— Вы… Вы садитесь! — ласково указал на стул Генеральный секретарь, забыв имя и должность пришедшего к нему человека.
Незаметно посмотрел в раскрытую записную книжку, где аккуратным старательным почерком он сам для себя вывел накануне: «10 часов утра. Андропов Юрий Владимирович».
— Андропов Юрий Владимирович, — повторил вслух Леонид Ильич, — десять часов утра…
Он выжидающе уставился на вошедшего, найдя, что его округлое лицо напоминает кувшин. «Кувшинное рыло!» — выплыло из памяти выражение классика, запавщее в сознание со времен средней школы. Но кто его автор, Гоголь, Салтыков-Щедрин?
— Кувшинное рыло… — пробормотал Леонид Ильич, но, осознав, что проговаривается о тайном, нарочито закашлялся и отпил из стакана теплых «Ессентуков».
«Он думает о моем лице! — мелькнуло в глубине Юрия Владимировича. — Но при чем здесь кувшин?»
— Уже две минуты одиннадцатого, — уточнил он с улыбкой, кладя на стол свою папку.
Голос его был высоким и хрипловатым, без ярко выраженных интонаций.
Андропову показалось, что Генеральный секретарь вечером пил армянский коньяк и сегодня был чуточку не в форме.
— Да, вы правы, — ответил Леонид Ильич. — Уже начало одиннадцатого, и, опять забыв, кто перед ним, посмотрел в записную книжку. — Юрий Владимирович, — вслух прочел он. — Десять часов утра.
Глаза его казались скорее добрыми, но мутноватыми и с вопросом.
Андропов решил не акцентировать внимания на кочке, не дающей машине двинуться вперед. Он выжал сцепление и нажал на газ — то есть открыл папку и вытащил из нее первый документ.
— Сначала я хотел бы познакомить вас с оперативной информацией, поступившей к нам из Праги.
Услышав слово «Прага», Леонид Ильич насторожился и попытался согнать с себя романтическое настроение. «Прагой» назывался ресторан в Москве, в котором он любил бывать, когда еще судьба не занесла его на такую высоту. В последний раз, много лет назад, он разбил там хрустальный бокал и порезал себе пальцы.
Председатель комитета госбезопасности начал читать бумагу ровным монотонным голосом…
… «Вацлавская площадь, — уловил Леонид Ильич незнакомое словосочетание и подумал: — Но разве „Прага“ стоит на Вацлавской площади? Нет. И есть ли вообще в Москве такая площадь? Тоже нет. Что они там у себя в гебухе, с ума посходили?»
— По-моему, «Прага» должна быть в районе Арбата, — тактично вставил Генеральный секретарь, пользуясь небольшой паузой, возникшей между двумя абзацами.
Сердце у Юрия Владимировича тревожно кольнуло. «Вот оно что! — подумал он. — Вот куда клонит степняк!»
— Но ведь для этого нет никаких предпосылок, — возразил Андропов с мягкой улыбкой.
Такой оборот дел для него не явился неожиданным. Еще два года назад, на безликом ХХIII съезде КПСС, новый генсек всерьез склонялся к тому, чтобы просить у тени Сталина прощение за волюнтаризм снятого Хрущева, предполагая, таким образом, что и на том свете Иосиф Виссарионович занимает какой-то крупный метафизический пост, позволяющий отпускать грехи, карать и миловать. Только письмо группы встревоженных интеллигентов сорвало тогда этот магический ритуал. Леонид Ильич расстроился, заколебался, и все, что можно было для него сделать, так это сменить прилагательное «Первый» на «Генеральный» по отношению к его должности.
— Каких предпосылок нет? — спросил Брежнев, не понимая.
— Да любых. Экономических, политических, социальных, — пояснил Юрий Владимирович, поражаясь собственной прямоте. — Прага в районе Арбата маловероятна. Или вы придерживаетесь другого мнения?
Леонид Ильич натужно кашлянул. Он не любил, когда на него давили, он чувствовал тогда тесноту и неуверенность в спине. Но и когда отпускали с миром, он тоже не любил, предполагая, что вслед за этим последует забвение и закат в его головокружительной карьере.
— Да нет, — сказал он. — Мне важно услышать ваше мнение по этому вопросу.
— Мое мнение таково: Прага невозможна ни в Москве, ни в любой точке Союза, — отрезал Юрий Владимирович и, на всякий случай, глотнул воздуха перед тем, как его опустят в ледяную воду. — Пока невозможна, — уточнил он, — пока!
Для обоих наступала историческая минута. От нее зависело будущее страны и, может быть, всего соцлагеря, — куда все пойдет и во что упрется, в сталинизм или в умеренный просвещенный либерализм?
«Он хочет „Прагу“ закрыть! — вывел для себя Брежнев, с ужасом глядя на председателя КГБ. — Мне ж его рекомендовали… Как мягкого, начитанного человека! Кто рекомендовал? Какая хитрая сволочь? Забыл! Надо бы его того… Разубедить. А то он всех нас закроет».
— Ваша принципиальность внушает уважение, — за мягкостью тона Леонид Ильич попытался скрыть собственный ужас. — Но мне важно знать мнение и других товарищей по этому сложному вопросу. Например, Алексея Николаевича Косыгина… — он посмотрел в записную книжку, — …и Михаила Андреевича Суслова.
— Мнение Михаила Андреевича мне неизвестно, — ответил Андропов. — Но с Алексеем Николаевичем мы недавно перекинулись парой слов. Он и в мыслях не допускает, что Прага возможна у нас, ни в настоящем, ни в ближайшем будущем. Если, конечно, мы не наделаем ошибок, — подчеркнул Юрий Владимирович.
— Ошибок я и боюсь, — горячо возразил Леонид Ильич. — Перегибов на местах, головокружения от успехов. Хотите минеральной? — миролюбиво предложил он.
Это был его излюбленный трюк — запорошить глаза собеседнику лестью, лаской и все-таки добиться своего.
— Нет, большое спасибо, — отказался Юрий Владимирович.
Он почувствовал эту уловку и твердо решил для себя, что не позволит, не даст себя усыпить. Нужно было отстоять перед Генеральным секретарем взвешенный политический курс, отсечь предпосылки для закручивания гаек.
— А «Пекин»? — спросил Брежнев напрямую. — Он что, тоже невозможен?
Андропов дернулся, словно от нервного тика.
— Наша позиция по Пекину, насколько мне известно, вызывает всеобщую поддержку. Конечно, мы не исключаем появления отдельных экстремистских групп, питающих к Пекину определенную симпатию. Да и мировое сообщество, в целом, на нашей стороне. Посмотрите, кто теперь посещает Пекин из зарубежных делегаций? Только Албания и Северная Корея.
«И „Пекин“ туда же! — ахнул про себя Леонид Ильич. — Вот нелюдь!»
— Да, — вынужденно согласился он. — Я сам давно там не был. Значит, «Пекин» стоит пустой?
— В каком смысле? — не понял Андропов.
— Ну, пустота… Официанты ничего не делают. И горячее стынет?
Юрий Владимирович внимательно посмотрел на Брежнева из-под толстых стекол очков, соображая, что содержится в глубине этой образной витиеватой мысли.
— Пекинское руководство укрепляет свою власть. Но к сотрудничеству с нами все более остывает…
— Остывает, — закивал головой Леонид Ильич. — Это я и имею в виду.
Андропов лишний раз поразился своей проницательности, — вечером накануне Генеральный секретарь пил коньяк, оттого и на уме его теперь ресторанно-кулинарные образы.
— Я хочу сказать… Вернее, призвать. Поосторожней. Знаете ли, чтобы все были довольны. Чтобы всем было хорошо, — пробормотал Брежнев, с трудом подбирая слова. — «Прага» пусть останется «Прагой». И «Пекин» пусть останется «Пекином». Пусть люди отдыхают, не нужно им мешать!
— Мы и не мешаем, — сказал Андропов, поражаясь либерализму степняка. Мы просто отстаиваем свою точку зрения.
— Это правильно, — согласился с ним Брежнев. — А если кто из завсегдатаев позволит себе дебош… перебьет посуду или еще чего…
— Пресечем, — сказал председатель КГБ.
— Именно. Холодный душ и вытрезвитель! — обрадовался Леонид Ильич. — И не забывайте о перевоспитании, о моральном воздействии…
— Я никогда об этом не забываю, — заверил его Юрий Владимирович.
— И хорошо, — от сердца Брежнева отлегло, и Генеральный секретарь светло улыбнулся.
— А правда, — вдруг спросил он интимно, наклоняясь через стол к собеседнику, — что теперь в вытрезвителе пьяниц сильно бьют?
— Почему я должен об этом знать? — терпеливо спросил Юрий Владимирович.
Ресторанов он не любил, к пьяницам относился, как к ползучим гадам. Россия поэтому была для него чужой.
— Ну вы же органы, — сказал Брежнев. — Если не вы, то кто же знает?
— Я могу уточнить, — пообещал Андропов.
— Не надо! — и Леонид Ильич, взяв себя в руки, встал со стула. — Какие у нас еще остались вопросы?
Он зашел за спину Председателя КГБ и внимательно оглядел его шею. На ней чернели точки аккуратно сбритых волосков. В нос Леониду Ильичу ударил приятный и легкий одеколон. «А у меня не такая шея, — огорченно подумал Брежнев, — у меня хуже. Зря я все-таки назначил его на этот пост!»
Воротнички белых рубашек генсека засаливались почти сразу, и он был вынужден менять их через каждые два часа.
— Я хотел бы остановиться на вопросе, который разлагает нашу армию и молодежь, — без задора сказал Юрий Владимирович.
От общения с первым лицом партии его вдруг потянуло в сон.
Услышав слова «разложение» и «молодежь», Брежнев внутренне оживился. Он любил и первое, и второе. В голове его снова возник стог сена с румяной, охочей до всего девкой.
— Я внимательно слушаю вас, — и Леонид Ильич снова уселся за стол перед председателем КГБ.
— Вам известно, какую музыку пражские экстремисты заводят нашим войскам?
— Какую?
— Ливерпульских жучков, — произнес бесстрастно Андропов. — Выносят на площадь перед танками магнитофоны и включают их на полную мощность.
Брежнев расстроился. Он сразу же вспомнил, что жучки появились в Москве после закупок Хрущевым канадской пшеницы. Между зерен, приобретенных на валюту, сидели маленькие черные насекомые, источавшие тошнотворно-горький аромат. С тех пор они встречались везде — в развесной муке, сухарях, макаронах, в городских булках за 7 копеек. Но при чем здесь музыка?
— И как реагируют танкисты?
— Слушают, — саркастически доложил Юрий Владимирович. — А один экипаж после этого отказался выполнить боевое задание!
Он бросил короткий пристальный взгляд на Генерального секретаря, надеясь, что эта информация растрясет его, наставит и опохмелит.
И не ошибся. Степняк заметно помрачнел, руки его начали инстинктивно цепляться за письменный стол, будто случилось наводнение и выплыть из захлестнувшей волны можно было только на этом столе.
Брежнев не понял, где произошло безобразие, но главное уловил — экипаж боевой машины под действием разлагающей музыки изменил Родине.
— Какие жучки? — спросил он хрипло. — Кто это?
— Битлзы, — пояснил Юрий Владимирович. — Но вы, наверное, не в курсе…
— Почему не в курсе? — раздраженно спросил Брежнев. — Это вы не в курсе! А я-то в курсе!
Улыбка сошла с уст председателя КГБ, он понял, что перед ним сидит энциклопедист.
Однако Леонид Ильич смирился. Он не любил кричать на людей, не оттого чтобы слишком уважал их, а просто опасался, что когда-нибудь эти обиженные люди ответят ему тем же.
— С Александрой я разговаривал… — пробормотал он. — Наводил справки у Александры…
Юрий Владимирович на всякий случай кивнул, хотя и не понял, о ком идет речь. Кто такая Александра, с какого сена?
— Александра Пахмутова, — сказал генсек, опять заглянув в записную книжку. — Ей ведь можно верить?
— Всецело, — подтвердил Андропов, ожидая продолжения.
Но Брежнев молчал, призадумавшись. В этом нелепом разговоре с Александрой был виноват премьер-министр Великобритании, который не нашел ничего лучше, как подарить Леониду Ильичу полгода назад комплект пластинок неведомой музыкальной группы. Премьер-министр был лейбористом, в душе склонялся к социализму, музыкальная группа считалась национальной гордостью его страны и поддерживала лейбористскую партию как могла. Леонид Ильич, естественно, не стал слушать пластинки, но сделал себе зарубку на память, чтобы спросить какого-нибудь хорошего композитора, кто это. Что это за пластинки и правда ли, что в них усмотрена социалистическая направленность?
— И что же вам рассказала товарищ Пахмутова? — навел Андропов на всплывшую, как труп, тему.
Брежнев вздрогнул, отвлекаясь от дум.
— Александра… Она ведь лауреат?
— Лауреат премии Ленинского комсомола, — напомнил Юрий Владимирович и, чтобы побыстрее натолкнуть генсека на мысль, пропел: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…».
— «Тебя, мое сердце…» — хрипло подхватил Брежнев, но, забыв слова, запнулся. — Талантливая музыка, — сказал он. — Не пойму только, почему слова пишут не один, а двое?
— Гребенников-Добронравов, — как машина, выдал из себя Юрий Владимирович.
— Это что, очень важные слова?
— Не думаю. Но у нас и текст гимна написали двое.
— Так это ж гимн! А здесь «и снег, и ветер»! — Леонид Ильич опять раздражился, помрачнел. — Нельзя, что ли, одному такое придумать?
— Конечно, можно, — мягко согласился Андропов. — Нужно указать товарищу Пахмутовой, чтобы выбрала себе одного.
— Именно, или Гребенникова, или Добронравова. Мне все равно. Но пусть будет один! — Леонид Ильич вскочил со стула и вдруг начал жаловаться, как ребенок: — Я спросил ее, что это за битлзы? А она говорит: «У них очень спортивная музыка!».
— Так и сказала? — не поверил ушам Юрий Владимирович.
— Спортивная, говорит… А я не понял, они что, футболисты?
— Насколько нам известно, нет.
— Если футболисты, может, их пригласить к нам? Сыграют один матч, и наша сборная их потопчет.
— Англичане довольно сильно играют, — напомнил Генсеку Андропов.
У обоих еще была жива в памяти ничья в Лондоне два года назад, где вратарь нашей сборной Пшеничников творил чудеса, метаясь, как Яшин, от девятки к девятке и вынимая из-под перекладины абсолютно неберущиеся мячи. Численко тогда закатил две банки, но англичане все-таки отыгрались, скорее от испуга, чем от мастерства. Счет 2:2 забылся сразу, но моральная победа осталась за нами, призывая к новым матчам и новым спортивным авантюрам.
Но футбольную тему Юрий Владимирович откинул из головы сразу, сконцентрировавшись на оценке популярного советского композитора. Прошли времена, когда партия разделывала творческих интеллигентов под орех за одно неосторожное слово. Настала пора дружбы и отеческой заботы, так что Юрий Владимирович решил ничего не опровергать, а предоставить Генсеку лишь голые факты.
— Их музыка звучит повсюду. Например, у американского экспедиционного корпуса во Вьетнаме.
Здесь Андропов сделал эффектную паузу.
Брежнев вскинул на него мутноватые глаза.
— Наверное, поэтому американцы все просирают?
— Наверное, поэтому, — согласился Андропов, поймав себя на мысли, что такой простой и логичный вывод ему, аналитику-интеллектуалу, никогда не приходил в голову.
«А ведь наш Генсек — умница!» — подумал он.
— Вы правы, они разлагают все участвующие стороны. Но меня сейчас интересуют не американцы, а наши граждане. Что толку, если американцы под действием битлзов разложатся, а наши люди в это время морально деградируют?
— А Вьетнам? — вдруг спросил Брежнев.
— Что Вьетнам? — не понял Юрий Владимирович.
— Там что, тоже?
— Ну да, — подтвердил Андропов, догадавшись, о чем идет речь. — Наши информаторы сообщают, что одна и та же музыка несется по обе стороны фронта.
— И что из этого следует?
— Из этого следует, что война скоро окончится. Не с кем будет воевать, поскольку все будут петь одно и то же… Но это я шучу, — поправился Юрий Владимирович, почувствовав, что перегибает палку в своем парадоксализме. Война окончится победой сил Вьетконга. Благодаря нашей военной помощи.
Степняк сдвинул густые брови к переносице, о чем-то тяжело размышляя.
— Ну и пусть, — сказал он решительно. — Пусть играют!
— Не понял, — пробормотал Юрий Владимирович.
— Ведь Александра сказала… Она ведь попусту не скажет! Александра!
— А как тогда относиться к фактам вербовки? — выложил председатель КГБ свой последний козырь.
«Вот ведь, не отстает! Прилепился как банный лист! — подумал Леонид Ильич, начиная утомляться от этого тяжкого разговора. — Одно слово гэбуха!»
— Кого? — спросил он. — Кого вербуют?
— Советскую семью, — туманно сообщил Андропов. — Осветить подробнее?
— Осветите, — неохотно согласился Брежнев и отчего-то включил настольную лампу.
— Наши люди на Главпочтамте перехватили письмо из Англии, электрический свет начал резать Юрию Владимировичу глаза, и он сощурился. Представитель битлзов приглашает москвичей в Лондон, якобы на прослушивание.
— Не надо, — коротко сказал Брежнев.
— И я так думаю, — обрадовался Юрий Владимирович.
— Они что, из разведки?
— Битлзы?
— Ну да.
— У нас нет таких сведений. Но их может использовать «Интеледжент сервис» даже против их воли.
— Так! — и Леонид Ильич тупо уставился в письменный стол.
— Семью мы будем брать в разработку, — пообещал Юрий Владимирович.
— Не надо, — снова сказал степняк. — Берите битлзов.
— Хорошо. И битлзов…
— В печати… Про печать не забудьте, — напомнил Генеральный секретарь. — Осветить их прогрессивную роль… В деле разложения. Ну и реакционные стороны таланта… Тоже осветите.
— Ну печать… Это не по нашему ведомству, — мягко не согласился с Генсеком Юрий Владимирович.
— Что еще у вас? — степняк тяжело дышал, заметно утомившись.
— Все, — испугался Андропов. — Здесь документы, которые я не успел обсудить. По так называемому диссидентскому движению, — и он указал рукой на папку.
Степняк, набычившись, не отрывал тяжелого взгляда от стола.
— Можно идти? — и Юрий Владимирович поднялся со стула, намереваясь откланяться.
Брежнев поднял на него красные глаза.
— Знаете, что мне приснилось несколько дней назад? — спросил он. — Мне приснился товарищ Полянский. Подошел ко мне сзади и говорит: «Не генсек ты, Леня! Честное слово, не генсек!».
— Чепуха какая-то, — пробормотал Андропов. — Не ожидал от товарища Полянского!
— И я от него не ожидал! — страстно подтвердил Леонид Ильич. — Не по-товарищески он поступил! Я так не делаю!
Отпил «Ессентуков».
— А вы-то сами как думаете?
— По поводу товарища Полянского? — попытался запутать вопрос Юрий Владимирович.
— По поводу генсека! — и Брежнев требовательно поглядел Юрию Владимировичу в глаза.
— Я думаю, куда ночь, туда и сон! — сказад Андропов, дипломатично уходя от прямого ответа.
Леонид Ильич махнул рукой. Жест был сокрушенный, безвольно-отпускающий…
Председатель КГБ вышел из кабинета. Отер платком высокий выпуклый лоб и толстый нос. В последнее время из него вытапливался жир, и Юрию Владимировичу казалось, что подчиненные, замечая это, принюхиваются к его носу, более того, начинают переглядываться и подмигивать друг другу.
Брежнев тем временем, глядя посетителю в спину, решил для себя два вопроса. Во-первых, рассчитаться с товарищем Полянским за свой сон при первом же удобном случае и, во-вторых, выдвинуть битлзам советскую альтернативу. Чтобы играли так же, но пели бы про наше. Последний вопрос он не додумал, решив передоверить его министру культуры.
Он помнил, что министр культуры была женщиной, музыку не любила, но зато любила балет.
Через несколько лет после описываемых событий она покончит с собой, и культура, балет в особенности, начнет чахнуть, хиреть.
Глава десятая. Остановки на пути в Лондон
Незаметно посмотрел в раскрытую записную книжку, где аккуратным старательным почерком он сам для себя вывел накануне: «10 часов утра. Андропов Юрий Владимирович».
— Андропов Юрий Владимирович, — повторил вслух Леонид Ильич, — десять часов утра…
Он выжидающе уставился на вошедшего, найдя, что его округлое лицо напоминает кувшин. «Кувшинное рыло!» — выплыло из памяти выражение классика, запавщее в сознание со времен средней школы. Но кто его автор, Гоголь, Салтыков-Щедрин?
— Кувшинное рыло… — пробормотал Леонид Ильич, но, осознав, что проговаривается о тайном, нарочито закашлялся и отпил из стакана теплых «Ессентуков».
«Он думает о моем лице! — мелькнуло в глубине Юрия Владимировича. — Но при чем здесь кувшин?»
— Уже две минуты одиннадцатого, — уточнил он с улыбкой, кладя на стол свою папку.
Голос его был высоким и хрипловатым, без ярко выраженных интонаций.
Андропову показалось, что Генеральный секретарь вечером пил армянский коньяк и сегодня был чуточку не в форме.
— Да, вы правы, — ответил Леонид Ильич. — Уже начало одиннадцатого, и, опять забыв, кто перед ним, посмотрел в записную книжку. — Юрий Владимирович, — вслух прочел он. — Десять часов утра.
Глаза его казались скорее добрыми, но мутноватыми и с вопросом.
Андропов решил не акцентировать внимания на кочке, не дающей машине двинуться вперед. Он выжал сцепление и нажал на газ — то есть открыл папку и вытащил из нее первый документ.
— Сначала я хотел бы познакомить вас с оперативной информацией, поступившей к нам из Праги.
Услышав слово «Прага», Леонид Ильич насторожился и попытался согнать с себя романтическое настроение. «Прагой» назывался ресторан в Москве, в котором он любил бывать, когда еще судьба не занесла его на такую высоту. В последний раз, много лет назад, он разбил там хрустальный бокал и порезал себе пальцы.
Председатель комитета госбезопасности начал читать бумагу ровным монотонным голосом…
… «Вацлавская площадь, — уловил Леонид Ильич незнакомое словосочетание и подумал: — Но разве „Прага“ стоит на Вацлавской площади? Нет. И есть ли вообще в Москве такая площадь? Тоже нет. Что они там у себя в гебухе, с ума посходили?»
— По-моему, «Прага» должна быть в районе Арбата, — тактично вставил Генеральный секретарь, пользуясь небольшой паузой, возникшей между двумя абзацами.
Сердце у Юрия Владимировича тревожно кольнуло. «Вот оно что! — подумал он. — Вот куда клонит степняк!»
— Но ведь для этого нет никаких предпосылок, — возразил Андропов с мягкой улыбкой.
Такой оборот дел для него не явился неожиданным. Еще два года назад, на безликом ХХIII съезде КПСС, новый генсек всерьез склонялся к тому, чтобы просить у тени Сталина прощение за волюнтаризм снятого Хрущева, предполагая, таким образом, что и на том свете Иосиф Виссарионович занимает какой-то крупный метафизический пост, позволяющий отпускать грехи, карать и миловать. Только письмо группы встревоженных интеллигентов сорвало тогда этот магический ритуал. Леонид Ильич расстроился, заколебался, и все, что можно было для него сделать, так это сменить прилагательное «Первый» на «Генеральный» по отношению к его должности.
— Каких предпосылок нет? — спросил Брежнев, не понимая.
— Да любых. Экономических, политических, социальных, — пояснил Юрий Владимирович, поражаясь собственной прямоте. — Прага в районе Арбата маловероятна. Или вы придерживаетесь другого мнения?
Леонид Ильич натужно кашлянул. Он не любил, когда на него давили, он чувствовал тогда тесноту и неуверенность в спине. Но и когда отпускали с миром, он тоже не любил, предполагая, что вслед за этим последует забвение и закат в его головокружительной карьере.
— Да нет, — сказал он. — Мне важно услышать ваше мнение по этому вопросу.
— Мое мнение таково: Прага невозможна ни в Москве, ни в любой точке Союза, — отрезал Юрий Владимирович и, на всякий случай, глотнул воздуха перед тем, как его опустят в ледяную воду. — Пока невозможна, — уточнил он, — пока!
Для обоих наступала историческая минута. От нее зависело будущее страны и, может быть, всего соцлагеря, — куда все пойдет и во что упрется, в сталинизм или в умеренный просвещенный либерализм?
«Он хочет „Прагу“ закрыть! — вывел для себя Брежнев, с ужасом глядя на председателя КГБ. — Мне ж его рекомендовали… Как мягкого, начитанного человека! Кто рекомендовал? Какая хитрая сволочь? Забыл! Надо бы его того… Разубедить. А то он всех нас закроет».
— Ваша принципиальность внушает уважение, — за мягкостью тона Леонид Ильич попытался скрыть собственный ужас. — Но мне важно знать мнение и других товарищей по этому сложному вопросу. Например, Алексея Николаевича Косыгина… — он посмотрел в записную книжку, — …и Михаила Андреевича Суслова.
— Мнение Михаила Андреевича мне неизвестно, — ответил Андропов. — Но с Алексеем Николаевичем мы недавно перекинулись парой слов. Он и в мыслях не допускает, что Прага возможна у нас, ни в настоящем, ни в ближайшем будущем. Если, конечно, мы не наделаем ошибок, — подчеркнул Юрий Владимирович.
— Ошибок я и боюсь, — горячо возразил Леонид Ильич. — Перегибов на местах, головокружения от успехов. Хотите минеральной? — миролюбиво предложил он.
Это был его излюбленный трюк — запорошить глаза собеседнику лестью, лаской и все-таки добиться своего.
— Нет, большое спасибо, — отказался Юрий Владимирович.
Он почувствовал эту уловку и твердо решил для себя, что не позволит, не даст себя усыпить. Нужно было отстоять перед Генеральным секретарем взвешенный политический курс, отсечь предпосылки для закручивания гаек.
— А «Пекин»? — спросил Брежнев напрямую. — Он что, тоже невозможен?
Андропов дернулся, словно от нервного тика.
— Наша позиция по Пекину, насколько мне известно, вызывает всеобщую поддержку. Конечно, мы не исключаем появления отдельных экстремистских групп, питающих к Пекину определенную симпатию. Да и мировое сообщество, в целом, на нашей стороне. Посмотрите, кто теперь посещает Пекин из зарубежных делегаций? Только Албания и Северная Корея.
«И „Пекин“ туда же! — ахнул про себя Леонид Ильич. — Вот нелюдь!»
— Да, — вынужденно согласился он. — Я сам давно там не был. Значит, «Пекин» стоит пустой?
— В каком смысле? — не понял Андропов.
— Ну, пустота… Официанты ничего не делают. И горячее стынет?
Юрий Владимирович внимательно посмотрел на Брежнева из-под толстых стекол очков, соображая, что содержится в глубине этой образной витиеватой мысли.
— Пекинское руководство укрепляет свою власть. Но к сотрудничеству с нами все более остывает…
— Остывает, — закивал головой Леонид Ильич. — Это я и имею в виду.
Андропов лишний раз поразился своей проницательности, — вечером накануне Генеральный секретарь пил коньяк, оттого и на уме его теперь ресторанно-кулинарные образы.
— Я хочу сказать… Вернее, призвать. Поосторожней. Знаете ли, чтобы все были довольны. Чтобы всем было хорошо, — пробормотал Брежнев, с трудом подбирая слова. — «Прага» пусть останется «Прагой». И «Пекин» пусть останется «Пекином». Пусть люди отдыхают, не нужно им мешать!
— Мы и не мешаем, — сказал Андропов, поражаясь либерализму степняка. Мы просто отстаиваем свою точку зрения.
— Это правильно, — согласился с ним Брежнев. — А если кто из завсегдатаев позволит себе дебош… перебьет посуду или еще чего…
— Пресечем, — сказал председатель КГБ.
— Именно. Холодный душ и вытрезвитель! — обрадовался Леонид Ильич. — И не забывайте о перевоспитании, о моральном воздействии…
— Я никогда об этом не забываю, — заверил его Юрий Владимирович.
— И хорошо, — от сердца Брежнева отлегло, и Генеральный секретарь светло улыбнулся.
— А правда, — вдруг спросил он интимно, наклоняясь через стол к собеседнику, — что теперь в вытрезвителе пьяниц сильно бьют?
— Почему я должен об этом знать? — терпеливо спросил Юрий Владимирович.
Ресторанов он не любил, к пьяницам относился, как к ползучим гадам. Россия поэтому была для него чужой.
— Ну вы же органы, — сказал Брежнев. — Если не вы, то кто же знает?
— Я могу уточнить, — пообещал Андропов.
— Не надо! — и Леонид Ильич, взяв себя в руки, встал со стула. — Какие у нас еще остались вопросы?
Он зашел за спину Председателя КГБ и внимательно оглядел его шею. На ней чернели точки аккуратно сбритых волосков. В нос Леониду Ильичу ударил приятный и легкий одеколон. «А у меня не такая шея, — огорченно подумал Брежнев, — у меня хуже. Зря я все-таки назначил его на этот пост!»
Воротнички белых рубашек генсека засаливались почти сразу, и он был вынужден менять их через каждые два часа.
— Я хотел бы остановиться на вопросе, который разлагает нашу армию и молодежь, — без задора сказал Юрий Владимирович.
От общения с первым лицом партии его вдруг потянуло в сон.
Услышав слова «разложение» и «молодежь», Брежнев внутренне оживился. Он любил и первое, и второе. В голове его снова возник стог сена с румяной, охочей до всего девкой.
— Я внимательно слушаю вас, — и Леонид Ильич снова уселся за стол перед председателем КГБ.
— Вам известно, какую музыку пражские экстремисты заводят нашим войскам?
— Какую?
— Ливерпульских жучков, — произнес бесстрастно Андропов. — Выносят на площадь перед танками магнитофоны и включают их на полную мощность.
Брежнев расстроился. Он сразу же вспомнил, что жучки появились в Москве после закупок Хрущевым канадской пшеницы. Между зерен, приобретенных на валюту, сидели маленькие черные насекомые, источавшие тошнотворно-горький аромат. С тех пор они встречались везде — в развесной муке, сухарях, макаронах, в городских булках за 7 копеек. Но при чем здесь музыка?
— И как реагируют танкисты?
— Слушают, — саркастически доложил Юрий Владимирович. — А один экипаж после этого отказался выполнить боевое задание!
Он бросил короткий пристальный взгляд на Генерального секретаря, надеясь, что эта информация растрясет его, наставит и опохмелит.
И не ошибся. Степняк заметно помрачнел, руки его начали инстинктивно цепляться за письменный стол, будто случилось наводнение и выплыть из захлестнувшей волны можно было только на этом столе.
Брежнев не понял, где произошло безобразие, но главное уловил — экипаж боевой машины под действием разлагающей музыки изменил Родине.
— Какие жучки? — спросил он хрипло. — Кто это?
— Битлзы, — пояснил Юрий Владимирович. — Но вы, наверное, не в курсе…
— Почему не в курсе? — раздраженно спросил Брежнев. — Это вы не в курсе! А я-то в курсе!
Улыбка сошла с уст председателя КГБ, он понял, что перед ним сидит энциклопедист.
Однако Леонид Ильич смирился. Он не любил кричать на людей, не оттого чтобы слишком уважал их, а просто опасался, что когда-нибудь эти обиженные люди ответят ему тем же.
— С Александрой я разговаривал… — пробормотал он. — Наводил справки у Александры…
Юрий Владимирович на всякий случай кивнул, хотя и не понял, о ком идет речь. Кто такая Александра, с какого сена?
— Александра Пахмутова, — сказал генсек, опять заглянув в записную книжку. — Ей ведь можно верить?
— Всецело, — подтвердил Андропов, ожидая продолжения.
Но Брежнев молчал, призадумавшись. В этом нелепом разговоре с Александрой был виноват премьер-министр Великобритании, который не нашел ничего лучше, как подарить Леониду Ильичу полгода назад комплект пластинок неведомой музыкальной группы. Премьер-министр был лейбористом, в душе склонялся к социализму, музыкальная группа считалась национальной гордостью его страны и поддерживала лейбористскую партию как могла. Леонид Ильич, естественно, не стал слушать пластинки, но сделал себе зарубку на память, чтобы спросить какого-нибудь хорошего композитора, кто это. Что это за пластинки и правда ли, что в них усмотрена социалистическая направленность?
— И что же вам рассказала товарищ Пахмутова? — навел Андропов на всплывшую, как труп, тему.
Брежнев вздрогнул, отвлекаясь от дум.
— Александра… Она ведь лауреат?
— Лауреат премии Ленинского комсомола, — напомнил Юрий Владимирович и, чтобы побыстрее натолкнуть генсека на мысль, пропел: «И снег, и ветер, и звезд ночной полет…».
— «Тебя, мое сердце…» — хрипло подхватил Брежнев, но, забыв слова, запнулся. — Талантливая музыка, — сказал он. — Не пойму только, почему слова пишут не один, а двое?
— Гребенников-Добронравов, — как машина, выдал из себя Юрий Владимирович.
— Это что, очень важные слова?
— Не думаю. Но у нас и текст гимна написали двое.
— Так это ж гимн! А здесь «и снег, и ветер»! — Леонид Ильич опять раздражился, помрачнел. — Нельзя, что ли, одному такое придумать?
— Конечно, можно, — мягко согласился Андропов. — Нужно указать товарищу Пахмутовой, чтобы выбрала себе одного.
— Именно, или Гребенникова, или Добронравова. Мне все равно. Но пусть будет один! — Леонид Ильич вскочил со стула и вдруг начал жаловаться, как ребенок: — Я спросил ее, что это за битлзы? А она говорит: «У них очень спортивная музыка!».
— Так и сказала? — не поверил ушам Юрий Владимирович.
— Спортивная, говорит… А я не понял, они что, футболисты?
— Насколько нам известно, нет.
— Если футболисты, может, их пригласить к нам? Сыграют один матч, и наша сборная их потопчет.
— Англичане довольно сильно играют, — напомнил Генсеку Андропов.
У обоих еще была жива в памяти ничья в Лондоне два года назад, где вратарь нашей сборной Пшеничников творил чудеса, метаясь, как Яшин, от девятки к девятке и вынимая из-под перекладины абсолютно неберущиеся мячи. Численко тогда закатил две банки, но англичане все-таки отыгрались, скорее от испуга, чем от мастерства. Счет 2:2 забылся сразу, но моральная победа осталась за нами, призывая к новым матчам и новым спортивным авантюрам.
Но футбольную тему Юрий Владимирович откинул из головы сразу, сконцентрировавшись на оценке популярного советского композитора. Прошли времена, когда партия разделывала творческих интеллигентов под орех за одно неосторожное слово. Настала пора дружбы и отеческой заботы, так что Юрий Владимирович решил ничего не опровергать, а предоставить Генсеку лишь голые факты.
— Их музыка звучит повсюду. Например, у американского экспедиционного корпуса во Вьетнаме.
Здесь Андропов сделал эффектную паузу.
Брежнев вскинул на него мутноватые глаза.
— Наверное, поэтому американцы все просирают?
— Наверное, поэтому, — согласился Андропов, поймав себя на мысли, что такой простой и логичный вывод ему, аналитику-интеллектуалу, никогда не приходил в голову.
«А ведь наш Генсек — умница!» — подумал он.
— Вы правы, они разлагают все участвующие стороны. Но меня сейчас интересуют не американцы, а наши граждане. Что толку, если американцы под действием битлзов разложатся, а наши люди в это время морально деградируют?
— А Вьетнам? — вдруг спросил Брежнев.
— Что Вьетнам? — не понял Юрий Владимирович.
— Там что, тоже?
— Ну да, — подтвердил Андропов, догадавшись, о чем идет речь. — Наши информаторы сообщают, что одна и та же музыка несется по обе стороны фронта.
— И что из этого следует?
— Из этого следует, что война скоро окончится. Не с кем будет воевать, поскольку все будут петь одно и то же… Но это я шучу, — поправился Юрий Владимирович, почувствовав, что перегибает палку в своем парадоксализме. Война окончится победой сил Вьетконга. Благодаря нашей военной помощи.
Степняк сдвинул густые брови к переносице, о чем-то тяжело размышляя.
— Ну и пусть, — сказал он решительно. — Пусть играют!
— Не понял, — пробормотал Юрий Владимирович.
— Ведь Александра сказала… Она ведь попусту не скажет! Александра!
— А как тогда относиться к фактам вербовки? — выложил председатель КГБ свой последний козырь.
«Вот ведь, не отстает! Прилепился как банный лист! — подумал Леонид Ильич, начиная утомляться от этого тяжкого разговора. — Одно слово гэбуха!»
— Кого? — спросил он. — Кого вербуют?
— Советскую семью, — туманно сообщил Андропов. — Осветить подробнее?
— Осветите, — неохотно согласился Брежнев и отчего-то включил настольную лампу.
— Наши люди на Главпочтамте перехватили письмо из Англии, электрический свет начал резать Юрию Владимировичу глаза, и он сощурился. Представитель битлзов приглашает москвичей в Лондон, якобы на прослушивание.
— Не надо, — коротко сказал Брежнев.
— И я так думаю, — обрадовался Юрий Владимирович.
— Они что, из разведки?
— Битлзы?
— Ну да.
— У нас нет таких сведений. Но их может использовать «Интеледжент сервис» даже против их воли.
— Так! — и Леонид Ильич тупо уставился в письменный стол.
— Семью мы будем брать в разработку, — пообещал Юрий Владимирович.
— Не надо, — снова сказал степняк. — Берите битлзов.
— Хорошо. И битлзов…
— В печати… Про печать не забудьте, — напомнил Генеральный секретарь. — Осветить их прогрессивную роль… В деле разложения. Ну и реакционные стороны таланта… Тоже осветите.
— Ну печать… Это не по нашему ведомству, — мягко не согласился с Генсеком Юрий Владимирович.
— Что еще у вас? — степняк тяжело дышал, заметно утомившись.
— Все, — испугался Андропов. — Здесь документы, которые я не успел обсудить. По так называемому диссидентскому движению, — и он указал рукой на папку.
Степняк, набычившись, не отрывал тяжелого взгляда от стола.
— Можно идти? — и Юрий Владимирович поднялся со стула, намереваясь откланяться.
Брежнев поднял на него красные глаза.
— Знаете, что мне приснилось несколько дней назад? — спросил он. — Мне приснился товарищ Полянский. Подошел ко мне сзади и говорит: «Не генсек ты, Леня! Честное слово, не генсек!».
— Чепуха какая-то, — пробормотал Андропов. — Не ожидал от товарища Полянского!
— И я от него не ожидал! — страстно подтвердил Леонид Ильич. — Не по-товарищески он поступил! Я так не делаю!
Отпил «Ессентуков».
— А вы-то сами как думаете?
— По поводу товарища Полянского? — попытался запутать вопрос Юрий Владимирович.
— По поводу генсека! — и Брежнев требовательно поглядел Юрию Владимировичу в глаза.
— Я думаю, куда ночь, туда и сон! — сказад Андропов, дипломатично уходя от прямого ответа.
Леонид Ильич махнул рукой. Жест был сокрушенный, безвольно-отпускающий…
Председатель КГБ вышел из кабинета. Отер платком высокий выпуклый лоб и толстый нос. В последнее время из него вытапливался жир, и Юрию Владимировичу казалось, что подчиненные, замечая это, принюхиваются к его носу, более того, начинают переглядываться и подмигивать друг другу.
Брежнев тем временем, глядя посетителю в спину, решил для себя два вопроса. Во-первых, рассчитаться с товарищем Полянским за свой сон при первом же удобном случае и, во-вторых, выдвинуть битлзам советскую альтернативу. Чтобы играли так же, но пели бы про наше. Последний вопрос он не додумал, решив передоверить его министру культуры.
Он помнил, что министр культуры была женщиной, музыку не любила, но зато любила балет.
Через несколько лет после описываемых событий она покончит с собой, и культура, балет в особенности, начнет чахнуть, хиреть.
Глава десятая. Остановки на пути в Лондон
Мама написала странное письмо. В первом абзаце она горячо благодарила партию и правительство за проводимую ими внешнюю политику. Ниже, напомнив адресату о важности культурных контактов, попросила выпустить в Англию сына в сопровождении родителей за государственный счет. А напоследок, более решительным тоном, предложила дать ей отдельную квартиру и прописать в Москве мать и сестру из Уфы.
Перед сном она прочла письмо вслух Лешеку.
Тот почесал затылок и сказал, что вещь, в самом деле, удалась. Стиль энергичен, тон решителен.
— Но, может, у тебя какие-то сомнения? Поправки? — требовательно спросила мама, испытывая в душе неуверенность и тревогу.
Лешек опять почесал затылок, но уже другой рукой.
— Почему ты хвалишь только внешнюю политику? — резонно спросил он.
— А какую ж еще хвалить?
— Разве нет никакой другой политики, кроме внешней?
— Есть! — расстроилась мама. — Вот дура!
— Именно, — согласился отчим. — Впиши, бардзо, «и внутреннюю».
— Хорошо, — мама уже взяла ручку, даже сделала на письме какой-то штрих.
— Не могу! — выдохнула она. — Не могу я хвалить эту внутреннюю политику! Рыба пропала, с колбасой и мясом перебои.
В этом она была права. С рыбой назревал полный швах. Народ ругался на появившуюся в продаже пристипому и бельдюгу, называя их прилюдно блядюгой и проституткой. О крабах и икре вспоминали, как о потерянном рае, а копченую треску расхватывали за полчаса. Вскоре ценники с бельдюгой и пристипомой убрали, написав чернилами новое, непривычное название «Ледяная». Но рыба под ним осталась та же.
— А что ты тогда хвалишь внешнюю политику, зачем врешь? — спросил Лешек. — Тебе нравится Чехословакия? Гляди, они скоро и в Варшаву войдут!
— В самом деле, — опять согласилась мама. — Я, пожалуй, про политику вообще вычеркну.
И тут же сделала в письме пометку.
— И про Лондон, — подсказал отчим.
— В каком смысле?
— Вычеркивай. Нереально это. Ну куда он поедет? — и Лешек показал на притаившегося в кровати Фета. — Что он там будет делать? Слюни пускать?
— А что же тогда оставлять? — растерялась мама.
— Дай-ка я посмотрю, — отчим надел очки и стал походить на вальяжного ученого кота.
— Значит, про Лондон исключаем. А про тетю Валю из Уфы тем более.
— Это еще почему? Что ты плетешь?!
— Это — сугубо политическое дело. Целый народ выслан из Крыма, зачем?
— Затем, что так захотелось этому людоеду! — мама махнула рукой, имея в виду Сталина.
— А ты спросила себя, если бы этот народ организовал хотя бы один партизанский отряд, когда Крым был под оккупацией, его бы выслали?
Мама запнулась и не нашла что возразить.
— Значит, вычеркиваем, — Лешек провел в письме жирную черту.
— Тогда и про квартиру, — сказала она. — Это уж совсем нереально!
— Почему же? При таких объемах капитального строительства? Смотри, что получилось! — и отчим с выражением прочел: — «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь ЦК КПСС! Прошу предоставить мне отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе города Москвы». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Не поеду я ни в какой новый район! — отрезала мама. — Что ж, нам до студии на метро добираться?
— Как знаешь. Значит, просто оставь в письме «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь!». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Да не слушай ты этого мерзавца! — подал голос Фет. — Пиши, как решила!
— Не знаю, не знаю, — пробормотала мама в задумчивости. — Как бы этим письмом не навредить!
Отчим почему-то не прореагировал на бранное слово и уставился в телевизор, по которому передавали «Кинопанораму». Ее вел седовласый человек приятной наружности, соблазнивший когда-то дочку Сталина и отправленный за это на перевоспитание в лагеря. Несмотря на постигшую его неудачу, седовласый мягко шутил и элегантно на что-то намекал, — за это передачу и любили.
Мама мучилась с письмом еще долго. Фет, тараща сонные глаза со своей кровати, расположенной на другом конце двадцатиметровой комнаты, видел, как она что-то правит и что-то вычеркивает. И проснулся глубокой ночью от сказанных в сердцах слов:
— Оставляю все как есть! Будь что будет!
На следующий день мама взяла Фета за руку, и они поехали на метро до станции «Библиотека имени Ленина».
В Москве выпал первый снег. Он не размок, как в нынешнее время, а лежал на тротуарах крепкой сахарной коркой.
Они прошли мимо Манежа, закрытого на реконструкцию, вступив в голый Александровский сад. Там, в маленькой круглой башне, от которой шел асфальтовый мост к недавно построенному Дворцу съездов, находились кремлевские кассы, и Фет поначалу думал, что им предстоит достаточно нудная и мрачная экскурсия по местным казематам.
Он ходил в Кремль только раз, совсем маленьким, и ничего не понял. Поскольку государство твердило, что Бога нет, то округлые здания с нескромными золотыми шапками теряли всякий смысл. В них было темно, и со стен смотрели какие-то вытянутые фигуры, вызывавшие подспудный ужас.
Это была эпоха, когда по телевизору регулярно, ближе к ночи, показывали кинофильм «Чудотворная». Там верующая старушка-изувер пугала внучка' какой-то старинной иконой, найденной во дворе бывшего монастыря, который экономная власть переделала под авторемонтные мастерские. Внучек пугался иконы до хрипа, и только пионерская организация с трудом объяснила ему, что это никакая не чудотворная, а просто старые краски, лишенные всякого художественного значения. Внучек опомнился, поехал в лагерь «Артек», а бабушку посадили. Тогда же в телевизор залез какой-то симпатичный интеллигентный священник в рясе. Он, как честный человек, ушел из церкви из-за того, что при крещении младенцы простужались и начинали чихать. Фету почему-то нравился этот кошмар. Нравился бывший священник не оттого, что он бывший, а оттого, что за ним угадывалась, пусть и преданная, но тайна, нравились простуженные младенцы, кричащие «Мама!» и «У-а, у-а!!», когда их опускали в святую воду. Да и старушка-изувер из фильма внушала уважение, — внучек с красным галстуком был настолько мерзок в своей наивности, что его хотелось запугать, если вообще не удавить на этом красном галстуке. Сам Фет носил галстук в кармане, сдирая его с шеи сразу же после того, как покидал школу. Кумач от этого был вечно смят и захватан чернильными пальцами.
Перед сном она прочла письмо вслух Лешеку.
Тот почесал затылок и сказал, что вещь, в самом деле, удалась. Стиль энергичен, тон решителен.
— Но, может, у тебя какие-то сомнения? Поправки? — требовательно спросила мама, испытывая в душе неуверенность и тревогу.
Лешек опять почесал затылок, но уже другой рукой.
— Почему ты хвалишь только внешнюю политику? — резонно спросил он.
— А какую ж еще хвалить?
— Разве нет никакой другой политики, кроме внешней?
— Есть! — расстроилась мама. — Вот дура!
— Именно, — согласился отчим. — Впиши, бардзо, «и внутреннюю».
— Хорошо, — мама уже взяла ручку, даже сделала на письме какой-то штрих.
— Не могу! — выдохнула она. — Не могу я хвалить эту внутреннюю политику! Рыба пропала, с колбасой и мясом перебои.
В этом она была права. С рыбой назревал полный швах. Народ ругался на появившуюся в продаже пристипому и бельдюгу, называя их прилюдно блядюгой и проституткой. О крабах и икре вспоминали, как о потерянном рае, а копченую треску расхватывали за полчаса. Вскоре ценники с бельдюгой и пристипомой убрали, написав чернилами новое, непривычное название «Ледяная». Но рыба под ним осталась та же.
— А что ты тогда хвалишь внешнюю политику, зачем врешь? — спросил Лешек. — Тебе нравится Чехословакия? Гляди, они скоро и в Варшаву войдут!
— В самом деле, — опять согласилась мама. — Я, пожалуй, про политику вообще вычеркну.
И тут же сделала в письме пометку.
— И про Лондон, — подсказал отчим.
— В каком смысле?
— Вычеркивай. Нереально это. Ну куда он поедет? — и Лешек показал на притаившегося в кровати Фета. — Что он там будет делать? Слюни пускать?
— А что же тогда оставлять? — растерялась мама.
— Дай-ка я посмотрю, — отчим надел очки и стал походить на вальяжного ученого кота.
— Значит, про Лондон исключаем. А про тетю Валю из Уфы тем более.
— Это еще почему? Что ты плетешь?!
— Это — сугубо политическое дело. Целый народ выслан из Крыма, зачем?
— Затем, что так захотелось этому людоеду! — мама махнула рукой, имея в виду Сталина.
— А ты спросила себя, если бы этот народ организовал хотя бы один партизанский отряд, когда Крым был под оккупацией, его бы выслали?
Мама запнулась и не нашла что возразить.
— Значит, вычеркиваем, — Лешек провел в письме жирную черту.
— Тогда и про квартиру, — сказала она. — Это уж совсем нереально!
— Почему же? При таких объемах капитального строительства? Смотри, что получилось! — и отчим с выражением прочел: — «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь ЦК КПСС! Прошу предоставить мне отдельную двухкомнатную квартиру в новом районе города Москвы». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Не поеду я ни в какой новый район! — отрезала мама. — Что ж, нам до студии на метро добираться?
— Как знаешь. Значит, просто оставь в письме «Глубокоуважаемый Генеральный секретарь!». И подпись: «режиссер дубляжа такая-то».
— Да не слушай ты этого мерзавца! — подал голос Фет. — Пиши, как решила!
— Не знаю, не знаю, — пробормотала мама в задумчивости. — Как бы этим письмом не навредить!
Отчим почему-то не прореагировал на бранное слово и уставился в телевизор, по которому передавали «Кинопанораму». Ее вел седовласый человек приятной наружности, соблазнивший когда-то дочку Сталина и отправленный за это на перевоспитание в лагеря. Несмотря на постигшую его неудачу, седовласый мягко шутил и элегантно на что-то намекал, — за это передачу и любили.
Мама мучилась с письмом еще долго. Фет, тараща сонные глаза со своей кровати, расположенной на другом конце двадцатиметровой комнаты, видел, как она что-то правит и что-то вычеркивает. И проснулся глубокой ночью от сказанных в сердцах слов:
— Оставляю все как есть! Будь что будет!
На следующий день мама взяла Фета за руку, и они поехали на метро до станции «Библиотека имени Ленина».
В Москве выпал первый снег. Он не размок, как в нынешнее время, а лежал на тротуарах крепкой сахарной коркой.
Они прошли мимо Манежа, закрытого на реконструкцию, вступив в голый Александровский сад. Там, в маленькой круглой башне, от которой шел асфальтовый мост к недавно построенному Дворцу съездов, находились кремлевские кассы, и Фет поначалу думал, что им предстоит достаточно нудная и мрачная экскурсия по местным казематам.
Он ходил в Кремль только раз, совсем маленьким, и ничего не понял. Поскольку государство твердило, что Бога нет, то округлые здания с нескромными золотыми шапками теряли всякий смысл. В них было темно, и со стен смотрели какие-то вытянутые фигуры, вызывавшие подспудный ужас.
Это была эпоха, когда по телевизору регулярно, ближе к ночи, показывали кинофильм «Чудотворная». Там верующая старушка-изувер пугала внучка' какой-то старинной иконой, найденной во дворе бывшего монастыря, который экономная власть переделала под авторемонтные мастерские. Внучек пугался иконы до хрипа, и только пионерская организация с трудом объяснила ему, что это никакая не чудотворная, а просто старые краски, лишенные всякого художественного значения. Внучек опомнился, поехал в лагерь «Артек», а бабушку посадили. Тогда же в телевизор залез какой-то симпатичный интеллигентный священник в рясе. Он, как честный человек, ушел из церкви из-за того, что при крещении младенцы простужались и начинали чихать. Фету почему-то нравился этот кошмар. Нравился бывший священник не оттого, что он бывший, а оттого, что за ним угадывалась, пусть и преданная, но тайна, нравились простуженные младенцы, кричащие «Мама!» и «У-а, у-а!!», когда их опускали в святую воду. Да и старушка-изувер из фильма внушала уважение, — внучек с красным галстуком был настолько мерзок в своей наивности, что его хотелось запугать, если вообще не удавить на этом красном галстуке. Сам Фет носил галстук в кармане, сдирая его с шеи сразу же после того, как покидал школу. Кумач от этого был вечно смят и захватан чернильными пальцами.