Страница:
Якушкин рассказывает в своих «Записках» об одном дружеском собрании (9 февраля 1816 года): «Трубецкой и я, мы были у братьев Муравьевых-Апостолов, Матвея и Сергея; к ним приехали Александр и Никита Муравьевы с предложением учредить тайное общество, целью которого стало бы составить „благо России в обширном смысле“». Учрежденное общество стало известно под именем «Союза спасения»; вскоре в него вошли адъютанты графа Витгенштейна Пестель и Бурцев. Павлу Пестелю и было поручено написать Устав общества. В нем следовало оговорить прежде всего два положения: все ключевые должности военной и гражданской службы по возможности замещаются членами Тайного общества; если царствующий император не даст прав независимости своему народу, ни в коем случае не присягать его наследнику, не ограничив предварительно его самодержавие. Устав, несколько перегруженный масонской ритуалистикой, был готов к 1817 году, когда организация получила новое название – «Общество истинных и верных сынов Отечества».
Это время занимает особое место в становлении политических взглядов молодого Якушкина. В конце семнадцатого года царская семья отправляется в Москву. Еще в августе сюда начала прибывать гвардия, и в числе первых батальонов был начальник штаба генерала Розена – Александр Муравьев, учредитель «Союза спасения».
В Москве оказалось большинство членов тайного общества. Их собрания становились все более многолюдными, разгорались жаркие споры. Обычно друзья собирались у Михаила Фонвизина в его родовом доме или у Александра Муравьева в Хамовнических казармах. Для И. Д. Якушкина перекрестком судьбы стал все более энергично обсуждаемый вопрос о возможности цареубийства.
Координаты этого рокового сочетания – «Якушкин и цареубийство» – были как внешними, так и внутренними. Внешние определило письмо Сергея Трубецкого из Петербурга в Москву товарищам по Тайному обществу. Он сообщал, что русский царь даровал Конституцию Польше вопреки несвободе, царящей в России. В разгоряченном воображении Трубецкого, страдающего за судьбу России, рисовались картины попрания прав его отечества, возможное отторжение исконно русских земель в пользу Польши, перенос столицы Империи из Петербурга – в Варшаву. Тогда-то участники тайных совещаний в Москве и решили, что «для предотвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра».
Нетерпение, желание приблизить развязку усугублялись гнетущей общественной атмосферой. Переход царизма к откровенной реакции во время «аракчеевщины», правительственное давление в духовной жизни, засилье иезуитов на самых высоких постах в государственном аппарате, военные поселения, лежащие тяжелым грузом на плечах и без того задавленного крестьянства, – все это до крайности раздражало пылких заговорщиков. Среди нескольких энтузиастов, вызвавшихся исполнить акт цареубийства, сильнее других звучал голос Якушкина.
Разумеется, эта идея не была спонтанным порывом, душевным всплеском. Она носилась в воздухе и на более ранних этапах истории декабризма. В 1815 году возник проект Михаила Лунина: отрядом в масках встретить царя на Царскосельской дороге и напасть на него. Сам акт цареубийства не имел самодовлеющего значения – он лишь создавал ситуацию междуцарствия, дающего юридическое право на восстание, так как прерывалась присяга, данная монарху верноподданными.
Но и в 1817 году идея цареубийства не получила поддержки в декабристской среде. Отговорить Якушкина, однако, оказалось не так просто; М. А. Фонвизин употребил на это немало сил. Иван Дмитриевич заверял, что в его намерении нет безнравственного оттенка, что его план – не убийство, а поединок. «Я решился, – вспоминал он позже, – по прибытии Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь войдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих».
И все-таки реакция товарищей заставила Якушкина отказаться от своего замысла. К этому времени он вышел из Тайного общества. Между тем история тайного революционного движения вступила в новую фазу. Созрело намерение распустить организацию, о которой стало известно царю, и через год создать новую – формально на легальных началах, а по существу содержащую «сокровенную» цель уничтожения самодержавия и крепостничества. Такой организацией стал «Союз благоденствия», во многом воспроизводивший устав и принципы деятельности «Тугендбунда» – «Союза добродетели», созданного в Пруссии по инициативе прусского канцлера Штейна для сотрудничества с королевским правительством в период борьбы с Наполеоном. Русский «Союз благоденствия», усвоив и обогатив просветительскую сторону «Тугендбунда», имел скрытую радикальную часть, предусматривающую государственный переворот «посредством действия войск». Однако перевороту должен был предшествовать двадцатилетний период подготовки общественного мнения России.
Устав «Союза благоденствия» – «Зеленую книгу» – Якушкин хорошо знал, но, вероятно, в «потаенную цель» организации, скрытую для рядовых членов, посвящен не был. От этого, по-видимому, и проистекал его общий скептицизм. Правда, отход от товарищей по Тайному обществу оказался непродолжительным. В 1818 году Никита Муравьев познакомил его с Пестелем. Не устояв перед силой ума и убежденности признанного лидера Тайного общества, Иван Дмитриевич дал согласие на новое вступление в общество. Он признавал, что Пестель «всегда говорил умно и упорно, защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину… Один раз доказав себе, что Тайное общество – верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил свое существование». Дальнейшая судьба Якушкина отныне прочно и навсегда слилась с деятельностью тайных организаций.
Выйдя в 1818 году в отставку, Иван Дмитриевич решил заняться одним из мучивших его вопросов – судьбой собственных крепостных крестьян. Он был небогатым дворянином, ему принадлежали всего 120 душ на разоренной наполеоновским нашествием Смоленщине. Еще в 1816-м он попытался освободить крестьян в своем имении Жуково Рославльского уезда. «В то время, – вспоминал он впоследствии, – я не очень понимал, как это можно устроить, ни того, что из этого выйдет; но, имея полное убеждение, что крепостное состояние – мерзость, я был проникнут чувством прямой моей обязанности освободить крестьян, от меня зависящих». В 1819 году, снова отправившись в имение с желанием облегчить участь своих крестьян, он уменьшил величину барской запашки и отменил ряд поборов.
Занявшись «крестьянским вопросом», Якушкин руководствовался в первую очередь этическими мотивами, полагая личную свободу человека естественным правом любого своего соотечественника. Но задумывался и об экономической эффективности, стараясь сделать труд крестьян рентабельным. Он выработал целую программу, которая оставалась одним из самых радикальных и последовательных вариантов решения крестьянского вопроса до появления развернутых программ Северного и Южного обществ декабристов.
На основе действующего Указа о вольных хлебопашцах 1803 года Якушкин предложил освободить крестьян, но, в отличие от царского указа, не за выкуп, а безвозмездно. Кроме того, он считал необходимым предоставить им «их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгонами». Всю остальную землю помещик оставлял за собой, предлагая половину из нее обрабатывать вольнонаемным трудом, а другую – отдать в аренду своим же крестьянам. В проект входило и предложение крестьянской общине выкупать пахотную землю.
Переписка Якушкина с Министерством внутренних дел и самим министром О. П. Козодавлевым, личной встречи с которым он с большим трудом добился, не принесла никаких результатов. Да и собственные крестьяне не смогли понять добрых намерений барина. На их вопрос, чьей же будет земля в результате их освобождения, Иван Дмитриевич объяснял, что пашенная земля останется за ним. И крестьяне отвечали: «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы будем – ваши, а земля – наша». Однако натура Якушкина не могла примириться с существованием бесправия – вся его дальнейшая деятельность была направлена на разрушение крепостничества и борьбу за свободу.
В 1824–1825 годах И. Д. Якушкин, проживая попеременно в Москве и Жукове, всерьез увлекся философскими проблемами, собрав вокруг себя единомышленников. В этот «кружок метафизиков» входили И. А. Фонвизин, И. Д. Щербатов, П. Х. Граббе, Н. И. Тургенев, М. И. Муравьев-Апостол. Особые отношения сложились с П. Я. Чаадаевым, активная философская переписка с которым продолжалась многие годы.
Неожиданная смерть императора Александра в декабре 1825 года резко меняет обстановку. Вместе с М. А. Фонвизиным Якушкин замышляет поднять московское восстание в поддержку Петербургу. Между тем в Москву прибывает генерал-адъютант Комаровский с решительным приказом привести к присяге Москву в Успенском соборе Кремля. Иван Дмитриевич демонстративно отказывается присягать новому императору. 10 января 1826 года его берут под арест.
Следствие и суд над декабристами стали беспримерным политическим процессом в России. При почти полном отсутствии серьезных навыков конспирации, обремененные условностями дворянской чести и морали подследственные были беззащитны и доверчивы, чем безгранично пользовались высокопоставленные следователи во главе с императором Николаем. Лишь протоиерей Казанского собора П. Н. Мысловский, принимавший исповедь у заключенных, единственный из официального окружения обратился к «государственным преступникам» с искренним словом сочувствия и сострадания. Он растрогал даже несгибаемого Пестеля, просившего «благословить его в последнюю дорогу». Якушкин доверился Мысловскому и вел через него переписку с родными; от него же он узнал об участи своих товарищей.
12 июля 1826 года Иван Дмитриевич наконец впервые увидел своих друзей в Верховном уголовном суде. Капитан Якушкин отнесен был к 1-му разряду виновных и был сначала приговорен к смертной казни отсечением головы. Затем последовала замена смертной казни двадцатилетней каторгой и ссылкой на поселение. Позже срок каторги был сокращен до пятнадцати лет. После объявления приговора Якушкина с товарищами подвергли гражданской казни – о его голову была сломана шпага. Он отправился в Финляндию, в крепость Роченсальм, а оттуда на остров Форт-Слава. На дороге, в 1827 году, был получен приказ о переводе его в Сибирь. В Ярославле, закованный в кандалы, Иван Дмитриевич увиделся последний раз с женой и своими малолетними сыновьями.
В Сибири Якушкина сначала встретил Читинский острог со всеми тяготами каторжной жизни. Потом – Петровский Завод; к 1830 году там закончилась постройка полуказарм, куда поместили сосланных декабристов. Заключенные зажили артелью: дружеская взаимная поддержка, душевное участие живущих рядом жен-декабристок, самоотверженно помогавших «государственным преступникам», позволяли переносить, казалось, невозможное.
Около двадцати изданий периодической печати получали ссыльные в Петровском Заводе – их общая библиотека насчитывала более шести тысяч книг. Страсть к занятиям особенно реализовалась на поселении, превратившись в действенное средство пропаганды и влияния на местное население. Члены артели прекрасно отдавали себе отчет, во имя чего они это делают: так создавалось «культурное основание» для будущего государственного преобразования России.
На поселение Якушкин попал в Ялуторовск Тобольской губернии, где прожил двадцать долгих лет. Именно там раскрылись новые грани уникального таланта этого человека.
И. Д. Якушкин приехал в Ялуторовск в 1836 году и застал ранее поселенных декабристов – бывших участников Южного общества В. К. Тизенгаузена и А. В. Ентальцева. Вскоре сюда перевели и старого товарища Якушкина Матвея Муравьева-Апостола. Через шесть лет к ним присоединились И. И. Пущин и князь Евгений Оболенский. Наконец, последним прибыл Н. В. Басаргин. «Нас здесь пятеро товарищей, – рассказывал Пущин Е. А. Энгельгардту, – живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг – у нас, а в воскресенье – у Муравьева. Обедаем без больших прихотей вместе, потом или отправляемся ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может быть по необходимости, охотник посидеть за зеленым столом. Прочие дни проходят в занятиях всякого рода – умственных и механических… В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель облегчает и освещает заточение и ссылку».
В семьях Ентальцева и Муравьева-Апостола бывали молодые учителя уездного училища, сами декабристы тоже посещали дома ялуторовских купцов, в особенности Н. Я. Балакшина: на его имя выписывали журналы, получали письма и деньги от родных. Но больше всего подружились декабристы со священником С. Я. Знаменским, выделявшимся из среды местного духовенства своими интеллектуальными запросами. Он и сыграл важную роль в создании ялуторовской школы.
Иван Дмитриевич жил замкнуто. С Ентальцевым и Муравьевым-Апостолом были их семьи, семья же Якушкина находилась за многие тысячи верст от него (лишь в 1850-х годах сыновья, потерявшие к тому времени мать, приехали к отцу в ссылку). С появлением в Ялуторовске священника Знаменского у декабриста окончательно сложился план организации народной школы с использованием «ланкастерского» метода обучения.
Возникла эта педагогическая система в противовес традиционной системе Песталоцци, требующей больших затрат и рассчитанной на небольшой круг учеников. Английские педагоги Ланкастер и Белль предложили массовый метод взаимного обучения. Он позволял быстрее, дешевле и успешнее вооружить начальной грамотностью широкие слои населения. При подготовке того или другого курса вся масса учащихся распределялась по степени подготовки на несколько «классов» во главе со «старшими» учениками, которые обучали свою группу под наблюдением руководителя школы.
В ялуторовский период Якушкин стал рассматривать «ланкастерскую систему» более широко. «Осмыслить человека, – писал он в своем плане, – развернуть в нем способность мышления, а значит, и политического самосознания». Школа открылась за церковной оградой храма; разрешение от тобольского архиерея получили быстро: у Знаменского имелись налаженные связи с губернским центром и достаточный авторитет в глазах губернского духовенства.
Формально школа должна была «приготовлять детей священников и церковнослужителей, проживающих в городе и окрестностях, к поступлению в семинарию». Такая формулировка имела целый ряд преимуществ: она придавала ялуторовской школе бесспорный легальный статус, обеспечивала ей возможность расширять свою программу и защищала ее от нападок со стороны Министерства народного просвещения. Труднее оказалось обеспечить материальную сторону: Духовная консистория и губернские власти не предусматривали финансирование церковно-приходских школ. «Городское общество» Ялуторовска также было далеко от желания материально поддержать новое дело.
Приходилось ориентироваться на добровольные пожертвования. Особенное внимание Якушкин обратил на купечество. Крупный откупщик и заводчик И. П. Медведев, либеральный купец Н. Я. Балакшин откликнулись на просьбы и внушения энтузиаста. Медведев не ограничился денежными пожертвованиями: он предоставил в распоряжение школы целое здание, расположенное на его стеклоделательном заводе в селении Коптюле. Здание разобрали, перевезли в Ялуторовск, поставив в ограде собора, и приспособили к учебным занятиям. Денежные сборы производились и за пределами города: школе оказывали поддержку декабристы тобольской колонии.
Сам Якушкин приступил к выполнению ответственной задачи – составлению настенных «ланкастерских таблиц» и «вопросов для старших». Знаменский переписал их для употребления в школе, Муравьев-Апостол наклеивал их на картон, жена Ентальцева вязала шнурки и делала указки; польский повстанец Собаньский вытачивал вешалки. Одновременно Якушкин и Знаменский начали горячо пропагандировать свое начинание (и в городе, и в ближайших деревнях), чтобы обеспечить необходимое число учащихся.
К 7 августа 1842 года все приготовления завершились, и в этот день школа открылась для занятий. Сначала было шесть учеников и два преподавателя – сам Якушкин и законоучитель Знаменского. К концу года количество учащихся достигло сорока двух. Занятия происходили четыре раза в неделю по четыре часа ежедневно: два часа поутру и два – после обеда.
С этого времени, по рассказам ученицы Якушкина А. П. Сазанович, «все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на задний план». Он присутствовал на уроках, руководил работой «старших» учеников, систематически проверял знания и выступал в активной роли не только учителя, но и воспитателя. Школа помещалась в просторном одноэтажном здании с высокими и светлыми комнатами. Классное помещение оформили по ланкастерской системе: около стены на небольшом возвышении учительская кафедра; против нее, во всю длину комнаты – парты на несколько учеников каждая. Первые два ряда представляли собой неглубокие плоские ящики, засыпанные песком, снабженные палочками для писания и линейками для разравнивания песка; здесь сидели начинающие обучаться грамоте. Следующие два ряда имели аспидные доски с грифелями и губками для стирания; сюда садились более подготовленные. Последние ряды парт имели чернила и предназначались для «старших классов». Около стен располагались несколько железных полукругов, которые особыми крючками пристегивались к стенам петлями: сюда становились группы учащихся для устных занятий под руководством «старших». По стенам были развешаны таблицы, а венчал убранство самодельный глобус над кафедрой учителя.
В дни занятий классная комната наполнялась разновозрастными учениками, которых красочно описывает один из бывших воспитанников ялуторовской школы: «Каких только не было тут костюмов, начиная с франтовской курточки барича, сына губернского прокурора… до двух татарчонков с чисто выбритыми головами в своих национальных костюмах. Были два брата в казацких казакинах и босые; был тут и Васильев в разорванном халате и в сапогах с каблучками на манер бочоночков». Учились сыновья городских жителей, учились крестьянские дети из ближних и более отдаленных деревень. Бывали случаи, когда родители привозили сыновей из Кургана и даже из Тобольска.
Школа начала свою деятельность скромно: русская грамматика и латинский язык – для подготовки мальчиков к духовной семинарии. Постепенно Якушкин расширял программу: ввел арифметику, затем начатки геометрии, механику, географию и русскую историю, греческий язык, чистописание, черчение и рисование. Он настраивал учеников на получение естественно-научного образования и со временем ввел преподавание ботаники и зоологии. Объем сообщаемого материала не мог уложиться в два года, и Якушкин сделал курс четырехлетним. Все предметы преподавались по методу «взаимного обучения». Ланкастерская система соблюдалась неукоснительно.
Иван Дмитриевич очень внимательно относился к каждому. Он не ставил себя в положение сурового мэтра; во время перемен не уходил от учеников, старался отвечать на их вопросы, затевал игры во дворе. Его нравственный облик оказывал на детей глубочайшее влияние. По воспоминаниям очевидцев, «дети его, мало того любили, просто обожали и нисколько не боялись». Рассказывает его ученица О. Н. Балакшина: «Весной, летом и осенью после занятий шли в поле, и Якушкин рассказывал на примере жизнь природы, так как он был хорошим ботаником».
Сохранились собственноручные конспекты Ивана Дмитриевича по ботанике и зоологии. Это извлечения из его научных записок, приспособленные для преподавания. Якушкин пользовался своим гербарием, демонстрировал изображения различных животных, давая их систематическое описание, разбирая их анатомическое строение, выявляя деление на «отделы» и «порядки», «классы» и «семейства». В школьную программу входило рисование животных и растений. Полевые занятия, ставшие решительным отступлением от ланкастерской системы, вносили живую струю в непосредственную связь между учителем и учениками, раздвигали кругозор учащихся.
Ялуторовская школа резко контрастировала с порядками в уездных и городских училищах. Отсутствие телесных наказаний ставило ее в совершенно необычное положение. Якушкин пользовался исключительно методами нравственного воздействия. Только в самых крайних случаях прибегали к высшей форме наказания: на провинившегося надевали «лентяя», сделанного из бумаги и лент. А выдвинувшийся вперед школьник украшался похвальным ярлыком. Такое сочетание талантливых педагогических приемов делало школу привлекательной и любимой. «Дети собирались в школу как на праздник, – рассказывала А. Н. Сазанович. – Мы учились шутя и нисколько не считали трудом нашу науку».
Вскоре слава о ялуторовской школе разнеслась по всей Тобольской губернии. Количество учеников неизменно возрастало: к концу 1845 года здесь училось уже 102 человека. За пятнадцать лет, с момента открытия и вплоть до отъезда Якушкина, в школе перебывало 594 мальчика. Ежегодно поступало от 25 до 60 человек, оканчивали курс от 15 до 55 учащихся. Население Ялуторовска гордилось своей школой, и популярность Якушкина быстро выросла в глазах сибирского населения.
Однако формально положение Якушкина оставалось неустойчивым и даже опасным. В гражданском отношении он был бесправен – «государственный преступник», лишенный прав и сосланный на поселение. Закон запрещал ему не только руководить школой, но и давать частные уроки отдельным ученикам. Приходилось прибегать к помощи С. Я. Знаменского, который официально считался заведующим ялуторовским училищем. Это положение породило затяжную борьбу с уездной и губернской администрацией. 2 ноября 1842 года И. И. Пущин, всегда поддерживавший Якушкина, писал ему из Тобольска: «Вы нам ничего не говорите о Ваших школьных делах, между тем Михаил Александрович (Фонвизин. – Н. М.) стороной узнал, что снова было нападение от Лукина (смотрителя уездного училища. – Н. М.) и что по этому акту губернатор писал городничему о запрещении Вашей учебной деятельности…. Вывод из этого один: признавая в полной мере чистоту Ваших намерений, я, вместе с тем, убежден, что не иначе можно приводить их в действие, в нашем положении, как оставаясь за кулисами или заставляя молчать тем или другим способом тех, которые могут препятствовать. Во всяком случае легально нельзя доказать своего права быть Ланкастером в Сибири, и особенно когда педагоги уездные не задобрены рюмкой настойки».
Как раз в это время с ревизией в Западную Сибирь прибыл сенатор Н. Толстой, хорошо знакомый со многими декабристами, в том числе и с Якушкиным. Он оказал давление на тобольского губернатора, обеспечив Ивану Дмитриевичу временную «передышку». На унылом фоне сибирской жизни ялуторовская школа – «незаконное детище» сосланного декабриста – была отрадным явлением. В Ялуторовск началось истинное паломничество из разных уголков Тобольского края. Приезжали смотрители уездных училищ из Кургана, Ишима и Тобольска, командировались рядовые учителя для постижения ланкастерской системы. Даже директор местной гимназии, архиерей и губернатор Тобольска навестили школу. Впечатление оставалось неизменно благоприятным. В конце 1842 года смотритель Курганского уездного училища писал Знаменскому: «Господин директор, я от Вашей школы в восхищении, считаю ее образцовой не только в городе, но даже в Сибири… Радуюсь за Вас, радуюсь и тому, что дело правое торжествует и низкие доносы падают».
В мае 1846 года до И. Д. Якушкина дошло известие о смерти его жены Анастасии Васильевны Шереметевой. Под сильным впечатлением от этого события он решил, при поддержке С. Я. Знаменского, открыть новую, первую в Сибири женскую школу – в память о жене. Снова была развернута общественная пропаганда; декабристская артель приняла в кампании самое живое участие. Собрали деньги, и начались хлопоты перед тобольскими властями. С разрешения архиерея, под видом «духовного приходского училища для девиц всех сословий», женское учебное заведение заработало. Местная купчиха Мясникова дала большую сумму на постройку нового школьного здания. Сам Якушкин, руководствуясь своим четырехлетним опытом, разработал новую программу, снабдив ее дополнительными таблицами. К организации дела были привлечены женщины Ялуторовска – жена Матвея Ивановича Муравьева-Апостола и жена местного исправника Ф. Е. Выкрестюк.
Школа открылась 1 июля 1846 года: сначала в ней было только 25 учениц, но к 1850-му их стало уже 56. Сначала девочки обучались грамоте, затем проходили русскую грамматику, первую часть арифметики, краткий катехизис, географию и историю. Ввели и новые специальные предметы – рукоделие и французский язык. Для оправдания титула духовного училища преподавали и «священную историю», и «изъяснение литургии». Женская школа обратила на себя внимание Министерства внутренних дел, которое под давлением многочисленных ходатайств сосланных декабристов, в особенности М. А. Фонвизина, вынуждено было признать «полезность ялуторовской женской школы» и «определить на ее содержание по 200 рублей серебром ежегодно из городских средств». Якушкин пробивал дорогу женскому образованию в далеком сибирском захолустье, когда еще и в столицах Российской империи не стоял вопрос о допуске женщин к высшему образованию. И. И. Пущин с гордостью писал другу-декабристу Матвею Муравьеву-Апостолу: «Иван Дмитриевич с ланкастерией во главе моих рассказов об Ялуторовске».
Это время занимает особое место в становлении политических взглядов молодого Якушкина. В конце семнадцатого года царская семья отправляется в Москву. Еще в августе сюда начала прибывать гвардия, и в числе первых батальонов был начальник штаба генерала Розена – Александр Муравьев, учредитель «Союза спасения».
В Москве оказалось большинство членов тайного общества. Их собрания становились все более многолюдными, разгорались жаркие споры. Обычно друзья собирались у Михаила Фонвизина в его родовом доме или у Александра Муравьева в Хамовнических казармах. Для И. Д. Якушкина перекрестком судьбы стал все более энергично обсуждаемый вопрос о возможности цареубийства.
Координаты этого рокового сочетания – «Якушкин и цареубийство» – были как внешними, так и внутренними. Внешние определило письмо Сергея Трубецкого из Петербурга в Москву товарищам по Тайному обществу. Он сообщал, что русский царь даровал Конституцию Польше вопреки несвободе, царящей в России. В разгоряченном воображении Трубецкого, страдающего за судьбу России, рисовались картины попрания прав его отечества, возможное отторжение исконно русских земель в пользу Польши, перенос столицы Империи из Петербурга – в Варшаву. Тогда-то участники тайных совещаний в Москве и решили, что «для предотвращения бедствий, угрожающих России, необходимо прекратить царствование императора Александра».
Нетерпение, желание приблизить развязку усугублялись гнетущей общественной атмосферой. Переход царизма к откровенной реакции во время «аракчеевщины», правительственное давление в духовной жизни, засилье иезуитов на самых высоких постах в государственном аппарате, военные поселения, лежащие тяжелым грузом на плечах и без того задавленного крестьянства, – все это до крайности раздражало пылких заговорщиков. Среди нескольких энтузиастов, вызвавшихся исполнить акт цареубийства, сильнее других звучал голос Якушкина.
Разумеется, эта идея не была спонтанным порывом, душевным всплеском. Она носилась в воздухе и на более ранних этапах истории декабризма. В 1815 году возник проект Михаила Лунина: отрядом в масках встретить царя на Царскосельской дороге и напасть на него. Сам акт цареубийства не имел самодовлеющего значения – он лишь создавал ситуацию междуцарствия, дающего юридическое право на восстание, так как прерывалась присяга, данная монарху верноподданными.
Но и в 1817 году идея цареубийства не получила поддержки в декабристской среде. Отговорить Якушкина, однако, оказалось не так просто; М. А. Фонвизин употребил на это немало сил. Иван Дмитриевич заверял, что в его намерении нет безнравственного оттенка, что его план – не убийство, а поединок. «Я решился, – вспоминал он позже, – по прибытии Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь войдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих».
И все-таки реакция товарищей заставила Якушкина отказаться от своего замысла. К этому времени он вышел из Тайного общества. Между тем история тайного революционного движения вступила в новую фазу. Созрело намерение распустить организацию, о которой стало известно царю, и через год создать новую – формально на легальных началах, а по существу содержащую «сокровенную» цель уничтожения самодержавия и крепостничества. Такой организацией стал «Союз благоденствия», во многом воспроизводивший устав и принципы деятельности «Тугендбунда» – «Союза добродетели», созданного в Пруссии по инициативе прусского канцлера Штейна для сотрудничества с королевским правительством в период борьбы с Наполеоном. Русский «Союз благоденствия», усвоив и обогатив просветительскую сторону «Тугендбунда», имел скрытую радикальную часть, предусматривающую государственный переворот «посредством действия войск». Однако перевороту должен был предшествовать двадцатилетний период подготовки общественного мнения России.
Устав «Союза благоденствия» – «Зеленую книгу» – Якушкин хорошо знал, но, вероятно, в «потаенную цель» организации, скрытую для рядовых членов, посвящен не был. От этого, по-видимому, и проистекал его общий скептицизм. Правда, отход от товарищей по Тайному обществу оказался непродолжительным. В 1818 году Никита Муравьев познакомил его с Пестелем. Не устояв перед силой ума и убежденности признанного лидера Тайного общества, Иван Дмитриевич дал согласие на новое вступление в общество. Он признавал, что Пестель «всегда говорил умно и упорно, защищал свое мнение, в истину которого он всегда верил, как обыкновенно верят в математическую истину… Один раз доказав себе, что Тайное общество – верный способ для достижения желаемой цели, он с ним слил свое существование». Дальнейшая судьба Якушкина отныне прочно и навсегда слилась с деятельностью тайных организаций.
Выйдя в 1818 году в отставку, Иван Дмитриевич решил заняться одним из мучивших его вопросов – судьбой собственных крепостных крестьян. Он был небогатым дворянином, ему принадлежали всего 120 душ на разоренной наполеоновским нашествием Смоленщине. Еще в 1816-м он попытался освободить крестьян в своем имении Жуково Рославльского уезда. «В то время, – вспоминал он впоследствии, – я не очень понимал, как это можно устроить, ни того, что из этого выйдет; но, имея полное убеждение, что крепостное состояние – мерзость, я был проникнут чувством прямой моей обязанности освободить крестьян, от меня зависящих». В 1819 году, снова отправившись в имение с желанием облегчить участь своих крестьян, он уменьшил величину барской запашки и отменил ряд поборов.
Занявшись «крестьянским вопросом», Якушкин руководствовался в первую очередь этическими мотивами, полагая личную свободу человека естественным правом любого своего соотечественника. Но задумывался и об экономической эффективности, стараясь сделать труд крестьян рентабельным. Он выработал целую программу, которая оставалась одним из самых радикальных и последовательных вариантов решения крестьянского вопроса до появления развернутых программ Северного и Южного обществ декабристов.
На основе действующего Указа о вольных хлебопашцах 1803 года Якушкин предложил освободить крестьян, но, в отличие от царского указа, не за выкуп, а безвозмездно. Кроме того, он считал необходимым предоставить им «их имущество, строение и землю, находящуюся под усадьбами, огородами и выгонами». Всю остальную землю помещик оставлял за собой, предлагая половину из нее обрабатывать вольнонаемным трудом, а другую – отдать в аренду своим же крестьянам. В проект входило и предложение крестьянской общине выкупать пахотную землю.
Переписка Якушкина с Министерством внутренних дел и самим министром О. П. Козодавлевым, личной встречи с которым он с большим трудом добился, не принесла никаких результатов. Да и собственные крестьяне не смогли понять добрых намерений барина. На их вопрос, чьей же будет земля в результате их освобождения, Иван Дмитриевич объяснял, что пашенная земля останется за ним. И крестьяне отвечали: «Ну так, батюшка, оставайся все по-старому: мы будем – ваши, а земля – наша». Однако натура Якушкина не могла примириться с существованием бесправия – вся его дальнейшая деятельность была направлена на разрушение крепостничества и борьбу за свободу.
В 1824–1825 годах И. Д. Якушкин, проживая попеременно в Москве и Жукове, всерьез увлекся философскими проблемами, собрав вокруг себя единомышленников. В этот «кружок метафизиков» входили И. А. Фонвизин, И. Д. Щербатов, П. Х. Граббе, Н. И. Тургенев, М. И. Муравьев-Апостол. Особые отношения сложились с П. Я. Чаадаевым, активная философская переписка с которым продолжалась многие годы.
Неожиданная смерть императора Александра в декабре 1825 года резко меняет обстановку. Вместе с М. А. Фонвизиным Якушкин замышляет поднять московское восстание в поддержку Петербургу. Между тем в Москву прибывает генерал-адъютант Комаровский с решительным приказом привести к присяге Москву в Успенском соборе Кремля. Иван Дмитриевич демонстративно отказывается присягать новому императору. 10 января 1826 года его берут под арест.
Следствие и суд над декабристами стали беспримерным политическим процессом в России. При почти полном отсутствии серьезных навыков конспирации, обремененные условностями дворянской чести и морали подследственные были беззащитны и доверчивы, чем безгранично пользовались высокопоставленные следователи во главе с императором Николаем. Лишь протоиерей Казанского собора П. Н. Мысловский, принимавший исповедь у заключенных, единственный из официального окружения обратился к «государственным преступникам» с искренним словом сочувствия и сострадания. Он растрогал даже несгибаемого Пестеля, просившего «благословить его в последнюю дорогу». Якушкин доверился Мысловскому и вел через него переписку с родными; от него же он узнал об участи своих товарищей.
12 июля 1826 года Иван Дмитриевич наконец впервые увидел своих друзей в Верховном уголовном суде. Капитан Якушкин отнесен был к 1-му разряду виновных и был сначала приговорен к смертной казни отсечением головы. Затем последовала замена смертной казни двадцатилетней каторгой и ссылкой на поселение. Позже срок каторги был сокращен до пятнадцати лет. После объявления приговора Якушкина с товарищами подвергли гражданской казни – о его голову была сломана шпага. Он отправился в Финляндию, в крепость Роченсальм, а оттуда на остров Форт-Слава. На дороге, в 1827 году, был получен приказ о переводе его в Сибирь. В Ярославле, закованный в кандалы, Иван Дмитриевич увиделся последний раз с женой и своими малолетними сыновьями.
В Сибири Якушкина сначала встретил Читинский острог со всеми тяготами каторжной жизни. Потом – Петровский Завод; к 1830 году там закончилась постройка полуказарм, куда поместили сосланных декабристов. Заключенные зажили артелью: дружеская взаимная поддержка, душевное участие живущих рядом жен-декабристок, самоотверженно помогавших «государственным преступникам», позволяли переносить, казалось, невозможное.
Около двадцати изданий периодической печати получали ссыльные в Петровском Заводе – их общая библиотека насчитывала более шести тысяч книг. Страсть к занятиям особенно реализовалась на поселении, превратившись в действенное средство пропаганды и влияния на местное население. Члены артели прекрасно отдавали себе отчет, во имя чего они это делают: так создавалось «культурное основание» для будущего государственного преобразования России.
На поселение Якушкин попал в Ялуторовск Тобольской губернии, где прожил двадцать долгих лет. Именно там раскрылись новые грани уникального таланта этого человека.
И. Д. Якушкин приехал в Ялуторовск в 1836 году и застал ранее поселенных декабристов – бывших участников Южного общества В. К. Тизенгаузена и А. В. Ентальцева. Вскоре сюда перевели и старого товарища Якушкина Матвея Муравьева-Апостола. Через шесть лет к ним присоединились И. И. Пущин и князь Евгений Оболенский. Наконец, последним прибыл Н. В. Басаргин. «Нас здесь пятеро товарищей, – рассказывал Пущин Е. А. Энгельгардту, – живем мы ладно, толкуем откровенно, когда собираемся, что случается непременно два раза в неделю: в четверг – у нас, а в воскресенье – у Муравьева. Обедаем без больших прихотей вместе, потом или отправляемся ходить, или садимся за винт, чтобы доставить некоторое развлечение нашему старому товарищу Тизенгаузену, который и стар, и глух, и к тому же, может быть по необходимости, охотник посидеть за зеленым столом. Прочие дни проходят в занятиях всякого рода – умственных и механических… В итоге, может быть, окажется что-нибудь дельное: цель облегчает и освещает заточение и ссылку».
В семьях Ентальцева и Муравьева-Апостола бывали молодые учителя уездного училища, сами декабристы тоже посещали дома ялуторовских купцов, в особенности Н. Я. Балакшина: на его имя выписывали журналы, получали письма и деньги от родных. Но больше всего подружились декабристы со священником С. Я. Знаменским, выделявшимся из среды местного духовенства своими интеллектуальными запросами. Он и сыграл важную роль в создании ялуторовской школы.
Иван Дмитриевич жил замкнуто. С Ентальцевым и Муравьевым-Апостолом были их семьи, семья же Якушкина находилась за многие тысячи верст от него (лишь в 1850-х годах сыновья, потерявшие к тому времени мать, приехали к отцу в ссылку). С появлением в Ялуторовске священника Знаменского у декабриста окончательно сложился план организации народной школы с использованием «ланкастерского» метода обучения.
Возникла эта педагогическая система в противовес традиционной системе Песталоцци, требующей больших затрат и рассчитанной на небольшой круг учеников. Английские педагоги Ланкастер и Белль предложили массовый метод взаимного обучения. Он позволял быстрее, дешевле и успешнее вооружить начальной грамотностью широкие слои населения. При подготовке того или другого курса вся масса учащихся распределялась по степени подготовки на несколько «классов» во главе со «старшими» учениками, которые обучали свою группу под наблюдением руководителя школы.
В ялуторовский период Якушкин стал рассматривать «ланкастерскую систему» более широко. «Осмыслить человека, – писал он в своем плане, – развернуть в нем способность мышления, а значит, и политического самосознания». Школа открылась за церковной оградой храма; разрешение от тобольского архиерея получили быстро: у Знаменского имелись налаженные связи с губернским центром и достаточный авторитет в глазах губернского духовенства.
Формально школа должна была «приготовлять детей священников и церковнослужителей, проживающих в городе и окрестностях, к поступлению в семинарию». Такая формулировка имела целый ряд преимуществ: она придавала ялуторовской школе бесспорный легальный статус, обеспечивала ей возможность расширять свою программу и защищала ее от нападок со стороны Министерства народного просвещения. Труднее оказалось обеспечить материальную сторону: Духовная консистория и губернские власти не предусматривали финансирование церковно-приходских школ. «Городское общество» Ялуторовска также было далеко от желания материально поддержать новое дело.
Приходилось ориентироваться на добровольные пожертвования. Особенное внимание Якушкин обратил на купечество. Крупный откупщик и заводчик И. П. Медведев, либеральный купец Н. Я. Балакшин откликнулись на просьбы и внушения энтузиаста. Медведев не ограничился денежными пожертвованиями: он предоставил в распоряжение школы целое здание, расположенное на его стеклоделательном заводе в селении Коптюле. Здание разобрали, перевезли в Ялуторовск, поставив в ограде собора, и приспособили к учебным занятиям. Денежные сборы производились и за пределами города: школе оказывали поддержку декабристы тобольской колонии.
Сам Якушкин приступил к выполнению ответственной задачи – составлению настенных «ланкастерских таблиц» и «вопросов для старших». Знаменский переписал их для употребления в школе, Муравьев-Апостол наклеивал их на картон, жена Ентальцева вязала шнурки и делала указки; польский повстанец Собаньский вытачивал вешалки. Одновременно Якушкин и Знаменский начали горячо пропагандировать свое начинание (и в городе, и в ближайших деревнях), чтобы обеспечить необходимое число учащихся.
К 7 августа 1842 года все приготовления завершились, и в этот день школа открылась для занятий. Сначала было шесть учеников и два преподавателя – сам Якушкин и законоучитель Знаменского. К концу года количество учащихся достигло сорока двух. Занятия происходили четыре раза в неделю по четыре часа ежедневно: два часа поутру и два – после обеда.
С этого времени, по рассказам ученицы Якушкина А. П. Сазанович, «все остальные занятия Ивана Дмитриевича отодвинулись на задний план». Он присутствовал на уроках, руководил работой «старших» учеников, систематически проверял знания и выступал в активной роли не только учителя, но и воспитателя. Школа помещалась в просторном одноэтажном здании с высокими и светлыми комнатами. Классное помещение оформили по ланкастерской системе: около стены на небольшом возвышении учительская кафедра; против нее, во всю длину комнаты – парты на несколько учеников каждая. Первые два ряда представляли собой неглубокие плоские ящики, засыпанные песком, снабженные палочками для писания и линейками для разравнивания песка; здесь сидели начинающие обучаться грамоте. Следующие два ряда имели аспидные доски с грифелями и губками для стирания; сюда садились более подготовленные. Последние ряды парт имели чернила и предназначались для «старших классов». Около стен располагались несколько железных полукругов, которые особыми крючками пристегивались к стенам петлями: сюда становились группы учащихся для устных занятий под руководством «старших». По стенам были развешаны таблицы, а венчал убранство самодельный глобус над кафедрой учителя.
В дни занятий классная комната наполнялась разновозрастными учениками, которых красочно описывает один из бывших воспитанников ялуторовской школы: «Каких только не было тут костюмов, начиная с франтовской курточки барича, сына губернского прокурора… до двух татарчонков с чисто выбритыми головами в своих национальных костюмах. Были два брата в казацких казакинах и босые; был тут и Васильев в разорванном халате и в сапогах с каблучками на манер бочоночков». Учились сыновья городских жителей, учились крестьянские дети из ближних и более отдаленных деревень. Бывали случаи, когда родители привозили сыновей из Кургана и даже из Тобольска.
Школа начала свою деятельность скромно: русская грамматика и латинский язык – для подготовки мальчиков к духовной семинарии. Постепенно Якушкин расширял программу: ввел арифметику, затем начатки геометрии, механику, географию и русскую историю, греческий язык, чистописание, черчение и рисование. Он настраивал учеников на получение естественно-научного образования и со временем ввел преподавание ботаники и зоологии. Объем сообщаемого материала не мог уложиться в два года, и Якушкин сделал курс четырехлетним. Все предметы преподавались по методу «взаимного обучения». Ланкастерская система соблюдалась неукоснительно.
Иван Дмитриевич очень внимательно относился к каждому. Он не ставил себя в положение сурового мэтра; во время перемен не уходил от учеников, старался отвечать на их вопросы, затевал игры во дворе. Его нравственный облик оказывал на детей глубочайшее влияние. По воспоминаниям очевидцев, «дети его, мало того любили, просто обожали и нисколько не боялись». Рассказывает его ученица О. Н. Балакшина: «Весной, летом и осенью после занятий шли в поле, и Якушкин рассказывал на примере жизнь природы, так как он был хорошим ботаником».
Сохранились собственноручные конспекты Ивана Дмитриевича по ботанике и зоологии. Это извлечения из его научных записок, приспособленные для преподавания. Якушкин пользовался своим гербарием, демонстрировал изображения различных животных, давая их систематическое описание, разбирая их анатомическое строение, выявляя деление на «отделы» и «порядки», «классы» и «семейства». В школьную программу входило рисование животных и растений. Полевые занятия, ставшие решительным отступлением от ланкастерской системы, вносили живую струю в непосредственную связь между учителем и учениками, раздвигали кругозор учащихся.
Ялуторовская школа резко контрастировала с порядками в уездных и городских училищах. Отсутствие телесных наказаний ставило ее в совершенно необычное положение. Якушкин пользовался исключительно методами нравственного воздействия. Только в самых крайних случаях прибегали к высшей форме наказания: на провинившегося надевали «лентяя», сделанного из бумаги и лент. А выдвинувшийся вперед школьник украшался похвальным ярлыком. Такое сочетание талантливых педагогических приемов делало школу привлекательной и любимой. «Дети собирались в школу как на праздник, – рассказывала А. Н. Сазанович. – Мы учились шутя и нисколько не считали трудом нашу науку».
Вскоре слава о ялуторовской школе разнеслась по всей Тобольской губернии. Количество учеников неизменно возрастало: к концу 1845 года здесь училось уже 102 человека. За пятнадцать лет, с момента открытия и вплоть до отъезда Якушкина, в школе перебывало 594 мальчика. Ежегодно поступало от 25 до 60 человек, оканчивали курс от 15 до 55 учащихся. Население Ялуторовска гордилось своей школой, и популярность Якушкина быстро выросла в глазах сибирского населения.
Однако формально положение Якушкина оставалось неустойчивым и даже опасным. В гражданском отношении он был бесправен – «государственный преступник», лишенный прав и сосланный на поселение. Закон запрещал ему не только руководить школой, но и давать частные уроки отдельным ученикам. Приходилось прибегать к помощи С. Я. Знаменского, который официально считался заведующим ялуторовским училищем. Это положение породило затяжную борьбу с уездной и губернской администрацией. 2 ноября 1842 года И. И. Пущин, всегда поддерживавший Якушкина, писал ему из Тобольска: «Вы нам ничего не говорите о Ваших школьных делах, между тем Михаил Александрович (Фонвизин. – Н. М.) стороной узнал, что снова было нападение от Лукина (смотрителя уездного училища. – Н. М.) и что по этому акту губернатор писал городничему о запрещении Вашей учебной деятельности…. Вывод из этого один: признавая в полной мере чистоту Ваших намерений, я, вместе с тем, убежден, что не иначе можно приводить их в действие, в нашем положении, как оставаясь за кулисами или заставляя молчать тем или другим способом тех, которые могут препятствовать. Во всяком случае легально нельзя доказать своего права быть Ланкастером в Сибири, и особенно когда педагоги уездные не задобрены рюмкой настойки».
Как раз в это время с ревизией в Западную Сибирь прибыл сенатор Н. Толстой, хорошо знакомый со многими декабристами, в том числе и с Якушкиным. Он оказал давление на тобольского губернатора, обеспечив Ивану Дмитриевичу временную «передышку». На унылом фоне сибирской жизни ялуторовская школа – «незаконное детище» сосланного декабриста – была отрадным явлением. В Ялуторовск началось истинное паломничество из разных уголков Тобольского края. Приезжали смотрители уездных училищ из Кургана, Ишима и Тобольска, командировались рядовые учителя для постижения ланкастерской системы. Даже директор местной гимназии, архиерей и губернатор Тобольска навестили школу. Впечатление оставалось неизменно благоприятным. В конце 1842 года смотритель Курганского уездного училища писал Знаменскому: «Господин директор, я от Вашей школы в восхищении, считаю ее образцовой не только в городе, но даже в Сибири… Радуюсь за Вас, радуюсь и тому, что дело правое торжествует и низкие доносы падают».
В мае 1846 года до И. Д. Якушкина дошло известие о смерти его жены Анастасии Васильевны Шереметевой. Под сильным впечатлением от этого события он решил, при поддержке С. Я. Знаменского, открыть новую, первую в Сибири женскую школу – в память о жене. Снова была развернута общественная пропаганда; декабристская артель приняла в кампании самое живое участие. Собрали деньги, и начались хлопоты перед тобольскими властями. С разрешения архиерея, под видом «духовного приходского училища для девиц всех сословий», женское учебное заведение заработало. Местная купчиха Мясникова дала большую сумму на постройку нового школьного здания. Сам Якушкин, руководствуясь своим четырехлетним опытом, разработал новую программу, снабдив ее дополнительными таблицами. К организации дела были привлечены женщины Ялуторовска – жена Матвея Ивановича Муравьева-Апостола и жена местного исправника Ф. Е. Выкрестюк.
Школа открылась 1 июля 1846 года: сначала в ней было только 25 учениц, но к 1850-му их стало уже 56. Сначала девочки обучались грамоте, затем проходили русскую грамматику, первую часть арифметики, краткий катехизис, географию и историю. Ввели и новые специальные предметы – рукоделие и французский язык. Для оправдания титула духовного училища преподавали и «священную историю», и «изъяснение литургии». Женская школа обратила на себя внимание Министерства внутренних дел, которое под давлением многочисленных ходатайств сосланных декабристов, в особенности М. А. Фонвизина, вынуждено было признать «полезность ялуторовской женской школы» и «определить на ее содержание по 200 рублей серебром ежегодно из городских средств». Якушкин пробивал дорогу женскому образованию в далеком сибирском захолустье, когда еще и в столицах Российской империи не стоял вопрос о допуске женщин к высшему образованию. И. И. Пущин с гордостью писал другу-декабристу Матвею Муравьеву-Апостолу: «Иван Дмитриевич с ланкастерией во главе моих рассказов об Ялуторовске».