Страница:
— Кто ж дырявые купит? — усомнился Давликан и опять хихикнул.
— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить идею, что заплатки — новое поветрие!
— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, тогда все поместится на багажник. — Макарон достал чемоданчик и приступил к перекомпоновке груза. — Главное — не возвращаться!
— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп? — предложил Орехов.
— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов и помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы.
— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся Давликан и вытянулся в кресле.
В способе загрузки багажника первый попавшийся гаишник никаких деликтов не обнаружил.
— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он по дружбе.
— У нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому полнеба звезд. — Экспортный вариант.
— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить.
Заминки хватило, чтобы увести разговор в сторону.
— За нами «Ауди» идет под сто! Еле обошли!
— Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. — Сейчас мы возьмем ее тепленькую!
— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.
— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.
Очередь на брестскую таможню растянулась на полкилометра. Пришлось пробираться огородами. Бежевая «Волга» среди фур была сразу вычислена дежурным таможенником.
— Что везем? — ткнул он стеком в трусы.
— Выставку! — отважился на пафос Давликан.
— А упаковали, как покойника. Саван какой-то. Что за выставка?
— Последняя романтика лайка.
— Собаки, что ли?
— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснялся Давликан.
— Едем проконсультироваться, — помог ему быть откровенным Артамонов, — а то рисуют что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.
— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — В дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв — это уже слишком…
— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан.
— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Кто автор?
Орехов кивнул на Макарона. Таможенник брезгливо поморщился.
— Н-да, — сказал он. — А что, русские картины опять пошли в рост?
— Не знаем. Первый раз едем.
— Тут проходят только постоянные клиенты. Декларация есть?
— Конечно.
— Выкладывайте товар на траву.
— Трава мокрая, товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и обратиться к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот не был настроен на шуточки. — Картины отсыреют.
— Выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону.
Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора.
— Интересно пишут, — лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень подозрительные.
— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.
— Как назад? У нас выставка горит! — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков.
— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.
— Каких трипликатов? — спросил Давликан.
— У вас должно быть по три фотографии каждой работы. Чтобы сличать при обратном ввозе. Одна остается у нас, вторая у поляков, а по третьей производится сверка.
— Мы не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.
— Тем более.
— А если скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.
— У нас нет ксерокса.
— Мы смотаемся в город.
— Дело не в ксероксе. Товар без оценочной ведомости, — сказал таможенник, разглядывая картины.
— Это личный груз!
— И ехали бы с ним на частный переход. А здесь — товарный.
— У нас грузовая декларация!
— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!
— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Орехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!
— А что ж молчишь? — сказал таможенник. — Показывай.
Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Орехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.
По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде принадлежали кистям Орехова, Артамонова и Макарона. Они были подписаны их вензелями и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Орехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии мастеров, а вот внешность Макарона вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.
— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?
— Мои.
— Ей-Богу?
— Конечно.
— Неординарные решения, согласитесь?
— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.
— Вот и я говорю. Вы не могли бы что-нибудь нарисовать?
— Мог бы. Раз надо. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.
— Нарисуйте карандашом.
Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать не умел.
— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.
— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.
Макарон впал в легкое техническое уныние. В памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портрет Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались в память усы и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в Средней Азии кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Макарон набросал на листе бумаги абрис Ильича. Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.
— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.
Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.
— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?
— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать, и, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал в клочья. — Кому они нужны, эти копии!
— Вывозите всякую дрянь, страну позорите!
— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам.
— Модернисты, что ли?
— Объектная живопись, — наивно пытался спозиционировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.
— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.
— Причуды художника, — развел руками Орехов, косясь на Макарона.
— Да заливают они, — сказал Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.
— Понятно. Проезжайте. А вот бензин в канистре не положено. Это бесхозяйная контрабанда. Поставьте за сарайчик, — показал таможенник, уходя в будку.
На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый.
— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».
— Что за образы? — спросил Макарон.
— Образы — это картины по-польски, — подсказал Давликан.
— Они прикидывают, сколько с нас взять, — высказал догадку Артамонов.
— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.
— С какого переляка! У нас частные вещи! Какой еще к черту транзит?! — возразил Орехов.
— Таможня грузовая… — зевнул поляк.
— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.
— Это ваши вас пропустили, а здесь польская таможня, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем.
— Но АКМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать. Скажите, сколько, и обоснуйте — за что!
— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете.
— Нет у нас ни икон, ни вализ!
— Сейчас проверим. Только не надо так кричать.
— Да мы и не кричим. У вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим! — взял на октаву выше Макарон.
От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь.
— Что в сумке? — спросил поляк.
— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!
— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан.
— Убедительно, — поощрил Макарона Орехов. — Что было бы, полезь они глубже?
— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.
Высунув в окно замлевшие ноги, Орехов приступил к отдохновению. Оно заключалось в написании изустных писем главе Польского государства:
— Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…
В этот момент «Волга» сшибла зайца.
— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.
— …однако, — невзыскательно продолжал Орехов, — находясь перед Вами в полном пардоне за снесенного косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как-то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мир — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея, на первый взгляд, нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете понятие рукописи и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Мы считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник, прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!
Покончив с текстом, Орехов достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. ореховского письма.
Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.
— Ну и где ваш регулируемый рынок? — пытал его Макарон.
Пан указывал вперед и бубнил:
— Просто! Просто!
— О чем он там лопочет?! Что такое «просто»?
— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.
На познаньском рынке торговала вся Россия. Тем не менее распродажу провели удачно. Невостребованными оставались часы, которые Макарон прихватил из номера в «Верхней Волге», примус и медвежья шкура.
— Не идут, — крутил часы в руках пан.
— Как не идут? Тикают самым форменным образом. Это наши бортовые часы, — вел торги Макарон.
— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану.
— Правильно, откуда ей там взяться. Батарейку вставите, и вперед часики закрутятся.
— Но сейчас не идут.
— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.
— Теперь беру. Теперь видно, что работают.
— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте. Это все равно, что задаром.
— Как сто? Мы договаривались за восемьдесят.
— Правильно! Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.
— Ну хорошо, паны.
Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.
— Как же так, паны?
— Вот вам пять тысяч назад. Я спросил — батарейка стоит пять тысяч.
Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.
— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.
— Ее надо есть?
— Нет, ее надо спать. От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…
Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава Богу, была больше десяти квадратных метров.
Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в блокнот эскизным наброском. После жаркого у Давликана повело желудок. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.
— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Орехов. Он писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Но почему он не может пописать у машины? У нас и так времени нет!
— Причуды художника, — сказал Макарон.
— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Орехов и сказал. Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!
Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.
— Гризли? — пытливо спросили они.
— Нет, так задушили, — ответил Макарон.
— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.
— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.
Вызвали специалиста по замерам. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев — гризли. Возник спор. Немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.
На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.
— Ну что ж, спасибо, что доставили хорошие картины, — сказали они. Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.
Художники призадумались. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» прошедший таможенную очистку товар! Варианты, как действовать, предлагались один за другим.
— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.
Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.
— Может, предложить налетчикам часть работ похуже и попытаться договориться? — соображал Орехов.
— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.
— Денег не хватит расплатиться.
— Или позвонить в посольство.
Макарон коллекционировал предложения.
— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах ожидали разбоя. Справа по курсу замаячили фигуры.
— Кажется, они! — испугался Давликан.
— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.
— Только не соверши безвизовый въезд в дерево!
Стремительно приближалась точка встречи. По коже пробегало легкое покалывание. Напряженно ожидали знака остановиться.
— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.
Стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.
— Это не те.
«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.
К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было занято. Припарковались на проезжей части, надеясь, что ненадолго. Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина не оказалось.
— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.
— Не возводите на человека напраслину! Вы не в Твери!
Принялись ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то барабанил в окно. Продрав глаза, увидели полицейских.
— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.
— Галерея! — Макарон бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.
— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский.
— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Орехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!
— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Орехов.
— Орэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.
Орехов никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Однако сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить:
— Как скорости переключать?
— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.
— Фоллоу ми, — сказал полисмен и сел в свою машину.
Орехов тронулся. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Орехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.
— Стой! — заорал Макарон и едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла и больше не завелась. Лист бумаги пролезал между задним бампером «Волги» и BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет.
— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.
Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.
— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину как положено! А то зацепят. — И сел за руль.
Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.
— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез под автомобиль.
Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться! Завертелись, будто на вертеле! Стали предлагать ночлег на удобных койках.
— Ни в какой участок мы не пойдем! Мы сейчас сообщим консулу! заорал Макарон.
— Давайте так, — предложил полицаям Орехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!
Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.
— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.
— Амстердам — просто! — сказал Макарон.
Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой была напряженка, продуктов оставалось на пару дней, злотые не меняли.
— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?!
— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? Может, у него свадьба какая, — успокаивал его Орехов, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой.
Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Ореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за пятаки добывал из автоматов презервативы и дарил Давликану. Художник складывал их в мольберт. На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:
— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю!
— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!
Завтракали как топ-модели — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухарной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Дух в салоне сделался таким, что «Волгу» стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился до того едким парфюмом, что рой шершней без передыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.
— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!
Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.
После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Лулу».
— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.
— Да я вот тут… — покраснел Давликан.
После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.
На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.
— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить идею, что заплатки — новое поветрие!
— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, тогда все поместится на багажник. — Макарон достал чемоданчик и приступил к перекомпоновке груза. — Главное — не возвращаться!
— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп? — предложил Орехов.
— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов и помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы.
— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся Давликан и вытянулся в кресле.
В способе загрузки багажника первый попавшийся гаишник никаких деликтов не обнаружил.
— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он по дружбе.
— У нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому полнеба звезд. — Экспортный вариант.
— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить.
Заминки хватило, чтобы увести разговор в сторону.
— За нами «Ауди» идет под сто! Еле обошли!
— Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. — Сейчас мы возьмем ее тепленькую!
— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.
— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.
Очередь на брестскую таможню растянулась на полкилометра. Пришлось пробираться огородами. Бежевая «Волга» среди фур была сразу вычислена дежурным таможенником.
— Что везем? — ткнул он стеком в трусы.
— Выставку! — отважился на пафос Давликан.
— А упаковали, как покойника. Саван какой-то. Что за выставка?
— Последняя романтика лайка.
— Собаки, что ли?
— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснялся Давликан.
— Едем проконсультироваться, — помог ему быть откровенным Артамонов, — а то рисуют что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.
— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — В дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв — это уже слишком…
— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан.
— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Кто автор?
Орехов кивнул на Макарона. Таможенник брезгливо поморщился.
— Н-да, — сказал он. — А что, русские картины опять пошли в рост?
— Не знаем. Первый раз едем.
— Тут проходят только постоянные клиенты. Декларация есть?
— Конечно.
— Выкладывайте товар на траву.
— Трава мокрая, товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и обратиться к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот не был настроен на шуточки. — Картины отсыреют.
— Выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону.
Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора.
— Интересно пишут, — лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень подозрительные.
— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.
— Как назад? У нас выставка горит! — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков.
— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.
— Каких трипликатов? — спросил Давликан.
— У вас должно быть по три фотографии каждой работы. Чтобы сличать при обратном ввозе. Одна остается у нас, вторая у поляков, а по третьей производится сверка.
— Мы не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.
— Тем более.
— А если скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.
— У нас нет ксерокса.
— Мы смотаемся в город.
— Дело не в ксероксе. Товар без оценочной ведомости, — сказал таможенник, разглядывая картины.
— Это личный груз!
— И ехали бы с ним на частный переход. А здесь — товарный.
— У нас грузовая декларация!
— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!
— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Орехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!
— А что ж молчишь? — сказал таможенник. — Показывай.
Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Орехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.
По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде принадлежали кистям Орехова, Артамонова и Макарона. Они были подписаны их вензелями и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Орехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии мастеров, а вот внешность Макарона вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.
— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?
— Мои.
— Ей-Богу?
— Конечно.
— Неординарные решения, согласитесь?
— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.
— Вот и я говорю. Вы не могли бы что-нибудь нарисовать?
— Мог бы. Раз надо. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.
— Нарисуйте карандашом.
Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать не умел.
— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.
— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.
Макарон впал в легкое техническое уныние. В памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портрет Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались в память усы и лоб вождя. Но особенно запомнилось, что в Средней Азии кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Макарон набросал на листе бумаги абрис Ильича. Собственно, это были усы и лоб. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэ-дуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.
— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.
Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.
— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?
— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать, и, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал в клочья. — Кому они нужны, эти копии!
— Вывозите всякую дрянь, страну позорите!
— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам.
— Модернисты, что ли?
— Объектная живопись, — наивно пытался спозиционировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.
— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.
— Причуды художника, — развел руками Орехов, косясь на Макарона.
— Да заливают они, — сказал Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.
— Понятно. Проезжайте. А вот бензин в канистре не положено. Это бесхозяйная контрабанда. Поставьте за сарайчик, — показал таможенник, уходя в будку.
На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый.
— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».
— Что за образы? — спросил Макарон.
— Образы — это картины по-польски, — подсказал Давликан.
— Они прикидывают, сколько с нас взять, — высказал догадку Артамонов.
— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.
— С какого переляка! У нас частные вещи! Какой еще к черту транзит?! — возразил Орехов.
— Таможня грузовая… — зевнул поляк.
— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.
— Это ваши вас пропустили, а здесь польская таможня, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем.
— Но АКМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать. Скажите, сколько, и обоснуйте — за что!
— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете.
— Нет у нас ни икон, ни вализ!
— Сейчас проверим. Только не надо так кричать.
— Да мы и не кричим. У вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим! — взял на октаву выше Макарон.
От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь.
— Что в сумке? — спросил поляк.
— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!
— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан.
— Убедительно, — поощрил Макарона Орехов. — Что было бы, полезь они глубже?
— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.
Высунув в окно замлевшие ноги, Орехов приступил к отдохновению. Оно заключалось в написании изустных писем главе Польского государства:
— Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…
В этот момент «Волга» сшибла зайца.
— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.
— …однако, — невзыскательно продолжал Орехов, — находясь перед Вами в полном пардоне за снесенного косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как-то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мир — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея, на первый взгляд, нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете понятие рукописи и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Мы считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник, прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!
Покончив с текстом, Орехов достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. ореховского письма.
Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.
— Ну и где ваш регулируемый рынок? — пытал его Макарон.
Пан указывал вперед и бубнил:
— Просто! Просто!
— О чем он там лопочет?! Что такое «просто»?
— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.
На познаньском рынке торговала вся Россия. Тем не менее распродажу провели удачно. Невостребованными оставались часы, которые Макарон прихватил из номера в «Верхней Волге», примус и медвежья шкура.
— Не идут, — крутил часы в руках пан.
— Как не идут? Тикают самым форменным образом. Это наши бортовые часы, — вел торги Макарон.
— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану.
— Правильно, откуда ей там взяться. Батарейку вставите, и вперед часики закрутятся.
— Но сейчас не идут.
— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.
— Теперь беру. Теперь видно, что работают.
— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте. Это все равно, что задаром.
— Как сто? Мы договаривались за восемьдесят.
— Правильно! Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.
— Ну хорошо, паны.
Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.
— Как же так, паны?
— Вот вам пять тысяч назад. Я спросил — батарейка стоит пять тысяч.
Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.
— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.
— Ее надо есть?
— Нет, ее надо спать. От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…
Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава Богу, была больше десяти квадратных метров.
Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в блокнот эскизным наброском. После жаркого у Давликана повело желудок. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.
— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Орехов. Он писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Но почему он не может пописать у машины? У нас и так времени нет!
— Причуды художника, — сказал Макарон.
— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Орехов и сказал. Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!
Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.
— Гризли? — пытливо спросили они.
— Нет, так задушили, — ответил Макарон.
— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.
— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.
Вызвали специалиста по замерам. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев — гризли. Возник спор. Немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.
На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.
— Ну что ж, спасибо, что доставили хорошие картины, — сказали они. Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.
Художники призадумались. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» прошедший таможенную очистку товар! Варианты, как действовать, предлагались один за другим.
— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.
Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.
— Может, предложить налетчикам часть работ похуже и попытаться договориться? — соображал Орехов.
— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.
— Денег не хватит расплатиться.
— Или позвонить в посольство.
Макарон коллекционировал предложения.
— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах ожидали разбоя. Справа по курсу замаячили фигуры.
— Кажется, они! — испугался Давликан.
— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.
— Только не соверши безвизовый въезд в дерево!
Стремительно приближалась точка встречи. По коже пробегало легкое покалывание. Напряженно ожидали знака остановиться.
— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.
Стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.
— Это не те.
«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.
К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было занято. Припарковались на проезжей части, надеясь, что ненадолго. Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина не оказалось.
— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.
— Не возводите на человека напраслину! Вы не в Твери!
Принялись ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то барабанил в окно. Продрав глаза, увидели полицейских.
— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.
— Галерея! — Макарон бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.
— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский.
— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Орехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!
— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Орехов.
— Орэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.
Орехов никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Однако сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить:
— Как скорости переключать?
— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.
— Фоллоу ми, — сказал полисмен и сел в свою машину.
Орехов тронулся. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Орехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.
— Стой! — заорал Макарон и едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла и больше не завелась. Лист бумаги пролезал между задним бампером «Волги» и BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет.
— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.
Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.
— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину как положено! А то зацепят. — И сел за руль.
Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.
— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез под автомобиль.
Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться! Завертелись, будто на вертеле! Стали предлагать ночлег на удобных койках.
— Ни в какой участок мы не пойдем! Мы сейчас сообщим консулу! заорал Макарон.
— Давайте так, — предложил полицаям Орехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!
Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.
— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.
— Амстердам — просто! — сказал Макарон.
Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой была напряженка, продуктов оставалось на пару дней, злотые не меняли.
— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?!
— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? Может, у него свадьба какая, — успокаивал его Орехов, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой.
Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Ореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за пятаки добывал из автоматов презервативы и дарил Давликану. Художник складывал их в мольберт. На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:
— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю!
— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!
Завтракали как топ-модели — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухарной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Дух в салоне сделался таким, что «Волгу» стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился до того едким парфюмом, что рой шершней без передыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.
— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!
Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.
После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Лулу».
— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.
— Да я вот тут… — покраснел Давликан.
После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.
На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.