, он мнит себя застройщиком, градостроителем. Галлахервилль. Территаун. Хейнема-Плаза. Анджела-Плейс. Карты, проспекты, подземные гаражи, увлеченное рукоплесканье признательной страны… Сэр Мэттью Галлислейв, обеспечивший работой тысячи людей, истинный князь церкви; обед в Белом Доме с участием Пабло Казалса и Руби Ньюман. «Господин президент, позвольте вам представить моего партнера». Суровая ирландская улыбка, прямая спина, непроницаемый взгляд. Джек: «Какой лукавый малыш! Можно его погладить?» Другой, более мелодичный голос: «Он не кусается?»
Абсурдность мыслей наполнила Пайта благодарностью, так как предвещала сон. Но вместо того, чтобы уснуть, он снова широко распахнул глаза. Сердце взбило кровь в пену. Срочно до чего-нибудь дотронуться! На взлет в паре с Галлахером нечего было рассчитывать: ему требовалось занять руки. Стоять на земле, желательно на четвереньках. Самолет падал, а он сидел в нем бессильный, изверившийся, кастрированный. Прикоснуться к Фокси — ее груди, животу, приласканному косым светом луны. Вот кто верит! Вот кто обожает его член! Вот кто снизошел к нему, стал его частью, — женщиной, дарованной ему.
Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.
Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.
Чистый электрический стул в выложенном плиткой помещении. Нож в горле. Землетрясение, сокрушающее соборы. Пенный океан. Узловатая веревка. Струна от фортепиано в руках профессионального убийцы. Краб в кишках. Куриная кость в дыхательном горле. Скользкая зимняя дорога. Сломавшийся высотомер. Расстрельная команда, докуривающая в углу двора сигареты и лениво философствующая на заре. Парень из Ионии. Младенец со слабыми конечностями, удавленный в колыбели. Гниющие почки, желтеющая кожа. Выстрел из дробовика в лоб, мозги на стенке. Обширный инфаркт. Гильотина. Разрыв лифтового троса. Трещина в льдине, быстрый уход под лед: на озерах Мичигана рыбаки проваливались в своих драндулетах на самое дно в воздушном пузыре, а потоми, затаив дыхание, всплывали. Молотилка. Случайно подплывшая к берегу акула. Обезвоживание с распухшим языком. Черномордое удушье. Проказа. Распятие. Выпускание кишок. Огненное погребение. Газ «циклон» в душевой. Охотник за скальпами, торопливо доскабливающий череп. Внимательное лицо пыточных дел мастера. Дыба.
Морской водоворот. Ласковое мяуканье льва. Расшатавшийся камень, поскользнувшийся башмак, падение, как сон. Ярость властелина. Пуля, бомба, чума, кораблекрушение, инфекция, запоздалая реакция. Разбитое ветровое стекло. Недосмотр пьяницы-врача. Незаметное утончение льда, неуклюжее падение, замороженное дыхание, бессильное погружение на дно.
— Анджела? — Чужой, словно долетевший с большого расстояния голос. Проснись! Обними меня. Мне приснился кошмар.
Она наполовину проснулась и наполовину послушалась: повернула в нему лицо, но осталась лежать на животе. Попыталась нашарить его рукой, но рука сонно упала на простыню. Он хотел уловить ухом скрип колеса, вращаемого хомяком, но вместо этого услышал дрожь и урчание холодильника.
— Конечно! Эта женщина превратила его жизнь в ад. У нее болезненная самовлюбленность. А Эдди — всего лишь маленький мальчик, которому нравится играть в машинки.
— Прекрати! Я отвергаю попытки объяснять поведение мужчины ссылками на детство. Так вы воруете у нас наше греховное достоинство.
— Кстати, когда ты меня навестишь?
— Я же только что навещал!
— С тех пор уже месяц прошел.
— Как летит время!
— До чего это унизительно! Иди к черту, Пайт Хейнема!
— Что я такого сделал?
— Ничего, не обращай внимания. Пока. Увидимся у кого-нибудь в гостях.
— Подожди… Короткие гудки.
На следующий день она позвонила опять, изображая секретаря.
— Я только хотела сообщить в продолжение нашего вчерашнего разговора, сэр, что в жилище Солцев на Уэст-Пру-денс-стрит, Тарбокс, явились двое в костюмах и шляпах.
— Кто тебе это сказал?
— Фредди узнал это от возбужденного пациента. Разве кто-нибудь, кроме агентов ФБР, носит в Тарбоксе шляпы? Такое впечатление, что про беднягу Бена знает весь город.
— Как с ним поступят, по-твоему, — посадят на электрический стул, как Гринбергов, или отдадут русским в обмен на Гэри Пауэрса?
— Очень смешно. С тех пор, как ты стал спать с Фокси, тебя распирает от важности. Смотри, не лопни, Пайт. В этот раз я тебя жалеть не буду.
— Вовсе я не сплю с этой крайне беременной и бесконечно праведной женщиной. Наоборот, вчера мне снилась ты.
— Это был хороший сон?
— Неплохой. Место действия — винный погреб. Фредди баллотировался в Городской совет, и ты повела меня в погреб, показать шампанское, которые вы откроете в случае его избрания. Там, в окружении старой плетеной мебели, ты предложила мне понюхать новые духи у тебя за ухом. Ты очень гордо объяснила, что купила их в магазине Когсвелла. Я зарылся лицом тебе в волосы, а ты нежно меня обняла. Я понял, что тебе хочется заняться со мной любовью, и проснулся. Волосы у тебя были почему-то длиннее, чем в жизни. Ты перекрасилась в рыжую.
— Это была не я. Ах ты, мерзавец!
— Нет, ты. Кто же еще мог рассказывать твоим безразличным тоном о шансах Фредди на победу?
— Приезжай ко мне, Пайт.
— Скоро приеду, — пообещал он. Вечером Анджела сказала:
— Сегодня Айрин была почти забавной. Она говорит, что Бен от нечего делать развлекает эту парочку молодых мормонов. Они считают себя потерянным коленом Израилевым, так что для Бена это как встреча с родственниками.
— Какие мормоны?
— Неужели ты не видел, как они бродят по городу? Непонятно, чем ты весь день занимаешься! Два молодых человека в костюмах и широкополых шляпах, как из вестерна. Видимо, мормонам положено принести свет истины хоть в какой-нибудь погрязший в грехе угол. Вот мы и попались им под горячую руку. Для них мы все равно, что готтентоты.
— А я слышал, будто они из ФБР.
— Айрин говорит, что так все считают. Она говорит, что Кэрол распространяет слух, будто Бен выдал государственную тайну.
— У Кэрол не все дома.
— Я ее сегодня встретила. Сама любезность! Сказала, что Эдди хочет покатать меня на мотоцикле.
Уволенный, вызвавший весь этот шквал сплетен, тем временем сгребал листья, чинил и красил дом, ясными днями возил сыновей на пляж. Лето кончилось, и пляж снова принадлежал местным обитателям, которые заставляли собак бегать вдоль полосы прибоя и пытались запускать с дюн воздушных змеев. Облака становились другими: распустившие паруса шхуны, вестники жаркой погоды, уступили место длинным серым скоплениям со стальным отсветом. В отлив по желтой низине галопировали всадницы подросткового возраста. Как-то в воскресенье утром — дело было в середине октября — Пайт, прогуливаясь с Рут (он не пошел в церковь, а она — в церковный хор), увидел Бена Солца: тот, держа маленького Иеремию за руку, вместе с Бернардом рассматривал ракушки и какой-то мусор на песке. Пайту захотелось подойти к нему и выразить сочувствие, но он боялся его, как смертельно больного. Его собственная жизнь висела на волоске, и он не хотел рисковать, приближаясь к человеку, чья жизнь уже сломана. Анджела предложила пригласить Солцев на ужин — только их двоих. Пайт сначала сопротивлялся, потом согласился; но Айрин ответила холодным отказом. Они с Беноим решили, что, не имея финансовой возможности отвечать на гостеприимство гостеприимством, вообще не будут принимать приглашений. Остальные, не сговариваясь, перестали приглашать Солцев на вечеринки, чтобы не смущать их и Константинов. И все же Пайта тянуло заглянуть в бездну, выведать, какой у катастрофы лик. Он часто выбирал объездной путь, чтобы проехать мимо дома Солцев. Там рано тушили свет; зато у Констатинов никогда не гасла вызывающая иллюминация. Константины часто виделись с Геринами, Торнами, Галлахерами. По утрам старшие дети из обоих семейств, Бернард и Лаура, направлялись в школу отдельными тропами, пересекая поле для гольфа. Возвращались они вместе, беседуя не по-детски серьезно.
Как-то в выходной, огибая в пикапе поле, Пайт увидел, как Бен готовится вставлять в окна вторые рамы. Рамы были прислонены к стене дома, и Бен никак не мог разобраться, какую куда нести. Пайту хотелось его окликнуть, но он боялся снизить скорость и быть замеченным, поэтому ему досталось только мимолетное зрелище — как ни странно, то было зрелище счастья. Бен снова отпустил бороду, его архаичный профиль был сонным и улыбающимся, губы шептали цифры, считываемые с бортиков рам. Это был человек, заслуживший отпуск, как любой, кто совершил что-то важное и обрел покой — или достиг самого дна и нашел там равновесие.
В то время Пайту часто снилось, что он летит в большом самолете, новом реактивном лайнере. Он видел интерьер салона во всех подробностях, хотя никогда в таких самолетах не летал. После армии он вообще редко поднимался в воздух; в последний раз это с ним случилось двумя годами раньше, когда он навещал брата в Мичигане. Он летел в Детройт в «Электре» с закопченными моторами, вздрагивавшей в воздухе, как дряхлая гончая. Роскошный самолет из его снов не вздрагивал, а величественно парил; затылки над креслами и неподвижные руки на подлокотниках кресел в проходе цвета морской волны — вот и все, что указывало на присутствие пассажиров. Летчик — судя по певучему южному акценту, не Эдди Константин — радостно сообщал в микрофон: «По-моему, проскочили!». В маленьком иллюминаторе, обтянутом резиной, Пайт наблюдал серую облачную стену, отходящую назад в корчах, как обиженный осьминог, и уступающую место синим небесам. Они удачно миновали грозу. Потом самолет начинал прыгать на небесных кочках, проваливаться в воздушные ямы, крениться. Угол крена возрастал, крен превращался в катастрофическое падение. Все продуманные мелочи — светящиеся номера кресел, хромированные прищепки для салфеток под затылками — оставались при этом противоестественно неподвижными. Стюардесса с высокой прической хваталась за кресла, чтобы не упасть, занавесочка, загораживающая салон первого класса, надулась пузырем. Вот и все признаки надвигающейся гибели. Пайт думал о тщетности всех усилий. Самолет падал, жидкость у Пайта во внутреннем ухе застывала. Зная, что падения не предотвратить, он просыпался в темноте, уверенный, что умер.
Рядом спокойно дышала Анджела, устроившись в лунке посреди матраса и наполняя спальню женским запахом. На столе у окна угадывался абажур лампы. Его дом. Корабль, покачивающийся на поверхности ночи. Он вынимал из-под щеки ладонь и пытался рассмотреть ее контур. Его рука. Он шевелил пальцами. Вроде бы жив… Но, заглянув в лицо смерти — визжащий воздух его сна был так реален, так готов его заглотнуть, — он не мог сразу вернуться к иллюзии покоя — предпосылке жизни. Тяжелый, как свинцовая чушка, он лежал на тончайшем льду. Тело обливалось потом. Кожа покрывалась пленкой, пот холодил живот, как холодная цепь, пристегнутая к пупку. Тошнотворная паника грозила вывернуть его наизнанку. Из последних сил он переворачивался на спину.
Яд этой паники был ему знаком, как и противоядия. Например, представить себе снег. Палатку, спасающую от дождя. Одеяло как убежище. Думать про кожу Он пытался убаюкать себя телами женщин, которых знавал. Нежные подмышки и лепестки розы у Фокси межу ног. Веснушки на шее у Джорджины. Ее нагота и коротко подстриженные волосы, полные седины, притупляли желание все это видеть. Потому им и удавалось кончать вместе… Небесная непостижимость Анджелы. Гибкая талия и нервные ноги Кэрол-балерины. Груди Бо Герин с потом-нектаром в ложбинке. Эластичная ткань в промежности у Аннабеллы Войт. Оба они еще были девственны, но в поливаемой дождем машине, загнанной в траву, она позволяла ему целовать ее даже там. Он изучал явление трепещущим языком, зажатый ее бедрами, с выгнутой спиной, под стрекот кузнечиков и шорох ее пальцев, запущенных в его непослушные волосы. Девочка из богобоязненной семьи, она иногда молча стягивала в духоте задраенного салона, при свете панели заглушенного радио шелковые трусики, отрывала попку от сиденья и завершала разоблачение… За эти воспоминания, поблескивающие, как юркие рыбки в аквариуме, он цеплялся целую секунду, но и они оказывались слишком скользкими, чтобы удержаться на них и так въехать в сон. Он был чересчур взбудоражен, чтобы забыться. Внутри кишели нервы и атомы. Легкий, как птица с полыми костями, он мог без конца парить, корчась от горечи бессонницы.
Анджела переменила позу, шурша простынями, и снова мерно задышала.
В ужасе от своего бодрствования, Пайт пытался молиться, но тщетно: молитвы вязли в окутавшем его газовом коконе. То, что прежде казалось незыблемым, рассыпалось в прах. «Не возжелай жены ближнего…» «Кто хоть раз прелюбодействовал в сердце своем…» Дурацкий лепет Педрика. Угрюмое племя пустынников. Мертвое море. Пастушок колотит горшки. Желтая пыль. Еще одна унылая секта — мормоны. Солт-Лейк. Молитвенники, всю неделю лежащие закрытыми, пахнут плесенью. Открывать такой — все равно, что разворачивать рыбу. Прости меня! Подай знак! Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками — вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, не зная, что это сон, и непривычно честный с самим собой, он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры. Да и зачем продолжать дразнить Господа? У Него и так невпроворот дел: опрашивать вдов и сирот, сокрушаться по тем, кто живет во грехе. Цепляйся за смерть зубами! В самолете тишина: стоическое достоинство, почерпнутое в кино. Надежда на рай слепит глаза. Нет, он не готтентот, долой шоры с глаз! Хохот в вакууме. Анджела, спящая в колыбели звезд, в паутине, сотканной дядей… Ничего святого! Фредди Торн как воплощение троицы: член с яйцами. Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышко выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога.
С высот ужаса Пайт отчетливо выдел свою крохотную жизнь. Видел, как с вертолета, все три дома на Индейском холме — продано! Теперь Галлахеру подавай новые участки, он мнит себя застройщиком, градостроителем. Галлахервилль. Территаун. Хейнема-Плаза. Анджела-Плейс. Карты, проспекты, подземные гаражи, увлеченное рукоплесканье признательной страны… Сэр Мэттью Галлислейв, обеспечивший работой тысячи людей, истинный князь церкви; обед в Белом Доме с участием Пабло Казалса и Руби Ньюман. «Господин президент, позвольте вам представить моего партнера». Суровая ирландская улыбка, прямая спина, непроницаемый взгляд. Джек: «Какой лукавый малыш! Можно его погладить?» Другой, более мелодичный голос: «Он не кусается?»
Абсурдность мыслей наполнила Пайта благодарностью, так как предвещала сон. Но вместо того, чтобы уснуть, он снова широко распахнул глаза. Сердце взбило кровь в пену. Срочно до чего-нибудь дотронуться! На взлет в паре с Галлахером нечего было рассчитывать: ему требовалось занять руки. Стоять на земле, желательно на четвереньках. Самолет падал, а он сидел в нем бессильный, изверившийся, кастрированный. Прикоснуться к Фокси — ее груди, животу, приласканному косым светом луны. Вот кто верит! Вот кто обожает его член! Вот кто снизошел к нему, стал его частью, — женщиной, дарованной ему.
Анджела зашевелилась и тихо застонала во сне. Пайт встал и поплелся вниз, на кухню, выпить стакан молока. Этим летом он боролся с приступами любви к Фокси перед холодильником — холодным белым шкафом, забитым едой, которой он пытался заполнить пустоту у себя внутри. Прижимаясь щекой к холодной щеке холодильной машины, он вспоминал ее голос, его музыкальные полутона, игривую суховатость. Выкладывал на двери холодильника магнитными буквами, игрушками своих дочерей: «ФОКСИ. ПАЙТ ЛЮБИТ ФОКСИ». Потом стирал письмена и снова тащился в постель через дом, где вся мебель, все обои были пропитаны недобрым волшебством. Растягиваясь рядом с Анджелой, он думал: будь на ее месте Фокси, он бы уснул даже на битом стекле. Бессонница как неудачная настройка души. Тарахтение грузовика под окном.
Тяжесть затхлой ночи. Страх, крутящийся внутри, как хомяк в колесе. Аннабелла разводила ноги пошире, чтобы он погряз в ней всей физиономией. Осторожный взгляд Фокси искоса: трезвый рассудок, пленивший его, разыграв восторг. Огромные тревожные глаза дочерей: каким благодеянием было бы помереть и перестать мучить детей отцовским явлением! Смерть другого человека — всегда тайное облегчение. Волны жизни, вздымающиеся к Господу и молящие о бойне. Прореживание трущоб. Боже всемогущий, убереги Фокси, мой робкий огонек, от Твоего смертоносного дыхания. Аминь. От страха истончилась его скорлупа. Пайт — прозрачные очистки, лишившиеся семени, — ждал гибели.
Чистый электрический стул в выложенном плиткой помещении. Нож в горле. Землетрясение, сокрушающее соборы. Пенный океан. Узловатая веревка. Струна от фортепиано в руках профессионального убийцы. Краб в кишках. Куриная кость в дыхательном горле. Скользкая зимняя дорога. Сломавшийся высотомер. Расстрельная команда, докуривающая в углу двора сигареты и лениво философствующая на заре. Парень из Ионии. Младенец со слабыми конечностями, удавленный в колыбели. Гниющие почки, желтеющая кожа. Выстрел из дробовика в лоб, мозги на стенке. Обширный инфаркт. Гильотина. Разрыв лифтового троса. Трещина в льдине, быстрый уход под лед: на озерах Мичигана рыбаки проваливались в своих драндулетах на самое дно в воздушном пузыре, а потоми, затаив дыхание, всплывали. Молотилка. Случайно подплывшая к берегу акула. Обезвоживание с распухшим языком. Черномордое удушье. Проказа. Распятие. Выпускание кишок. Огненное погребение. Газ «циклон» в душевой. Охотник за скальпами, торопливо доскабливающий череп. Внимательное лицо пыточных дел мастера. Дыба.
Морской водоворот. Ласковое мяуканье льва. Расшатавшийся камень, поскользнувшийся башмак, падение, как сон. Ярость властелина. Пуля, бомба, чума, кораблекрушение, инфекция, запоздалая реакция. Разбитое ветровое стекло. Недосмотр пьяницы-врача. Незаметное утончение льда, неуклюжее падение, замороженное дыхание, бессильное погружение на дно.
— Анджела? — Чужой, словно долетевший с большого расстояния голос. Проснись! Обними меня. Мне приснился кошмар.
Она наполовину проснулась и наполовину послушалась: повернула в нему лицо, но осталась лежать на животе. Попыталась нашарить его рукой, но рука сонно упала на простыню. Он хотел уловить ухом скрип колеса, вращаемого хомяком, но вместо этого услышал дрожь и урчание холодильника.
«Дорогой Пайт!Письма Фокси, без дат и иногда без подписи, накапливались в глубине картотечного шкафа фирмы «Галлахер энд Хейнема», куда Галлахер никогда не заглядывал. Письма были всевозможных форм и размеров. Некоторые представляли собой четыре листка, густо исписанные с обеих сторон, в некоторых было всего по несколько слов, нацарапанных второпях перед тем, как бумажка окажется на вечеринке у Пайта в кулаке. Суеверный и дисциплинированный Пайт хранил все до единого и прилежно перечитывал в тяжелые дни, следовавшие за ночными кошмарами. Читая ее письма, Пайт ощущал себя маленьким человечком, выискивающим себя в сказке, герой которой — его дальний предок.
Вода кажется в прилив чернильно-синей. Еще за второй чашкой кофе я увидела мальчишку в красной рубахе, вставшего на якорь в лодке с веслами у острова. Он и сейчас там. Я много думаю о нас с тобой и могла бы многое наговорить, пока сижу здесь и выжимаю из себя буквы. Вчера, когда мы были вместе, я пыталась объясни тебе про Кена, меня и оргазм, но ты изобразил высокомерную обиду. Не надо, любимый! Как я робею, когда вывожу это старомодное словечко — „любимый“! Я кажусь себе смешной. Но у тебя должно быть имя. Кто же ты мне еще?
Кен мой муж, и я люблю его как мужа. Я пыталась объяснить, что, занимаясь с ним любовью, чувствую, что все правильно. Между нами нет барьера, разве что скука, но это не беда, потому что вся жизнь — рутина. А от тебя меня отделяет множество барьеров: первым делом мое чувство вины, робость и страх оказаться хуже женщин, которые у тебя были до меня, наш общий страх разоблачения, твое порой излишнее (это не критика!) нетерпение, спешка, твоя изматывающая привычка насмехаться над собой и ждать опровержения, даже твоя чрезвычайная нежность ко мне, которая меня иногда, честно говоря, пугает… Ко всему этому прибавляются причуды беременности. Все эти барьеры громоздятся друг на друга, и получается непреодолимая стена, так что то, что я не кончаю, милый Пайт, не значит, что мне с тобой плохо. Хорошо, даже очень! Не проси других клятв. Не требуй отказа от обязательств перед Кеном: они для меня по-прежнему священны, при всем дискомфорте и раздражении. Конкурировать с ним тоже не надо — это не соревнование. Я сама не понимаю, зачем впустила в свою жизнь тебя именно сейчас, но то место, которое ты в ней занимаешь, ты создал сам, и тебе нечего бояться.
Вынесла письмо на солнце. Я в нижнем белье, потому что купальники уже не налезают. Надеюсь, водопроводчики не нагрянут без предупреждения. Парень в красном уплыл. Вряд ли он что-нибудь поймал. Перечитала письмо. Оно неубедительное, полно оправданий. Не уверена, что я тебе его передам. Твоя сонная, но любящая
Фокси».
«Любимый!Другие письма были пространнее, сбивчивее, даже наставительнее. Пайт чувствовал, что его пытаются переделать, исправить, оправдать.
Весь мой дом дышит тобой: дверные косяки, соленый ветер, скомканные простыни с самым лучшим из запахов, нашим — все это ты. Весь день у меня распахнуты окна, занавески летят к потолку, но я ничего не вижу, так много мне надо написать и сказать тебе, хотя Кен внизу, готовится к походу к Литтл-Смитам. Через несколько минут я тебя увижу. Но в окружении других людей. Прими хоть этот поцелуй».
«Мой дорогой возлюбленный!Позже.
Я забрела в дальний конец пляжа, за все эти толпы, за итальянских бабушек, сидящих на алюминиевых шезлонгах прямо в волнах с вязаньем на коленях, туда, где не выскочит из засады никто из наших общих знакомых. Здесь все совсем по-другому: больше гальки и камней, более ветрено, вода неспокойнее — не то, что на огороженном отрезке, где плещутся очаровательные тарбокские матроны и их чада. Маяк Лейстауна уже совсем рядом. Иногда мимо проходят парочки гомиков из Бостона или Кейп-Кода в крохотных плавках. Они держатся за руки, как дети. А так я одна, беременная особа со смятым „Нью-Йоркером“ на коленях — на нем я пишу, составляя фразы позабавнее для своего любовника, считающего себя евреем.
Я плохо объяснила тебе про Пита. Ты — не он, несмотря на сходство имен. Уже много лет он для меня даже не имя, а просто тень — тень между мной и родителями, мной и Кеном. Он меня не любил. Я его забавляла — неуклюжая, невинная дурочка. Я была для него игрушкой, но, как выяснилось, мне это нравилось. Мне нравилось, когда мной пользовались. Все, что бы он ни сделал, только усиливало мою любовь к нему. Меня не отпугивала даже его отвратительная холодность, грубые насмешки. Ему часто хотелось остаться одному — чаще, чем я могла ему позволить. Мы оба были очень молодыми, бесконтрольными, но находились под влиянием наших родителей, их поведения. Отлучки моего отца очень мучили мать, поэтому пока Питер оставался рядом со мной, даже если он обливал меня грязью, я испытывала к нему благодарность. Может быть, меня привлекала именно его гордыня, механическая эгоистичность, роднившие его с моим отцом? Ты знаешь, он с тех пор прославился! Примерно год назад, в „Тайм“ появилась его фотография на фоне скульптуры из металлолома, которую он сварил. Он до сих пор живет в Детройте с мамой, так и не женился. Сколько раз за все эти годы бездетной жизни с Кеном я могла бы к нему сбежать? Но я не сбежала. Это было бы все равно, что снова захотеть шоколадного пломбиру.
Конечно, мы с тобой разные. С тобой я впервые в жизни почувствовала, что значит не быть молодой. С тобой я чувствую, что наконец-то использовала свое право выбора — свободно, не по привычке, команде или принуждению. В каком-то смысле ты — мой первый спутник. Наш сладостный грех странным образом связан с прелестью беременности — наверное, Кен слишком долго тянул, прежде чем сделать меня беременной, так что теперь я испытываю благодарность не к нему, а к тебе. Я доверяю тебе, но и боюсь тебя. Я боялась Питера и доверяла Кену. А ты един в двух лицах.
Уж не предлагаю ли я тебе на мне жениться? Не хочу ли тебя опутать? Ничего подобного: я так тесно связана с Кеном, что смею открыться тебе, как могла бы открыться чужому мужчине во сне, зная, что на самом деле мирно сплю под боком у мужа. Так что не бойся, что я попытаюсь увести тебя у Анджелы. Я даже лучше тебя знаю, как она тебе дорога — она и ваш общий дом, какая вы хорошая пара. Яне шучу. Не эта ли несвобода делает нас в те немногие минуты, которые мы друг для друга урываем, такими свободными? Ну вот, рука устала до дрожи. Пожалуйста, подожди меня покидать, мой Летучий Голландец — нет ли здесь противоречия в терминах?»
«Я искупалась. Было чудесно, все равно, что побывать внутри алмаза (на нашем пляже вода гораздо теплее). Я рассматривала камешки. Знаешь, что я целый семестр занималась геологией? Так что распознала базальт и кварц. Это просто: белое и черное, Бог и дьявол. Ну, и другие камешки-леденцы, которые я мысленно обозначила как „гранит“. Сколько разнообразия! И сколько времени мы держим все это в руках! Мне хотелось целовать эти камешки и вспоминать тебя. Обожаю пляж! Наверное, я стала собой, только когда Кен перевез меня к морю.Позже.
И тут — о, ужас! — намет набрели Джанет и Гарольд! Смутилась я, хотя правильнее было бы смутиться им. Они были наглыми, как всегда: детей они бросили на Фрэнка и Марсию; а как здесь, на территории гомосексуалистов, оказалась я? Я ответила, что мне необходимы прогулки, к тому же мне захотелось нарисовать маяк. Они заметили, что я пишу письмо. Они веселились от души и очень мило со мной обошлись, но меня расстроила их развращенность. Кто я такая, чтобы судить? Но в душе я большая праведница и провожу различие между личным грехом и коллективной неряшливостью».
«Я уснула. Как это странно — проснуться на ярком свету, с разинутым ртом, с песком в волосах! Мне пора домой. Кен играет в теннис с Галлахером и Герином; не знаю, кто у них четвертый. Ты?
Я что-нибудь объяснила, Пайт? Наверное, мне хотелось отделить нас с тобой от других, излечить тебя от скорбного взгляда, который появляется у тебя в глазах, когда тебе пора возвращаться на службу или ты представляешь, что на твоем рабочем столе звонит телефон. Ты подозреваешь, что рай находится где-то в другом месте (это как французский язык Гарольда: он тоже постоянно апеллирует к высшей инстанции), и потому обитаешь в аду, а я исполняю роль одного из демонов. Меня это не устраивает, я хочу исцелять, хочу быть белой, анонимной, остроумной. Кажется, отец говорил, что для медсестры я слишком хороша… Меня тревожит, что ты выкинешь что-нибудь экстравагантное, чтобы ублажить свою неспокойную совесть. Не надо! Люби меня без самобичевания. Угрызения совести женщинам скучны. Мне нравится, когда ты меня соблазняешь, я бы ни за что от этого не отказалась. Лучше ты, чем Фредди Торн.
Все это я понаписала для того, чтобы скрыть, что сон на песке меня возбудил. Я тоскую по твоей силе и длине.
Твоя любовница».
«О, мой бесценный Пайт!
Как бестактно — нет, хуже, чем бестактно, как дурно я себя повела, когда превратила тебя сегодня в аудиторию, перед которой распиналась о своих чувствах к Кену! Какой комичной была твоя злость — тебя как будто удивило, что я вообще что-то к нему испытываю; и какой грустной была потом твоя попытка обратить злость в шутку! Часть твоего очарования в том и состоит, что ты ценишь себя одновременно слишком высоко и слишком дешево, с гипнотизирующей скоростью переходя от одного состояния к другому. Но твой уход меня расстроил. Хочу попробовать еще.
Когда я сказала, что мы с Кеном женаты несколько лет, а с тобой я знакома всего несколько месяцев, то не собиралась наводить критику. Твоя новизна во многом тебе на руку. Но в загадочной (для меня и для всех остальных) сфере моей сексуальной реакции это — преимущество на первой стадии и недостаток на второй. Возможно, мужчины любят новых женщин, а женщинам лучше с мужчинами, которых они знают. Здесь играет роль доверие: когда женщина раздвигает ноги, она немного боится, что ей причинят боль; еще важен тот печальный факт (почему он меня печалит?), что для женщины личность значит в сексе меньше, чем для мужчины. В настоящем сексе, а не в любовной игре. Все, что нам нужно, — это скучный, знакомый, надежный инструмент. Женские половые органы очень глупы, и это создает лишние сложности.