Страница:
— Примирения не намечается?
— Он и так счастлив. Говорит, что работает по вечерам и вот-вот сделает открытие. Он опять занялся морскими звездами.
— А ты?
Она пожала плечами — светловолосая школьница, ищуща» ответ, маскирующий ее собственное неведение.
— Справляюсь.
— Не тоскливо будет здесь одной? Или ты взяла с собой сына?
— Нет, я оставила Тоби с мамой. Они отлично ладят: оба считают меня ненадежной и обожают домашний сыр.
— Как же нам быть? — спросил он просто и, спохватившись, добавил: Двум сиротам.
Он отнес ее покупки к себе в комнату, где и прожил с ней уик-энд. В субботу он помог ей прибраться в пустом доме у затопляемой низины, сдвинуть вместе столы и стулья, которые ей хотелось бы увезти. Им никто не мешал: старый городок закрывал глаза на их невинное баловство. Фокси призналась Пайту, что, предвидя секс с ним, захватила с собой диафрагму и зашла в аптеку Когсвелла за новым тюбиком вагинальной мази. Он чувствовал, что становится под влиянием любви ребячливым и распутным, она же казалось ему постаревшей. Первое впечатление стройности и прозрачности ушло, потесненное пупырышками на ягодицах, серыми бритыми подмышками, красными коленями, пополневшей после родов талией. Когда она шлепала по голому полу, бросалось в глаза ее плоскостопие. То ли дело ноги Анджелы с не достающими до пола мизинцами! Во сне она шумно дышала, норовила спихнуть его с кровати, иногда кричала — ей снилось кошмары. В первое утро она разбудила его, схватив за член и отодвинув крайнюю плоть; ее лицо горело желанием. Но когда он захотел ей овладеть, закричала, что им не надо было снова сходиться, вздумала сопротивляться — только для того, чтобы потом лукаво осведомиться, хорошо ли его возбуждает ее притворное сопротивление. Она сыпала неуместными вопросами: считает ли он себя по-прежнему христианином? Он ответил, что не знает, сомневается. Тогда Фокси назвала себя христианкой, живущей во грехе, а потом вызывающе и, на взгляд Пайта, как-то ханжески убрала назад волосы, влажные от лежания. Последовала жалоба на голод. Уж не собирается ли он иметь ее до тех пор, пока она не подохнет с голоду? Ее желудок выразительно заурчал.
Они поели в ресторанчике на улице Мускеномене, выбрав столик подальше от окна, из которого успели заметить Фрэнка Эпплби и маленького Фрэнки, кладущих в багажник старого «меркыори» мешки с известью и торфом. Сами они остались незамеченными, словно окно было односторонне прозрачным. Они поговорили об Анджеле, Кене, аборте, не развивая подолгу ни одной темы. То, что они оказались вместе, мешало серьезному разговору, как будто оба чувствовали, что так долго не продлится. Лежа с ней рядом, Пайт ощущал скольжение в пространстве, прикосновение, но не единение. Ему плохо спалось. Отчаявшись достичь оргазма, она отдавалась ему то в экзотических, то в унизительных для себя позах, словно ощущение его спермы у нее во рту или между грудями приближало ее к блаженству. Она по-прежнему носила кольца знаки обручения и замужества — и, следя, как она подносит его член к своему лицу, как разевает рот, он замечал восьмиугольный бриллиант и страдал от мысли, что, женившись на ней, не смог бы купить ей такую же драгоценность.
Но она не продавалась, старалась быть легкой, прямодушной. После замешательства при возне с мебелью (у него не было желания притрагиваться к ней в этом доме, в котором они так часто грешили; сам дом не замечал ее, считая призраком, да и сами они уже утратили преимущество любовников, способных устроиться где угодно), она гуляла с ним по берегу в том месте, где они вряд ли попались бы на глаза знакомым. Она показала пальцем: вот местечко, где она однажды писала ему длинное письмо, которое он наверняка забыл. Он ответил, что не забыл, хотя на самом деле частично запамятовал. Она вдруг заявила, что его бездушие и распущенность ей на руку: с ним она может вести себя, как бесстыжая шлюха; он не привык судить людей. Он ответил, что таким его сделал кальвинизм: судит один Бог. Да и вообще, она, на его взгляд, настоящая красотка, несмотря на прыщики, плоскостопие, храп и так далее. Она встретила такое описание себя смехом, который подсказал ему, что она страдает самовлюбленностью, что в действительности считает себя безупречной. Но Пайт поверил ей, ее лающему смеху, крику, унесенному в море соленым ветром, поверил, что она само совершенство, снова захотел остаться наедине с ее длинным туловищем в своей затхлой коморке.
Она лениво облизывала ему член, он лениво расчесывал ее прекрасные волосы. Внутри она была коралловой, с вишневым отливом; снаружи он, вспомнив ее детские занятия с виноградными побегами, складывал из волосков буквы М и W. Целуя ее там, где калитка превращалась в распахнутые ворота, ведущие в просторный холл, а оттуда в коралловую вселенную, он слеп, испытывал наслаждение, вкушал бесконечность. Он укусил ее, она расцарапала ему спину и испытала оргазм. Он чуть не сломал шею. Она забыла о его существовании, превратилась в машину, вырабатывающую соль на морском дне.
До Пайта дошло благородство человеческих ртов. Рот — придворный мозга Гениталии совокупляются где-то внизу, это третье сословие, когда же за дело берется рот, то это означает слияние тела и сознания. Поедание партнера священнодействие.
— Люблю тебя, Элизабет, люблю горечь твоих лепестков, бесценную шкатулку, скользкий цветочный бутон…
Признание прозвучало воскресным утром, под колокольный звон.
— О, Пайт! — выдохнула Фокси. — Мне еще никогда не было так хорошо. Никто еще так меня не познавал.
Измотанный недосыпом и месяцем борьбы с паникой, он улыбнулся, попытался ответить похвалой на похвалу, но вместо этого уснул. Его широкое лицо осталось побагровевшим, словно она все еще сжимала ему голову бедрами.
В воскресенье днем ему полагалось выгуливать детей. По предложению Фокси они вчетвером отправились играть в шары на лесных дорожках Норд-Матера. При появлении миссис Уитмен, Рут и Нэнси вытаращили глаза, но Фокси играла с невинным видом и увлеченно учила обеих обращению с непослушным шаром. Отправив свой в канаву, Рут сказала:
— Merdel.
— Откуда ты знаешь это слово? — спросил ее Пайт.
— От Джонатана Литтл-Смита, Он всегда так говорит, чтобы не ругаться по-настоящему.
— Тебе нравится Джонатан?
— Он ябеда, — ответила Рут таким же тоном, каким Анджела однажды назвала Фредди Торна подлецом.
На второй дорожке Пайт набрал всего 81 очко против 93 у Фокси. Она выиграла. Победу праздновали у недавно открытого у дороги киоска с мороженым, хозяин которого вернулся после обычной пятимесячной зимовки во Флориде окосевшим от рыбалки, с облезающим лбом. Погладив Рут по голове, он сказал Пайту:
— Эта похожа на вас, а уж эта, — загорелая ладонь переместилась на светлую головку Нэнси, — и подавно вылитая вы.
Фокси собиралась улететь в Вашингтон в воскресенье вечером, но передумала и осталась ночевать.
— Кен не догадается, где ты спала?
— Пусть догадывается. Ему наплевать. У него и так хватает оснований для развода, да и контракт уже почти готов. Кен, слава Богу, не очень жаден до денег. Надо отдать ему должное — нервы у него крепкие. Приняв решение, он от него не отступает.
— Кажется, ты им восхищаешься?
— И всегда восхищалась. Просто он никогда не был мне нужен.
— А я?
— Что за вопрос? Ты мне нужен. Иначе зачем было приезжать?
— Поделить мебель.
— Велика важность — мебель! Я еще даже не знаю, где буду жить.
— Можешь рассчитывать на меня.
— Не уверена. Вдруг Анджела просто предоставила тебе отпуск? И не пытайся спорить. Как получится, так и получится. Сначала я должна почувствовать себя свободной. Теперь я уезжаю надолго, Пайт, месяца на полтора-два. Может, мне вообще не возвращаться?
— Куда ты поедешь?
— Пока не знаю. Отец Кена считает, что мне лучше податься в какой-нибудь западный штат, но одна наша знакомая побывала на Виргинских островах и говорит, что там гораздо лучше, чем на каком-нибудь ранчо посреди пустыни, забитом климактерическими дамочками, которых сплавили подальше мужья, чтобы поразвлечься с секретаршами.
— Значит, ты решила идти до конца?
— О… — В темноте она с любопытством дотронулась до его щеки, словно определяя на ощупь контур детского лица или глазурь на недавно купленной вазе. — До самого конца Со мной покончено.
Потом, в ночном безвременье, придавленный усталостью, ощущая внутри периодические приливы, помогавшие ему снова и снова набрасываться на нее белеющую под ним развилку, он услышал ее вздох.
— Как хорошо насытиться по-настоящему!
— Секс — что деньга: его никогда не бывает слишком много. — пробормотал он.
— Изречение из репертуара Фредди Торна.
— Моего наставника и спасителя. Она приложила палец к его губам.
— Прекрати. Не выношу других людей, даже их имен не желаю слышать. Сделаем вид, что мы одни на свете. Разве мы сами — это не целый мир?
— Конечно. Я — щекочущий вопрос, ты — щекотный ответ.
— Мне действительно больно.
— А мне, думаешь, нет? Аааааа!
— Пайт!
— Уааааааааа!
— Прекрати! Что за варварские звуки?
— Ничего не могу с собой поделать. Я достиг дна. Еще раз трахнемся — и я помру. Давай в рот. Ааааааа!
Каждый стон опустошал его грудь, выкапывал у него внутри пещеру, парную пустоте под звездами.
— Я тебя брошу, — пригрозила она.
— Ничего не выйдет. Лучше сама попробуй. Издай стон! Нравится?
— Нет. Нечего меня муштровать. Ты не обязан на мне жениться, да я и не уверена, что хочу за тебя замуж.
— Давай, давай… Уаааааа! Пощади! Ты лучше всех, Фокс.
— Ааааааааа… Смотри-ка, и правда расслабляет! Он повторил: «Пощади…» и, словно только сейчас сумел по-настоящему удивиться, что рядом лежит ее изнуренное тело, произнес с бесхребетной самоуверенностью:
— Ты моя.
Она прижалась испачканной щекой к его щеке. Кончик ее носа был холодным — признак здоровья. Все мы — изгнанники, нуждающиеся в освежающей ванне иррационального.
Утром в понедельник, стараясь улизнуть незамеченными, они все же столкнулись с другим жильцом с третьего этажа, низеньким очкариком в серых рабочих штанах. Застыв на лестнице, пропуская их, он пробормотал что-то востороженно-невразумительное.
На стоянке Фокси сказала со смехом:
— Ты до смерти напугал беднягу тем, что притащил женщину.
Пайт ответил, что у соседа неразборчивая дикция. Да и вообще, окружающие гораздо меньше обращают внимание на любовников, чем те воображают. Он проводил ее и попрощался, мучаясь от головной боли и солнца в глаза; ее отважное бледное лицо было изумленным, словно ее ударило молнией. Он заметил, что ее глаза не ожесточились после проведенных с ним ночей, остались цветами, распускающимися даже среди грязи. Ситуация заставляла изображать радость или горько рыдать, высокомерно благодарить ее за три дня, проведенные у него в неволе, хотя бы разыгрывать невозмутимость, но он ничего этого не мог, не сподобился даже на элементарную вежливость. Она подала ему руку, и он, мазнув языком ее ладонь, отправил ее восвояси. Напоследок сунулся головой в окно машины, заехал носом ей в ухо и посоветовал поспать в самолете. Никаких решений, ни одного ответственного слова. Махнув рукой и произнеся печальное «Чао!», подслушанное в кино, она развернула машину у автомойки и уехала. Он ничего не почувствовал. Засыпанная гравием арена на заднем дворе походила на пустую сцену при свете дня.
Потеря стала ощутимой позже, под вечер. Бредя по улице Божества с пустой головой и болью в паху, он наткнулся на Эдди Константина, в очередной раз вернувшегося с края света. Эдди стал в городе редким гостем и, наверное, получил от Кэрол месячную дозу сплетен, потому что при виде Пайта весело проорал:
— Здорово! Говорят, тебя засекли, когда ты по локоть запустил лапу в чужой горшок с медом!
В одно из воскресений, в середине мая, Пайт повез дочерей на пляж. Тела на пляже, еще не успевшие загореть, ворочались между горячими дюнами и холодной водой и образовывали, блестя солнечными очками и алюминиевыми стульями, живую ленту, параллельную линии прибоя. Нэнси с криком плескалась в волнах с тремя сыновьями Онгов, которых привезла на пляж суровая нянька; Бернадетт несла рядом с мужем финальную вахту. Рут хмуро лежала рядом с отцом: нежиться на солнце ей еще было рановато, а из песочных замков она уже выросла. У нее похудело лицо, взгляд становился дымчатым; в отличие от матери, она должна была превратиться в неяркую красавицу, со слоем сожаления сразу за фасадом внешнего довольства. Пайт, любя дочь, не знал, как помочь ей, не мог предложить никакого снадобья, кроме времени, и покорно жмурился на солнце. Его омывало негромкой музыкой; он видел облепленные песком икры, синий транзистор, юные ляжки, круглые полушария ягодиц. «Ответ знает только ветер». Послание любви и мира. Он закрыл под музыку глаза и представил себе, как полушария размыкаются, приглашая его внутрь… Ему хотелось пить. Ветер дул с запада, с суши, и приносил дух иссушенного песка.
А потом случилось невероятное. На севере собрались никем не замеченные тучи, пляж окатило волной холода. Ветер поменялся так внезапно и ощутимо, что весь пляж издал дружное «Ох!» Упали первые тяжелые капли дождя, все еще подсвеченные солнцем, как огненные кончики стрел. Потом тучи заглотнули солнце. Красочная толпа собрала свои причиндалы и обиженно потащилась прочь от моря. В спины били громовые раскаты, словно где-то в вышине распоясавшийся великан взялся ломать чудовищные стулья. Небо побагровело, зеленый горизонт — низкие холмы, за которыми лежал Tap-бокс, — стал бледнее, чем обтекающий его воздух. Над Ист-Матером сверкнул кинжал молнии, потом грянул немилосердный, оглушительный гром. На дороге в дюнах запахло паникой: женский крик, детский смех. Голые плечи кутались в полотенца. Всего минут за пять температура упала градусов на десять. Пляж позади Пайта и его дочерей опустел, если не считать горстки циничных смельчаков, отказывавшихся встать с подстилок. Поверхность моря вспыхнула.
Пайта и девочек отделяли от пикапа считанные метры, когда хлынул ливень, мгновенно вымочивший их до нитки. Потом стихия оглушительно хлестнула по стеклам и по бортам. «Помой меня». Лобовое стекло превратилось в водопад, «дворники» — в бессильные комариные лапки. Люди снаружи растеклись в цветные мазки, сквозь монотонный шум ливня пробивались истошные крики. Мокрые волосы девочек пахли в тесноте испуганной псиной. Нэнси пребывала в восторге и в ужасе, Рут сохраняла улыбчивое спокойствие. Стоило ливню чуть ослабеть, Пайт тронулся с места, медленно выехал с затопленной стоянки и потащился, объезжая упавшие сучья и наиболее глубокие лужи, к дому Анджелы. У него было единственное намерение — побыстрей доставить детей домой, к матери, прежде чем настанет момент, когда он уже не сможет от них оторваться. Отказавшись от предложенного Анджелой чая, он поспешил в центр Тарбокса, еще не зная, что там уже началось главное событие года.
Безумный ливень сменился просто проливным дождем. Дома, гаражи, деревья и асфальт монотонно роптали. Раскаты грома неуклонно удалялись. Пайт поставил машину позади своего дома и в следующую секунду услышал рев тарбокской пожарной сирены. Судя по тональности, горело в центре города. Пайту почудилась гарь. Он быстро взбежал наверх, переоделся и выскочил на улицу. По улице Божества бежали люди. Мимо прогрохотала пожарная машина, истерически вращая оранжевым маячком; пожарные только натягивали на себя брезентовые робы и чуть не посыпались на асфальт, когда машина огибала угловой магазин Когсвелла. Пожарная сирена надрывалась совсем близко, часть города была затянута желтым дымом. Пайт влился в бегущую толпу.
На холме толпа и дым стали гуще. По улочкам уже тянулись пожарные шланги — одни раздутые, как сытые питоны, другие прохудившиеся, пускающие тугие фонтанчики. Горела конгрегационалистская церковь: сам Господь поразил ее Своей молнией. Ледяной дождь усилился, толпа — молодые и старые, сбежавшиеся из всех кварталов, — испуганно смолкла.
Желтый горький дым — пласты быстро расползающейся шерсти — исправно валил из-под карниза левого фронтона и из нижней части купола, увенчанного на высоте ста двадцати пяти футов золотым петушком-флюгером. Внизу, среди дорических колонн, пожарники разгоняли прихожан, которые уже успели вынести их храма предметы для божественной литургии, тяжелый ореховый алтарь и кафедру, бронзовый крест, изображения святых, стопки листков с проповедями, разносимых ветром, а также несколько подушек со скамей, недавно отреставрированных, но теперь приводимых в негодность дождем. Пайт, тоже прихожанин, пусть бывший, пришел бы на помощь единоверцам, но пожарные и полицейские уже образовали заслон, через который могли просачиваться одни бездомные собаки. Опытным взглядом строителя Пайт определил, что молния ударила в шпиц, была отражена тонким кабелем-громоотводом, пробежала по арматуре, усиливающей купол, и подожгла сухую древесину в месте соединения крыши и основания башни. Здесь, в простенке между крышей и оштукатуренным потолком храма, снаружи представляющемся продолжением классического фасада, среди рухляди, добраться к которой можно было только по шаткой лесенке с хоров, пищи для пожара было хоть отбавляй. Единственным средством был топор: прорубить крышу, пожертвовать искусно вырезанными триглифами и метопами. Увы, колонны имели сорок футов в высоту, так что лестницы на пожарной машине, даже подогнанной вплотную, не хватило бы, чтобы достичь крыши, к тому же ветер гнал густой ядовитый ветер прямо в лицо, в глотку тем, кто пытался хоть что-то сделать.
Но, даже предвидя судьбу церкви, зрители не удержались от смеха. Базз Каппиотис, которого всякий мог узнать по огромному брюху, натянул противогаз и, вооружившись топором, стал карабкаться по лестнице, выдвинутой на всю длину. Он продвигался все медленнее и, судя по позе, испытывал все больший страх, пока не исчез в дыму, чтобы снова появиться спустя несколько секунд уже на несколько ступенек ниже. Юнцы у Пайта за спиной заулюлюкали, но остальная толпа теперь почтительно молчала. Другой пожарный, сверкающий в своем облачении, как уголек, добрался до верхней ступеньки лестницы и, размахнувшись топором, выпустил с чердака наружу кубометр-другой раскаленного газа, после чего был вынужден спуститься, не выдержав жары.
Наконец, появилось пламя — вырывающиеся из окон, предназначенных для колокольного звона, наглые извивающиеся языки. Колокол напоминал обреченностью брошенную вдову. Струи воды ударили вверх, но, не долетев до колокола, скрестились в воздухе и опали. Над клубами дыма по-прежнему парил беспечный петушок.
Сирена взвыла в третий раз, оповещая о прибытии пожарных машин из соседних городков — Лейстауна и Матера, даже из далеких Квинси и Плимута. Их насосы оказались достаточно мощными, чтобы струи ударили на нужную высоту. Но к этому времени зарево уже появилось за высокими окнами фасада, задымилась черепица крыши. Огонь прорвался вниз. Бравые пожарники из соседних городков не пожалели витражных квадратиков окон, но поздно: пожар уже бушевал в самом храме. На мгновение мелькнули готические пюпитры с номерами псалмов, исполнявшихся этим утром, освещенная янтарным заревом дорическая вязь ограждения на балконе; плюшевый занавес, скрывавший колени хористов, рванулся вверх над алтарной частью, как птица Феникс. Кафедры, на которой Педрик боролся со словом Божьим, уже не было. Улюлюкающих подростков у Пайта за спиной сменила плачущая женщина. Толпа, сначала бывшая беззащитной перед лицом катастрофы, открыла зонтики, надела плащи и капюшоны. Дети в желтых дождевиках и прозрачных капюшонах обнимали за ноги родителей. Беспечные парочки наблюдали за происходящим из машин, развлекаясь музыкой из радиоприемников. Мемориальный павильон был превращен в смотровую беседку. Улицы, разбегающиеся в стороны от лужайки, были запружены людьми: улицы Божества, Милосердия и Воздержания серели лицами тех, кто пренебрег покупками ради редкого зрелища. Из-за дождя наступили ранние сумерки. Лучи пожарных прожекторов шарили по толпе, кажущейся бескрайней. Пожар, охвативший церковь, лишил всех дара речи. Пламя, расправившись с колокольней, карабкалось все выше, трепетало, как знамя, на шпице, поддерживающем петушка. В воздухе искрились высокие параболы струй. Крайняя левая колонна задымила, как задутая свеча на торте. Толпе все не верилось, что пожар и ливень могут сосуществовать, что в природе тоже возможна такая яростная междоусобица: казалось, взорам людей предстал конфликт в душе самого Создателя. Пайта удивляла легкость на сердце у него самого, благодарность за то, что ему показали нечто, совершенно ему неподвластное. Уж в этом несчастье его никто не посмеет обвинить.
Он подобрал из лужи листок с проповедью, датированной 1795 годом:
— Им тяжело это видеть, — сказала Анджела. — Мы поедем домой. — Нэнси стала канючить: «Давай останемся!», но Анджела сказала ей: — Пожар почти потушен, само интересное кончилось.
Так оно и было: языки огня удалось загнать в углы обугленного каркаса.
Нэнси указала пальцем в небо.
— Цыпленок!
Петушок, сверкающий так, словно ему не было дела ни до пожара, ни до дождя, застыл на тонком шпиле. Казалось, он не устоит посреди катастрофы такого масштаба и рухнет в огонь. Потом одна из струй, вознесшись в небо, сбила подбирающееся к нему пламя. Шпиль содрогнулся от напора воды, но не обрушился. Горожане защелками вспышками фотоаппаратов, как небесными молниями; не хватало только нового удара грома. При этой сумасшедшей иллюминации Пайт проводил взглядом свою жену. Одни раз она оглянулась, потом зашагала дальше, уводя невинных дочерей.
Безутешный растрепанный Педрик узнал Пайта в толпе, хотя тот уже несколько месяцев не посещал службу.
— Вы знаете мирские законы! — заголосил он. — Сколько в долларах и центах будет стоить восстановление погубленного храма?
— Если устоят стены, то тысяч двести-триста, — ответил Пайт. — А если строить заново, то где-то полмиллиона, не меньше. Стоимость строительства возрастает примерно на восемь процентов в год. — Видя, что его цифирь способна окончательно расплющить и без того раздавленного пастора, он сочувственно добавил: — Какая трагедия! Прежнюю резьбу по дереву ни за что не воспроизвести.
Педрик выпрямился, сверкнул глазами и сделал Пайту выговор:
— Христианство не оценишь в долларах и центах. Эта церковь — не только старое здание, она — люди, друг мой, люди! Человеческие существа!
Для убедительности Педрик пригрозил ему костлявым пальцем. Пайт увидел, что и он знает о его изгнании из дому, о том, что его пора вернуть в строй.
— Вообще-то даже если каркас устоит, — ответил Пайт мстительно, — он будет таким шатким, что его все равно придется снести.
Словно в подтверждение его слов одну стену лизнуло огромным языком пламени. Шланги поливали водой другую стену, а тем временем запылал клен, рискнувший вырасти в опасной близости от церкви. Зрителей закидало горящими веточками. Толпа подалась вперед, желая досмотреть до конца буйство огненной стихии. Пайт оказался нос к носу с Кэрол Константин. Она пригласила его к себе под зонт, в компанию своих дочерей Лоры и Патриции. Ее огорчение растрогало Пайта.
— Какой ужас! — сказала она. — Я так любила эту церковь!
— Никогда не видел тебя в этой церкви.
— Конечно, ведь я пресвитерианка. Но я по двадцать раз на дню ею любовалась из нашего двора. Я бы была очень религиозной, если бы не Эдди, который ни во что не верит.
— Где сейчас Эдди?
— В небесах. Возвращаясь, он рассказывает мне о пуэрториканских красотках. Я с радостью его выпроваживаю. Только не пойму, зачем я все это тебе рассказываю…
— Потому что тебе грустно смотреть, как горит церковь. Стены устояли. Колонны выдержали фронтон, крыша не провалилась под куполом, но святая святых — внутренность (храма превратилась в месиво из черных бревен, осыпавшейся штукатурки и обугленных скамеек. Пожарные из соседних городков сматывали шланги, Базз Каппиотис мысленно составлял отчет, толпа постепенно расходилась. Кэрол пригласила Пайта на чашку чая. Чай перешел в ужин — она кормила детей спагетти. Он снял промокшую одежду и надел свитер и штаны Эдди, для него узковатые. После того, как дети отправились спать, оказалось, что он может здесь переночевать. Никогда еще ему не доводилось спать с такой костлявой и одновременно податливой женщиной. После трудов с Фокси он был рад разнообразию: эта женщина быстро кончала, издавая радостные крики, подкладывала себе под зад подушку, свешивала голову с кровати, касаясь волосами пола и выгибая дугой горло, крепко обхватывала ногами его торс, словно он был трапецией, по которой она выбиралась из бездны жизни. В ее спальне, как во многих комнатах в Тарбоксе той ночью, пахло мокрой гарью и горьким дымом. В промежутках между приступами похоти она болтала: рассказывала про свою жизнь с Эдди, его извращенность и свое несчастье, свою надежду на Господа и на бессмертие, о том, как хорошо они с Эдди жили раньше, до переезда в Тарбокс. Пайт спросил про историю с Солцами, не скучает ли она по ним. Кэрол не сразу вспомнила, о чем речь, потом сказала:
— Он и так счастлив. Говорит, что работает по вечерам и вот-вот сделает открытие. Он опять занялся морскими звездами.
— А ты?
Она пожала плечами — светловолосая школьница, ищуща» ответ, маскирующий ее собственное неведение.
— Справляюсь.
— Не тоскливо будет здесь одной? Или ты взяла с собой сына?
— Нет, я оставила Тоби с мамой. Они отлично ладят: оба считают меня ненадежной и обожают домашний сыр.
— Как же нам быть? — спросил он просто и, спохватившись, добавил: Двум сиротам.
Он отнес ее покупки к себе в комнату, где и прожил с ней уик-энд. В субботу он помог ей прибраться в пустом доме у затопляемой низины, сдвинуть вместе столы и стулья, которые ей хотелось бы увезти. Им никто не мешал: старый городок закрывал глаза на их невинное баловство. Фокси призналась Пайту, что, предвидя секс с ним, захватила с собой диафрагму и зашла в аптеку Когсвелла за новым тюбиком вагинальной мази. Он чувствовал, что становится под влиянием любви ребячливым и распутным, она же казалось ему постаревшей. Первое впечатление стройности и прозрачности ушло, потесненное пупырышками на ягодицах, серыми бритыми подмышками, красными коленями, пополневшей после родов талией. Когда она шлепала по голому полу, бросалось в глаза ее плоскостопие. То ли дело ноги Анджелы с не достающими до пола мизинцами! Во сне она шумно дышала, норовила спихнуть его с кровати, иногда кричала — ей снилось кошмары. В первое утро она разбудила его, схватив за член и отодвинув крайнюю плоть; ее лицо горело желанием. Но когда он захотел ей овладеть, закричала, что им не надо было снова сходиться, вздумала сопротивляться — только для того, чтобы потом лукаво осведомиться, хорошо ли его возбуждает ее притворное сопротивление. Она сыпала неуместными вопросами: считает ли он себя по-прежнему христианином? Он ответил, что не знает, сомневается. Тогда Фокси назвала себя христианкой, живущей во грехе, а потом вызывающе и, на взгляд Пайта, как-то ханжески убрала назад волосы, влажные от лежания. Последовала жалоба на голод. Уж не собирается ли он иметь ее до тех пор, пока она не подохнет с голоду? Ее желудок выразительно заурчал.
Они поели в ресторанчике на улице Мускеномене, выбрав столик подальше от окна, из которого успели заметить Фрэнка Эпплби и маленького Фрэнки, кладущих в багажник старого «меркыори» мешки с известью и торфом. Сами они остались незамеченными, словно окно было односторонне прозрачным. Они поговорили об Анджеле, Кене, аборте, не развивая подолгу ни одной темы. То, что они оказались вместе, мешало серьезному разговору, как будто оба чувствовали, что так долго не продлится. Лежа с ней рядом, Пайт ощущал скольжение в пространстве, прикосновение, но не единение. Ему плохо спалось. Отчаявшись достичь оргазма, она отдавалась ему то в экзотических, то в унизительных для себя позах, словно ощущение его спермы у нее во рту или между грудями приближало ее к блаженству. Она по-прежнему носила кольца знаки обручения и замужества — и, следя, как она подносит его член к своему лицу, как разевает рот, он замечал восьмиугольный бриллиант и страдал от мысли, что, женившись на ней, не смог бы купить ей такую же драгоценность.
Но она не продавалась, старалась быть легкой, прямодушной. После замешательства при возне с мебелью (у него не было желания притрагиваться к ней в этом доме, в котором они так часто грешили; сам дом не замечал ее, считая призраком, да и сами они уже утратили преимущество любовников, способных устроиться где угодно), она гуляла с ним по берегу в том месте, где они вряд ли попались бы на глаза знакомым. Она показала пальцем: вот местечко, где она однажды писала ему длинное письмо, которое он наверняка забыл. Он ответил, что не забыл, хотя на самом деле частично запамятовал. Она вдруг заявила, что его бездушие и распущенность ей на руку: с ним она может вести себя, как бесстыжая шлюха; он не привык судить людей. Он ответил, что таким его сделал кальвинизм: судит один Бог. Да и вообще, она, на его взгляд, настоящая красотка, несмотря на прыщики, плоскостопие, храп и так далее. Она встретила такое описание себя смехом, который подсказал ему, что она страдает самовлюбленностью, что в действительности считает себя безупречной. Но Пайт поверил ей, ее лающему смеху, крику, унесенному в море соленым ветром, поверил, что она само совершенство, снова захотел остаться наедине с ее длинным туловищем в своей затхлой коморке.
Она лениво облизывала ему член, он лениво расчесывал ее прекрасные волосы. Внутри она была коралловой, с вишневым отливом; снаружи он, вспомнив ее детские занятия с виноградными побегами, складывал из волосков буквы М и W. Целуя ее там, где калитка превращалась в распахнутые ворота, ведущие в просторный холл, а оттуда в коралловую вселенную, он слеп, испытывал наслаждение, вкушал бесконечность. Он укусил ее, она расцарапала ему спину и испытала оргазм. Он чуть не сломал шею. Она забыла о его существовании, превратилась в машину, вырабатывающую соль на морском дне.
До Пайта дошло благородство человеческих ртов. Рот — придворный мозга Гениталии совокупляются где-то внизу, это третье сословие, когда же за дело берется рот, то это означает слияние тела и сознания. Поедание партнера священнодействие.
— Люблю тебя, Элизабет, люблю горечь твоих лепестков, бесценную шкатулку, скользкий цветочный бутон…
Признание прозвучало воскресным утром, под колокольный звон.
— О, Пайт! — выдохнула Фокси. — Мне еще никогда не было так хорошо. Никто еще так меня не познавал.
Измотанный недосыпом и месяцем борьбы с паникой, он улыбнулся, попытался ответить похвалой на похвалу, но вместо этого уснул. Его широкое лицо осталось побагровевшим, словно она все еще сжимала ему голову бедрами.
В воскресенье днем ему полагалось выгуливать детей. По предложению Фокси они вчетвером отправились играть в шары на лесных дорожках Норд-Матера. При появлении миссис Уитмен, Рут и Нэнси вытаращили глаза, но Фокси играла с невинным видом и увлеченно учила обеих обращению с непослушным шаром. Отправив свой в канаву, Рут сказала:
— Merdel.
— Откуда ты знаешь это слово? — спросил ее Пайт.
— От Джонатана Литтл-Смита, Он всегда так говорит, чтобы не ругаться по-настоящему.
— Тебе нравится Джонатан?
— Он ябеда, — ответила Рут таким же тоном, каким Анджела однажды назвала Фредди Торна подлецом.
На второй дорожке Пайт набрал всего 81 очко против 93 у Фокси. Она выиграла. Победу праздновали у недавно открытого у дороги киоска с мороженым, хозяин которого вернулся после обычной пятимесячной зимовки во Флориде окосевшим от рыбалки, с облезающим лбом. Погладив Рут по голове, он сказал Пайту:
— Эта похожа на вас, а уж эта, — загорелая ладонь переместилась на светлую головку Нэнси, — и подавно вылитая вы.
Фокси собиралась улететь в Вашингтон в воскресенье вечером, но передумала и осталась ночевать.
— Кен не догадается, где ты спала?
— Пусть догадывается. Ему наплевать. У него и так хватает оснований для развода, да и контракт уже почти готов. Кен, слава Богу, не очень жаден до денег. Надо отдать ему должное — нервы у него крепкие. Приняв решение, он от него не отступает.
— Кажется, ты им восхищаешься?
— И всегда восхищалась. Просто он никогда не был мне нужен.
— А я?
— Что за вопрос? Ты мне нужен. Иначе зачем было приезжать?
— Поделить мебель.
— Велика важность — мебель! Я еще даже не знаю, где буду жить.
— Можешь рассчитывать на меня.
— Не уверена. Вдруг Анджела просто предоставила тебе отпуск? И не пытайся спорить. Как получится, так и получится. Сначала я должна почувствовать себя свободной. Теперь я уезжаю надолго, Пайт, месяца на полтора-два. Может, мне вообще не возвращаться?
— Куда ты поедешь?
— Пока не знаю. Отец Кена считает, что мне лучше податься в какой-нибудь западный штат, но одна наша знакомая побывала на Виргинских островах и говорит, что там гораздо лучше, чем на каком-нибудь ранчо посреди пустыни, забитом климактерическими дамочками, которых сплавили подальше мужья, чтобы поразвлечься с секретаршами.
— Значит, ты решила идти до конца?
— О… — В темноте она с любопытством дотронулась до его щеки, словно определяя на ощупь контур детского лица или глазурь на недавно купленной вазе. — До самого конца Со мной покончено.
Потом, в ночном безвременье, придавленный усталостью, ощущая внутри периодические приливы, помогавшие ему снова и снова набрасываться на нее белеющую под ним развилку, он услышал ее вздох.
— Как хорошо насытиться по-настоящему!
— Секс — что деньга: его никогда не бывает слишком много. — пробормотал он.
— Изречение из репертуара Фредди Торна.
— Моего наставника и спасителя. Она приложила палец к его губам.
— Прекрати. Не выношу других людей, даже их имен не желаю слышать. Сделаем вид, что мы одни на свете. Разве мы сами — это не целый мир?
— Конечно. Я — щекочущий вопрос, ты — щекотный ответ.
— Мне действительно больно.
— А мне, думаешь, нет? Аааааа!
— Пайт!
— Уааааааааа!
— Прекрати! Что за варварские звуки?
— Ничего не могу с собой поделать. Я достиг дна. Еще раз трахнемся — и я помру. Давай в рот. Ааааааа!
Каждый стон опустошал его грудь, выкапывал у него внутри пещеру, парную пустоте под звездами.
— Я тебя брошу, — пригрозила она.
— Ничего не выйдет. Лучше сама попробуй. Издай стон! Нравится?
— Нет. Нечего меня муштровать. Ты не обязан на мне жениться, да я и не уверена, что хочу за тебя замуж.
— Давай, давай… Уаааааа! Пощади! Ты лучше всех, Фокс.
— Ааааааааа… Смотри-ка, и правда расслабляет! Он повторил: «Пощади…» и, словно только сейчас сумел по-настоящему удивиться, что рядом лежит ее изнуренное тело, произнес с бесхребетной самоуверенностью:
— Ты моя.
Она прижалась испачканной щекой к его щеке. Кончик ее носа был холодным — признак здоровья. Все мы — изгнанники, нуждающиеся в освежающей ванне иррационального.
Утром в понедельник, стараясь улизнуть незамеченными, они все же столкнулись с другим жильцом с третьего этажа, низеньким очкариком в серых рабочих штанах. Застыв на лестнице, пропуская их, он пробормотал что-то востороженно-невразумительное.
На стоянке Фокси сказала со смехом:
— Ты до смерти напугал беднягу тем, что притащил женщину.
Пайт ответил, что у соседа неразборчивая дикция. Да и вообще, окружающие гораздо меньше обращают внимание на любовников, чем те воображают. Он проводил ее и попрощался, мучаясь от головной боли и солнца в глаза; ее отважное бледное лицо было изумленным, словно ее ударило молнией. Он заметил, что ее глаза не ожесточились после проведенных с ним ночей, остались цветами, распускающимися даже среди грязи. Ситуация заставляла изображать радость или горько рыдать, высокомерно благодарить ее за три дня, проведенные у него в неволе, хотя бы разыгрывать невозмутимость, но он ничего этого не мог, не сподобился даже на элементарную вежливость. Она подала ему руку, и он, мазнув языком ее ладонь, отправил ее восвояси. Напоследок сунулся головой в окно машины, заехал носом ей в ухо и посоветовал поспать в самолете. Никаких решений, ни одного ответственного слова. Махнув рукой и произнеся печальное «Чао!», подслушанное в кино, она развернула машину у автомойки и уехала. Он ничего не почувствовал. Засыпанная гравием арена на заднем дворе походила на пустую сцену при свете дня.
Потеря стала ощутимой позже, под вечер. Бредя по улице Божества с пустой головой и болью в паху, он наткнулся на Эдди Константина, в очередной раз вернувшегося с края света. Эдди стал в городе редким гостем и, наверное, получил от Кэрол месячную дозу сплетен, потому что при виде Пайта весело проорал:
— Здорово! Говорят, тебя засекли, когда ты по локоть запустил лапу в чужой горшок с медом!
В одно из воскресений, в середине мая, Пайт повез дочерей на пляж. Тела на пляже, еще не успевшие загореть, ворочались между горячими дюнами и холодной водой и образовывали, блестя солнечными очками и алюминиевыми стульями, живую ленту, параллельную линии прибоя. Нэнси с криком плескалась в волнах с тремя сыновьями Онгов, которых привезла на пляж суровая нянька; Бернадетт несла рядом с мужем финальную вахту. Рут хмуро лежала рядом с отцом: нежиться на солнце ей еще было рановато, а из песочных замков она уже выросла. У нее похудело лицо, взгляд становился дымчатым; в отличие от матери, она должна была превратиться в неяркую красавицу, со слоем сожаления сразу за фасадом внешнего довольства. Пайт, любя дочь, не знал, как помочь ей, не мог предложить никакого снадобья, кроме времени, и покорно жмурился на солнце. Его омывало негромкой музыкой; он видел облепленные песком икры, синий транзистор, юные ляжки, круглые полушария ягодиц. «Ответ знает только ветер». Послание любви и мира. Он закрыл под музыку глаза и представил себе, как полушария размыкаются, приглашая его внутрь… Ему хотелось пить. Ветер дул с запада, с суши, и приносил дух иссушенного песка.
А потом случилось невероятное. На севере собрались никем не замеченные тучи, пляж окатило волной холода. Ветер поменялся так внезапно и ощутимо, что весь пляж издал дружное «Ох!» Упали первые тяжелые капли дождя, все еще подсвеченные солнцем, как огненные кончики стрел. Потом тучи заглотнули солнце. Красочная толпа собрала свои причиндалы и обиженно потащилась прочь от моря. В спины били громовые раскаты, словно где-то в вышине распоясавшийся великан взялся ломать чудовищные стулья. Небо побагровело, зеленый горизонт — низкие холмы, за которыми лежал Tap-бокс, — стал бледнее, чем обтекающий его воздух. Над Ист-Матером сверкнул кинжал молнии, потом грянул немилосердный, оглушительный гром. На дороге в дюнах запахло паникой: женский крик, детский смех. Голые плечи кутались в полотенца. Всего минут за пять температура упала градусов на десять. Пляж позади Пайта и его дочерей опустел, если не считать горстки циничных смельчаков, отказывавшихся встать с подстилок. Поверхность моря вспыхнула.
Пайта и девочек отделяли от пикапа считанные метры, когда хлынул ливень, мгновенно вымочивший их до нитки. Потом стихия оглушительно хлестнула по стеклам и по бортам. «Помой меня». Лобовое стекло превратилось в водопад, «дворники» — в бессильные комариные лапки. Люди снаружи растеклись в цветные мазки, сквозь монотонный шум ливня пробивались истошные крики. Мокрые волосы девочек пахли в тесноте испуганной псиной. Нэнси пребывала в восторге и в ужасе, Рут сохраняла улыбчивое спокойствие. Стоило ливню чуть ослабеть, Пайт тронулся с места, медленно выехал с затопленной стоянки и потащился, объезжая упавшие сучья и наиболее глубокие лужи, к дому Анджелы. У него было единственное намерение — побыстрей доставить детей домой, к матери, прежде чем настанет момент, когда он уже не сможет от них оторваться. Отказавшись от предложенного Анджелой чая, он поспешил в центр Тарбокса, еще не зная, что там уже началось главное событие года.
Безумный ливень сменился просто проливным дождем. Дома, гаражи, деревья и асфальт монотонно роптали. Раскаты грома неуклонно удалялись. Пайт поставил машину позади своего дома и в следующую секунду услышал рев тарбокской пожарной сирены. Судя по тональности, горело в центре города. Пайту почудилась гарь. Он быстро взбежал наверх, переоделся и выскочил на улицу. По улице Божества бежали люди. Мимо прогрохотала пожарная машина, истерически вращая оранжевым маячком; пожарные только натягивали на себя брезентовые робы и чуть не посыпались на асфальт, когда машина огибала угловой магазин Когсвелла. Пожарная сирена надрывалась совсем близко, часть города была затянута желтым дымом. Пайт влился в бегущую толпу.
На холме толпа и дым стали гуще. По улочкам уже тянулись пожарные шланги — одни раздутые, как сытые питоны, другие прохудившиеся, пускающие тугие фонтанчики. Горела конгрегационалистская церковь: сам Господь поразил ее Своей молнией. Ледяной дождь усилился, толпа — молодые и старые, сбежавшиеся из всех кварталов, — испуганно смолкла.
Желтый горький дым — пласты быстро расползающейся шерсти — исправно валил из-под карниза левого фронтона и из нижней части купола, увенчанного на высоте ста двадцати пяти футов золотым петушком-флюгером. Внизу, среди дорических колонн, пожарники разгоняли прихожан, которые уже успели вынести их храма предметы для божественной литургии, тяжелый ореховый алтарь и кафедру, бронзовый крест, изображения святых, стопки листков с проповедями, разносимых ветром, а также несколько подушек со скамей, недавно отреставрированных, но теперь приводимых в негодность дождем. Пайт, тоже прихожанин, пусть бывший, пришел бы на помощь единоверцам, но пожарные и полицейские уже образовали заслон, через который могли просачиваться одни бездомные собаки. Опытным взглядом строителя Пайт определил, что молния ударила в шпиц, была отражена тонким кабелем-громоотводом, пробежала по арматуре, усиливающей купол, и подожгла сухую древесину в месте соединения крыши и основания башни. Здесь, в простенке между крышей и оштукатуренным потолком храма, снаружи представляющемся продолжением классического фасада, среди рухляди, добраться к которой можно было только по шаткой лесенке с хоров, пищи для пожара было хоть отбавляй. Единственным средством был топор: прорубить крышу, пожертвовать искусно вырезанными триглифами и метопами. Увы, колонны имели сорок футов в высоту, так что лестницы на пожарной машине, даже подогнанной вплотную, не хватило бы, чтобы достичь крыши, к тому же ветер гнал густой ядовитый ветер прямо в лицо, в глотку тем, кто пытался хоть что-то сделать.
Но, даже предвидя судьбу церкви, зрители не удержались от смеха. Базз Каппиотис, которого всякий мог узнать по огромному брюху, натянул противогаз и, вооружившись топором, стал карабкаться по лестнице, выдвинутой на всю длину. Он продвигался все медленнее и, судя по позе, испытывал все больший страх, пока не исчез в дыму, чтобы снова появиться спустя несколько секунд уже на несколько ступенек ниже. Юнцы у Пайта за спиной заулюлюкали, но остальная толпа теперь почтительно молчала. Другой пожарный, сверкающий в своем облачении, как уголек, добрался до верхней ступеньки лестницы и, размахнувшись топором, выпустил с чердака наружу кубометр-другой раскаленного газа, после чего был вынужден спуститься, не выдержав жары.
Наконец, появилось пламя — вырывающиеся из окон, предназначенных для колокольного звона, наглые извивающиеся языки. Колокол напоминал обреченностью брошенную вдову. Струи воды ударили вверх, но, не долетев до колокола, скрестились в воздухе и опали. Над клубами дыма по-прежнему парил беспечный петушок.
Сирена взвыла в третий раз, оповещая о прибытии пожарных машин из соседних городков — Лейстауна и Матера, даже из далеких Квинси и Плимута. Их насосы оказались достаточно мощными, чтобы струи ударили на нужную высоту. Но к этому времени зарево уже появилось за высокими окнами фасада, задымилась черепица крыши. Огонь прорвался вниз. Бравые пожарники из соседних городков не пожалели витражных квадратиков окон, но поздно: пожар уже бушевал в самом храме. На мгновение мелькнули готические пюпитры с номерами псалмов, исполнявшихся этим утром, освещенная янтарным заревом дорическая вязь ограждения на балконе; плюшевый занавес, скрывавший колени хористов, рванулся вверх над алтарной частью, как птица Феникс. Кафедры, на которой Педрик боролся со словом Божьим, уже не было. Улюлюкающих подростков у Пайта за спиной сменила плачущая женщина. Толпа, сначала бывшая беззащитной перед лицом катастрофы, открыла зонтики, надела плащи и капюшоны. Дети в желтых дождевиках и прозрачных капюшонах обнимали за ноги родителей. Беспечные парочки наблюдали за происходящим из машин, развлекаясь музыкой из радиоприемников. Мемориальный павильон был превращен в смотровую беседку. Улицы, разбегающиеся в стороны от лужайки, были запружены людьми: улицы Божества, Милосердия и Воздержания серели лицами тех, кто пренебрег покупками ради редкого зрелища. Из-за дождя наступили ранние сумерки. Лучи пожарных прожекторов шарили по толпе, кажущейся бескрайней. Пожар, охвативший церковь, лишил всех дара речи. Пламя, расправившись с колокольней, карабкалось все выше, трепетало, как знамя, на шпице, поддерживающем петушка. В воздухе искрились высокие параболы струй. Крайняя левая колонна задымила, как задутая свеча на торте. Толпе все не верилось, что пожар и ливень могут сосуществовать, что в природе тоже возможна такая яростная междоусобица: казалось, взорам людей предстал конфликт в душе самого Создателя. Пайта удивляла легкость на сердце у него самого, благодарность за то, что ему показали нечто, совершенно ему неподвластное. Уж в этом несчастье его никто не посмеет обвинить.
Он подобрал из лужи листок с проповедью, датированной 1795 годом:
«Святая обязанность всякого народа — искренне благодарить и славить Господа. Но нет на свете народа, у которого было бы так же много причин единодушно возносить хвалу Его милостям, как у народа Соединенных Штатов Америки!»Пайт узнавал знакомых. Эпплби, Литтл-Смиты и Торны нашли навес в виде раскидистой широколистной катальпы рядом с библиотекой. Мужчины смеялись: Фредди принес пива. В толпе обнаружилась и Анджела Она привезла детей. Плакала не Нэнси, а Рут: ее огорчило, что Иисус пожелал разрушить Свою церковь, при входе в которую она всегда выти рала ноги, робея перед святостью, где послушно пела вместе с детьми, не принадлежащими к числу ее друзей, хвалу Ему, чтобы порадовать отца. Пайт виновато прижал ее широкое лицо к своей груди, но его куртка была мокрой и холодной, и Рут поспешно отстранилась.
— Им тяжело это видеть, — сказала Анджела. — Мы поедем домой. — Нэнси стала канючить: «Давай останемся!», но Анджела сказала ей: — Пожар почти потушен, само интересное кончилось.
Так оно и было: языки огня удалось загнать в углы обугленного каркаса.
Нэнси указала пальцем в небо.
— Цыпленок!
Петушок, сверкающий так, словно ему не было дела ни до пожара, ни до дождя, застыл на тонком шпиле. Казалось, он не устоит посреди катастрофы такого масштаба и рухнет в огонь. Потом одна из струй, вознесшись в небо, сбила подбирающееся к нему пламя. Шпиль содрогнулся от напора воды, но не обрушился. Горожане защелками вспышками фотоаппаратов, как небесными молниями; не хватало только нового удара грома. При этой сумасшедшей иллюминации Пайт проводил взглядом свою жену. Одни раз она оглянулась, потом зашагала дальше, уводя невинных дочерей.
Безутешный растрепанный Педрик узнал Пайта в толпе, хотя тот уже несколько месяцев не посещал службу.
— Вы знаете мирские законы! — заголосил он. — Сколько в долларах и центах будет стоить восстановление погубленного храма?
— Если устоят стены, то тысяч двести-триста, — ответил Пайт. — А если строить заново, то где-то полмиллиона, не меньше. Стоимость строительства возрастает примерно на восемь процентов в год. — Видя, что его цифирь способна окончательно расплющить и без того раздавленного пастора, он сочувственно добавил: — Какая трагедия! Прежнюю резьбу по дереву ни за что не воспроизвести.
Педрик выпрямился, сверкнул глазами и сделал Пайту выговор:
— Христианство не оценишь в долларах и центах. Эта церковь — не только старое здание, она — люди, друг мой, люди! Человеческие существа!
Для убедительности Педрик пригрозил ему костлявым пальцем. Пайт увидел, что и он знает о его изгнании из дому, о том, что его пора вернуть в строй.
— Вообще-то даже если каркас устоит, — ответил Пайт мстительно, — он будет таким шатким, что его все равно придется снести.
Словно в подтверждение его слов одну стену лизнуло огромным языком пламени. Шланги поливали водой другую стену, а тем временем запылал клен, рискнувший вырасти в опасной близости от церкви. Зрителей закидало горящими веточками. Толпа подалась вперед, желая досмотреть до конца буйство огненной стихии. Пайт оказался нос к носу с Кэрол Константин. Она пригласила его к себе под зонт, в компанию своих дочерей Лоры и Патриции. Ее огорчение растрогало Пайта.
— Какой ужас! — сказала она. — Я так любила эту церковь!
— Никогда не видел тебя в этой церкви.
— Конечно, ведь я пресвитерианка. Но я по двадцать раз на дню ею любовалась из нашего двора. Я бы была очень религиозной, если бы не Эдди, который ни во что не верит.
— Где сейчас Эдди?
— В небесах. Возвращаясь, он рассказывает мне о пуэрториканских красотках. Я с радостью его выпроваживаю. Только не пойму, зачем я все это тебе рассказываю…
— Потому что тебе грустно смотреть, как горит церковь. Стены устояли. Колонны выдержали фронтон, крыша не провалилась под куполом, но святая святых — внутренность (храма превратилась в месиво из черных бревен, осыпавшейся штукатурки и обугленных скамеек. Пожарные из соседних городков сматывали шланги, Базз Каппиотис мысленно составлял отчет, толпа постепенно расходилась. Кэрол пригласила Пайта на чашку чая. Чай перешел в ужин — она кормила детей спагетти. Он снял промокшую одежду и надел свитер и штаны Эдди, для него узковатые. После того, как дети отправились спать, оказалось, что он может здесь переночевать. Никогда еще ему не доводилось спать с такой костлявой и одновременно податливой женщиной. После трудов с Фокси он был рад разнообразию: эта женщина быстро кончала, издавая радостные крики, подкладывала себе под зад подушку, свешивала голову с кровати, касаясь волосами пола и выгибая дугой горло, крепко обхватывала ногами его торс, словно он был трапецией, по которой она выбиралась из бездны жизни. В ее спальне, как во многих комнатах в Тарбоксе той ночью, пахло мокрой гарью и горьким дымом. В промежутках между приступами похоти она болтала: рассказывала про свою жизнь с Эдди, его извращенность и свое несчастье, свою надежду на Господа и на бессмертие, о том, как хорошо они с Эдди жили раньше, до переезда в Тарбокс. Пайт спросил про историю с Солцами, не скучает ли она по ним. Кэрол не сразу вспомнила, о чем речь, потом сказала: