Внезапно впереди себя, у лесной обочины, он увидел голосующую фигурку. Чуть сбавив ход, хотя останавливаться не собирался, Федор чиркнул глазом по автостопщику. Им оказалась девушка эмтивишного вида, то есть, изможденно-крашеная. Чем изможденная, неясно, то ли молодежным сексом, то ли духовными исканиями. Но так пока не красились во Владимирской области. Гулящая, беженка? Скорее всего, студентка московского вуза. Удивляясь самому себе, Федор Николаевич сбросил скорость. Тормозные колодки жалобно заскрипели, прося о замене. Машина правым колесом мягко вошла в сухую траву и застыла как вкопанная, переваривая что-то внутри и раздраженно урча.
— Вы не до Симы едете? — раздался над ухом небесный голос.
— До нее.
— А можно, я с вами?
— Садись.
— Только у меня нет денег, — прощебетала девица, плюхаясь на переднее сиденье.
— У меня тоже нет, — на всякий случай сострил Федор, хотя девица годилась ему в дочери.
Нажал на педали, и железный скакун, взревев, будто его кастрировали, продолжил свой бег.
— Спасибо, — поблагодарила попутчица и представилась: — Настя Эппл!
— Эппл… это что? — не понял Фетисов, потому что отвык от подобных примочек.
В кабаках, в которых он играл, слэнг был в основном блатарский, потому что все посетители уже сидели или только собирались садиться.
— Эппл. Яблоко по-английски.
— А-а, знаю. Это такая компьютерная фирма. Еще политическая партия.
— Мы против компьютеров и политики, — отрубила Настя Эппл. — Нету никакой политики. Есть только самооборона.
— Скинхеды, что ли?
— Какие, к черту, скинхеды?! Я же говорю тебе, кулек, я — Настя Эппл! — довольно нервно отрубила девица, без предупреждения переходя на «ты».
«Неужели?» — шевельнулось на дне души Федора Николаевича.
— Фет, — кратко представился он, решившись.
Наступило молчание, будто Федор сморозил полную дичь.
— Ты… Вы что? — ему показалось, что в голосе попутчицы послышалось волнение. — Вы… композитор?
— Какой, к черту, композитор? Я — Фет, ты что, герлуха, про меня ничего не слыхала?
Он поглядел на нее и заметил, что рот у девицы сложен трубочкой, глаза открыты, будто она встретила на пути чудо-юдо.
— Будь проще! — вдруг прошептала она, как заклинание.
— Будь проще, пожалуйста, — пролепетал Фетисов, чувствуя, что сейчас заплачет.
— Вы в самом деле тот самый Фет?..
— Тот самый, тот самый! — заорал Федор и вертанул руль так, что машина чуть не опрокинулась. — Паспорт, что ли, тебе показать?
— Вам же Джон письмо прислал! — простонала Настя, елозя всеми своими конечностями. — Я не могу! Я сейчас сделаю! Высадите меня!
— Вообще-то не Джон, а Дерек Тэйлор, — решил восстановить правду Федор Николаевич, — битловский пресс-секретарь.
— И в Англии вы были? Мне говорил Вася Колин! Вы же встречались с Ленноном!
— Честно говоря, это вранье, — признался Федор Николаевич. — Не был я в Англии. Не выпустили меня. Ну и…
Его память кольнуло прошлое. Как кинопробы у дяди Стасика завернул худсовет студии. А потом прикрыли и картину, — министерство не договорилось с зарубежной стороной об экспедиции, а в России режиссер снимать отказался, говоря о недостоверности подобного подхода. Группа сильно грустила об утерянном Рае, но Станислав Львович, похоже, радовался в душе такому обороту дел. Сценарий был явно плох, и получилась бы сладчайшая залепуха. А так режиссер-коммунист сохранял лицо и даже переходил на время в отряд полугонимых.
— Все равно, вы — человек-легенда, — вывела девица, успокаивая этим самое себя. — И не прекословьте! — вскричала она. — Именно вы — основатель русского рока!
— Кстати, мы только думали, что играем рок, а на самом деле это был биг-бит, — не сдавался Фет в своем самоуничижении.
— А какая разница? — не поняла Настя Эппл.
— А черт его знает. Биг-бит примитивней, что ли. Предполагает только гитары да ударник. Исходная форма. Типа арифметики.
— Я тоже сочиняю, — гордо сказала Настя. — Молодежь приветствует исходные формы. Чем исходней, тем лучше.
— А про что ты пишешь, про любовь?
— А вот про это.
Из кожаного, довольно дорогого рюкзачка она вытащила деревянный приклад. К нему изоляцией был приверчен небольшой ствол, крашенный черной блестящей эмалью.
«Влип! — ужаснулся про себя человек-легенда. — Ведь давал себе зарок никого не сажать в машину!»
— Мужик, дэньги гони, дэньги! — произнесла девица с кавказским акцентом, наставляя ствол на шофера.
— Не дам, — отрезал Фет, хотя и покрылся со спины позорным потом. Самому нужны.
— Ну и правильно, — согласилась Настя, пряча обрез в рюкзачок. — Нам деньги ни к чему. Мы приучили себя жить без денег.
— Он заряжен?
— Нет.
— А если арестуют?
— Скажу, что охотилась. Сейчас много зверья из Шатуры пришло. От пожаров. И лоси, и кабаны.
— Ненавижу охоту! — не сдержался Федор Николаевич.
— Я сама ненавижу, — поддержала его Настя. — Охотников мы изведем. И рыболовов. Мужики проклятые! Рыбачок — вообще враг всего живого. Видал, сколько на берегах Пекши мусора?
Пекша была местная речушка со студеной чистой водой. Перегороженная плотиной, она разливалась наподобие Волги недалеко от дачного поселка, в котором жил Фетисов.
— Зря ты так на рыбаков, — вступился за них Федор Николаевич. Вспомни апостолов.
— Так тогда сколько рыбы водилось! — не поддержала его попутчица. — На каждого апостола по тонне. А сейчас все должны стать вегетарианцами…
— А кто не захочет? — спросил на всякий случай Фетисов.
— Тому кердык, — сказала она, зевая. — Расскажи мне лучше про шестидесятые годы. Ведь это было клево, да? — Настя положила голову ему на плечо, и Федор обрадовался, что жена ему не глядит в спину.
— Клево, — подтвердил он неохотно и тут же поправился: — Вообще-то ничего клевого не было.
— Ну как же, сексуальная революция, музыка, марихуана!
Он не знал, что ей ответить. Федор Николаевич довольно часто вспоминал это время, приходя к выводу, что в воздухе висело какое-то наваждение. В Европе и Америке оно породило небывалую по силе и общественному вызову музыку, у нас — бардов и поэзию шестидесятников, к которой Фет подобрел, когда стал взрослее. Что хотел сказать этим космос, наводя на самых разных людей вдохновение и заставляя их делать самые невообразимые поступки? Излучение оказалось кратковременным. В семидесятых уже мало кто чувствовал угасающий импульс, а в восьмидесятые все превратилось в мрачную пародию и коммерцию. Когда добродушно-пухловатый шизоид без видимых причин в упор расстрелял из пистолета Леннона, Фет молчал около месяца. В голову его закралась печальная мысль, что ранее щедрый космос начинает подбирать своих ставленников, а когда от рака мучительно умер Харрисон, то уже не было даже слез.
— Биг-бит… Это биг-бит сделал из России пустыню! — выдохнул вдруг Фетисов.
— Ты чего? — пробудилась Настя. — Чего говоришь?
— Это я так. К слову, — смутился основатель русского рока.
Залетевшая мысль была для него крамольной. Фетисов всегда ощущал в рок-н-ролле только творческий импульс, игнорируя более мрачную сторону, которая, по-видимому, была. Но сейчас он не хотел говорить о ней.
— В воздухе был разлит пульсирующий ритм, это я ясно помню, — с трудом произнес он. — Битлы, по-моему, помешали Третьей мировой войне. А политики придумали какое-то мирное сосуществование и забрали их лавры себе.
— Сволочи! — согласилась Настя. — Ненавижу политиков!
— Глобализация мира… Это ведь рок-н-ролл сделал, а не экономика!
— Мы — антиглобалисты! — надулась крашеная.
— Я это понял. Ты мне машину вести мешаешь! — заметил Фет, чувствуя, что попутчица начинает водить рукой по его штанине. — А на сексуальную революцию нужна сексуальная контрреволюция, я так думаю!
— В каком смысле? — и она убрала свою руку.
— Тотальная девственность. Пояса девственности, как в рыцарские времена.
— А не скучно будет?
— Зато гигиенично.
— Слушай, а это экстремально! — оживилась Настя. — И что, никто никому не дает?
— Ни под каким видом. Повенчаешься, тогда пожалуйста.
— Прикол! — обрадовалась она. — Но ведь тогда всем будет хотеться!
— И пусть, — возразил Фетисов. — Будет хотеться, значит, напишут музыку, поэзию. Сейчас никому ничего не хочется. Потому и искусства нет.
— Слушай, тебе нужно вступать в нашу общину! — затараторила Настя. Ты — клевый кулек. Одно слово — Фет! Ты сейчас что играешь?
— Шуфутинского, — признался Федор Николаевич.
— Хватит гнать! Группа твоя еще цела? Что-то о ней ничего не слышно!
— Распалась. Одновременно с битлами.
— Ох, как жалко! — искренно вздохнула попутчица.
Федор вспомнил Бизчугумба. Он его встретил недавно на оптовой ярмарке, расположенной рядом с московским домом, где Бизча подвизался грузчиком. Испитой и поджарый, как йог, с благородной сединой в цыганских волосах. Прошел мимо и не поздоровался — то ли не узнал с перепоя, то ли сделал вид, что не узнает.
— Я, пожалуй, соберу новую группу, — бухнул вдруг Фет.
Бухнул оттого, что Рубашея за это время нисколько не изменился. И в сорок он остался мальчиком, готовым слабать хоть биг-бит, хоть рок-н-ролл, в зависимости от настроения.
— И правильно! — обрадовалась Настя. — А то нечего слушать. Попса не в счет, альтернатива приелась, а битлы… Не будешь же слушать сто лет одних битлов!
— Расскажи мне про свою общину, — потребовал Фетисов. — Значит, вы антиглобалисты?
— Мы — зеленая самооборона. И обороняем мы лес. От жирных индюков совдеповских нуворишей!
— А почему именно лес?
— А что есть еще в России, кроме леса?
Фет задумался и вдруг изрек:
— Кроме леса в России есть водка, православие и литература XIX века.
— Все? — терпеливо спросила Настя.
— Кажется, все. Получилось четыре кита. Водка-то останется в любом случае.
— А леса хотят вырубить! — застонала она. — Ты представляешь Россию лысой?
— Нет.
— И я нет. А у нас теперь осталось только пять процентов девственных лесов. На такую страну — всего пять процентов! Китайцы вывозят к себе приамурскую тайгу, финны оголяют Карелию.
— Да не в китайцах дело! Алчность! Алчность русского человека, — голос Фетисова сорвался, потому что об алчности, в частности своей, он думал довольно часто.
Действительно, с лесами в этот год творились чудеса. По Владимирской области стоял стук топоров. К магазинам, торгующим дачным сырьем, выстраивались очереди перегруженных лесом машин из Костромской, Ярославской, Ивановской областей. Доски уходили со свистом. Народ нищал, но нищал как-то странно, выстраивая многочисленные курятники, хатенки и домушки, над которыми, как шапки Мономаха, возвышались четырехэтажные особняки начальства. Лесные опушки, где веками собирали белые грибы, за месяц превращались в мусорные свалки.
— Просто все уже разворовали, — сказал Фетисов. — Остался один лес. Его и доворовывают.
— А мы не дадим.
— Как?
— Есть свои методы. Пикеты, листовки…
— Насилие, — подсказал Фет.
— Именно. Приезжай к нам, стройся и живи. Чистая вода, хвойный лес, грибы и ягоды.
— Почему зовешь? Ты ведь, кажется, не любишь мужчин, — предположил вдруг Фетисов, ориентируясь на смутное чувство, возникшее в нем от крашеной.
— Но ты не мужчина. Ты — Фет, — нежно произнесла попутчица. — Будешь нам на гитаре играть!
Федор Николаевич печально улыбнулся, как улыбается калека, которому предлагают потанцевать.
— А по поводу мужчин… Меня ведь отчим воспитывал!
— Значит, я догадался! — обрадовался Федор своей интуиции.
Он вспомнил Лешека, как тот спрыгнул с балкона. Мама после этих бурных событий сильно сдала, и у нее появилось что-то, похожее на нервное расстройство. Она умерла в 1988-м, через год почила ее сестра, прописанная в Москве с помощью Дикции — иногда сердобольного Леонида Ильича. И этим, похоже, окончилась полоса смертей в его жизни.
— Я ведь женат, — признался Фетисов. — И сынишка есть.
Он думал, что этим обидит свою попутчицу.
Но Настя довольно благожелательно откликнулась:
— Так давай к нам вместе с семьей! Только учти, у нас есть запреты. Пить нельзя. Ругаться матом нельзя. Все помогают друг другу и живут общим делом!
— Отлично. Я давно об этом мечтал!
— А пароль у нас какой, угадай!
— Кедр? — предположил Федор.
— Мимо.
— Дуб? Ольха?
Настя Эппл хохотнула.
Лес кончился. Впереди показались низкие дома внешне безлюдной Симы.
— Высади меня у магазина. Нужно затовариться.
Федор подкатил к бывшему сельпо, возле которого чернел заляпанный грязью велосипед. Осадил скакуна и заставил его встать у обочины.
— А ведь ты мне все наврала! — предположил он, открывая дверцу машины. — Нет у тебя никакой команды. Ты одна такая. Студентка какого-нибудь актерского вуза. Щуки, например. Ты ведь из Щуки?
— Так какой же пароль? — улыбнулась крашеная, не отвечая.
Фет не нашелся и молчал.
— Леннон! — вдруг выстрелила Настя Эппл.
— Маккартни, — машинально откликнулся Федор.
— Точно! Вот мы и узнали друг друга!
Фетисов нажал на педаль газа. И вдруг услышал ее последние слова:
— Только есть еще Джим Моррисон и Курт Кобейн!
— Я знаю, — пробормотал он.
— И Йорк! — прокричала она вослед. — Из новых — Йорк! Как ты забыл?
— Я помню!
Федор Николаевич сделал на площади круг почета и поехал в противоположную сторону.
— Я знаю, — повторил он сам себе. — Знаю, что жизнь не кончена.
Навстречу ему неслись зеленые леса, которые собиралась защищать Настя Эппл.
Луч заходящего июльского солнца прошил ветровое стекло и прилипшую к нему мошкару. Он вошел вовнутрь Федора Николаевича, прорезал насквозь его мятежную душу.
— Я знаю, — снова повторил он, ловя себя на сентиментальности, которую презирал и любил обличать в других.
Луч, задержавшись у границы мироздания, побежал дальше, так, что даже Эйнштейн не мог бы его догнать.
— Вы не до Симы едете? — раздался над ухом небесный голос.
— До нее.
— А можно, я с вами?
— Садись.
— Только у меня нет денег, — прощебетала девица, плюхаясь на переднее сиденье.
— У меня тоже нет, — на всякий случай сострил Федор, хотя девица годилась ему в дочери.
Нажал на педали, и железный скакун, взревев, будто его кастрировали, продолжил свой бег.
— Спасибо, — поблагодарила попутчица и представилась: — Настя Эппл!
— Эппл… это что? — не понял Фетисов, потому что отвык от подобных примочек.
В кабаках, в которых он играл, слэнг был в основном блатарский, потому что все посетители уже сидели или только собирались садиться.
— Эппл. Яблоко по-английски.
— А-а, знаю. Это такая компьютерная фирма. Еще политическая партия.
— Мы против компьютеров и политики, — отрубила Настя Эппл. — Нету никакой политики. Есть только самооборона.
— Скинхеды, что ли?
— Какие, к черту, скинхеды?! Я же говорю тебе, кулек, я — Настя Эппл! — довольно нервно отрубила девица, без предупреждения переходя на «ты».
«Неужели?» — шевельнулось на дне души Федора Николаевича.
— Фет, — кратко представился он, решившись.
Наступило молчание, будто Федор сморозил полную дичь.
— Ты… Вы что? — ему показалось, что в голосе попутчицы послышалось волнение. — Вы… композитор?
— Какой, к черту, композитор? Я — Фет, ты что, герлуха, про меня ничего не слыхала?
Он поглядел на нее и заметил, что рот у девицы сложен трубочкой, глаза открыты, будто она встретила на пути чудо-юдо.
— Будь проще! — вдруг прошептала она, как заклинание.
— Будь проще, пожалуйста, — пролепетал Фетисов, чувствуя, что сейчас заплачет.
— Вы в самом деле тот самый Фет?..
— Тот самый, тот самый! — заорал Федор и вертанул руль так, что машина чуть не опрокинулась. — Паспорт, что ли, тебе показать?
— Вам же Джон письмо прислал! — простонала Настя, елозя всеми своими конечностями. — Я не могу! Я сейчас сделаю! Высадите меня!
— Вообще-то не Джон, а Дерек Тэйлор, — решил восстановить правду Федор Николаевич, — битловский пресс-секретарь.
— И в Англии вы были? Мне говорил Вася Колин! Вы же встречались с Ленноном!
— Честно говоря, это вранье, — признался Федор Николаевич. — Не был я в Англии. Не выпустили меня. Ну и…
Его память кольнуло прошлое. Как кинопробы у дяди Стасика завернул худсовет студии. А потом прикрыли и картину, — министерство не договорилось с зарубежной стороной об экспедиции, а в России режиссер снимать отказался, говоря о недостоверности подобного подхода. Группа сильно грустила об утерянном Рае, но Станислав Львович, похоже, радовался в душе такому обороту дел. Сценарий был явно плох, и получилась бы сладчайшая залепуха. А так режиссер-коммунист сохранял лицо и даже переходил на время в отряд полугонимых.
— Все равно, вы — человек-легенда, — вывела девица, успокаивая этим самое себя. — И не прекословьте! — вскричала она. — Именно вы — основатель русского рока!
— Кстати, мы только думали, что играем рок, а на самом деле это был биг-бит, — не сдавался Фет в своем самоуничижении.
— А какая разница? — не поняла Настя Эппл.
— А черт его знает. Биг-бит примитивней, что ли. Предполагает только гитары да ударник. Исходная форма. Типа арифметики.
— Я тоже сочиняю, — гордо сказала Настя. — Молодежь приветствует исходные формы. Чем исходней, тем лучше.
— А про что ты пишешь, про любовь?
— А вот про это.
Из кожаного, довольно дорогого рюкзачка она вытащила деревянный приклад. К нему изоляцией был приверчен небольшой ствол, крашенный черной блестящей эмалью.
«Влип! — ужаснулся про себя человек-легенда. — Ведь давал себе зарок никого не сажать в машину!»
— Мужик, дэньги гони, дэньги! — произнесла девица с кавказским акцентом, наставляя ствол на шофера.
— Не дам, — отрезал Фет, хотя и покрылся со спины позорным потом. Самому нужны.
— Ну и правильно, — согласилась Настя, пряча обрез в рюкзачок. — Нам деньги ни к чему. Мы приучили себя жить без денег.
— Он заряжен?
— Нет.
— А если арестуют?
— Скажу, что охотилась. Сейчас много зверья из Шатуры пришло. От пожаров. И лоси, и кабаны.
— Ненавижу охоту! — не сдержался Федор Николаевич.
— Я сама ненавижу, — поддержала его Настя. — Охотников мы изведем. И рыболовов. Мужики проклятые! Рыбачок — вообще враг всего живого. Видал, сколько на берегах Пекши мусора?
Пекша была местная речушка со студеной чистой водой. Перегороженная плотиной, она разливалась наподобие Волги недалеко от дачного поселка, в котором жил Фетисов.
— Зря ты так на рыбаков, — вступился за них Федор Николаевич. Вспомни апостолов.
— Так тогда сколько рыбы водилось! — не поддержала его попутчица. — На каждого апостола по тонне. А сейчас все должны стать вегетарианцами…
— А кто не захочет? — спросил на всякий случай Фетисов.
— Тому кердык, — сказала она, зевая. — Расскажи мне лучше про шестидесятые годы. Ведь это было клево, да? — Настя положила голову ему на плечо, и Федор обрадовался, что жена ему не глядит в спину.
— Клево, — подтвердил он неохотно и тут же поправился: — Вообще-то ничего клевого не было.
— Ну как же, сексуальная революция, музыка, марихуана!
Он не знал, что ей ответить. Федор Николаевич довольно часто вспоминал это время, приходя к выводу, что в воздухе висело какое-то наваждение. В Европе и Америке оно породило небывалую по силе и общественному вызову музыку, у нас — бардов и поэзию шестидесятников, к которой Фет подобрел, когда стал взрослее. Что хотел сказать этим космос, наводя на самых разных людей вдохновение и заставляя их делать самые невообразимые поступки? Излучение оказалось кратковременным. В семидесятых уже мало кто чувствовал угасающий импульс, а в восьмидесятые все превратилось в мрачную пародию и коммерцию. Когда добродушно-пухловатый шизоид без видимых причин в упор расстрелял из пистолета Леннона, Фет молчал около месяца. В голову его закралась печальная мысль, что ранее щедрый космос начинает подбирать своих ставленников, а когда от рака мучительно умер Харрисон, то уже не было даже слез.
— Биг-бит… Это биг-бит сделал из России пустыню! — выдохнул вдруг Фетисов.
— Ты чего? — пробудилась Настя. — Чего говоришь?
— Это я так. К слову, — смутился основатель русского рока.
Залетевшая мысль была для него крамольной. Фетисов всегда ощущал в рок-н-ролле только творческий импульс, игнорируя более мрачную сторону, которая, по-видимому, была. Но сейчас он не хотел говорить о ней.
— В воздухе был разлит пульсирующий ритм, это я ясно помню, — с трудом произнес он. — Битлы, по-моему, помешали Третьей мировой войне. А политики придумали какое-то мирное сосуществование и забрали их лавры себе.
— Сволочи! — согласилась Настя. — Ненавижу политиков!
— Глобализация мира… Это ведь рок-н-ролл сделал, а не экономика!
— Мы — антиглобалисты! — надулась крашеная.
— Я это понял. Ты мне машину вести мешаешь! — заметил Фет, чувствуя, что попутчица начинает водить рукой по его штанине. — А на сексуальную революцию нужна сексуальная контрреволюция, я так думаю!
— В каком смысле? — и она убрала свою руку.
— Тотальная девственность. Пояса девственности, как в рыцарские времена.
— А не скучно будет?
— Зато гигиенично.
— Слушай, а это экстремально! — оживилась Настя. — И что, никто никому не дает?
— Ни под каким видом. Повенчаешься, тогда пожалуйста.
— Прикол! — обрадовалась она. — Но ведь тогда всем будет хотеться!
— И пусть, — возразил Фетисов. — Будет хотеться, значит, напишут музыку, поэзию. Сейчас никому ничего не хочется. Потому и искусства нет.
— Слушай, тебе нужно вступать в нашу общину! — затараторила Настя. Ты — клевый кулек. Одно слово — Фет! Ты сейчас что играешь?
— Шуфутинского, — признался Федор Николаевич.
— Хватит гнать! Группа твоя еще цела? Что-то о ней ничего не слышно!
— Распалась. Одновременно с битлами.
— Ох, как жалко! — искренно вздохнула попутчица.
Федор вспомнил Бизчугумба. Он его встретил недавно на оптовой ярмарке, расположенной рядом с московским домом, где Бизча подвизался грузчиком. Испитой и поджарый, как йог, с благородной сединой в цыганских волосах. Прошел мимо и не поздоровался — то ли не узнал с перепоя, то ли сделал вид, что не узнает.
— Я, пожалуй, соберу новую группу, — бухнул вдруг Фет.
Бухнул оттого, что Рубашея за это время нисколько не изменился. И в сорок он остался мальчиком, готовым слабать хоть биг-бит, хоть рок-н-ролл, в зависимости от настроения.
— И правильно! — обрадовалась Настя. — А то нечего слушать. Попса не в счет, альтернатива приелась, а битлы… Не будешь же слушать сто лет одних битлов!
— Расскажи мне про свою общину, — потребовал Фетисов. — Значит, вы антиглобалисты?
— Мы — зеленая самооборона. И обороняем мы лес. От жирных индюков совдеповских нуворишей!
— А почему именно лес?
— А что есть еще в России, кроме леса?
Фет задумался и вдруг изрек:
— Кроме леса в России есть водка, православие и литература XIX века.
— Все? — терпеливо спросила Настя.
— Кажется, все. Получилось четыре кита. Водка-то останется в любом случае.
— А леса хотят вырубить! — застонала она. — Ты представляешь Россию лысой?
— Нет.
— И я нет. А у нас теперь осталось только пять процентов девственных лесов. На такую страну — всего пять процентов! Китайцы вывозят к себе приамурскую тайгу, финны оголяют Карелию.
— Да не в китайцах дело! Алчность! Алчность русского человека, — голос Фетисова сорвался, потому что об алчности, в частности своей, он думал довольно часто.
Действительно, с лесами в этот год творились чудеса. По Владимирской области стоял стук топоров. К магазинам, торгующим дачным сырьем, выстраивались очереди перегруженных лесом машин из Костромской, Ярославской, Ивановской областей. Доски уходили со свистом. Народ нищал, но нищал как-то странно, выстраивая многочисленные курятники, хатенки и домушки, над которыми, как шапки Мономаха, возвышались четырехэтажные особняки начальства. Лесные опушки, где веками собирали белые грибы, за месяц превращались в мусорные свалки.
— Просто все уже разворовали, — сказал Фетисов. — Остался один лес. Его и доворовывают.
— А мы не дадим.
— Как?
— Есть свои методы. Пикеты, листовки…
— Насилие, — подсказал Фет.
— Именно. Приезжай к нам, стройся и живи. Чистая вода, хвойный лес, грибы и ягоды.
— Почему зовешь? Ты ведь, кажется, не любишь мужчин, — предположил вдруг Фетисов, ориентируясь на смутное чувство, возникшее в нем от крашеной.
— Но ты не мужчина. Ты — Фет, — нежно произнесла попутчица. — Будешь нам на гитаре играть!
Федор Николаевич печально улыбнулся, как улыбается калека, которому предлагают потанцевать.
— А по поводу мужчин… Меня ведь отчим воспитывал!
— Значит, я догадался! — обрадовался Федор своей интуиции.
Он вспомнил Лешека, как тот спрыгнул с балкона. Мама после этих бурных событий сильно сдала, и у нее появилось что-то, похожее на нервное расстройство. Она умерла в 1988-м, через год почила ее сестра, прописанная в Москве с помощью Дикции — иногда сердобольного Леонида Ильича. И этим, похоже, окончилась полоса смертей в его жизни.
— Я ведь женат, — признался Фетисов. — И сынишка есть.
Он думал, что этим обидит свою попутчицу.
Но Настя довольно благожелательно откликнулась:
— Так давай к нам вместе с семьей! Только учти, у нас есть запреты. Пить нельзя. Ругаться матом нельзя. Все помогают друг другу и живут общим делом!
— Отлично. Я давно об этом мечтал!
— А пароль у нас какой, угадай!
— Кедр? — предположил Федор.
— Мимо.
— Дуб? Ольха?
Настя Эппл хохотнула.
Лес кончился. Впереди показались низкие дома внешне безлюдной Симы.
— Высади меня у магазина. Нужно затовариться.
Федор подкатил к бывшему сельпо, возле которого чернел заляпанный грязью велосипед. Осадил скакуна и заставил его встать у обочины.
— А ведь ты мне все наврала! — предположил он, открывая дверцу машины. — Нет у тебя никакой команды. Ты одна такая. Студентка какого-нибудь актерского вуза. Щуки, например. Ты ведь из Щуки?
— Так какой же пароль? — улыбнулась крашеная, не отвечая.
Фет не нашелся и молчал.
— Леннон! — вдруг выстрелила Настя Эппл.
— Маккартни, — машинально откликнулся Федор.
— Точно! Вот мы и узнали друг друга!
Фетисов нажал на педаль газа. И вдруг услышал ее последние слова:
— Только есть еще Джим Моррисон и Курт Кобейн!
— Я знаю, — пробормотал он.
— И Йорк! — прокричала она вослед. — Из новых — Йорк! Как ты забыл?
— Я помню!
Федор Николаевич сделал на площади круг почета и поехал в противоположную сторону.
— Я знаю, — повторил он сам себе. — Знаю, что жизнь не кончена.
Навстречу ему неслись зеленые леса, которые собиралась защищать Настя Эппл.
Луч заходящего июльского солнца прошил ветровое стекло и прилипшую к нему мошкару. Он вошел вовнутрь Федора Николаевича, прорезал насквозь его мятежную душу.
— Я знаю, — снова повторил он, ловя себя на сентиментальности, которую презирал и любил обличать в других.
Луч, задержавшись у границы мироздания, побежал дальше, так, что даже Эйнштейн не мог бы его догнать.