— Ну как? — спросила его ассистентша.
— Я согласен, — сказал мальчик.
В комнате засмеялись.
— Ты согласен, — передразнила его женщина трудной судьбы. — Знаешь, тут одного твоего согласия мало. Нужно еще пробы пройти!
— Ну и пробуйте, — разрешил Фет. — Если не уверены. А мне пробовать не надо.
— А ты, оказывается, наглец! — пробормотала ассистентша с уважением. Чаю хочешь?
— Хочу, — сказал мальчик.
Интуитивно Фет делал все правильно. Позднее, став взрослым, он вывел для себя непреложную формулу, — в большом кино ценится большая наглость. Здесь это называется самобытностью. Талант и честность — не обязательны.
Послышался тяжелый скрип отечественного протеза. В комнату вполз Станислав Львович, седее и румяней, чем прежде.
— Федя? — обрадовался он. — Тебя уже напоили чаем?
— Сейчас будем поить, — прощебетала ассистентша, как будто речь шла о коне. — Сценарий он уже прочел!
— Ну и как он тебе? — спросил дядя Стасик, сразу как-то сникнув и затуманившись.
Фет кивнул.
— В Лондон поедем? — спросил он.
— Ну, ну… Сразу и в Лондон! — нахмурился Станислав Львович. Перспективы экспедиции выясняются. Возможно, это будет Франция. Стригся?
И он сощурил и без того узкие глаза.
— Перед военкоматом пришлось.
— Нужно будет постричься еще короче, — сказал режиссер. — А то твои пробы зарубит главк. Ну-ка, давай поговорим про сценарий!
Дядя Стасик пододвинул стул поближе к Фету и со скрипом водрузился на него.
— Что ты думаешь насчет Степана?
Это был убойный вопрос. Но Фет решил целиком довериться своей искусственно вызванной наглости.
— Думаю, он — парень что надо!
— Именно! — обрадовался режиссер. — Гитара, трудное детство, отчим в семье, ведь так?
— Ну да, Лешек, — согласился Фет.
— Какой Лешек? — не понял Станислав Львович.
— Можно так отчима назвать. В сценарии. «Лешек и Степа». Звучит?
— Звучит! — обрадовался дядя Стасик.
— Это, кстати, получше название, чем «Беглец с гитарой».
— А я в тебе не ошибся, — вывел режиссер. — Ты — способный мальчик. А Лешек… он кто?
— Да так. Прохиндей в коротких трусах. Вообще-то его Алексеем зовут, поправился Фет.
— Ладно. Роль отчима маленькая. Может, вообще из картины выпадет, пообещал Станислав Львович. — А что по поводу медведе'й? — Он сделал ударение на последнем слоге.
— В каком смысле? — не понял мальчик.
— Любит он медведе'й или нет?
— Должен, — выдавил из себя Фет. — Должен любить!
— А Павлиныч у них мясо ворует, — пробормотал режиссер задумчиво. Себе забирает, и звери стоят некормленные. Что нужно сделать с Павлинычем?
— К стенке его! — выдохнул Фет, начиная ненавидеть не кого-нибудь, а именно Павлиныча.
— Но у Павлиныча роль маленькая. Может, вообще из картины выпадет, повторил дядя Стасик магическую формулу.
Вставал вопрос, — а что в картине останется?
— А Степан?
— Что Степан?
— Он из картины не выпадет? — спросил на всякий случай Фет.
— Всякое может быть, — сказал Станислав Львович, погруженный в тяжелую думу.
Из дальнейшего разговора проступили очередные любопытные детали, и вскоре перед изумленным Фетом соткался сюжет будущего кинополотна.
Речь шла о цирке. Как в зарубежную страну приезжают советские циркачи во главе с медведями и Юрием Никулиным.
— А кто будет играть Юрия Никулина? — поинтересовался Фет.
— Пробы идут, — сказал дядя Стасик, не поняв иронии, — может, это будет не Юрий Никулин, а Олег Попов, кто знает?
Последнего Фет недолюбливал и предпочитал Попову Карандаша с лающей лохматой шавкой, но Карандаш к тому времени споил свою собаку и, говорят, спился сам.
— И вдруг среди французских зрителей… — продолжал вещать Станислав Львович.
— Среди английских зрителей, — поправил его Фет.
— …среди зарубежных зрителей советский клоун встречает своего сына Жана. То есть он еще не знает, что это его сын, но в восхищенных глазах мальчика клоуну чудится что-то родное!
Фет тяжело вздохнул. Картина получалась неприглядная, — какие-то глаза какого-то зарубежного мальчика. Жуть.
— И здесь — война! — выдохнул мастер. — Воспоминания о битве за Европу. Юрий Никулин или Олег Попов освобождает фашистский концентрационный лагерь и встречает там мать своего будущего ребенка Люсию…
— А акробаты будут? — наивно поинтересовался Фет.
— Нет, — жестко отрубил режиссер. — Какие акробаты на поле боя? Ты что, с ума сошел?
— Должны, — уперся, как баран, Фет. — Должны быть акробаты!
— И чему тебя в школе учили? — вспыхнул Станислав Львович. — Ты хоть знаешь, что такое война?
— Нет, — сказал мальчик. — Но я знаю, что такое кино. Без акробатов ваш фильм смотреть не будут.
Здесь женщина трудной судьбы, пользуясь тем, что Фет сидит к ней спиной, демонстративно покрутила пальцем у своего виска.
Режиссер принял ее жест к сведению и взял себя в руки.
— Ладно, — сказал он. — Я подумаю над твоим предложением.
— А Степан? Степан-то здесь при чем? — потребовал Фет продолжения.
Оказывается, Степан ухаживал в цирке за медведями и в свободное время пел под гитару песни собственного сочинения. Он подружился с Жаном и, когда тот захотел следовать за Юрием Никулиным в Советский Союз, спрятал мальчика в ящике для песка.
— Степан — такой современный парень. Вроде тебя, — пояснил дядя Стасик. — Бьет по струнам, суется не в свое дело. В общем, отличная роль. Кстати, позволит тебе исполнить на экране свою песню.
— Если он современный парень, то назовите его другим именем. Например, Нэш, — предложил Фет. — Или Кэш.
— Нэш, Кэш, — помял губами Станислав Львович. — А что это за имена?
— Неизвестно, — сказал Фет. — Но зато — звучат!
— Ладно, — пробормотал режиссер. — А теперь пошли на площадку!
И Фет понял, — шутки кончились. В ближайшие полчаса ему предстоит сделать ответственный шаг, от которого зависит его личная судьба и будущее всего рок-н-ролла в этой забытой Богом и битлами стране.
На негнущихся ногах, задевая гитарой головы работников студии, он зашел в гримерную, где из него довольно быстро сделали брата Зои Космодемьянской, — подвели глаза и брови, зализали непослушные волосы и накрасили губы. Фет посмотрел на себя в зеркало и чуть не сблевнул. «Нет, это не Нэш!» — подумал он.
— Мы тебя просто поснимаем на фотопленку, — успокоил его дядя Стасик. — А потом под гитару ты что-нибудь нам споешь.
В павильоне Фета ослепили софитами и окончательно выбили из головы веру в людей. Его заставили принимать неестественные позы — гладить шкуру медведя, смотреть сквозь железные прутья клетки и закатывать к небу мечтательные глаза.
— Пой! — приказал режиссер, сунув ему в руки гитару.
Фет, проклиная в душе дядю Стасика, сделал то, что его просили.
— М-да, — задумчиво пробормотал Станислав Львович и вдруг поинтересовался: — Ты — комсомолец?
— Никогда! — пролепетал красный от смущения Фет.
— Нужно вступить! — отрубил дядя Стасик.
— Зачем?
— Это — приказ. Иначе — не пройдешь пробы. И… — здесь Станислав Львович интимно прильнул к уху мальчика, — тебя никогда, никогда не выпустят к твоим жучкам!
Стороны договорились, что через несколько дней пробы будут продолжены и Фета снимут на кинопленку.
Мальчик возвратился домой, как из ледяной проруби.
— Ты что это? — с тревогой спросила мама.
— Я — сын Тани, — ответил он мрачно.
— Ты недоволен? Хочешь стать сыном тети Ксении?
Фету представилось, как его отселяют к соседке, как она ставит ему Робертино и укладывает в накрахмаленную постель.
— Да я так. Просто на студии все уши прожжужали: «Это сын Тани! Это сын Тани!». Надоело. Хотя я и не против быть твоим сыном, — пошел он на попятный.
Здесь суровая мама потребовала обстоятельного рассказа. Услышав про комсомол, еще более насупилась.
— Что же делать, сынуля. Ты ведь хочешь сниматься у дяди Стасика?
— Я к жучкам поехать хочу, а не сниматься!
— Тем более. На Дикцию ведь надежды мало… Подвела нас Дикция. До коммунизма будем ответа ждать. Вступай!
На душе у Фета полегчало. Он любил, когда неприятные решения принимались другими. В случае чего можно было все свалить на близких.
На следующий день он подошел к своей классной руководительнице на перемене и заявил:
— Хочу в комсомол!
— Чего удумал?! — душевно спросила его классная руководительница.
— В Ленинский… Красного знамени… Трудовой комсомол! — выдохнул Фет.
— А вот тебе! — сказала учительница, сложив из пальцев кукиш и поднеся его к носу мальчика. — Дуля тебе, а не трудовой комсомол! Дуля в рыло!
Она захохотала, и Фет решил идти в коридор. Потому что если педагог так хохочет, то это значит, что комсомола пока не будет, красное знамя временно сворачивается и прячется под гимнастеркой на груди бойца.
Ее фамилия была Пояркова. От надушенного перманента, высоких каблуков и зычного голоса троечников бросало в дрожь, а Фет был даже не троечник, потому что в математике, которую она вела, он не понимал ни бельмеса и решил этот загадочный предмет вообще не посещать. Но хуже всего было другое — из-за пропусков он окончательно позабыл имя и отчество классного руководителя. И звал ее просто: Пояркова. Впрочем, так называли ее за глаза и другие.
Пояркова считалась человеком волевым и могла ударить по щеке, если ученик спутал синус с косинусом. Муж ее сбежал несколько лет назад с расцарапанными щеками в Свердловск, к очередной жене, которая также оказалась учительницей, но географии. И Пояркова, лишившись главного своего ученика, совсем сбрендила. Если ты, положим, выйдя к доске, не мог найти члены у многочлена, то весь класс задерживали после уроков, покуда неумеха-двоечник мучился со своей неразрешимой задачей. Правда, у Поярковой намечался роман с Котангенсом, интеллигентным горбуном, который преподавал геометрию в параллельном «Б» и любил поэзию Рильке. Один раз Фет увидал, как волевая высокая Пояркова зарыдала на плече маленького горбуна, и тот, встав на цыпочки, погладил ее по перманенту. В общем, Котангенс являлся единственной надеждой двоечников, хотя бы в том смысле, что Пояркова, сойдясь с ним, пустит свои затрещины на него.
Фет думал, что зычным отказом все и ограничится, комсомольская тема будет закрыта и совесть соискателя облегчена. Но ошибся. После перемены в класс вошла конгрегация веры с Савонаролой во главе и Торквемадой в президиуме. Эти два имени гонителей изящного Фет запомнил из краткой истории искусств, которую им в качестве эксперимента начали читать на внеклассных занятиях пару лет назад и быстренько свернули за одну четверть.
— Федя! — вдруг сказала Пояркова с неожиданной нежностью. — Вы знаете, дети, что удумал наш Федор?
Фет похолодел, а ребята радостно молчали. Ведь если Фет что-то удумал, то занудный урок не состоится и можно будет покивать головами, соглашаясь с доводами Великого инквизитора.
— Э-вон! — вскричала Пояркова, заводя саму себя этим демоническим рыком. — Э-вон! Федька хочет в комсомольцы!
Класс пораженно вздохнул.
— Ну и пусть хочет, — неожиданно вывела учительница, успокоившись. Это — право каждого ребенка. Хотеть. А мы обсудим, достоин ли ребенок Ленинского комсомола или нет.
— Как ее зовут? — спросил Фет шепотом у своего приятеля Валерки.
Тот пожал плечами, потому что сам посещал школу нечасто.
Тогда Фет решил обратиться к ней официально.
— Товарищ Пояркова! — сказал он. — Зачем меня обсуждать? Не хотите меня принимать, и не надо! Лучше ведите свой урок, товарищ Пояркова, а меня не трогайте!
— Молчи, паразит, — ответила классный руководитель. — Мы — твой коллектив. И должны дать тебе рекомендацию, достоин ли ты комсомола или нет. Медведева, начинай!
Наташка Медведева, сидевшая на передней парте, покорно встала. Ее в классе любили и уважали. Любили за то, что у нее были полноватые и вместе с тем длинные ноги, которые она показывала время от времени народу, задирая юбку. А уважали за то, что она не позволяла к этим ногам прикасаться. Фет пару месяцев просидел с ней на одной лавке и наблюдал, как из накрученной шишки на голове вылезает капроновый чулок. Тогда многие подкладывали чулки под волосы, мода была такая, сексуальная, кстати сказать, мода…
— Федор не плохой, — сказал Наташка, — но и не хороший. Знаете, он какой-то никакой. Циник с холодными глазами, вот кто он!
«Сдала! — ужаснулся про себя Фет. — Вот дура! И циника зачем-то приплела!»
«Циник с холодными глазами» уже был раз использован Наташкой в сочинении про Печорина. Сейчас она повторилась, наверное, оттого, что получила за это сочинение «пятерку».
— Ладно, на место! — приказала ей Пояркова. — Малафеева, продолжай!
Со скамейки встала полноватая Люся в не очень чистом белом фартуке со следами перхоти на плечах. Хорошая девочка, но до тех пор, пока ее не трогали.
— Федор притворяется, — доложила она. — Притворяется больным. Но он орал «Королеву красоты» на школьном вечере. Больной человек не может так орать!
— Именно больной человек и может! — сказал бас на задней парте.
В классе раздались смешки и тут же погасли.
— Ну и что из этого следует? — попыталась подбить бабки учительница. Нужен ли больной человек Ленинскому комсомолу? Достоин ли Федор такой чести?
— Достоин! — вдруг нагло произнес Витька Карпов.
Фет вздрогнул и воспрянул духом. В кипящей океанской волне показалась спасительная для него щепка.
От Витьки Карпова можно было ожидать всего. Один раз на спор он вылез из окна третьего этажа и спустился по стволу тополя в школьный двор. В другой раз купил у физрука бутылку водки, которой тот торговал из-под полы после уроков, и выпил ее из горлышка без закуски.
— Встать! — крикнула Пояркова. — Давай аргументы!
— А какие тут аргументы? — пробормотал Витька. — Во-первых, больной. Во-вторых, циник с холодными глазами. Всё за него. Для комсомола как раз подходит.
— Ах, вот вы как? — задохнулась классный руководитель и, не зная, чем возразить, прибегнула к своему любимому методу: — Сесть, встать! Сесть, встать!
Это была команда сродни собачьей и упражнение сродни физкультурному. Класс по приказу вставал и садился, садился и вставал. На первом десятке это немудреное занятие разгоняло кровь, но на втором начинало утомлять, действуя угнетающе на ноги и торс.
— Сесть, встать! — командовала Пояркова. — Сесть, встать!
Когда в классе установилась полная тишина, так что можно было услыхать весеннюю муху, бившуюся в стекло, торжественно произнесла:
— Аргументум ад рем!
И ее понял бы Торквемада.
— Аргументум ад рем, слышишь, Карпов?! Идите!
Махнула указкой, выпуская класс на свободу.
Поднялся вихрь, пыль взлетела к потолку. Будто пробку выбили из бутылки, и струя хлестнула через край.
А когда брызги рассеялись, то один лишь Фет спешил к выходу, потому что вечно не поспевал за своими товарищами.
— Погоди, — остановила учительница. — Какие выводы ты для себя сделал?
— Аргументум ад рем, — ответил Федор, сбавив шаг. — Рано еще в комсомол… Подрасти надо. Подтянуть успеваемость.
— Правильно, — одобрила Пояркова. — Даже корова мычит, мычит, а потом скажет человеческое слово, — и наклонилась к Фету, так что он почувствовал вкус ее горького дыхания. — Евреям там вообще не место!
— А разве я — еврей? — поразился Фет. — Я — грек, и то наполовину.
— Это — одно и то же, — сказала Пояркова радостно.
У мальчика отлегло с души. Если Пояркова радовалась, то, значит, репрессии позади, конгрегация веры уходит в отпуск, и Савонарола подметает школьный двор на общественных началах.
Фет отправился домой с облегченным и радостным сердцем, — в Ленинский комсомол вступать не надо, следовательно, за идеалы коммунизма будут бороться другие, например, Наташка Медведева. «Пусть себе борется, разрешил мальчик. — Но как бы она и не поехала за меня в Лондон!»
До пятого класса средней школы Фет считался лидером в своем коллективе, сбивая с ног кулаком и правого, и виноватого. Этому помогали его немалый вес и то обстоятельство, что школа при педагогическом училище была в меру интеллигентной, то есть народ там водился жидкий, не драчливый, а если что и делал предосудительного, так только рассказывал про одну отличницу, будто она любит рассматривать трусики своих подружек.
Но в меру интеллигентная школа учила детей лишь четыре года, довольствуясь рассказами о трусиках и не подготавливая к большему. Когда же потребовалось от слов перейти к делу, то всех загнали в учебное здание номер 306, где в первый же день Фет получил по морде ни за что от мальчика с пронзительно-синими и пронзительно-злыми глазами. Для Фета это было открытием — оказывается, в мире наряду с газировкой, мороженым и рок-н-роллом есть пронзительно-злая синева с немотивированным ударом в челюсть.
Когда-то здесь учился сам Боцман, личность легендарная, писавший в тетради вместо решения задач теплое поздравление: «С приветом, Боцман!». Учителя, пораженные фантазией подростка, пугались и ставили ему «тройки». Другой местный лидер разжигал костры в коридорах школы и отрывал головы голубям. В общем, Фет под напором новых для себя обстоятельств сломался. Даже по географии он начал хватать «неуды», не говоря уже о дисциплинах, где требовалось хоть какое-то соображение. Но прививка насилия дала, в целом, положительный результат — мальчик перестал драться и начал осваивать спасительную для своего поколения вегетососудистую дистонию.
— Что с комсомолом? — спросила мама, наливая ему красный борщ.
— Думают, — уклонился Фет от прямого ответа. — А письмо от Дикции не приходило?
Мама отрицательно покачала головой.
На следующий день Фет был на студии, пропустив под этим благородным предлогом школу.
Дядя Стасик пришел на площадку зеленый и мутный, словно бутылочное стекло. Мальчик слышал, как он бросил ассистентше:
— Всю ночь правил сцену. Да разве здесь что-нибудь исправишь?
Пока ставили свет, он поманил рукой Фета и спросил напрямую:
— Как тебе твоя роль?
Федор хотел соврать, уже рот открыл для вранья, но, против воли, вылетело:
— Роль — фуфло!
Дядя Стасик, услышав это, не удивился.
— А сценарий?
— И сценарий не лучше, — радостно ответил Фет, поражаясь собственной наглости.
— Да, — пробормотал Станислав Львович. — Вот вы какие, битники… Что ж, надо работать!
Последующие несколько часов Фет показывал мальчику, который должен был играть роль Жана, простейшие аккорды на гитаре, и это все снималось на пленку. Жан в конце сцены говорил с неприятным французским акцентом:
— Ты теперь — мой брат!
Дети обнимались, дядя Стасик орал в рупор:
— Стоп!
И все начиналось сначала.
Наконец режиссер остался доволен результатом.
— Позвони в группу через пару недель, — сказал он Фету перед тем, как отпустить его на свободу. — Узнаешь, прошел ты пробы или нет. Кстати, ты подал заявление в комсомол?
— Подал, — ответил Федор. — Но меня не приняли.
— Тогда пеняй на себя, — сказал Станислав Львович.
Потянулись долгие весенние дни без новостей. Солнце увеличивало свой путь по небосклону, не прыгая, как зимой, за горизонт где-то в районе Останкина, а приземляясь много дальше, за стеклянным куполом павильона «Машиностроение» и освещая его изнутри розоватым марсианским светом. Каждое утро Фет звонил на студию, пытаясь узнать, что с его кинопробами и когда «Беглец с гитарой» убежит в свободный мир. Но телефон группы или молчал, или был занят. Наконец, отчаявшись установить техническую связь, мальчик упросил маму заказать ему одноразовый пропуск, чтобы явиться к дяде Стасику, как Каменный гость, и спросить его замогильным голосом: «Дрожишь ли ты?». Про Каменного гостя Фет видел недавно постановку на телевидении, и ему очень понравилось.
Он вошел под затхлые своды кинофабрики, понимая, что до Каменного гостя ему еще расти и расти. Отдал вахтеру пропуск и заметил, что у старика нет большого и указательного пальцев на правой руке. Вахтер принял пропуск, зажав его мизинцем, и спросил:
— Знаешь, как это все называется, парень? Мудявые ожидания!
И засмеялся.
Проницательный старик сидел здесь давно и прекрасно разбирался в психологии людей, посещавших это скорбное место.
Фет поднялся на третий этаж. Без стука вошел в знакомую комнату…
— А тебе разве не сообщили? — спросила женщина трудной судьбы, накручивая телефонный диск и даже не глядя в его сторону.
Фет промолчал.
— Ты не прошел пробу. Худсовет не утвердил.
Она бросила трубку на рычаг телефона.
— И вообще… скажу тебе по секрету. Ты — в черном списке!
Фет, не попрощавшись, ушел.
В тяжелом расположении духа он добирался домой часа полтора, хотя путь от проходной до подъезда занимал пять с половиной минут, если человек, конечно, был в своей тарелке.
Однако, войдя в квартиру, он понял, что ангел надежды, как бабочка, снова залетел в их приоткрытое окно.
— Дикция ответила! — выдохнула мама. — Наш дорогой Леонид Ильич!
В руках ее трепетал продолговатый клочок бумаги.
Глава двенадцатая. Прыжок Лешека
— Я согласен, — сказал мальчик.
В комнате засмеялись.
— Ты согласен, — передразнила его женщина трудной судьбы. — Знаешь, тут одного твоего согласия мало. Нужно еще пробы пройти!
— Ну и пробуйте, — разрешил Фет. — Если не уверены. А мне пробовать не надо.
— А ты, оказывается, наглец! — пробормотала ассистентша с уважением. Чаю хочешь?
— Хочу, — сказал мальчик.
Интуитивно Фет делал все правильно. Позднее, став взрослым, он вывел для себя непреложную формулу, — в большом кино ценится большая наглость. Здесь это называется самобытностью. Талант и честность — не обязательны.
Послышался тяжелый скрип отечественного протеза. В комнату вполз Станислав Львович, седее и румяней, чем прежде.
— Федя? — обрадовался он. — Тебя уже напоили чаем?
— Сейчас будем поить, — прощебетала ассистентша, как будто речь шла о коне. — Сценарий он уже прочел!
— Ну и как он тебе? — спросил дядя Стасик, сразу как-то сникнув и затуманившись.
Фет кивнул.
— В Лондон поедем? — спросил он.
— Ну, ну… Сразу и в Лондон! — нахмурился Станислав Львович. Перспективы экспедиции выясняются. Возможно, это будет Франция. Стригся?
И он сощурил и без того узкие глаза.
— Перед военкоматом пришлось.
— Нужно будет постричься еще короче, — сказал режиссер. — А то твои пробы зарубит главк. Ну-ка, давай поговорим про сценарий!
Дядя Стасик пододвинул стул поближе к Фету и со скрипом водрузился на него.
— Что ты думаешь насчет Степана?
Это был убойный вопрос. Но Фет решил целиком довериться своей искусственно вызванной наглости.
— Думаю, он — парень что надо!
— Именно! — обрадовался режиссер. — Гитара, трудное детство, отчим в семье, ведь так?
— Ну да, Лешек, — согласился Фет.
— Какой Лешек? — не понял Станислав Львович.
— Можно так отчима назвать. В сценарии. «Лешек и Степа». Звучит?
— Звучит! — обрадовался дядя Стасик.
— Это, кстати, получше название, чем «Беглец с гитарой».
— А я в тебе не ошибся, — вывел режиссер. — Ты — способный мальчик. А Лешек… он кто?
— Да так. Прохиндей в коротких трусах. Вообще-то его Алексеем зовут, поправился Фет.
— Ладно. Роль отчима маленькая. Может, вообще из картины выпадет, пообещал Станислав Львович. — А что по поводу медведе'й? — Он сделал ударение на последнем слоге.
— В каком смысле? — не понял мальчик.
— Любит он медведе'й или нет?
— Должен, — выдавил из себя Фет. — Должен любить!
— А Павлиныч у них мясо ворует, — пробормотал режиссер задумчиво. Себе забирает, и звери стоят некормленные. Что нужно сделать с Павлинычем?
— К стенке его! — выдохнул Фет, начиная ненавидеть не кого-нибудь, а именно Павлиныча.
— Но у Павлиныча роль маленькая. Может, вообще из картины выпадет, повторил дядя Стасик магическую формулу.
Вставал вопрос, — а что в картине останется?
— А Степан?
— Что Степан?
— Он из картины не выпадет? — спросил на всякий случай Фет.
— Всякое может быть, — сказал Станислав Львович, погруженный в тяжелую думу.
Из дальнейшего разговора проступили очередные любопытные детали, и вскоре перед изумленным Фетом соткался сюжет будущего кинополотна.
Речь шла о цирке. Как в зарубежную страну приезжают советские циркачи во главе с медведями и Юрием Никулиным.
— А кто будет играть Юрия Никулина? — поинтересовался Фет.
— Пробы идут, — сказал дядя Стасик, не поняв иронии, — может, это будет не Юрий Никулин, а Олег Попов, кто знает?
Последнего Фет недолюбливал и предпочитал Попову Карандаша с лающей лохматой шавкой, но Карандаш к тому времени споил свою собаку и, говорят, спился сам.
— И вдруг среди французских зрителей… — продолжал вещать Станислав Львович.
— Среди английских зрителей, — поправил его Фет.
— …среди зарубежных зрителей советский клоун встречает своего сына Жана. То есть он еще не знает, что это его сын, но в восхищенных глазах мальчика клоуну чудится что-то родное!
Фет тяжело вздохнул. Картина получалась неприглядная, — какие-то глаза какого-то зарубежного мальчика. Жуть.
— И здесь — война! — выдохнул мастер. — Воспоминания о битве за Европу. Юрий Никулин или Олег Попов освобождает фашистский концентрационный лагерь и встречает там мать своего будущего ребенка Люсию…
— А акробаты будут? — наивно поинтересовался Фет.
— Нет, — жестко отрубил режиссер. — Какие акробаты на поле боя? Ты что, с ума сошел?
— Должны, — уперся, как баран, Фет. — Должны быть акробаты!
— И чему тебя в школе учили? — вспыхнул Станислав Львович. — Ты хоть знаешь, что такое война?
— Нет, — сказал мальчик. — Но я знаю, что такое кино. Без акробатов ваш фильм смотреть не будут.
Здесь женщина трудной судьбы, пользуясь тем, что Фет сидит к ней спиной, демонстративно покрутила пальцем у своего виска.
Режиссер принял ее жест к сведению и взял себя в руки.
— Ладно, — сказал он. — Я подумаю над твоим предложением.
— А Степан? Степан-то здесь при чем? — потребовал Фет продолжения.
Оказывается, Степан ухаживал в цирке за медведями и в свободное время пел под гитару песни собственного сочинения. Он подружился с Жаном и, когда тот захотел следовать за Юрием Никулиным в Советский Союз, спрятал мальчика в ящике для песка.
— Степан — такой современный парень. Вроде тебя, — пояснил дядя Стасик. — Бьет по струнам, суется не в свое дело. В общем, отличная роль. Кстати, позволит тебе исполнить на экране свою песню.
— Если он современный парень, то назовите его другим именем. Например, Нэш, — предложил Фет. — Или Кэш.
— Нэш, Кэш, — помял губами Станислав Львович. — А что это за имена?
— Неизвестно, — сказал Фет. — Но зато — звучат!
— Ладно, — пробормотал режиссер. — А теперь пошли на площадку!
И Фет понял, — шутки кончились. В ближайшие полчаса ему предстоит сделать ответственный шаг, от которого зависит его личная судьба и будущее всего рок-н-ролла в этой забытой Богом и битлами стране.
На негнущихся ногах, задевая гитарой головы работников студии, он зашел в гримерную, где из него довольно быстро сделали брата Зои Космодемьянской, — подвели глаза и брови, зализали непослушные волосы и накрасили губы. Фет посмотрел на себя в зеркало и чуть не сблевнул. «Нет, это не Нэш!» — подумал он.
— Мы тебя просто поснимаем на фотопленку, — успокоил его дядя Стасик. — А потом под гитару ты что-нибудь нам споешь.
В павильоне Фета ослепили софитами и окончательно выбили из головы веру в людей. Его заставили принимать неестественные позы — гладить шкуру медведя, смотреть сквозь железные прутья клетки и закатывать к небу мечтательные глаза.
— Пой! — приказал режиссер, сунув ему в руки гитару.
Фет, проклиная в душе дядю Стасика, сделал то, что его просили.
— М-да, — задумчиво пробормотал Станислав Львович и вдруг поинтересовался: — Ты — комсомолец?
— Никогда! — пролепетал красный от смущения Фет.
— Нужно вступить! — отрубил дядя Стасик.
— Зачем?
— Это — приказ. Иначе — не пройдешь пробы. И… — здесь Станислав Львович интимно прильнул к уху мальчика, — тебя никогда, никогда не выпустят к твоим жучкам!
Стороны договорились, что через несколько дней пробы будут продолжены и Фета снимут на кинопленку.
Мальчик возвратился домой, как из ледяной проруби.
— Ты что это? — с тревогой спросила мама.
— Я — сын Тани, — ответил он мрачно.
— Ты недоволен? Хочешь стать сыном тети Ксении?
Фету представилось, как его отселяют к соседке, как она ставит ему Робертино и укладывает в накрахмаленную постель.
— Да я так. Просто на студии все уши прожжужали: «Это сын Тани! Это сын Тани!». Надоело. Хотя я и не против быть твоим сыном, — пошел он на попятный.
Здесь суровая мама потребовала обстоятельного рассказа. Услышав про комсомол, еще более насупилась.
— Что же делать, сынуля. Ты ведь хочешь сниматься у дяди Стасика?
— Я к жучкам поехать хочу, а не сниматься!
— Тем более. На Дикцию ведь надежды мало… Подвела нас Дикция. До коммунизма будем ответа ждать. Вступай!
На душе у Фета полегчало. Он любил, когда неприятные решения принимались другими. В случае чего можно было все свалить на близких.
На следующий день он подошел к своей классной руководительнице на перемене и заявил:
— Хочу в комсомол!
— Чего удумал?! — душевно спросила его классная руководительница.
— В Ленинский… Красного знамени… Трудовой комсомол! — выдохнул Фет.
— А вот тебе! — сказала учительница, сложив из пальцев кукиш и поднеся его к носу мальчика. — Дуля тебе, а не трудовой комсомол! Дуля в рыло!
Она захохотала, и Фет решил идти в коридор. Потому что если педагог так хохочет, то это значит, что комсомола пока не будет, красное знамя временно сворачивается и прячется под гимнастеркой на груди бойца.
Ее фамилия была Пояркова. От надушенного перманента, высоких каблуков и зычного голоса троечников бросало в дрожь, а Фет был даже не троечник, потому что в математике, которую она вела, он не понимал ни бельмеса и решил этот загадочный предмет вообще не посещать. Но хуже всего было другое — из-за пропусков он окончательно позабыл имя и отчество классного руководителя. И звал ее просто: Пояркова. Впрочем, так называли ее за глаза и другие.
Пояркова считалась человеком волевым и могла ударить по щеке, если ученик спутал синус с косинусом. Муж ее сбежал несколько лет назад с расцарапанными щеками в Свердловск, к очередной жене, которая также оказалась учительницей, но географии. И Пояркова, лишившись главного своего ученика, совсем сбрендила. Если ты, положим, выйдя к доске, не мог найти члены у многочлена, то весь класс задерживали после уроков, покуда неумеха-двоечник мучился со своей неразрешимой задачей. Правда, у Поярковой намечался роман с Котангенсом, интеллигентным горбуном, который преподавал геометрию в параллельном «Б» и любил поэзию Рильке. Один раз Фет увидал, как волевая высокая Пояркова зарыдала на плече маленького горбуна, и тот, встав на цыпочки, погладил ее по перманенту. В общем, Котангенс являлся единственной надеждой двоечников, хотя бы в том смысле, что Пояркова, сойдясь с ним, пустит свои затрещины на него.
Фет думал, что зычным отказом все и ограничится, комсомольская тема будет закрыта и совесть соискателя облегчена. Но ошибся. После перемены в класс вошла конгрегация веры с Савонаролой во главе и Торквемадой в президиуме. Эти два имени гонителей изящного Фет запомнил из краткой истории искусств, которую им в качестве эксперимента начали читать на внеклассных занятиях пару лет назад и быстренько свернули за одну четверть.
— Федя! — вдруг сказала Пояркова с неожиданной нежностью. — Вы знаете, дети, что удумал наш Федор?
Фет похолодел, а ребята радостно молчали. Ведь если Фет что-то удумал, то занудный урок не состоится и можно будет покивать головами, соглашаясь с доводами Великого инквизитора.
— Э-вон! — вскричала Пояркова, заводя саму себя этим демоническим рыком. — Э-вон! Федька хочет в комсомольцы!
Класс пораженно вздохнул.
— Ну и пусть хочет, — неожиданно вывела учительница, успокоившись. Это — право каждого ребенка. Хотеть. А мы обсудим, достоин ли ребенок Ленинского комсомола или нет.
— Как ее зовут? — спросил Фет шепотом у своего приятеля Валерки.
Тот пожал плечами, потому что сам посещал школу нечасто.
Тогда Фет решил обратиться к ней официально.
— Товарищ Пояркова! — сказал он. — Зачем меня обсуждать? Не хотите меня принимать, и не надо! Лучше ведите свой урок, товарищ Пояркова, а меня не трогайте!
— Молчи, паразит, — ответила классный руководитель. — Мы — твой коллектив. И должны дать тебе рекомендацию, достоин ли ты комсомола или нет. Медведева, начинай!
Наташка Медведева, сидевшая на передней парте, покорно встала. Ее в классе любили и уважали. Любили за то, что у нее были полноватые и вместе с тем длинные ноги, которые она показывала время от времени народу, задирая юбку. А уважали за то, что она не позволяла к этим ногам прикасаться. Фет пару месяцев просидел с ней на одной лавке и наблюдал, как из накрученной шишки на голове вылезает капроновый чулок. Тогда многие подкладывали чулки под волосы, мода была такая, сексуальная, кстати сказать, мода…
— Федор не плохой, — сказал Наташка, — но и не хороший. Знаете, он какой-то никакой. Циник с холодными глазами, вот кто он!
«Сдала! — ужаснулся про себя Фет. — Вот дура! И циника зачем-то приплела!»
«Циник с холодными глазами» уже был раз использован Наташкой в сочинении про Печорина. Сейчас она повторилась, наверное, оттого, что получила за это сочинение «пятерку».
— Ладно, на место! — приказала ей Пояркова. — Малафеева, продолжай!
Со скамейки встала полноватая Люся в не очень чистом белом фартуке со следами перхоти на плечах. Хорошая девочка, но до тех пор, пока ее не трогали.
— Федор притворяется, — доложила она. — Притворяется больным. Но он орал «Королеву красоты» на школьном вечере. Больной человек не может так орать!
— Именно больной человек и может! — сказал бас на задней парте.
В классе раздались смешки и тут же погасли.
— Ну и что из этого следует? — попыталась подбить бабки учительница. Нужен ли больной человек Ленинскому комсомолу? Достоин ли Федор такой чести?
— Достоин! — вдруг нагло произнес Витька Карпов.
Фет вздрогнул и воспрянул духом. В кипящей океанской волне показалась спасительная для него щепка.
От Витьки Карпова можно было ожидать всего. Один раз на спор он вылез из окна третьего этажа и спустился по стволу тополя в школьный двор. В другой раз купил у физрука бутылку водки, которой тот торговал из-под полы после уроков, и выпил ее из горлышка без закуски.
— Встать! — крикнула Пояркова. — Давай аргументы!
— А какие тут аргументы? — пробормотал Витька. — Во-первых, больной. Во-вторых, циник с холодными глазами. Всё за него. Для комсомола как раз подходит.
— Ах, вот вы как? — задохнулась классный руководитель и, не зная, чем возразить, прибегнула к своему любимому методу: — Сесть, встать! Сесть, встать!
Это была команда сродни собачьей и упражнение сродни физкультурному. Класс по приказу вставал и садился, садился и вставал. На первом десятке это немудреное занятие разгоняло кровь, но на втором начинало утомлять, действуя угнетающе на ноги и торс.
— Сесть, встать! — командовала Пояркова. — Сесть, встать!
Когда в классе установилась полная тишина, так что можно было услыхать весеннюю муху, бившуюся в стекло, торжественно произнесла:
— Аргументум ад рем!
И ее понял бы Торквемада.
— Аргументум ад рем, слышишь, Карпов?! Идите!
Махнула указкой, выпуская класс на свободу.
Поднялся вихрь, пыль взлетела к потолку. Будто пробку выбили из бутылки, и струя хлестнула через край.
А когда брызги рассеялись, то один лишь Фет спешил к выходу, потому что вечно не поспевал за своими товарищами.
— Погоди, — остановила учительница. — Какие выводы ты для себя сделал?
— Аргументум ад рем, — ответил Федор, сбавив шаг. — Рано еще в комсомол… Подрасти надо. Подтянуть успеваемость.
— Правильно, — одобрила Пояркова. — Даже корова мычит, мычит, а потом скажет человеческое слово, — и наклонилась к Фету, так что он почувствовал вкус ее горького дыхания. — Евреям там вообще не место!
— А разве я — еврей? — поразился Фет. — Я — грек, и то наполовину.
— Это — одно и то же, — сказала Пояркова радостно.
У мальчика отлегло с души. Если Пояркова радовалась, то, значит, репрессии позади, конгрегация веры уходит в отпуск, и Савонарола подметает школьный двор на общественных началах.
Фет отправился домой с облегченным и радостным сердцем, — в Ленинский комсомол вступать не надо, следовательно, за идеалы коммунизма будут бороться другие, например, Наташка Медведева. «Пусть себе борется, разрешил мальчик. — Но как бы она и не поехала за меня в Лондон!»
До пятого класса средней школы Фет считался лидером в своем коллективе, сбивая с ног кулаком и правого, и виноватого. Этому помогали его немалый вес и то обстоятельство, что школа при педагогическом училище была в меру интеллигентной, то есть народ там водился жидкий, не драчливый, а если что и делал предосудительного, так только рассказывал про одну отличницу, будто она любит рассматривать трусики своих подружек.
Но в меру интеллигентная школа учила детей лишь четыре года, довольствуясь рассказами о трусиках и не подготавливая к большему. Когда же потребовалось от слов перейти к делу, то всех загнали в учебное здание номер 306, где в первый же день Фет получил по морде ни за что от мальчика с пронзительно-синими и пронзительно-злыми глазами. Для Фета это было открытием — оказывается, в мире наряду с газировкой, мороженым и рок-н-роллом есть пронзительно-злая синева с немотивированным ударом в челюсть.
Когда-то здесь учился сам Боцман, личность легендарная, писавший в тетради вместо решения задач теплое поздравление: «С приветом, Боцман!». Учителя, пораженные фантазией подростка, пугались и ставили ему «тройки». Другой местный лидер разжигал костры в коридорах школы и отрывал головы голубям. В общем, Фет под напором новых для себя обстоятельств сломался. Даже по географии он начал хватать «неуды», не говоря уже о дисциплинах, где требовалось хоть какое-то соображение. Но прививка насилия дала, в целом, положительный результат — мальчик перестал драться и начал осваивать спасительную для своего поколения вегетососудистую дистонию.
— Что с комсомолом? — спросила мама, наливая ему красный борщ.
— Думают, — уклонился Фет от прямого ответа. — А письмо от Дикции не приходило?
Мама отрицательно покачала головой.
На следующий день Фет был на студии, пропустив под этим благородным предлогом школу.
Дядя Стасик пришел на площадку зеленый и мутный, словно бутылочное стекло. Мальчик слышал, как он бросил ассистентше:
— Всю ночь правил сцену. Да разве здесь что-нибудь исправишь?
Пока ставили свет, он поманил рукой Фета и спросил напрямую:
— Как тебе твоя роль?
Федор хотел соврать, уже рот открыл для вранья, но, против воли, вылетело:
— Роль — фуфло!
Дядя Стасик, услышав это, не удивился.
— А сценарий?
— И сценарий не лучше, — радостно ответил Фет, поражаясь собственной наглости.
— Да, — пробормотал Станислав Львович. — Вот вы какие, битники… Что ж, надо работать!
Последующие несколько часов Фет показывал мальчику, который должен был играть роль Жана, простейшие аккорды на гитаре, и это все снималось на пленку. Жан в конце сцены говорил с неприятным французским акцентом:
— Ты теперь — мой брат!
Дети обнимались, дядя Стасик орал в рупор:
— Стоп!
И все начиналось сначала.
Наконец режиссер остался доволен результатом.
— Позвони в группу через пару недель, — сказал он Фету перед тем, как отпустить его на свободу. — Узнаешь, прошел ты пробы или нет. Кстати, ты подал заявление в комсомол?
— Подал, — ответил Федор. — Но меня не приняли.
— Тогда пеняй на себя, — сказал Станислав Львович.
Потянулись долгие весенние дни без новостей. Солнце увеличивало свой путь по небосклону, не прыгая, как зимой, за горизонт где-то в районе Останкина, а приземляясь много дальше, за стеклянным куполом павильона «Машиностроение» и освещая его изнутри розоватым марсианским светом. Каждое утро Фет звонил на студию, пытаясь узнать, что с его кинопробами и когда «Беглец с гитарой» убежит в свободный мир. Но телефон группы или молчал, или был занят. Наконец, отчаявшись установить техническую связь, мальчик упросил маму заказать ему одноразовый пропуск, чтобы явиться к дяде Стасику, как Каменный гость, и спросить его замогильным голосом: «Дрожишь ли ты?». Про Каменного гостя Фет видел недавно постановку на телевидении, и ему очень понравилось.
Он вошел под затхлые своды кинофабрики, понимая, что до Каменного гостя ему еще расти и расти. Отдал вахтеру пропуск и заметил, что у старика нет большого и указательного пальцев на правой руке. Вахтер принял пропуск, зажав его мизинцем, и спросил:
— Знаешь, как это все называется, парень? Мудявые ожидания!
И засмеялся.
Проницательный старик сидел здесь давно и прекрасно разбирался в психологии людей, посещавших это скорбное место.
Фет поднялся на третий этаж. Без стука вошел в знакомую комнату…
— А тебе разве не сообщили? — спросила женщина трудной судьбы, накручивая телефонный диск и даже не глядя в его сторону.
Фет промолчал.
— Ты не прошел пробу. Худсовет не утвердил.
Она бросила трубку на рычаг телефона.
— И вообще… скажу тебе по секрету. Ты — в черном списке!
Фет, не попрощавшись, ушел.
В тяжелом расположении духа он добирался домой часа полтора, хотя путь от проходной до подъезда занимал пять с половиной минут, если человек, конечно, был в своей тарелке.
Однако, войдя в квартиру, он понял, что ангел надежды, как бабочка, снова залетел в их приоткрытое окно.
— Дикция ответила! — выдохнула мама. — Наш дорогой Леонид Ильич!
В руках ее трепетал продолговатый клочок бумаги.
Глава двенадцатая. Прыжок Лешека
Она не могла ничего объяснить и была близка к эпилептическому припадку. Мальчику пришлось самому взять листок в руки. В нем говорилось, что просьба о прописке направлена на рассмотрение в Моссовет. И больше ничего. Точка. Всего полторы строки без подписи. Но с особым штампом.
— Что это такое? — не понял Фет.
— Прописка! — сказала мама и засмеялась.
— А где же Лондон?
— Лондона не будет, — пробормотала бедная женщина, всхлипывая. — Но зато твою тетку и бабушку явно возвратят из ссылки!
— Вот так Дикция! — только и мог сказать Фет.
— Не называй Леонида Ильича Дикцией! — вскричала мама. — Это ты Дикция, а не он! Все мы — Дикция по сравнению с ним!
Фет не стал спорить. Пусть он будет Дикцией, пусть даже не очень внятной Дикцией, это непринципиально, лишь бы женщина успокоилась и пошла бы на кухню варить обед.
Но женщина успокаиваться не собиралась. Она сгребла письмо в сумку и, напялив на себя синтетическое американское платье, купленное за бесценок у солистки ансамбля «Березка», выбежала вон.
Фет не знал, как относиться к полученному письму. Из него следовало, что их семья, по-видимому, скоро увеличится на двух человек. Тетя Валя вместе с бабушкой Фотинией из далекой Уфы. Он, конечно, любил их, но не столь горячо, как навозных жучков. С последними же была полная неясность, и Фет сделал вывод, что канцелярия Леонида Ильича читает приходящую корреспонденцию кусками, через строчку, выбирая из нее наиболее разумные просьбы и подготавливая по ним в меру приемлемые решения.
Поздно вечером возвратилась мама, растрепанная, как старый мельник из оперы «Русалка».
— Я кинула им это письмо в морду! — захохотала она.
— Ты не заболела? — осведомился обеспокоенный Фет.
— Я здо-ро-ва! — произнесла по слогам бедная женщина. — Я очень, очень здорова!
— Ладно, — согласился мальчик. — Тогда почему ты не приготовила обед?
— Не буду я ничего готовить! — отрезала она. — Я от Брежнева письмо получила, а ты говоришь про какой-то обед!
Из ее дальнейших слов Фет понял, что мама показала на студии кое-кому злополучный конверт. Секретарь парторганизации якобы схватился за сердце, а начальник дубляжного цеха вскричал: «Это надо обмыть, Таня!», выбежал из кабинета, но обратно не вернулся, и больше его в тот день никто не видел.
Через неделю маме дали новый дубляж — индийскую картину с постаревшим Раджем Капуром, который, в очередной раз, изображал бездомного бродягу и ночевал в бочке из-под селедки.
А через две недели в их квартиру возвратился Лешек с раздувшимся старым портфелем. На глазах его были надеты темные очки, и он напоминал кота Базилио из подросткового эпоса «Буратино». Позднее выяснилось, что солнцезащитные стекла прикрывали синяк под левым глазом.
— А тетя Липа где? — поинтересовался Федор.
— В планетарии, — и отчим как-то странно усмехнулся.
— Ты хоть костыли ей оставил? Или все с собой забрал?
— Послушай, бардзо! — миролюбиво сказал Лешек. — Разве не ты меня просил: «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?».
— Но там не было подписи, — напомнил Фет. — А просьба без подписи недействительна!
— Ну что вы, мальчики, ссоритесь? — проворковала мама. — Хотите, я вам письмо почитаю?
— «Ваша просьба о прописке направлена в Моссовет», — процитировал Федор. — И тоже, кстати, нет подписи.
Его насторожила сговорчивость Лешека, который, разыграв мистерию «Возвращение блудного отчима», начал напоминать кастрированного кота, — то есть ел за четверых, спал даже тогда, когда глаза его были открыты, ленился что-нибудь делать и даже не брал в туалет своего любимого Хемингуэя.
Но предположения о кастрации оказались преждевременными.
Однажды утром еще толком не проснувшийся мальчик вдруг почувствовал за спиной подозрительное движение. Он понял, что кто-то лег вместе с ним на узкую кровать, лег без спроса и разрешения с его стороны.
Голова Фета была забита теплым домашним сном и неотчетливыми образами, которые порождает ночь. Эти образы, тени и силуэты, послевкусие пережитых чувств, которые никогда не вспомнятся наяву, мешали двигаться и адекватно реагировать на возможную угрозу.
— Что это такое? — не понял Фет.
— Прописка! — сказала мама и засмеялась.
— А где же Лондон?
— Лондона не будет, — пробормотала бедная женщина, всхлипывая. — Но зато твою тетку и бабушку явно возвратят из ссылки!
— Вот так Дикция! — только и мог сказать Фет.
— Не называй Леонида Ильича Дикцией! — вскричала мама. — Это ты Дикция, а не он! Все мы — Дикция по сравнению с ним!
Фет не стал спорить. Пусть он будет Дикцией, пусть даже не очень внятной Дикцией, это непринципиально, лишь бы женщина успокоилась и пошла бы на кухню варить обед.
Но женщина успокаиваться не собиралась. Она сгребла письмо в сумку и, напялив на себя синтетическое американское платье, купленное за бесценок у солистки ансамбля «Березка», выбежала вон.
Фет не знал, как относиться к полученному письму. Из него следовало, что их семья, по-видимому, скоро увеличится на двух человек. Тетя Валя вместе с бабушкой Фотинией из далекой Уфы. Он, конечно, любил их, но не столь горячо, как навозных жучков. С последними же была полная неясность, и Фет сделал вывод, что канцелярия Леонида Ильича читает приходящую корреспонденцию кусками, через строчку, выбирая из нее наиболее разумные просьбы и подготавливая по ним в меру приемлемые решения.
Поздно вечером возвратилась мама, растрепанная, как старый мельник из оперы «Русалка».
— Я кинула им это письмо в морду! — захохотала она.
— Ты не заболела? — осведомился обеспокоенный Фет.
— Я здо-ро-ва! — произнесла по слогам бедная женщина. — Я очень, очень здорова!
— Ладно, — согласился мальчик. — Тогда почему ты не приготовила обед?
— Не буду я ничего готовить! — отрезала она. — Я от Брежнева письмо получила, а ты говоришь про какой-то обед!
Из ее дальнейших слов Фет понял, что мама показала на студии кое-кому злополучный конверт. Секретарь парторганизации якобы схватился за сердце, а начальник дубляжного цеха вскричал: «Это надо обмыть, Таня!», выбежал из кабинета, но обратно не вернулся, и больше его в тот день никто не видел.
Через неделю маме дали новый дубляж — индийскую картину с постаревшим Раджем Капуром, который, в очередной раз, изображал бездомного бродягу и ночевал в бочке из-под селедки.
А через две недели в их квартиру возвратился Лешек с раздувшимся старым портфелем. На глазах его были надеты темные очки, и он напоминал кота Базилио из подросткового эпоса «Буратино». Позднее выяснилось, что солнцезащитные стекла прикрывали синяк под левым глазом.
— А тетя Липа где? — поинтересовался Федор.
— В планетарии, — и отчим как-то странно усмехнулся.
— Ты хоть костыли ей оставил? Или все с собой забрал?
— Послушай, бардзо! — миролюбиво сказал Лешек. — Разве не ты меня просил: «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?».
— Но там не было подписи, — напомнил Фет. — А просьба без подписи недействительна!
— Ну что вы, мальчики, ссоритесь? — проворковала мама. — Хотите, я вам письмо почитаю?
— «Ваша просьба о прописке направлена в Моссовет», — процитировал Федор. — И тоже, кстати, нет подписи.
Его насторожила сговорчивость Лешека, который, разыграв мистерию «Возвращение блудного отчима», начал напоминать кастрированного кота, — то есть ел за четверых, спал даже тогда, когда глаза его были открыты, ленился что-нибудь делать и даже не брал в туалет своего любимого Хемингуэя.
Но предположения о кастрации оказались преждевременными.
Однажды утром еще толком не проснувшийся мальчик вдруг почувствовал за спиной подозрительное движение. Он понял, что кто-то лег вместе с ним на узкую кровать, лег без спроса и разрешения с его стороны.
Голова Фета была забита теплым домашним сном и неотчетливыми образами, которые порождает ночь. Эти образы, тени и силуэты, послевкусие пережитых чувств, которые никогда не вспомнятся наяву, мешали двигаться и адекватно реагировать на возможную угрозу.