Страница:
Значение критики Белинского и художественных созданий Гоголя в идейной жизни кружков демократической молодежи Петербурга 40-х годов, в первую очередь петрашевцев и связанного с ними кружка Введенского, трудно переоценить. Начиная издание журнала «Финский вестник», петрашевцы горячо объявляют себя сторонниками Белинского и Гоголя, реалистической школы, созданной ими. В предисловии «От редакции» издатели писали: «В наше время анализ развился так сильно во всей Европе, что нравоописание почти поглотило изящную литературу. Это направление обнаружилось и у нас, и притом не в силу моды, а вследствие исторического развития нашего. Мы дожили до эпохи самосознания: мы начинаем обращаться к критическому исследованию нас самих; таковы непременно должны быть первые шаги на поприще истинной цивилизации. Под влиянием этого животворного начала Гоголь могущественно двинул тот род литературы, который мы называем нравоописанием».[
62]
Образы Гоголя, его словечки, его идеи пронизывают и художественный отдел «Финского вестника». Так, в «Денщике» Даля мимоходом вспоминается: «Барин Якова не был собственно дантист, как классически выразился Гоголь».[ 63]
Эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на учение Белинского и художественный опыт Гоголя. П. Балаюгло пишет о Гоголе как писателе, приносящем великую честь и славу своей родине. Беллетристы петрашевцы создают повести, рассказы и физиологические очерки в духе Гоголя. Рассказы и очерки Плещеева, Пальма, Дурова и других являются закономерным развитием традиций Гоголя в истолковании Белинского. Замечательно, что петрашевцы использовали гоголевское творчество для революционной пропаганды. Важнейший теоретический труд тайного общества Петрашевского «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в русский язык» пропагандирует Гоголя, с сатирическими целями использует его образы и отдельные выражения. В статье «Орден» Петрашевский, изображая бесправие и беззаконие, ядовито ссылается на историю капитана Копейкина.[ 64]
Петрашевец В. Энгельсон указывал на исключительную общественную значительность творений Гоголя. В письме к Герцену 1852 года он писал: «Поэтому и Гакстгаузену возражать надобно бы картинами из русской жизни. Кто читал Гоголя повесть о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем в Миргороде, тому картина уездного суда стоит более, чем целая диссертация».
Для Герцена – великого художника и революционного мыслителя – Гоголь в полной мере являлся идейным союзником, учителем, проложившим новые пути в искусстве. Еще Белинский главную заслугу Гоголя усматривал в создании наиболее плодотворного и глубокого течения в русской литературе, которое М. Горький впоследствии назвал критическим реализмом.
Блистательным развитием гоголевских традиций была художественная проза Герцена. Особенно широко они развернулись в романе «Кто виноват?», проявляясь в беспощадном обнажении всех темных сторон действительности, в законченности социальных биографий персонажей, в полном нарушении канонов прозаических жанров. Не случайно в «Кто виноват?» Герцен сопоставляет Бельтова с Чичиковым. В последнем он находит наиболее глубокое и правдивое выражение типических сторон дворянско-помещичьего общества. Рассказывая о ненависти к Бельтову чиновничьего и помещичьего круга, он далее говорит: «Причину нелюбви к Бельтову разгадать нетрудно. Помещики и чиновники составляли свои, более или менее замкнутые круги, но круги близкие, родственные; у них были свои интересы, свои ссоры, свои партии, свое общественное мнение... Приезжай в NN советник из РР, он в неделю был бы деятельный и уважаемый член и собрат; приезжай уважаемый друг наш Павел Иванович Чичиков, и полицмейстер сделал бы для него попойку, и другие могли бы плясать около него и стали бы называть его „мамочкой“, – так, очевидно, поняли бы они родство свое с Павлом Ивановичем».[ 65]
Больше того, Герцен и прямо вмешался в борьбу вокруг Гоголя. В первом письме цикла «Писем с Via del Corso», написанном в декабре 1847 года, он иронизирует над статьею Ю. Самарина «О мнениях „Современника“, разоблачает реакционность „писем к друзьям“, то есть „Выбранных мест из переписки с друзьями“. „Современный воздух, – восклицает Герцен, – не любит ни ирокезские письма к друзьям, ни готтентотские статьи покойного „Маяка“ и параличного „Москвитянина“. Эту свою оценку „Выбранных мест...“ Герцен развил в 1851 году в книге „О развитии революционных идей в Роесии“, напечатанной в Париже. В ней он раскрыл политическое значение художественного наследия Гоголя и реакционный смысл его проповеднических статей. В Гоголе Герцен уже в начале 40-х годов ценил огромную обличительную силу, трезвое и сокрушительное разоблачение уродливой и страшной бюрократической и помещичьей России. 11 июля 1842 года он занес в свой дневник: „Мертвые души“ Гоголя – удивительная книга, горький упрек современной Руси, „о не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы нацинальность“. Таким образом, почти в одно время с Белинским Герцен признавал в великой поэме Гоголя подлинно патриотическое и национальное создание. Характеристика Герцена дополняется очень тонкими наблюдениями над своеобразием стиля „Мертвых душ“: «Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова“.[ 66] Замечательной чертой дневниковых записей Герцена является его глубокая убежденность в том, что реализм Гоголя не ограничивается беспощадным обличением действительности, но несет в себе зерна положительного идеала, «предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного».[ 67]
В этом он полностью совпал с Белинским. В своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский дал чеканное определение сущности положительных начал в творчестве Гоголя. «Конечно, – читаем мы здесь, – преобладающий характер его сочинений – отрицание; всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала». Этот идеал проявляется в самом подходе к изображению жизни. Так Белинский углубил свое учение о субъективности. Этот важнейший момент его воззрений на Гоголя оказал непосредственное и сильное влияние на отечественное искусство. Крамской хорошо передал эту одну из важнейших основ демократической эстетики Белинского и Чернышевского, когда говорил, что «не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет просто фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявлялось. Почитайте-ка Гете, Шиллера, Шекспира, Сервантеса, Гоголя. Их искусство неразрывно связано с глубочайшими идеями человечества».[ 68]
В 50-х годах Герцен выступил с защитой Гоголя, дал точную политическую оценку деятельности великого художника. Эта оценка революционера-эмигранта, создателя впоследствии Вольной русской типографии и свободной печати имела исключительное значение. Герцен и Огарев заговорили полным голосом о состоянии русской литературы, о великом общественном значении литературы у народа, «не имеющего политической свободы». Все лучшее, передовое, талантливое в нашей литературе восстало против «нелепого» и страшного мира крепостного угнетения. Критический реализм «пускает корни в комедиях Фонвизина и достигает своего завершения в горьком смехе Грибоедова, в беспощадной иронии Гоголя и в отрицании новой школы, не знающем страха, ни границ». К «великим насмешникам»,[ 69] мужественно борющимся против крепостной России, относится и Гоголь. Друг Герцена Н. П. Огарев в своей характеристике оппозиционной «потаенной литературы» особое место отводит Гоголю, выдвинувшему «практически необходимый» вопрос – обличение бюрократической системы: «Вся правительственная пошлость и своекорыстие вышли наружу... уважение к правительству было без возврата подточено в общественном сознании». Вместе с Герценом Огарев показал, что Гоголь развил дальше оппозиционные элементы поэзии Пушкина, порожденные первым ударом декабристов по самодержавию.[ 70]
Еще точнее и острее указания Герцена на политическое значение Гоголя. «Мертвые души» произвели в России такое же впечатление, какое во Франции вызвала «Свадьба Фигаро». «Можно было с ума сойти при виде этого зверинца, – с горечью и болью восклицал Герцен, – из дворян и чиновников, которые слоняются в глубочайшем мраке, покупают и продают „мертвые души“ крестьян».[ 71] Практическим курсом России» называл он его «патологические очерки, взятые с натуры».[ 72] «Безжалостная ирония» Гоголя воспринимается в одном ряду со «страстной критикой» Белинского.
Защищая Гоголя от недругов, от реакционных подголосков, вскрывая политический пафос его сочинений, Герцен в то же время решительно осуждает его «Выбранные места из переписки с друзьями». «Гражданской изменой» назвал он издание этой книги. Но Гоголя-художника он защищает от попыток реакционной и либеральной критики причислить писателя к лику защитников и охранителей существующего строя.
Прогрессивный демократический лагерь в эти годы разгрома передовой мысли лишился единого идейного центра. Именно поэтому исключительное значение имела зарубежная публицистическая деятельность Герцена и Огарева. В России идеи Белинского и Герцена в критике отстаивал Некрасов. Н. А. Некрасов являлся соратником Белинского и Герцена не только в области поэзии, но также и в критике. Критические фельетоны великого поэта имеют первостепенное значение в качестве автокомментария к его стихам, а также как важнейшие документы литературной теории революционных демократов. В течение двух десятилетий (1841—1862) Н. А. Некрасов выступал в одном ряду с Белинским, Чернышевским, Добролюбовым в роли строгого ценителя, взыскательного критика, наставника литературной молодежи и неутомимого противника реакционной литературы и эстетики, в первую очередь эпигонов романтизма. В 1855 году поэт с горечью писал, что после смерти Белинского молодые писатели идут не вслед за Гоголем, а «по стопам Авдеева», и «во всей литературе нет критика, который хоть бы немного растолковал, куда ведет путь, проложенный Авдеевым».
В следующем году Некрасов писал Тургеневу, что не понимает тех, кто пытается великое наследие Белинского обратить в сладенькую проповедь «чистого искусства». Столбовая дорога русской литературы – критический, раскрывающий все темные стороны русской действительности реализм Гоголя.
Относясь к литературе как к мощному средству борьбы за счастье народа, Некрасов в своих критических этюдах требует смелого вторжения писателя в жизнь, называет писателя «могущественным проводником в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий», требует, чтобы литература «растолковывала нам наши обязанности, человеческие и гражданские», и ратовала «во имя правды, совести и человеческого достоинства».[ 73]
Некрасов выступил в защиту революционно-демократической литературы и традиций Гоголя. Он сразу же встал на оборону гоголевского направления против своих прежних друзей Боткина и Дружинина. Общественная роль искусства для него ясна и бесспорна. В письме к Боткину (16 сентября 1855 года) он писал: «Прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно».[ 74] Дружинин выразил сущность литературного вероучения враждебного народу либерального лагеря. Он реставрировал теорию «чистого искусства», сделав его знаменем якобы «артистическое» искусство Пушкина и отвергнув «дидактическое» творчество Гоголя и его последователей.
Вот против этой теории Некрасов и заявлял категорический протест, когда писал Боткину: «Где у нас (да и в Европе теперь) такие таланты, чтоб можно было наслаждаться их художественностью, забыв о времени, обществе и т. д.».[ 75] Он глубоко убежден, что искусство не отделимо от высоких общественных задач. «Верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего... станешь ли служить искусству – послужишь и обществу и, наоборот, станешь служить обществу – послужишь и искусству. Эту теорию оправдали многие великие мира сего».[ 76] «Нет науки для науки, – провозглашает Некрасов в первом же журнальном обзоре, – нет искусства для искусства, – все они существуют для общества».
Требуя подчинения поэтического творчества гражданскому долгу, Некрасов-критик обобщает свою поэтическую практику. «В нашем отечестве, – писал он Л. Толстому, – роль писателя есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных».[ 77] Эти слова не случайно перекликаются с «Письмом к Гоголю» Белинского, говорившего: «И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия; православия и народности».[ 78] Некрасов не мог пойти по одному пути с Дружининым и его единомышленниками. Как и могучая поэзия Некрасова, его многочисленные фельетоны, критические обзоры и литературные памфлеты проникнуты идеями революционной демократии.
Вместе с Некрасовым в эту пору защищали и развивали традиции Гоголя Тургенев, Толстой, Островский, Писемский, несмотря на определенные различия в их общественно-политических взглядах. Особенно значительны в это время были критические выступления И. С. Тургенева. Тургенев отстаивал реалистическую эстетику Белинского, социально-обличительные традиции Гоголя. Еще при жизни Белинского, в 1847 году, Тургенев писал о Гоголе: «Он проложил, он указал дорогу», по которой должна пойти наша литература. С выходом произведений Гоголя «изумительная перемена совершилась... в нашем сознании, в наших потребностях». Защита традиций Гоголя и Белинского, критического реализма пронизывает статьи и письма Тургенева в 60-е годы XIX века. В статье о романе Е. Тур «Племянница», в рецензии на комедию Островского «Бедная невеста» Тургенев во многом предваряет литературно-критические положения Чернышевского. Статьи Панаева, Островского, Писемского пронизаны неподдельной любовью к великому наследию гениального сатирика. Так передовые писатели того времени защищали гоголевское творчество от нападок либерально-реакционного лагеря.
Естественно, что именно Дружинину принадлежит попытка оспорить значение Гоголя и Белинского. Он говорит об «обильном шумом и ошибками» творчестве зрелого Белинского, увлеченного теорией «социального значения литературы». Основную его ошибку Дружинин видит в отходе от чисто эстетической критики к материализму и социализму. Всячески умаляя все то, что составляет подлинное величие Гоголя, он берет под защиту «Выбранные места из переписки с друзьями». Очень показательно, что защита реакционных идей этой книги у либерала непосредственно связана с проповедью «чистого искусства».
Дружинин был не одинок. Почти все либеральные друзья Белинского любыми средствами стремятся дискредитировать его наследие. Анненков печатает статью «О мысли в произведениях изящной словесности», В. Боткин – статью о Фете, Дружинин, изгнанный из «Современника» Чернышевским, осмеивает «дидактическую» литературу. Эту группу объединяет ненависть к революционной демократии и критическому реализму. Боткин сетовал в письме к Фету: «Поэтическая струя исчезла и из европейских литератур, замутила ее проклятая политика».
Ревизия великого наследия Белинского, борьба с гоголевским – «дидактическим» – направлением, реакционная теория независимого искусства, столь характерные для либерализма, были с удовлетворением встречены его недавними противниками славянофилами. Один из наиболее ярких представителей новой разновидности славянофильства А. А. Григорьев в 1855 году с искренним сочувствием говорит о Дружинине. «Третьи, – заявляет он, – как то г. Дружинин, с своих точек зрения, почти окончательно сходятся с нами в результатах». Бесконечно раскланиваясь по адресу Дружинина, Григорьев в эту пору бесплодно пытается умалить значение Белинского. А. Григорьев клеветнически утверждает, что наследие великого критика потеряло всякое значение и ничего, кроме вреда, принести литературе не может.[ 79]
Выступая против Белинского и Чернышевского, А. Григорьев в статье «Взгляд на современную критику искусства» (1858) развивает реакционное учение о свободе и независимости искусства. Он не отрицает, что искусство отражает жизнь, но самое понятие мира у него идеалистично. Искусство стоит выше жизни, так как является «откровением, озарением всего в ней случайного». Так, Григорьев уверяет, что Гоголь не реалист, а идеалист-романтик, «творец Акакия Акакиевича – вместе с тем и творец Аннунциаты». Гоголь чужд ювеналовского обличения действительности, юмор Гоголя исполнен любви к миру, который он рисует. «Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию», – читаем мы в статье А. Григорьева «Русская литература в 1851 году». Он развивает убогие идейки славянофильской критики, когда утверждает, что основные черты Гоголя – склонность к романтической идеализации и искажению действительности, христианское мировоззрение и отсутствие прогрессивных идей. Характерно, что А. Григорьев пытался оторвать Гоголя от представителей гоголевской школы.
Борьба против Гоголя и гоголевского направления объединила все силы либерального и реакционного лагерей. Политический смысл отречения от Гоголя был ясен.
Идейное размежевание революционеров и демократов, наметившееся к концу 50-х годов, определено той сложной и богатой событиями эпохой, когда неудачная Крымская война вскрыла предельную степень разложения самодержавной дворянской империи. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос о земле и воле. Одной из важнейших причин размежевания являлось отношение к ублюдочной крестьянской реформе. Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-западническая группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей», красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отвергает «дидактическое направление» Гоголя. Тем самым либералы полностью объединились с дворянской реакцией. По существу либералы и реакционеры составляют единый антинародный лагерь. В. И. Ленин писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок»[ 80]. Единой была классовая основа литературно-эстетических взглядов либеральных западников и крепостников.
Неутомимый борец против самодержавия, Чернышевский воспитывался на произведениях Гоголя. Они пробудили в нем в студенческие годы ненависть к самодержавию и крепостному гнету. Для Чернышевского Гоголь – «чрезвычайный» человек, который выше всего в мировой литературе. Он «недосягаемо великий», и за любимого писателя студент Чернышевский «готов отдать и жизнь и честь». «Лермонтов и Гоголь доказывают, – заносит он в свой дневник, – что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия».[ 82]
Идейные и художественные искания мыслителя и революционера обусловлены той сложной и богатой событиями эпохой, когда «...самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной».[ 83] Рост революционного протеста народа определил непримиримую борьбу идеолога крестьянской революции Чернышевского с дворянскими либералами.
В ряде статей, которыми Чернышевский начал свою журнальную деятельность, он окончательно утвердил наследие Гоголя и Белинского, противопоставив его либерально-эстетической литературе и критике 50-х годов. В борьбе революционной демократии с лагерем либералов и крепостников творчество Гоголя приобрело исключительное значение. Под влиянием Пушкина и Гоголя формировались идейно-эстетические и художественные представления величайших деятелей русского реалистического искусства второй половины XIX века. Толстой и Гончаров, Тургенев и Герцен, Островский и Салтыков-Щедрин испытали могучее влияние великого сатирика. Гоголевская традиция обличительного критического реализма проявилась во всех областях русского искусства – в музыке и живописи, в литературе и критике. И. Репин вспоминал о 60-х годах: «Подъем духа русского так был силен в это время, что на весь этот изящный хлам смотрели с презрением; жили другими, высшими, духовными сторонами жизни и стремились служить им. Русская интеллигенция находилась еще под сильным влиянием Гоголя и клеймила беспощадно все уродство нашей гадкой действительности».[ 84]
Вся демократическая критика 60-х годов XIX века любила в Гоголе его поэтический гений, беспощадно-правдивое изображение действительности, глубину национально-патриотического чувства. «Дорого русскому сердцу, – горячо писал Писарев, – имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности».[ 85]
Свою литературно-критическую программу Чернышевский стремится обосновать и теоретически, и исторически, и конкретным анализом явлений литературной современности. В 1855 году печатается его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности». В 1855—1856 годах появляются «Очерки гоголевского периода русской литературы», статьи о Пушкине и Гоголе. С 1853 года статьи и рецензии Чернышевского о самых разнообразных книгах заполняют страницы передовых журналов. В них дано многостороннее – теоретическое, историческое и критическое – утверждение эстетических идеалов революционной демократии, жизненных традиций Гоголя и Белинского.
В пору возрождения идеалистических теорий искусства, усиления нападок на Гоголя, либерально-дворянских фальсификаций его идейного и художественного облика Чернышевский поставил перед собою задачу теоретического обоснования гоголевского направления в литературе. В 1855 году по случаю выхода посмертного собрания сочинений Гоголя и публикации отрывков из второго тома «Мертвых душ» он написал статью, предварявшую его знаменитые «Очерки гоголевского периода...». Еще до этого в своей диссертации он опирается в ряде своих важнейших выводов на опыт Гоголя. Он усматривает в русской литературе стремление к более точному и глубокому освещению общественной жизни.[ 86] Говоря о типичности персонажей, об их обобщающе-познавательном значении, мыслитель ссылается на Гоголя и в частности на образ Хлестакова. Еще раньше, в работе «О „Бригадире“ Фонвизина», рассматривая особенности драматургического мастерства Фонвизина, Чернышевский сопоставляет их с классическими образцами реализма у Гоголя, где он находит «картину быта и понятий известного класса людей в его время», отмечает, что богатству жизни и художественному совершенству совершенно не препятствует то, что у него «неподвижные, не развивающиеся характеры». Манилов с супругой, Ноздрев, две провинциальные дамы хотя и проявляются перед нами во всей полноте с первой же встречи, «самые художественные, самые живые, самые интересные лица».[
Образы Гоголя, его словечки, его идеи пронизывают и художественный отдел «Финского вестника». Так, в «Денщике» Даля мимоходом вспоминается: «Барин Якова не был собственно дантист, как классически выразился Гоголь».[ 63]
Эстетические принципы петрашевцев полностью опирались на учение Белинского и художественный опыт Гоголя. П. Балаюгло пишет о Гоголе как писателе, приносящем великую честь и славу своей родине. Беллетристы петрашевцы создают повести, рассказы и физиологические очерки в духе Гоголя. Рассказы и очерки Плещеева, Пальма, Дурова и других являются закономерным развитием традиций Гоголя в истолковании Белинского. Замечательно, что петрашевцы использовали гоголевское творчество для революционной пропаганды. Важнейший теоретический труд тайного общества Петрашевского «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в русский язык» пропагандирует Гоголя, с сатирическими целями использует его образы и отдельные выражения. В статье «Орден» Петрашевский, изображая бесправие и беззаконие, ядовито ссылается на историю капитана Копейкина.[ 64]
Петрашевец В. Энгельсон указывал на исключительную общественную значительность творений Гоголя. В письме к Герцену 1852 года он писал: «Поэтому и Гакстгаузену возражать надобно бы картинами из русской жизни. Кто читал Гоголя повесть о ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем в Миргороде, тому картина уездного суда стоит более, чем целая диссертация».
* * *
В конце 40—50-х годов, в период упадка в критике, когда После смерти Белинского выступили Анненков, Дружинин, Дудышкин, Боткин, борьбу за гоголевские традиции продолжил А. И. Герцен.Для Герцена – великого художника и революционного мыслителя – Гоголь в полной мере являлся идейным союзником, учителем, проложившим новые пути в искусстве. Еще Белинский главную заслугу Гоголя усматривал в создании наиболее плодотворного и глубокого течения в русской литературе, которое М. Горький впоследствии назвал критическим реализмом.
Блистательным развитием гоголевских традиций была художественная проза Герцена. Особенно широко они развернулись в романе «Кто виноват?», проявляясь в беспощадном обнажении всех темных сторон действительности, в законченности социальных биографий персонажей, в полном нарушении канонов прозаических жанров. Не случайно в «Кто виноват?» Герцен сопоставляет Бельтова с Чичиковым. В последнем он находит наиболее глубокое и правдивое выражение типических сторон дворянско-помещичьего общества. Рассказывая о ненависти к Бельтову чиновничьего и помещичьего круга, он далее говорит: «Причину нелюбви к Бельтову разгадать нетрудно. Помещики и чиновники составляли свои, более или менее замкнутые круги, но круги близкие, родственные; у них были свои интересы, свои ссоры, свои партии, свое общественное мнение... Приезжай в NN советник из РР, он в неделю был бы деятельный и уважаемый член и собрат; приезжай уважаемый друг наш Павел Иванович Чичиков, и полицмейстер сделал бы для него попойку, и другие могли бы плясать около него и стали бы называть его „мамочкой“, – так, очевидно, поняли бы они родство свое с Павлом Ивановичем».[ 65]
Больше того, Герцен и прямо вмешался в борьбу вокруг Гоголя. В первом письме цикла «Писем с Via del Corso», написанном в декабре 1847 года, он иронизирует над статьею Ю. Самарина «О мнениях „Современника“, разоблачает реакционность „писем к друзьям“, то есть „Выбранных мест из переписки с друзьями“. „Современный воздух, – восклицает Герцен, – не любит ни ирокезские письма к друзьям, ни готтентотские статьи покойного „Маяка“ и параличного „Москвитянина“. Эту свою оценку „Выбранных мест...“ Герцен развил в 1851 году в книге „О развитии революционных идей в Роесии“, напечатанной в Париже. В ней он раскрыл политическое значение художественного наследия Гоголя и реакционный смысл его проповеднических статей. В Гоголе Герцен уже в начале 40-х годов ценил огромную обличительную силу, трезвое и сокрушительное разоблачение уродливой и страшной бюрократической и помещичьей России. 11 июля 1842 года он занес в свой дневник: „Мертвые души“ Гоголя – удивительная книга, горький упрек современной Руси, „о не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы нацинальность“. Таким образом, почти в одно время с Белинским Герцен признавал в великой поэме Гоголя подлинно патриотическое и национальное создание. Характеристика Герцена дополняется очень тонкими наблюдениями над своеобразием стиля „Мертвых душ“: «Портреты его удивительно хороши, жизнь сохранена во всей полноте; не типы отвлеченные, а добрые люди, которых каждый из нас видел сто раз. Грустно в мире Чичикова“.[ 66] Замечательной чертой дневниковых записей Герцена является его глубокая убежденность в том, что реализм Гоголя не ограничивается беспощадным обличением действительности, но несет в себе зерна положительного идеала, «предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного».[ 67]
В этом он полностью совпал с Белинским. В своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский дал чеканное определение сущности положительных начал в творчестве Гоголя. «Конечно, – читаем мы здесь, – преобладающий характер его сочинений – отрицание; всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала». Этот идеал проявляется в самом подходе к изображению жизни. Так Белинский углубил свое учение о субъективности. Этот важнейший момент его воззрений на Гоголя оказал непосредственное и сильное влияние на отечественное искусство. Крамской хорошо передал эту одну из важнейших основ демократической эстетики Белинского и Чернышевского, когда говорил, что «не в том еще дело, чтобы написать ту или другую сцену из истории или из действительной жизни. Она будет просто фотографией с натуры, этюдом, если не будет освещена философским мировоззрением автора и не будет носить глубокого смысла жизни, в какой бы форме это ни проявлялось. Почитайте-ка Гете, Шиллера, Шекспира, Сервантеса, Гоголя. Их искусство неразрывно связано с глубочайшими идеями человечества».[ 68]
В 50-х годах Герцен выступил с защитой Гоголя, дал точную политическую оценку деятельности великого художника. Эта оценка революционера-эмигранта, создателя впоследствии Вольной русской типографии и свободной печати имела исключительное значение. Герцен и Огарев заговорили полным голосом о состоянии русской литературы, о великом общественном значении литературы у народа, «не имеющего политической свободы». Все лучшее, передовое, талантливое в нашей литературе восстало против «нелепого» и страшного мира крепостного угнетения. Критический реализм «пускает корни в комедиях Фонвизина и достигает своего завершения в горьком смехе Грибоедова, в беспощадной иронии Гоголя и в отрицании новой школы, не знающем страха, ни границ». К «великим насмешникам»,[ 69] мужественно борющимся против крепостной России, относится и Гоголь. Друг Герцена Н. П. Огарев в своей характеристике оппозиционной «потаенной литературы» особое место отводит Гоголю, выдвинувшему «практически необходимый» вопрос – обличение бюрократической системы: «Вся правительственная пошлость и своекорыстие вышли наружу... уважение к правительству было без возврата подточено в общественном сознании». Вместе с Герценом Огарев показал, что Гоголь развил дальше оппозиционные элементы поэзии Пушкина, порожденные первым ударом декабристов по самодержавию.[ 70]
Еще точнее и острее указания Герцена на политическое значение Гоголя. «Мертвые души» произвели в России такое же впечатление, какое во Франции вызвала «Свадьба Фигаро». «Можно было с ума сойти при виде этого зверинца, – с горечью и болью восклицал Герцен, – из дворян и чиновников, которые слоняются в глубочайшем мраке, покупают и продают „мертвые души“ крестьян».[ 71] Практическим курсом России» называл он его «патологические очерки, взятые с натуры».[ 72] «Безжалостная ирония» Гоголя воспринимается в одном ряду со «страстной критикой» Белинского.
Защищая Гоголя от недругов, от реакционных подголосков, вскрывая политический пафос его сочинений, Герцен в то же время решительно осуждает его «Выбранные места из переписки с друзьями». «Гражданской изменой» назвал он издание этой книги. Но Гоголя-художника он защищает от попыток реакционной и либеральной критики причислить писателя к лику защитников и охранителей существующего строя.
Прогрессивный демократический лагерь в эти годы разгрома передовой мысли лишился единого идейного центра. Именно поэтому исключительное значение имела зарубежная публицистическая деятельность Герцена и Огарева. В России идеи Белинского и Герцена в критике отстаивал Некрасов. Н. А. Некрасов являлся соратником Белинского и Герцена не только в области поэзии, но также и в критике. Критические фельетоны великого поэта имеют первостепенное значение в качестве автокомментария к его стихам, а также как важнейшие документы литературной теории революционных демократов. В течение двух десятилетий (1841—1862) Н. А. Некрасов выступал в одном ряду с Белинским, Чернышевским, Добролюбовым в роли строгого ценителя, взыскательного критика, наставника литературной молодежи и неутомимого противника реакционной литературы и эстетики, в первую очередь эпигонов романтизма. В 1855 году поэт с горечью писал, что после смерти Белинского молодые писатели идут не вслед за Гоголем, а «по стопам Авдеева», и «во всей литературе нет критика, который хоть бы немного растолковал, куда ведет путь, проложенный Авдеевым».
В следующем году Некрасов писал Тургеневу, что не понимает тех, кто пытается великое наследие Белинского обратить в сладенькую проповедь «чистого искусства». Столбовая дорога русской литературы – критический, раскрывающий все темные стороны русской действительности реализм Гоголя.
Относясь к литературе как к мощному средству борьбы за счастье народа, Некрасов в своих критических этюдах требует смелого вторжения писателя в жизнь, называет писателя «могущественным проводником в общество идей образованности, просвещения, благородных чувств и понятий», требует, чтобы литература «растолковывала нам наши обязанности, человеческие и гражданские», и ратовала «во имя правды, совести и человеческого достоинства».[ 73]
Некрасов выступил в защиту революционно-демократической литературы и традиций Гоголя. Он сразу же встал на оборону гоголевского направления против своих прежних друзей Боткина и Дружинина. Общественная роль искусства для него ясна и бесспорна. В письме к Боткину (16 сентября 1855 года) он писал: «Прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно».[ 74] Дружинин выразил сущность литературного вероучения враждебного народу либерального лагеря. Он реставрировал теорию «чистого искусства», сделав его знаменем якобы «артистическое» искусство Пушкина и отвергнув «дидактическое» творчество Гоголя и его последователей.
Вот против этой теории Некрасов и заявлял категорический протест, когда писал Боткину: «Где у нас (да и в Европе теперь) такие таланты, чтоб можно было наслаждаться их художественностью, забыв о времени, обществе и т. д.».[ 75] Он глубоко убежден, что искусство не отделимо от высоких общественных задач. «Верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего... станешь ли служить искусству – послужишь и обществу и, наоборот, станешь служить обществу – послужишь и искусству. Эту теорию оправдали многие великие мира сего».[ 76] «Нет науки для науки, – провозглашает Некрасов в первом же журнальном обзоре, – нет искусства для искусства, – все они существуют для общества».
Требуя подчинения поэтического творчества гражданскому долгу, Некрасов-критик обобщает свою поэтическую практику. «В нашем отечестве, – писал он Л. Толстому, – роль писателя есть прежде всего роль учителя и, по возможности, заступника за безгласных и приниженных».[ 77] Эти слова не случайно перекликаются с «Письмом к Гоголю» Белинского, говорившего: «И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодержавия; православия и народности».[ 78] Некрасов не мог пойти по одному пути с Дружининым и его единомышленниками. Как и могучая поэзия Некрасова, его многочисленные фельетоны, критические обзоры и литературные памфлеты проникнуты идеями революционной демократии.
Вместе с Некрасовым в эту пору защищали и развивали традиции Гоголя Тургенев, Толстой, Островский, Писемский, несмотря на определенные различия в их общественно-политических взглядах. Особенно значительны в это время были критические выступления И. С. Тургенева. Тургенев отстаивал реалистическую эстетику Белинского, социально-обличительные традиции Гоголя. Еще при жизни Белинского, в 1847 году, Тургенев писал о Гоголе: «Он проложил, он указал дорогу», по которой должна пойти наша литература. С выходом произведений Гоголя «изумительная перемена совершилась... в нашем сознании, в наших потребностях». Защита традиций Гоголя и Белинского, критического реализма пронизывает статьи и письма Тургенева в 60-е годы XIX века. В статье о романе Е. Тур «Племянница», в рецензии на комедию Островского «Бедная невеста» Тургенев во многом предваряет литературно-критические положения Чернышевского. Статьи Панаева, Островского, Писемского пронизаны неподдельной любовью к великому наследию гениального сатирика. Так передовые писатели того времени защищали гоголевское творчество от нападок либерально-реакционного лагеря.
* * *
В 1849 году появилось первое «Письмо иногороднего подписчика» Дружинина, знаменовавшее наступление дворянских либералов на идейное демократическое искусство. В замаскированной форме он выступил против Гоголя и «натуральной школы», ее устремленности к сатирической и современной тематике. «Мелочность» беллетристики, по его мнению, – результат сатирического направления и того, что «наши беллетристы» «гонялись за сюжетами из современной жизни».Естественно, что именно Дружинину принадлежит попытка оспорить значение Гоголя и Белинского. Он говорит об «обильном шумом и ошибками» творчестве зрелого Белинского, увлеченного теорией «социального значения литературы». Основную его ошибку Дружинин видит в отходе от чисто эстетической критики к материализму и социализму. Всячески умаляя все то, что составляет подлинное величие Гоголя, он берет под защиту «Выбранные места из переписки с друзьями». Очень показательно, что защита реакционных идей этой книги у либерала непосредственно связана с проповедью «чистого искусства».
Дружинин был не одинок. Почти все либеральные друзья Белинского любыми средствами стремятся дискредитировать его наследие. Анненков печатает статью «О мысли в произведениях изящной словесности», В. Боткин – статью о Фете, Дружинин, изгнанный из «Современника» Чернышевским, осмеивает «дидактическую» литературу. Эту группу объединяет ненависть к революционной демократии и критическому реализму. Боткин сетовал в письме к Фету: «Поэтическая струя исчезла и из европейских литератур, замутила ее проклятая политика».
Ревизия великого наследия Белинского, борьба с гоголевским – «дидактическим» – направлением, реакционная теория независимого искусства, столь характерные для либерализма, были с удовлетворением встречены его недавними противниками славянофилами. Один из наиболее ярких представителей новой разновидности славянофильства А. А. Григорьев в 1855 году с искренним сочувствием говорит о Дружинине. «Третьи, – заявляет он, – как то г. Дружинин, с своих точек зрения, почти окончательно сходятся с нами в результатах». Бесконечно раскланиваясь по адресу Дружинина, Григорьев в эту пору бесплодно пытается умалить значение Белинского. А. Григорьев клеветнически утверждает, что наследие великого критика потеряло всякое значение и ничего, кроме вреда, принести литературе не может.[ 79]
Выступая против Белинского и Чернышевского, А. Григорьев в статье «Взгляд на современную критику искусства» (1858) развивает реакционное учение о свободе и независимости искусства. Он не отрицает, что искусство отражает жизнь, но самое понятие мира у него идеалистично. Искусство стоит выше жизни, так как является «откровением, озарением всего в ней случайного». Так, Григорьев уверяет, что Гоголь не реалист, а идеалист-романтик, «творец Акакия Акакиевича – вместе с тем и творец Аннунциаты». Гоголь чужд ювеналовского обличения действительности, юмор Гоголя исполнен любви к миру, который он рисует. «Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию», – читаем мы в статье А. Григорьева «Русская литература в 1851 году». Он развивает убогие идейки славянофильской критики, когда утверждает, что основные черты Гоголя – склонность к романтической идеализации и искажению действительности, христианское мировоззрение и отсутствие прогрессивных идей. Характерно, что А. Григорьев пытался оторвать Гоголя от представителей гоголевской школы.
Борьба против Гоголя и гоголевского направления объединила все силы либерального и реакционного лагерей. Политический смысл отречения от Гоголя был ясен.
Идейное размежевание революционеров и демократов, наметившееся к концу 50-х годов, определено той сложной и богатой событиями эпохой, когда неудачная Крымская война вскрыла предельную степень разложения самодержавной дворянской империи. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос о земле и воле. Одной из важнейших причин размежевания являлось отношение к ублюдочной крестьянской реформе. Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-западническая группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей», красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отвергает «дидактическое направление» Гоголя. Тем самым либералы полностью объединились с дворянской реакцией. По существу либералы и реакционеры составляют единый антинародный лагерь. В. И. Ленин писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок»[ 80]. Единой была классовая основа литературно-эстетических взглядов либеральных западников и крепостников.
* * *
В легальной русской печати оценку Гоголя и гоголевского направления защитил от нападок реакционной и либеральной критики Н. Г. Чернышевский. Вождь революционных демократов дал новое обоснование исторического и литературного значения Гоголя в свете задач освободительного движения 60-х годов. Чернышевский выдвинул новое определение гоголевского направления, назвав его критическим. Общественная значительность, критическое отношение к социальной действительности, суд над нею – все эти элементы творчества Гоголя и его наследников нашли точное и конкретное выражение в термине Чернышевского. «Должно приписать исключительно Гоголю, – указывал он, – заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического – или, как справедливее будет назвать его, критического направления».[ 81]Неутомимый борец против самодержавия, Чернышевский воспитывался на произведениях Гоголя. Они пробудили в нем в студенческие годы ненависть к самодержавию и крепостному гнету. Для Чернышевского Гоголь – «чрезвычайный» человек, который выше всего в мировой литературе. Он «недосягаемо великий», и за любимого писателя студент Чернышевский «готов отдать и жизнь и честь». «Лермонтов и Гоголь доказывают, – заносит он в свой дневник, – что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия».[ 82]
Идейные и художественные искания мыслителя и революционера обусловлены той сложной и богатой событиями эпохой, когда «...самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание – опасностью весьма серьезной».[ 83] Рост революционного протеста народа определил непримиримую борьбу идеолога крестьянской революции Чернышевского с дворянскими либералами.
В ряде статей, которыми Чернышевский начал свою журнальную деятельность, он окончательно утвердил наследие Гоголя и Белинского, противопоставив его либерально-эстетической литературе и критике 50-х годов. В борьбе революционной демократии с лагерем либералов и крепостников творчество Гоголя приобрело исключительное значение. Под влиянием Пушкина и Гоголя формировались идейно-эстетические и художественные представления величайших деятелей русского реалистического искусства второй половины XIX века. Толстой и Гончаров, Тургенев и Герцен, Островский и Салтыков-Щедрин испытали могучее влияние великого сатирика. Гоголевская традиция обличительного критического реализма проявилась во всех областях русского искусства – в музыке и живописи, в литературе и критике. И. Репин вспоминал о 60-х годах: «Подъем духа русского так был силен в это время, что на весь этот изящный хлам смотрели с презрением; жили другими, высшими, духовными сторонами жизни и стремились служить им. Русская интеллигенция находилась еще под сильным влиянием Гоголя и клеймила беспощадно все уродство нашей гадкой действительности».[ 84]
Вся демократическая критика 60-х годов XIX века любила в Гоголе его поэтический гений, беспощадно-правдивое изображение действительности, глубину национально-патриотического чувства. «Дорого русскому сердцу, – горячо писал Писарев, – имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности».[ 85]
Свою литературно-критическую программу Чернышевский стремится обосновать и теоретически, и исторически, и конкретным анализом явлений литературной современности. В 1855 году печатается его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности». В 1855—1856 годах появляются «Очерки гоголевского периода русской литературы», статьи о Пушкине и Гоголе. С 1853 года статьи и рецензии Чернышевского о самых разнообразных книгах заполняют страницы передовых журналов. В них дано многостороннее – теоретическое, историческое и критическое – утверждение эстетических идеалов революционной демократии, жизненных традиций Гоголя и Белинского.
В пору возрождения идеалистических теорий искусства, усиления нападок на Гоголя, либерально-дворянских фальсификаций его идейного и художественного облика Чернышевский поставил перед собою задачу теоретического обоснования гоголевского направления в литературе. В 1855 году по случаю выхода посмертного собрания сочинений Гоголя и публикации отрывков из второго тома «Мертвых душ» он написал статью, предварявшую его знаменитые «Очерки гоголевского периода...». Еще до этого в своей диссертации он опирается в ряде своих важнейших выводов на опыт Гоголя. Он усматривает в русской литературе стремление к более точному и глубокому освещению общественной жизни.[ 86] Говоря о типичности персонажей, об их обобщающе-познавательном значении, мыслитель ссылается на Гоголя и в частности на образ Хлестакова. Еще раньше, в работе «О „Бригадире“ Фонвизина», рассматривая особенности драматургического мастерства Фонвизина, Чернышевский сопоставляет их с классическими образцами реализма у Гоголя, где он находит «картину быта и понятий известного класса людей в его время», отмечает, что богатству жизни и художественному совершенству совершенно не препятствует то, что у него «неподвижные, не развивающиеся характеры». Манилов с супругой, Ноздрев, две провинциальные дамы хотя и проявляются перед нами во всей полноте с первой же встречи, «самые художественные, самые живые, самые интересные лица».[