— Проигрыш ты планируешь?
Пол молчал.
— Хочешь, я продублирую клавишные в главной теме? — и Джордж в меру чисто сыграл на гитаре рок-н-ролльный квадрат, только что схваченный им из прослушанного творения.
— Не надо, — сказал Маккартни.
— Почему? Фоно синхронно с гитарой… Это может прозвучать не слишком банально.
— Нет. Разве что гитарный акцент на последних тактах средней части. После слов: «Гляди, как возятся эти дети!».
— Кстати, а чего это они у тебя все время возятся? — поинтересовался Харрисон. — Детишкам сколько лет?
— Меньше, чем тебе. А возятся они от голода в животах! — сварливо обрубил Пол. — А впрочем, я не знаю.
Он взял себя в руки, подавив раздражение. Из-под его пальцев вдруг вырвалось начало прелюдии Баха. Но, слегка сфальшивив, он остановился.
— Хорошо, да? Это я слушал вчера на пластинке Глена Гульда.
Пол начал прелюдию сначала, но опять сбился.
— Весьма, кстати, похоже на рок-н-ролл, — сказал Харрисон. — Если, например, взвинтить ритм.
— Да, Джордж, да! — вдруг страстно воскликнул Маккартни. — Это уже все было в мире, понимаешь? Только звучало в другом ритме и для других людей! Для всякого рода растленных старичков, которые прячут свой пенис под сутаной! А что сделали мы?
— А мы просто увеличили темп и вытащили член для всеобщего обозрения, — сказал Харрисон. — Ты забываешь, что эта музыка была посвящена Богу. А кому мы посвящаем свою? Ради чего вкалываем? Ради лишней тысячи фунтов? Да плевал я на эту тысячу! — Джордж внезапно возбудился, изо рта его брызнула слюна. — Ты вот, например, когда высыпался? Когда спал хотя бы восемь часов подряд? Вчера, позавчера, год назад?
— Я не помню… Но Джон точно спит восемь часов кряду.
— Правильно. Он вообще не встает с кровати.
— И что из этого следует? — терпеливо спросил Пол.
— А из этого следует, что нам нужно остановиться, — выдохнул Харрисон, как выдыхает из себя воздушный шар перед тем как сдуться. — Это все майя, суета… Демонов мы привлекаем, а не ангелов!
— Из этого следует, — сказал Маккартни, — что Гульда надо прокрутить в обратном направлении!
Щеки его порозовели, глаза еще больше наполнились влагой. Чувствовалось, что Пол осенен идеей.
— Мы можем сделать пробную запись? — прокричал он. — А потом прокрутить ее в обратную сторону?
— Лучше подождать господина Мартина, — неуверенно сказал ассистент через микрофон.
— Не буду я никого ждать! Или пишем сейчас, или я ухожу!
В голосе его послышалась холодная капризность, отпугивавшая людей и заставлявшая работать их с удесятеренной силой.
— Одну минуту. Я только выставлю пленку!
Парень, побледнев, начал щелкать ручками. Из рубки послышался звук генератора высокой частоты.
Харрисон снял с себя гитару и положил на стул рядом, решив не вмешиваться в творческий процесс гения.
— Готово. Можете начинать! Дубль номер один, поехали!
Маккартни сосредоточенно взял первый минорный аккорд прелюдии… Джордж закрыл глаза, сладко потянулся, пытаясь расслабиться. При чем здесь Глен Гульд, зачем Бах? Кого он хочет удивить? «Только не злиться, — сказал Харрисон сам себе. — Ночь длинная, но и она когда-нибудь кончится. Но если не запишем сегодня новую песню, то нам придется платить неустойку! Какую песню? Неужели его барахло про домашнюю хозяйку?»
Маккартни кончил играть, каким-то образом добравшись до конца классического сочинения.
— Теперь сделай реверс. И побыстрее! — приказал он ассистенту.
Тот нервно кивнул головой. Через несколько секунд в студию ворвались странные свистящие и атональные звуки. Как будто раскаленный пар вырывался из-под крышки кипящего чайника. Но в хаосе, тем не менее, чувствовалась странная нездешняя гармония. Маккартни с неопределенной усмешкой на губах слушал пленку с собственной игрой, пущенную задом наперед…
Харрисон открыл глаза и увидел, что на пороге студии стоит Джон Леннон. Собственной персоной. Мутные глаза под стеклами круглых очков, шея у подбородка порезана в нескольких местах, и видна запекшаяся кровь… Чувствовалось, что Джон брился перед самым выходом из дома и ослабевшей от кислотных путешествий рукой разукрасил себя как мог. «Даже волосы не вымыл, — подумал Харрисон. — Мы деградируем, увы!»
— Это что за чушь? — спросил Джон, заметно просветлев лицом, когда пленка кончилась.
— Да это так… Чтоб размяться, — уклончиво сказал Маккартни, очевидно, стыдясь своего детского эксперимента.
— Твое, что ли?
— Ну, не совсем.
— Это то, что надо, Буга! — выдохнул Леннон, плюхаясь в кресло. Поздравляю! Здоровый естественный дебилизм!
Кличка Буга, в которой угадывалось «буги-вуги», закрепилась за Маккартни еще с юношеских времен и не очень раздражала его.
— Ну, это не совсем мое. Это, в общем-то, Бах! — начал оправдываться Пол.
— Бах? А-а, — разочарованно протянул Леннон. — Этого урода больше не играй при мне. В двадцатку хит-парада он не войдет!
— А ты-то сам туда войдешь, Джонни? — тихо спросил Харрисон, беря гитару в руки.
— Я только что оттуда. Мне бы пожрать чего-нибудь! — неожиданно сказал Леннон. — Пока мы не начали записывать.
— А что мы будем записывать? — вкрадчиво спросил Маккартни.
— Что-нибудь. Старичка Баха уже записали. Наверное, и ты чего-нибудь наваял! Ведь наваял, да? По запаху чувствую!
— Ничего, — ответил Пол. — Ничего нет.
— Пишите! Пишите! У вас получается! — прокукарекал Леннон вздорным голосом хама, нарывающегося на неприятность. — Мне бы пожрать, пожрать чего-нибудь! — добавил он.
— Записывать нечего, — еще раз сказал Маккартни.
— А у тебя? — спросил Леннон у Джорджа.
— Есть кое-что… — стыдливо замялся Харрисон. — Но это не для бит-квартета. Называется «Внутренний свет».
— Что-нибудь эзотерическое? — дружелюбно спросил Леннон.
— Ну да. В меру.
— Не надо! — хором сказали Леннон с Маккартни.
— Лягушка по лужам прыг-прыг! Бульдог по лужам прыг-скок! А у бульдога-то лапа на перочинных ножах! А морда его кирпича просит! заголосил вдруг Джон, встал на четвереньки и, словно лягушка, запрыгал в глубину студии к дальнему усилителю. Добравшись до корпуса черного «Вокса», он рухнул перед ним на пол и, свернувшись в эмбриональной позе, затих.
Маккартни взял аккорд на «Блютнере».
— Лягушка по лужам прыг-прыг! — грубо пропел он, делая голос подчеркнуто хриплым, как у чернокожего блюз-певца. — Бульдог по лужам прыг-скок!
Здесь он изменил тональность, сделав ее выше…
— А у бульдога-то лапа на перочинных ножах… Как дальше, Джонни? спросил он.
Но Леннон молчал, словно умер.
— Морда его кирпича просит! — напомнил Харрисон и внезапно захохотал.
— …и морда просит кирпича! — допел Маккартни и пробормотал сам себе: — Ну, это мы изменим. Защитники животных обидятся… Например, «И морда у бульдога так себе!».
— Это у тебя морда так себе! — сказал Харрисон, продолжая смеяться.
Его тяжелое безысходное настроение неожиданно улетучилось. В лопатках и животе возникла легкость, будто в детстве, когда ты сбегаешь с горы на зеленый луг…
У Джона, лежащего возле усилителя, затряслись конечности. Послышался тихий и подозрительный звук льющейся воды.
Харрисон и Маккартни тревожно переглянулись.
— Проконтролируй! — коротко приказал Пол. — Нужно найти интродукцию к этой лягушке, — и он снова погрузился в мир рок-н-ролльных квадратов, перебирая аккорды и гармонии, словно мысли в голове.
Джордж тихонько подошел к лежащему в углу телу, наклонился над ним, принюхиваясь.
— Мистер Леннон опростался, — торжественно сообщил он.
— Чего? — удивился Маккартни и даже перестал играть.
— Джон Уинстон Леннон обмочил студию, — пояснил Харрисон.
Пол хлопнул фортепьянной крышкой, потеряв терпение. Решительно пошел, наклонив голову вперед, как молодой бычок.
— Ты что себе позволяешь? — сказал он глухо. — Это тебе ведь не писсуар, не ванная! Это храм искусства, черт побери! Мы здесь рубим колоссальные бабки! Если не можешь сдерживаться, то ходи с горшочком! В следующий раз…
Но Маккартни не докончил свою нотацию. Потому что в лицо его ударила струя той же жидкости. Леннон держал в руках маленькую клизму и обильно оросил из нее своего знаменитого партнера.
Джордж снова захохотал и попытался вырвать клизму из рук Леннона. Тот опрокинул Харрисона на спину. Сцепившись и награждая друг друга тумаками, они покатились по полу студии.
— Пошлый клоун! — сказал Пол, вытираясь носовым платком.
— Согласен, — ответил из угла Леннон, тяжело дыша.
— Я, кажется, нащупал в твоей поганой лягушке кое-что… Вот, послушай!
Маккартни присел к фортепьяно и наиграл пришедший в голову мотив.
В это время долго крепившийся в рубке ассистент вышел из своего стеклянного укрытия. В руке его виднелись бутерброды, завернутые в целлофан. Наверное, какая-нибудь заботливая мама сунула их в сумку перед уходом сына в ночную смену.
Леннон жадно схватил их и, развернув, смачно откусил.
— Бледнолицый брат! — страстно произнес он с набитым ртом. — Спасибо тебе, бледнолицый брат! Джон Большое Яйцо будет служить тебе верой и правдой!
Встал на колени и поцеловал ботинок ассистента. Тот, покраснев, как девица, попятился к своей кабине.
— Ты будешь работать или нет? — терпеливо спросил Маккартни.
— Через пять минут, — спокойно ответил Джон.
Он дожевал бутерброд, смахнул носовым платком крошки с подбородка и присел на стул рядом с Маккартни:
— Теперь я готов!
— Тогда слушай, что получилось!
И Пол быстро наиграл ему «лягушку».
— Текст — дерьмо, — кратко сообщил Леннон.
— Но ведь это твой текст, Джонни!
— Нет, Буга. Моего текста ты еще не видел!
Леннон схватил ручку и бумагу, заранее приготовленные в студии, начал быстро писать какие-то крючки, обозначавшие буквы…
— …лягушка и бульдог должны быть одним лицом, — процедил он сквозь зубы. — И называется он — бульдоляг. Бульдоляг, мокнущий под дождем… Эй, бульдоляг!
Ручка его быстро ставила неудобочитаемые знаки…
— Ножички на лапах оставь, — попросил Харрисон. — Хорошо ведь!
Джон кивнул.
— Какая рифма на бульдоляг?
— Приляг, — предположил Джордж.
— Дурак, — сказал Маккартни.
— Напряг… А! Не надо никаких рифм! Кто теперь пишет в рифму? отмахнулся от своих же мыслей Леннон, продолжая марать бумагу.
— И про что все это, Джоннио? — поинтересовался вдруг Пол с тоской.
— Про одиночество, Буга, про одиночество… Бульдолягу мне нечем помочь, и он мне ничем не поможет… Только облает сдуру.
— Годится, — бросил Маккартни. — Сыграем?
Джон положил нарисованный текст на пюпитр.
Схватил гитару и начал нервно настраивать ее, крутя и перетягивая колки. Пол на фортепьяно сыграл ему «соль», потом «ми»… И Джордж продублировал звуки на своей гитаре.
— Ну, с Богом, — сказал Джон. — Неужели получится?
Маккартни тряхнул своими черными, чисто вымытыми волосами, борясь с волнением. В самом деле, неужели получится? Опять? Из ничего? Из дури?..
Он бравурно заиграл интродукцию на фоно, как если б нырял в ледяную воду. Харрисон тут же продублировал ее на соло-гитаре. Включенный неотрегулированный усилитель его инструмента загудел, как реактивный самолет. Но это только подбавило масла в огонь. Леннон фальцетом заорал так, будто перед крещендо не было, да и не могло быть априори никаких дольче и модерато…
В это время в студию проскользнул длинноволосый носатый человек, похожий на цыгана. Тараща голубые глаза и приоткрыв рот, он с удивлением услышал музыкальный шум, который производили трое его друзей. Легко читаемый ритм этого шума прошил мгновенно его мозг, как электрический разряд.
Вошедший бросился к ударной установке и без подготовки, не разбираясь, что к чему, оглушительно вдарил по всем барабанам сразу. Это уже было непереносимо. Леннон, вздрогнув, пустил голосом петуха и перестал играть. За ним остановились двое других. Однако ударник продолжал лупить по барабанам и тарелкам своего «Людвика». Чувствовалось, что музыки он не слышит и слушать не желает. Для него был важен полученный импульс, который зарядил его основательно и мощно.
— Ты что шумишь? — строго спросил Маккартни в микрофон.
Ударник от повелительного тона мастера очнулся и перестал стучать. Последним жалобно звякнул под его левой ступней хет-чарльстон.
— Я? Ничего. А что, не надо было?
— Я бы на твоем месте поостерегся, — сообщил Леннон, вынимая изо рта жевательную резинку и прилепляя ее к своим же каракулям.
— Ну, я не знаю, — пробормотал ударник, — мне же надо когда-то играть, ведь так?
— Вот в этом и весь вопрос, Рич. Надо ли тебе играть? — иезуитским тоном спросил Пол. — Ты ведь еще не знаешь, что играть. Не разобрался. Не врубился. А уже лупишь в там-тамы и пляшешь у костра. А ведь ничего еще не ясно…
— Тело священника еще не разделано, — подтвердил Леннон.
— И мы еще не знаем. Может, здесь вообще не будет ударных? Может, это будет легкая пьеска, прелюдия в стиле Баха? — продолжал пытать Маккартни.
— Ну, я тогда вообще играть отказываюсь, — сообщил Рич, услышав имя Баха.
— Проконтролируй! — холодно приказал Пол Харрисону.
Джордж подошел к обиженному ударнику, у которого нос от расстройства еще больше распух, нежно взял за руку и прошептал, как девице, на ухо:
— А не хочешь ли ты, Рич, перекурить со мной в коридоре?
— Хочу, — охотно откликнулся тот. — А эти что? Курить не будут?
— Эти уже накурились, — сообщил Харрисон. — Теперь добавят колес — и готово дело!
— Что ж. Курить так курить, — покорно согласился ударник.
Джордж, обнимая его за талию, вывел в коридор.
— Ну как тебе лягушка? — спросил Маккартни, когда они остались одни. Понравилась?
— Я не знаю, — неожиданно серьезно сказал Леннон. — Не уверен.
— Тогда, может быть, прослушаешь мою? — И Пол, не дожидаясь ответа, сыграл партнеру песню про домохозяйку, с которой до этого знакомил Харрисона.
После того, как отзвучал последний аккорд, возникла долгая напряженная пауза. Но Маккартни взял себя в руки и все-таки дождался, чтобы Леннон нарушил ее первым.
— Это — явный хит, — неохотно признался Джон. — Только все равно… отдает халтурой!
— Почему же?
— Ты скрываешься. Таишься. Какая-то домашняя хозяйка! Какое она имеет отношение к твоей душе? А что там у тебя внутри, неясно. А только это, по-моему, цепляет.
— А твой бульдоляг имеет отношение к твоей душе? — с обидой спросил Пол.
— Нет, — коротко ответил Леннон.
— Значит, не будем записывать?
— Будем. Потому что нет ничего другого…
Пол встал из-за фортепьяно и потянулся, разминая суставы. В лопатках его затрещали свалявшиеся крылья.
— А я тебе давно говорил! Давно предупреждал!
— Что ты говорил? — окрысился Джон.
— А то. Нужны новые формы! Мы давно выросли из трусов милой песенки! Куплет, припев, куплет, проигрыш. Сколько можно? С самоката нужно пересаживаться хотя бы на велосипед!
— Для велосипеда нужно иметь хотя бы две ноги, — неопределенно сказал Леннон, устремившись мутным взглядом поверх головы партнера.
— Пойми, от нас все ждут очередного прорыва! Давай напишем оперу.
— Чего? — промычал Леннон, хлопая ресницами.
— Ну, мюзикл, на худой конец! Что ты кипятишься? — потерял терпение Пол. — Я же не заставляю тебя играть Равеля!
— Спасибо, брат! Спасибо, что этого еврея ты оставил при себе!
— Заткнись! — почти ласково сказал Маккартни.
— Это ты заткнись, Пол! Ты заткнись! — заорал Леннон с неожиданной страстью. — Не Равель нужен, не Бах или другой гнойный пидор! Нужно наше время и наши проблемы! Несчастная душа человеческая, которую измудохали эти подонки, — политики и военные!
— Хорошо, хорошо, — пошел на попятный Пол, потому что больше всего в жизни опасался скандалов и драк. — Пропусти Равеля через электричество, и я соглашусь!
— Не буду я пропускать Равеля через электричество! — нахохлился Джон. — Я лучше городской фольклор пропущу через электричество!
— Городской фольклор!.. Ты и такие слова знаешь? Не ожидал!
Маккартни взял в руки четырехструнный «Хофнер» и начал настраивать его, чтобы успокоиться и прекратить ненужный разговор, который лично ему грозил только одним — ударом в челюсть.
Однако до бокса дело не дошло. Джон вдруг интимно положил свою голову на плечо партнеру и сладко прошептал:
— А скажи мне, Полли, только искренно! Сколько тактов из Стравинского или Равеля ты запомнил при первом прослушивании?
Маккартни хмыкнул и решил не врать.
— То-то и оно. Здесь и зарыта бабушка, как говорил один внучок. Я не могу их слушать. Скучно! Музыка для критиков. И нужно быть величайшим мотом, чтобы в угоду консерваторским придуркам сделать из рок-н-ролла песок!
— Да не собираюсь я делать никакого песка! — начал оправдываться Маккартни.
— Да, рок — дебилен и прост, как математическая формула. Но в этой формуле — весь современный мир.
— У тебя по математике, кстати, всегда был «неуд»… — напомнил Пол.
Но Леннон уже не мог остановиться.
— И не нагружай ты рок излишней сложностью! Музыка не выдержит. Лопнет, как мыльный пузырь! Пифагоровы штаны не могут вместить e=mc 2! Мы останемся без работы, а фанаты начнут слушать итальянских теноров!
— Не начнут, — сказал Маккартни, — покуда ты орешь своего бульдоляга!
Он неуверенно обнял Леннона за плечи. Стесняясь, погладил по голой руке, торчавшей из короткого рукава майки.
Джон, больше всего в жизни не переносивший сантиментов, отдернул руку, будто его укусила пчела.
— Все. Заметано, Буга?
— Заметано и похоронено, — подтвердил Пол, точно зная, что эта тема возникнет еще не раз.
— Тогда работай. Ставь песню на ноги. А то ночь на исходе…
— Какую из двух? — спросил Пол, испытывая партнера на прочность.
— Твою, — ответил Леннон, подумав. — А лягобульда оставим на потом.
— Позовите из коридора этих пижонов! — приказал Пол ассистенту.
Тот покорно исчез из стеклянной рубки.
Через минуту в студии появились Харрисон и Рич. Оба были навеселе. Чувствовалось, что отпущенный им перерыв они не протратили впустую.
— Это вы так курили? — спросил Леннон незлобиво.
— И курили тоже, — нагло подтвердил Харрисон. — Что делаем?..
— Спрашивай у хозяина, — и Леннон указал на Пола. — Я тут ни при чем.
Но Маккартни молчал, устремившись вдаль влажным взором.
— Значит, разъезжаемся по домам, — вывел Джордж.
— Мне нужна медь, — сказал вдруг Маккартни.
— У тебя есть медь, Ричи? — спросил ударника Харрисон.
— Есть, — Ричард полез в карманы джинсов. — А серебро его не устроит? — поинтересовался он у Харрисона.
— Не знаю. Сам спроси.
Ричард положил перед Полом серебряную монетку.
— Это все, что есть.
Но Маккартни по-прежнему молчал.
Джон хмыкнул и на акустической гитаре начал перебирать неприличный блатной мотивчик, что-то о прошмандовке Мэгги, которая умела вовремя смыться… По-видимому, он лабал обещанный ранее «городской фольклор».
— Они уже начали? — спросил у ассистента звукорежиссер, появляясь в рубке.
Был он подтянут и коротко острижен. Свежевыстиранная рубашка, пахнущая утюгом и крахмалом, довершала сходство с правительственным чиновником.
— Они давно начали, но ни к чему не пришли, — прошептал ассистент.
— Добрый вечер, господа! — сказал в микрофон звукорежиссер, садясь за пульт. — Вернее, доброй ночи!
— Привет! — вяло откликнулись Рич с Харрисоном, а Леннон только головой кивнул, да и то лениво.
— Медь, — сказал Маккартни, сфокусировав взгляд на рубке. — Мы можем пригласить сейчас медную секцию?
— Нет, — жестко отрубил звукорежиссер. — Заявку на сессионных музыкантов я должен подавать хотя бы за сутки.
— Да вот тебе медь, Буга! — заорал вдруг Леннон. — Вот тебе медь!
Он глумливо приставил ко рту свернутую трубой ладонь и задудел в нее, изображая тромбон.
— Ду! Ду! Ду!
Харрисон поддержал его и тут же издал звук повыше, имитируя флейту.
— Фи! Фи! Фи!
Пол удовлетворенно кивнул и сел за фортепьяно.
— Чепуха какая-то! — прошептал звукорежиссер. — Но, на всякий случай, запишем! Пленка выставлена?
— Еще с вечера, — удовлетворенно сказал ассистент, очевидно гордясь своей предусмотрительностью.
Когда лучи рассвета коснулись темных крыш низких домов, Джордж Харрисон вышел из студии, шатаясь. Под его глазами были круги, а в самих глазах мелькали и прыгали букашки. За несколько часов сессии было сделано больше двадцати дублей песни Пола и почти столько же прикидок ленноновского бульдоляга.
Ни с кем не прощаясь, потому что не было сил, Джордж плюхнулся в кресло припаркованного неподалеку «Астона Мартина» и нажал на газ.
Выезжая на улицу, он заметил у входа в студию одинокую фигуру мальчишки, мокнущего под унылым лондонским дождем, который изображал февральский снег. Случайно обрызгав мальчишку водой из лужи, Харрисон укатил домой.
Глава пятая. Человек с деревянной ногой
Пол молчал.
— Хочешь, я продублирую клавишные в главной теме? — и Джордж в меру чисто сыграл на гитаре рок-н-ролльный квадрат, только что схваченный им из прослушанного творения.
— Не надо, — сказал Маккартни.
— Почему? Фоно синхронно с гитарой… Это может прозвучать не слишком банально.
— Нет. Разве что гитарный акцент на последних тактах средней части. После слов: «Гляди, как возятся эти дети!».
— Кстати, а чего это они у тебя все время возятся? — поинтересовался Харрисон. — Детишкам сколько лет?
— Меньше, чем тебе. А возятся они от голода в животах! — сварливо обрубил Пол. — А впрочем, я не знаю.
Он взял себя в руки, подавив раздражение. Из-под его пальцев вдруг вырвалось начало прелюдии Баха. Но, слегка сфальшивив, он остановился.
— Хорошо, да? Это я слушал вчера на пластинке Глена Гульда.
Пол начал прелюдию сначала, но опять сбился.
— Весьма, кстати, похоже на рок-н-ролл, — сказал Харрисон. — Если, например, взвинтить ритм.
— Да, Джордж, да! — вдруг страстно воскликнул Маккартни. — Это уже все было в мире, понимаешь? Только звучало в другом ритме и для других людей! Для всякого рода растленных старичков, которые прячут свой пенис под сутаной! А что сделали мы?
— А мы просто увеличили темп и вытащили член для всеобщего обозрения, — сказал Харрисон. — Ты забываешь, что эта музыка была посвящена Богу. А кому мы посвящаем свою? Ради чего вкалываем? Ради лишней тысячи фунтов? Да плевал я на эту тысячу! — Джордж внезапно возбудился, изо рта его брызнула слюна. — Ты вот, например, когда высыпался? Когда спал хотя бы восемь часов подряд? Вчера, позавчера, год назад?
— Я не помню… Но Джон точно спит восемь часов кряду.
— Правильно. Он вообще не встает с кровати.
— И что из этого следует? — терпеливо спросил Пол.
— А из этого следует, что нам нужно остановиться, — выдохнул Харрисон, как выдыхает из себя воздушный шар перед тем как сдуться. — Это все майя, суета… Демонов мы привлекаем, а не ангелов!
— Из этого следует, — сказал Маккартни, — что Гульда надо прокрутить в обратном направлении!
Щеки его порозовели, глаза еще больше наполнились влагой. Чувствовалось, что Пол осенен идеей.
— Мы можем сделать пробную запись? — прокричал он. — А потом прокрутить ее в обратную сторону?
— Лучше подождать господина Мартина, — неуверенно сказал ассистент через микрофон.
— Не буду я никого ждать! Или пишем сейчас, или я ухожу!
В голосе его послышалась холодная капризность, отпугивавшая людей и заставлявшая работать их с удесятеренной силой.
— Одну минуту. Я только выставлю пленку!
Парень, побледнев, начал щелкать ручками. Из рубки послышался звук генератора высокой частоты.
Харрисон снял с себя гитару и положил на стул рядом, решив не вмешиваться в творческий процесс гения.
— Готово. Можете начинать! Дубль номер один, поехали!
Маккартни сосредоточенно взял первый минорный аккорд прелюдии… Джордж закрыл глаза, сладко потянулся, пытаясь расслабиться. При чем здесь Глен Гульд, зачем Бах? Кого он хочет удивить? «Только не злиться, — сказал Харрисон сам себе. — Ночь длинная, но и она когда-нибудь кончится. Но если не запишем сегодня новую песню, то нам придется платить неустойку! Какую песню? Неужели его барахло про домашнюю хозяйку?»
Маккартни кончил играть, каким-то образом добравшись до конца классического сочинения.
— Теперь сделай реверс. И побыстрее! — приказал он ассистенту.
Тот нервно кивнул головой. Через несколько секунд в студию ворвались странные свистящие и атональные звуки. Как будто раскаленный пар вырывался из-под крышки кипящего чайника. Но в хаосе, тем не менее, чувствовалась странная нездешняя гармония. Маккартни с неопределенной усмешкой на губах слушал пленку с собственной игрой, пущенную задом наперед…
Харрисон открыл глаза и увидел, что на пороге студии стоит Джон Леннон. Собственной персоной. Мутные глаза под стеклами круглых очков, шея у подбородка порезана в нескольких местах, и видна запекшаяся кровь… Чувствовалось, что Джон брился перед самым выходом из дома и ослабевшей от кислотных путешествий рукой разукрасил себя как мог. «Даже волосы не вымыл, — подумал Харрисон. — Мы деградируем, увы!»
— Это что за чушь? — спросил Джон, заметно просветлев лицом, когда пленка кончилась.
— Да это так… Чтоб размяться, — уклончиво сказал Маккартни, очевидно, стыдясь своего детского эксперимента.
— Твое, что ли?
— Ну, не совсем.
— Это то, что надо, Буга! — выдохнул Леннон, плюхаясь в кресло. Поздравляю! Здоровый естественный дебилизм!
Кличка Буга, в которой угадывалось «буги-вуги», закрепилась за Маккартни еще с юношеских времен и не очень раздражала его.
— Ну, это не совсем мое. Это, в общем-то, Бах! — начал оправдываться Пол.
— Бах? А-а, — разочарованно протянул Леннон. — Этого урода больше не играй при мне. В двадцатку хит-парада он не войдет!
— А ты-то сам туда войдешь, Джонни? — тихо спросил Харрисон, беря гитару в руки.
— Я только что оттуда. Мне бы пожрать чего-нибудь! — неожиданно сказал Леннон. — Пока мы не начали записывать.
— А что мы будем записывать? — вкрадчиво спросил Маккартни.
— Что-нибудь. Старичка Баха уже записали. Наверное, и ты чего-нибудь наваял! Ведь наваял, да? По запаху чувствую!
— Ничего, — ответил Пол. — Ничего нет.
— Пишите! Пишите! У вас получается! — прокукарекал Леннон вздорным голосом хама, нарывающегося на неприятность. — Мне бы пожрать, пожрать чего-нибудь! — добавил он.
— Записывать нечего, — еще раз сказал Маккартни.
— А у тебя? — спросил Леннон у Джорджа.
— Есть кое-что… — стыдливо замялся Харрисон. — Но это не для бит-квартета. Называется «Внутренний свет».
— Что-нибудь эзотерическое? — дружелюбно спросил Леннон.
— Ну да. В меру.
— Не надо! — хором сказали Леннон с Маккартни.
— Лягушка по лужам прыг-прыг! Бульдог по лужам прыг-скок! А у бульдога-то лапа на перочинных ножах! А морда его кирпича просит! заголосил вдруг Джон, встал на четвереньки и, словно лягушка, запрыгал в глубину студии к дальнему усилителю. Добравшись до корпуса черного «Вокса», он рухнул перед ним на пол и, свернувшись в эмбриональной позе, затих.
Маккартни взял аккорд на «Блютнере».
— Лягушка по лужам прыг-прыг! — грубо пропел он, делая голос подчеркнуто хриплым, как у чернокожего блюз-певца. — Бульдог по лужам прыг-скок!
Здесь он изменил тональность, сделав ее выше…
— А у бульдога-то лапа на перочинных ножах… Как дальше, Джонни? спросил он.
Но Леннон молчал, словно умер.
— Морда его кирпича просит! — напомнил Харрисон и внезапно захохотал.
— …и морда просит кирпича! — допел Маккартни и пробормотал сам себе: — Ну, это мы изменим. Защитники животных обидятся… Например, «И морда у бульдога так себе!».
— Это у тебя морда так себе! — сказал Харрисон, продолжая смеяться.
Его тяжелое безысходное настроение неожиданно улетучилось. В лопатках и животе возникла легкость, будто в детстве, когда ты сбегаешь с горы на зеленый луг…
У Джона, лежащего возле усилителя, затряслись конечности. Послышался тихий и подозрительный звук льющейся воды.
Харрисон и Маккартни тревожно переглянулись.
— Проконтролируй! — коротко приказал Пол. — Нужно найти интродукцию к этой лягушке, — и он снова погрузился в мир рок-н-ролльных квадратов, перебирая аккорды и гармонии, словно мысли в голове.
Джордж тихонько подошел к лежащему в углу телу, наклонился над ним, принюхиваясь.
— Мистер Леннон опростался, — торжественно сообщил он.
— Чего? — удивился Маккартни и даже перестал играть.
— Джон Уинстон Леннон обмочил студию, — пояснил Харрисон.
Пол хлопнул фортепьянной крышкой, потеряв терпение. Решительно пошел, наклонив голову вперед, как молодой бычок.
— Ты что себе позволяешь? — сказал он глухо. — Это тебе ведь не писсуар, не ванная! Это храм искусства, черт побери! Мы здесь рубим колоссальные бабки! Если не можешь сдерживаться, то ходи с горшочком! В следующий раз…
Но Маккартни не докончил свою нотацию. Потому что в лицо его ударила струя той же жидкости. Леннон держал в руках маленькую клизму и обильно оросил из нее своего знаменитого партнера.
Джордж снова захохотал и попытался вырвать клизму из рук Леннона. Тот опрокинул Харрисона на спину. Сцепившись и награждая друг друга тумаками, они покатились по полу студии.
— Пошлый клоун! — сказал Пол, вытираясь носовым платком.
— Согласен, — ответил из угла Леннон, тяжело дыша.
— Я, кажется, нащупал в твоей поганой лягушке кое-что… Вот, послушай!
Маккартни присел к фортепьяно и наиграл пришедший в голову мотив.
В это время долго крепившийся в рубке ассистент вышел из своего стеклянного укрытия. В руке его виднелись бутерброды, завернутые в целлофан. Наверное, какая-нибудь заботливая мама сунула их в сумку перед уходом сына в ночную смену.
Леннон жадно схватил их и, развернув, смачно откусил.
— Бледнолицый брат! — страстно произнес он с набитым ртом. — Спасибо тебе, бледнолицый брат! Джон Большое Яйцо будет служить тебе верой и правдой!
Встал на колени и поцеловал ботинок ассистента. Тот, покраснев, как девица, попятился к своей кабине.
— Ты будешь работать или нет? — терпеливо спросил Маккартни.
— Через пять минут, — спокойно ответил Джон.
Он дожевал бутерброд, смахнул носовым платком крошки с подбородка и присел на стул рядом с Маккартни:
— Теперь я готов!
— Тогда слушай, что получилось!
И Пол быстро наиграл ему «лягушку».
— Текст — дерьмо, — кратко сообщил Леннон.
— Но ведь это твой текст, Джонни!
— Нет, Буга. Моего текста ты еще не видел!
Леннон схватил ручку и бумагу, заранее приготовленные в студии, начал быстро писать какие-то крючки, обозначавшие буквы…
— …лягушка и бульдог должны быть одним лицом, — процедил он сквозь зубы. — И называется он — бульдоляг. Бульдоляг, мокнущий под дождем… Эй, бульдоляг!
Ручка его быстро ставила неудобочитаемые знаки…
— Ножички на лапах оставь, — попросил Харрисон. — Хорошо ведь!
Джон кивнул.
— Какая рифма на бульдоляг?
— Приляг, — предположил Джордж.
— Дурак, — сказал Маккартни.
— Напряг… А! Не надо никаких рифм! Кто теперь пишет в рифму? отмахнулся от своих же мыслей Леннон, продолжая марать бумагу.
— И про что все это, Джоннио? — поинтересовался вдруг Пол с тоской.
— Про одиночество, Буга, про одиночество… Бульдолягу мне нечем помочь, и он мне ничем не поможет… Только облает сдуру.
— Годится, — бросил Маккартни. — Сыграем?
Джон положил нарисованный текст на пюпитр.
Схватил гитару и начал нервно настраивать ее, крутя и перетягивая колки. Пол на фортепьяно сыграл ему «соль», потом «ми»… И Джордж продублировал звуки на своей гитаре.
— Ну, с Богом, — сказал Джон. — Неужели получится?
Маккартни тряхнул своими черными, чисто вымытыми волосами, борясь с волнением. В самом деле, неужели получится? Опять? Из ничего? Из дури?..
Он бравурно заиграл интродукцию на фоно, как если б нырял в ледяную воду. Харрисон тут же продублировал ее на соло-гитаре. Включенный неотрегулированный усилитель его инструмента загудел, как реактивный самолет. Но это только подбавило масла в огонь. Леннон фальцетом заорал так, будто перед крещендо не было, да и не могло быть априори никаких дольче и модерато…
Энергия и хаос, слившись в едином порыве, грозили смести студию к чертовой матери. Наверное, на Эбби-Роуд в этот поздний час лопались покрышки и глохли моторы проезжавших мимо случайных машин.
Бульдоляг, ты мокнешь один под ливнем,
а я отмокаю себе под душем!
В это время в студию проскользнул длинноволосый носатый человек, похожий на цыгана. Тараща голубые глаза и приоткрыв рот, он с удивлением услышал музыкальный шум, который производили трое его друзей. Легко читаемый ритм этого шума прошил мгновенно его мозг, как электрический разряд.
Вошедший бросился к ударной установке и без подготовки, не разбираясь, что к чему, оглушительно вдарил по всем барабанам сразу. Это уже было непереносимо. Леннон, вздрогнув, пустил голосом петуха и перестал играть. За ним остановились двое других. Однако ударник продолжал лупить по барабанам и тарелкам своего «Людвика». Чувствовалось, что музыки он не слышит и слушать не желает. Для него был важен полученный импульс, который зарядил его основательно и мощно.
— Ты что шумишь? — строго спросил Маккартни в микрофон.
Ударник от повелительного тона мастера очнулся и перестал стучать. Последним жалобно звякнул под его левой ступней хет-чарльстон.
— Я? Ничего. А что, не надо было?
— Я бы на твоем месте поостерегся, — сообщил Леннон, вынимая изо рта жевательную резинку и прилепляя ее к своим же каракулям.
— Ну, я не знаю, — пробормотал ударник, — мне же надо когда-то играть, ведь так?
— Вот в этом и весь вопрос, Рич. Надо ли тебе играть? — иезуитским тоном спросил Пол. — Ты ведь еще не знаешь, что играть. Не разобрался. Не врубился. А уже лупишь в там-тамы и пляшешь у костра. А ведь ничего еще не ясно…
— Тело священника еще не разделано, — подтвердил Леннон.
— И мы еще не знаем. Может, здесь вообще не будет ударных? Может, это будет легкая пьеска, прелюдия в стиле Баха? — продолжал пытать Маккартни.
— Ну, я тогда вообще играть отказываюсь, — сообщил Рич, услышав имя Баха.
— Проконтролируй! — холодно приказал Пол Харрисону.
Джордж подошел к обиженному ударнику, у которого нос от расстройства еще больше распух, нежно взял за руку и прошептал, как девице, на ухо:
— А не хочешь ли ты, Рич, перекурить со мной в коридоре?
— Хочу, — охотно откликнулся тот. — А эти что? Курить не будут?
— Эти уже накурились, — сообщил Харрисон. — Теперь добавят колес — и готово дело!
— Что ж. Курить так курить, — покорно согласился ударник.
Джордж, обнимая его за талию, вывел в коридор.
— Ну как тебе лягушка? — спросил Маккартни, когда они остались одни. Понравилась?
— Я не знаю, — неожиданно серьезно сказал Леннон. — Не уверен.
— Тогда, может быть, прослушаешь мою? — И Пол, не дожидаясь ответа, сыграл партнеру песню про домохозяйку, с которой до этого знакомил Харрисона.
После того, как отзвучал последний аккорд, возникла долгая напряженная пауза. Но Маккартни взял себя в руки и все-таки дождался, чтобы Леннон нарушил ее первым.
— Это — явный хит, — неохотно признался Джон. — Только все равно… отдает халтурой!
— Почему же?
— Ты скрываешься. Таишься. Какая-то домашняя хозяйка! Какое она имеет отношение к твоей душе? А что там у тебя внутри, неясно. А только это, по-моему, цепляет.
— А твой бульдоляг имеет отношение к твоей душе? — с обидой спросил Пол.
— Нет, — коротко ответил Леннон.
— Значит, не будем записывать?
— Будем. Потому что нет ничего другого…
Пол встал из-за фортепьяно и потянулся, разминая суставы. В лопатках его затрещали свалявшиеся крылья.
— А я тебе давно говорил! Давно предупреждал!
— Что ты говорил? — окрысился Джон.
— А то. Нужны новые формы! Мы давно выросли из трусов милой песенки! Куплет, припев, куплет, проигрыш. Сколько можно? С самоката нужно пересаживаться хотя бы на велосипед!
— Для велосипеда нужно иметь хотя бы две ноги, — неопределенно сказал Леннон, устремившись мутным взглядом поверх головы партнера.
— Пойми, от нас все ждут очередного прорыва! Давай напишем оперу.
— Чего? — промычал Леннон, хлопая ресницами.
— Ну, мюзикл, на худой конец! Что ты кипятишься? — потерял терпение Пол. — Я же не заставляю тебя играть Равеля!
— Спасибо, брат! Спасибо, что этого еврея ты оставил при себе!
— Заткнись! — почти ласково сказал Маккартни.
— Это ты заткнись, Пол! Ты заткнись! — заорал Леннон с неожиданной страстью. — Не Равель нужен, не Бах или другой гнойный пидор! Нужно наше время и наши проблемы! Несчастная душа человеческая, которую измудохали эти подонки, — политики и военные!
— Хорошо, хорошо, — пошел на попятный Пол, потому что больше всего в жизни опасался скандалов и драк. — Пропусти Равеля через электричество, и я соглашусь!
— Не буду я пропускать Равеля через электричество! — нахохлился Джон. — Я лучше городской фольклор пропущу через электричество!
— Городской фольклор!.. Ты и такие слова знаешь? Не ожидал!
Маккартни взял в руки четырехструнный «Хофнер» и начал настраивать его, чтобы успокоиться и прекратить ненужный разговор, который лично ему грозил только одним — ударом в челюсть.
Однако до бокса дело не дошло. Джон вдруг интимно положил свою голову на плечо партнеру и сладко прошептал:
— А скажи мне, Полли, только искренно! Сколько тактов из Стравинского или Равеля ты запомнил при первом прослушивании?
Маккартни хмыкнул и решил не врать.
— То-то и оно. Здесь и зарыта бабушка, как говорил один внучок. Я не могу их слушать. Скучно! Музыка для критиков. И нужно быть величайшим мотом, чтобы в угоду консерваторским придуркам сделать из рок-н-ролла песок!
— Да не собираюсь я делать никакого песка! — начал оправдываться Маккартни.
— Да, рок — дебилен и прост, как математическая формула. Но в этой формуле — весь современный мир.
— У тебя по математике, кстати, всегда был «неуд»… — напомнил Пол.
Но Леннон уже не мог остановиться.
— И не нагружай ты рок излишней сложностью! Музыка не выдержит. Лопнет, как мыльный пузырь! Пифагоровы штаны не могут вместить e=mc 2! Мы останемся без работы, а фанаты начнут слушать итальянских теноров!
— Не начнут, — сказал Маккартни, — покуда ты орешь своего бульдоляга!
Он неуверенно обнял Леннона за плечи. Стесняясь, погладил по голой руке, торчавшей из короткого рукава майки.
Джон, больше всего в жизни не переносивший сантиментов, отдернул руку, будто его укусила пчела.
— Все. Заметано, Буга?
— Заметано и похоронено, — подтвердил Пол, точно зная, что эта тема возникнет еще не раз.
— Тогда работай. Ставь песню на ноги. А то ночь на исходе…
— Какую из двух? — спросил Пол, испытывая партнера на прочность.
— Твою, — ответил Леннон, подумав. — А лягобульда оставим на потом.
— Позовите из коридора этих пижонов! — приказал Пол ассистенту.
Тот покорно исчез из стеклянной рубки.
Через минуту в студии появились Харрисон и Рич. Оба были навеселе. Чувствовалось, что отпущенный им перерыв они не протратили впустую.
— Это вы так курили? — спросил Леннон незлобиво.
— И курили тоже, — нагло подтвердил Харрисон. — Что делаем?..
— Спрашивай у хозяина, — и Леннон указал на Пола. — Я тут ни при чем.
Но Маккартни молчал, устремившись вдаль влажным взором.
— Значит, разъезжаемся по домам, — вывел Джордж.
— Мне нужна медь, — сказал вдруг Маккартни.
— У тебя есть медь, Ричи? — спросил ударника Харрисон.
— Есть, — Ричард полез в карманы джинсов. — А серебро его не устроит? — поинтересовался он у Харрисона.
— Не знаю. Сам спроси.
Ричард положил перед Полом серебряную монетку.
— Это все, что есть.
Но Маккартни по-прежнему молчал.
Джон хмыкнул и на акустической гитаре начал перебирать неприличный блатной мотивчик, что-то о прошмандовке Мэгги, которая умела вовремя смыться… По-видимому, он лабал обещанный ранее «городской фольклор».
— Они уже начали? — спросил у ассистента звукорежиссер, появляясь в рубке.
Был он подтянут и коротко острижен. Свежевыстиранная рубашка, пахнущая утюгом и крахмалом, довершала сходство с правительственным чиновником.
— Они давно начали, но ни к чему не пришли, — прошептал ассистент.
— Добрый вечер, господа! — сказал в микрофон звукорежиссер, садясь за пульт. — Вернее, доброй ночи!
— Привет! — вяло откликнулись Рич с Харрисоном, а Леннон только головой кивнул, да и то лениво.
— Медь, — сказал Маккартни, сфокусировав взгляд на рубке. — Мы можем пригласить сейчас медную секцию?
— Нет, — жестко отрубил звукорежиссер. — Заявку на сессионных музыкантов я должен подавать хотя бы за сутки.
— Да вот тебе медь, Буга! — заорал вдруг Леннон. — Вот тебе медь!
Он глумливо приставил ко рту свернутую трубой ладонь и задудел в нее, изображая тромбон.
— Ду! Ду! Ду!
Харрисон поддержал его и тут же издал звук повыше, имитируя флейту.
— Фи! Фи! Фи!
Пол удовлетворенно кивнул и сел за фортепьяно.
— Чепуха какая-то! — прошептал звукорежиссер. — Но, на всякий случай, запишем! Пленка выставлена?
— Еще с вечера, — удовлетворенно сказал ассистент, очевидно гордясь своей предусмотрительностью.
Когда лучи рассвета коснулись темных крыш низких домов, Джордж Харрисон вышел из студии, шатаясь. Под его глазами были круги, а в самих глазах мелькали и прыгали букашки. За несколько часов сессии было сделано больше двадцати дублей песни Пола и почти столько же прикидок ленноновского бульдоляга.
Ни с кем не прощаясь, потому что не было сил, Джордж плюхнулся в кресло припаркованного неподалеку «Астона Мартина» и нажал на газ.
Выезжая на улицу, он заметил у входа в студию одинокую фигуру мальчишки, мокнущего под унылым лондонским дождем, который изображал февральский снег. Случайно обрызгав мальчишку водой из лужи, Харрисон укатил домой.
Глава пятая. Человек с деревянной ногой
Фет просился в свою квартиру при помощи условленного звонка, и этому условленному звонку было, по крайней мере, две причины. Во-первых, мама, сомневаясь в умственных способностях сына, не доверяла тому ключи от двери. И во-вторых, вместе с ними жила соседка Ксения Васильевна, обильно душившаяся «Красной Москвой» и курившая папиросы «Беломор», мундштуки которых она набивала ватой. К Ксении звонили один раз, к отчиму и маме два. А Фет болтался между противоборствующими сторонами, не решаясь примкнуть ни к одной из них.
Угрюмая борьба между мамой и Ксенией Васильевной была вызвана не совсем понятными обстоятельствами. Когда Фет спрашивал о причинах нелюбви к соседке, мама обычно ссылалась на «Красную Москву». Запах действительно был сладковато-резкий, с ярко выраженным потенциальным удушьем. В его букете угадывался пыльный абажур, булькающий медный самовар, раскаленный, как печь, и страстно-грубые лобзания до утра с покусами и синяками на грязноватой шее. Никто не знал в те далекие годы, что заскорузлая «Красная Москва», пылившаяся в любом парфюмерном отделе, была слямзена с «Шанели № 5» и являлась советским ответом на французский вызов. «Шанель» была понежнее, зато «Москва» обладала стойкостью, превышавшей заморский оригинал, — запах держался неделю, а если кто-то ежедневно мазал «Москвой» одно и то же место, то у нюхающих это место наступало бешенство и немотивированная половая агрессия.
Фет и сам испытал нечто подобное. Однажды Ксения Васильевна стояла у окна в довольно коротком халатике, высматривая что-то на улице и пуская в форточку дым от своего непременного «Беломора». Фет тайком принюхался к ее сутуловатой спине. Было ему лет десять, и его нестойкие ноги московского мальчика подкосились. Но подкосились в выгодную для Фета сторону. Он неожиданно прижался ширинкой к ягодицам соседки, остро почувствовав на секунду все ее пятидесятилетнее тело, — спина сухая, горячая и подвижная, бедра надутые и прохладные, запах — терпкий, перемешанный с тяжелым куревом… Его прошиб пот. Ксения Васильевна, выскользнув из-под мальчика, пристально посмотрела ему в глаза. Ничего не сказав, ушла в свою комнату. С тех пор у них начались доверительно-странные отношения.
Она была не замужем, личная жизнь не сложилась. Зато у Ксении имелись целых три сестры, один племянник и множество воспоминаний. Она знала Крупскую и Марию Ильиничну Ульянову, бывала в их московской квартире в 30-х годах. Квартира, по словам соседки, поражала своей пустотой и холодом. Имущества не было никакого, прислуги не полагалось, и Мария Ильинична мыла дощатый пол сама. Обе ругали генсека Джугашвили, и последний отплатил им тем, что прислал на день рождения Крупской большой вкусный торт. Надежда Константиновна, попробовав его, тут же слегла и больше не вставала…
Но эти воспоминания не играли для Фета никакой роли. Решающим обстоятельством для него был короткий халатик Ксении Васильевны, оголявший ее сухощавые крепкие ляжки, когда она разговаривала по черному телефону, сидя на большом кованом сундуке. Соседка работала монтажером и клеила пленки киносказок, снятые режиссером Артурычем, — так, во всяком случае, называла вся студия этого толстого и веселого жизнелюба, певшего под гитару тенором и рассказывавшего сальные анекдоты из жизни опереточных актеров. Его любили за добродушие и аполитичность, да и Фет питал к нему пассивный интерес.
За дверью слышался шум праздника. Из железных ведер с надписью «Пищевые отходы» несло кислой картошкой. Они стояли у дверей последний год, указывая на то, что время околомосковских колхозов и совхозов уходит навсегда. Новые районы сделают пищевые отходы горожан ненужными, скотину, которая питалась ими, перебьют, а в остатках городской еды, сбрасываемой в мусоропровод, начнут через тридцать лет рыться крысы и нищие.
…Фет все звонил и звонил, покуда дверь не открыла надушенная двойной дозой «Красной Москвы» Ксения Васильевна.
Угрюмая борьба между мамой и Ксенией Васильевной была вызвана не совсем понятными обстоятельствами. Когда Фет спрашивал о причинах нелюбви к соседке, мама обычно ссылалась на «Красную Москву». Запах действительно был сладковато-резкий, с ярко выраженным потенциальным удушьем. В его букете угадывался пыльный абажур, булькающий медный самовар, раскаленный, как печь, и страстно-грубые лобзания до утра с покусами и синяками на грязноватой шее. Никто не знал в те далекие годы, что заскорузлая «Красная Москва», пылившаяся в любом парфюмерном отделе, была слямзена с «Шанели № 5» и являлась советским ответом на французский вызов. «Шанель» была понежнее, зато «Москва» обладала стойкостью, превышавшей заморский оригинал, — запах держался неделю, а если кто-то ежедневно мазал «Москвой» одно и то же место, то у нюхающих это место наступало бешенство и немотивированная половая агрессия.
Фет и сам испытал нечто подобное. Однажды Ксения Васильевна стояла у окна в довольно коротком халатике, высматривая что-то на улице и пуская в форточку дым от своего непременного «Беломора». Фет тайком принюхался к ее сутуловатой спине. Было ему лет десять, и его нестойкие ноги московского мальчика подкосились. Но подкосились в выгодную для Фета сторону. Он неожиданно прижался ширинкой к ягодицам соседки, остро почувствовав на секунду все ее пятидесятилетнее тело, — спина сухая, горячая и подвижная, бедра надутые и прохладные, запах — терпкий, перемешанный с тяжелым куревом… Его прошиб пот. Ксения Васильевна, выскользнув из-под мальчика, пристально посмотрела ему в глаза. Ничего не сказав, ушла в свою комнату. С тех пор у них начались доверительно-странные отношения.
Она была не замужем, личная жизнь не сложилась. Зато у Ксении имелись целых три сестры, один племянник и множество воспоминаний. Она знала Крупскую и Марию Ильиничну Ульянову, бывала в их московской квартире в 30-х годах. Квартира, по словам соседки, поражала своей пустотой и холодом. Имущества не было никакого, прислуги не полагалось, и Мария Ильинична мыла дощатый пол сама. Обе ругали генсека Джугашвили, и последний отплатил им тем, что прислал на день рождения Крупской большой вкусный торт. Надежда Константиновна, попробовав его, тут же слегла и больше не вставала…
Но эти воспоминания не играли для Фета никакой роли. Решающим обстоятельством для него был короткий халатик Ксении Васильевны, оголявший ее сухощавые крепкие ляжки, когда она разговаривала по черному телефону, сидя на большом кованом сундуке. Соседка работала монтажером и клеила пленки киносказок, снятые режиссером Артурычем, — так, во всяком случае, называла вся студия этого толстого и веселого жизнелюба, певшего под гитару тенором и рассказывавшего сальные анекдоты из жизни опереточных актеров. Его любили за добродушие и аполитичность, да и Фет питал к нему пассивный интерес.
За дверью слышался шум праздника. Из железных ведер с надписью «Пищевые отходы» несло кислой картошкой. Они стояли у дверей последний год, указывая на то, что время околомосковских колхозов и совхозов уходит навсегда. Новые районы сделают пищевые отходы горожан ненужными, скотину, которая питалась ими, перебьют, а в остатках городской еды, сбрасываемой в мусоропровод, начнут через тридцать лет рыться крысы и нищие.
…Фет все звонил и звонил, покуда дверь не открыла надушенная двойной дозой «Красной Москвы» Ксения Васильевна.