Страница:
Первым шагом в будущее стало расставание с родной семьей и поступление в Петербургское училище правоведения. Это училище было основано в 1835 году по инициативе М. М. Сперанского. Давший жизнь «Своду законов Российской империи», Сперанский хотел начать подготовку профессиональных юристов. Заложенная идея дала плоды несколько десятилетий спустя: из правоведов вышло немало деятелей Великих реформ. Взгляды многих формировались как раз на рубеже 1830–1840-х годов, когда среди молодых правоведов царили западнические идеи. Любимым чтением молодых людей был журнал «Отечественные записки» (в кофейнях он буквально зачитывался до дыр), а властителем дум – смягченный редакторами и цензурой Виссарион Белинский. Много позже повидавший Россию Аксаков заметит: «Если вам нужно честного человека, способного сострадать болезням и несчастиям угнетенных, честного доктора, честного следователя, который полез бы на борьбу, ищите таковых в провинции между последователями Белинского».
И именно Белинским семнадцатилетний Иван Аксаков был благословлен на общественную деятельность. Критик написал в 1840 году: «Славный юноша! В нем много идеальных элементов, которые делают человека человеком, но натура у него здоровая, а направление действительное, крепкое и мужественное… Молодое поколение лучше нас, оно многое обещает».
C окончанием в 1842 году Петербургского училища правоведения Иван Сергеевич всерьез задумался над вопросом, который в одной из его поэтических версий звучал так: «Служить иль не служить? …Не я ль мечтал для общей пользы жить? …Но службою достигну ль цели я?» Аксаков выбрал служебное поприще – шестой (Уголовный) департамент Сената в Москве. Поначалу он занимался скучным перебиранием бумажек, что плохо соотносилось с представлениями молодого человека о трудах на благо Отечества.
Но в 1843 году Аксаков оказался в составе комиссии князя П. П. Гагарина, отправленной для ревизии в Астраханскую губернию. Он один трудился почти столько, сколько остальные одиннадцать чиновников. «Астраханское сидение» 1844 года закончилось увольнением бездеятельного и жадного губернатора.
Дальнейшая работа Ивана Аксакова в провинции (Калуга, Бессарабия, Пошехонье, Ярославль) привела его к разочарованию в возможности противостоять бюрократической системе, даже будучи честным и работоспособным человеком. Не принес утешения и переход в Министерство внутренних дел (1848): «Я решительно убеждаюсь, – замечал он, – что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрицательную, то есть не брать взятки, 2) частную, и только тогда, когда позволишь себе нарушить закон…» При этом Аксаков успевал делать многое: он помогал страдающим от помещичьей несправедливости крестьянам выкупаться на волю, одновременно собирал средства для учреждения коммерческого училища и хлопотал, например, о возвращении легендарного угличского колокола, сосланного в Сибирь «за соучастие» в убийстве царевича Дмитрия.
К 1849 году Иван Аксаков вступает в жизнь как литератор: его стихи, мистерия «Жизнь чиновника» и неоконченная поэма «Бродяга» полны патетики: «И мы, трудясь, трудам своим не верим, И втайне мы не верим ничему…» («После 1848 года»); или «И дерзко я на сердце положил тяжелый гнет упорного терпенья…» («Усталых сил я долго не жалел», 1850). Цензура такие произведения в печать не пропускала, но они не умерли «в столе» и впоследствии увидели свет. Поэма «Бродяга» по сюжету и местами по стихотворному размеру предваряла хрестоматийную некрасовскую «Кому на Руси жить хорошо», да и сама частично вошла в хрестоматии.
17 марта 1849 года Иван Аксаков попал под арест: его на основании перехваченных писем к московским друзьям заподозрили в создании совместно с Ю. Ф. Самариным «подпольной организации». Император Николай, ознакомившись с материалами допроса Аксакова, сделал там личные замечания (весьма доброжелательные) и дал ставшую знаменитой инструкцию начальнику III отделения А. Ф. Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти!»
Аксаков оказался на свободе, но под негласным надзором. В 1851 году министр Л. А. Перовский предъявил ему фактический ультиматум: либо служить, либо заниматься литературной деятельностью – и Аксаков подал в отставку. Это был единственный способ отстоять свои права. «А как вы думаете, спросил ли бы Пушкин, какую карьеру ему выбрать?» – подбодрила его А. О. Смирнова-Россет.
В 1840–1850-х годах Иван Аксаков был еще «чистым и ярым западником» – об этом свидетельствует в своих записках А. И. Кошелев. Аксаков не разделял ни восхищения допетровской Русью, ни преклонения перед «особенностями» русского народа. Он слишком много повидал в российской провинции и желал не построения теорий, а конкретных практических улучшений действительности, в том числе отмены крепостного права и реформирования судебной системы. Славянофильские крайности старшего брата Константина нередко вызывали у Ивана иронию. Снимок Константина на дагерротип он, например, комментировал так: «Истый москвич с татарскою фамилиею и нормандского происхождения, в русском костюме XVII столетия, сшитом французским портным, изобретением западным XIX века, передал свои черты лица медной доске…»
В более серьезных спорах с братом Константином (заслужившим прозвище «передовой боец славянофильства») Иван Аксаков призывал прежде всего считаться с действительностью. А действительность иногда доводила его до отчаяния: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых, мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов – отцов и благодетелей взяточников… Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер!»
В 50-х годах славянофильство теоретика Константина казалось практику Ивану лишь отвлеченной теорией. И он критиковал «деспотизм теории над жизнью», как «худший из деспотизмов», поскольку попытки подчинить народ чуждой ему теории делают жертвами целые поколения. «Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным русским народом, – но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее!»
Все это не помешало Аксакову выступить в 1852 году редактором славянофильского «Московского сборника» (с оговоркой в предисловии о том, что «не все участники сборника думают одинаково»). Сборник получил известность благодаря своей «честной физиономии», однако, поскольку в «мрачное семилетие» 1848–1855 годов «честные физиономии были непозволительны», вызвал недовольство одновременно и в III отделении, и в Главном цензурном комитете, и у министра просвещения.
В результате второй том сборника, где сам Иван Аксаков, вспомнив свой чиновничий опыт работы в Калуге, «отвалял на обе корки» губернское общество, просто не допустили к печати. Аксакову вообще запретили что-либо печатать и даже редактировать без разрешения Главного комитета цензуры. Впрочем, в 1853 году в Петербурге вовсю ходили списки аксаковских «сцен» «Присутственный день в Уголовной палате». Это был первый ручеек того потока самиздата, который хлынул в общество в последний год несчастной Крымской войны.
Крымская война застала Ивана Аксакова за изучением ярмарок на Украине: он выполнял поручение Русского географического общества. В 1855 году он вновь оказался на Украине – но уже казначеем и квартирмейстером Серпуховской дружины Московского ополчения. На недовольство отца и брата Константина он отвечал: «Вступать в ополчение не значит согласиться на разыгрываемую комедию, а значит изъявить готовность участвовать в опасностях, угрожающих России, чьей бы виной они ни были навлечены». Иван хотел, чтобы было что ответить совести, если она спросит: «А ты где был, когда решалась судьба Отечества?» Честный и работоспособный штабс-капитан Иван Аксаков поставил дело так, что красть в дружине стало невозможно. Впрочем, война уже перешла в стадию «странной», и ополчение дожидалось ее конца в составе гарнизонов Одессы и Бендер (лишь один раз Аксаков видел издали английский пароход-фрегат).
По окончании войны Аксаков вошел в комиссию князя В. И. Васильчикова, занимавшуюся «беспорядками» в продовольственном снабжении русской армии. Судя по письмам, даже у повидавшего много злоупотреблений Ивана Аксакова от подробностей «волосы дыбом становились». Он пришел к убеждению, что Севастополь должен был пасть хотя бы для того, чтобы «явилось на нем дело Божье, то есть обличение всей гнили правительственной системы». На этом закончилась служебная карьера Ивана Аксакова, дослужившегося до чина надворного советника, который «никаким награждениям не подвергался».
Вместе со служебной карьерой прекратились и поездки Аксакова по России. Но «оттепель» нового царствования настолько облегчила возможность выехать за границу, что сотни и тысячи русских подданных буквально хлынули в Европу. Одним из них стал в 1857 году и Иван Аксаков. Отец благословил его поездку довольно своеобразно: «Увидишь своими глазами, до каких жалких результатов довела народы так называемая цивилизация… Снисходительнее взглянешь на все наши недостатки и неустройства…» Иван Аксаков действительно смотрел на Европу критично, но в его подробных письмах-отчетах домой нет желчности. Ему интересны «жизнь и быт действительных народов» Европы. Аксаков восхищается Германией (Нюрнберг – «чудная средневековая игрушка»), испытывает в Париже «чувство провинциала, приехавшего в столицу, восхищение капитана Копейкина», в Италии прикуривает сигару от горячей лавы Везувия, пленяется Венецией. Больше всего критики достается французам, и это вполне понятно. На войну с ними Аксаков уходил всего три года назад, а в Париже ему пришлось быть свидетелем триумфа победителей: по бульварам проходят батальоны зуавов с наградами за взятие Севастополя, со знаменами, разорванными русскими пулями. Звучат новые парижские названия: Альма, Малахофф…
В письмах Аксакова нет ничего о поездке в Лондон (недалеко ушла Россия от эпохи тотальной перлюстрации писем). В Лондоне Аксаков встречался с Герценом. Конечно, это был не просто визит одного из сотен русских туристов, для которых Герцен был специфической лондонской достопримечательностью. Впечатления от личной встречи у обоих были весьма теплые. Герцен писал о собеседнике: «Человек большого таланта… немного славянофил, человек с практической жилкой и принципиальностью»; «Мы с ним очень и очень сошлись…».
Основные чаяния Герцена и Аксакова действительно сходились: освобождение крестьян, гарантии прав личности, проведение демократических реформ. Аксаков становится одним из «тайных корреспондентов» «Колокола» и «Полярной звезды» (наряду с И. Тургеневым, Б. Чичериным, К. Кавелиным). Герцен публикует сатирические «Судебные сцены» Аксакова, мистерию «Жизнь чиновника», корреспонденции о современной жизни России. Связь с Герценом сохраняется до 1863 года, когда «лондонский пропагандист» разрывает со многими российскими либералами. Во второй половине 1850-х годов Аксаков сыграл заметную роль в налаживании связей Герцена с кругом славянофилов. Благодаря этому, как заметил Н. Я. Эйдельман, «еще одна группа русских либералов отныне „работала“ на демократическую печать».
Общий вывод Аксакова от путешествия по Европе довольно интересен: «Если бы я был богат, то после семи-восьми месяцев упорного труда и подснежной жизни я бы уезжал каждый год месяца на четыре или пять за границу».
В эпоху Великих реформ Иван Аксаков выбрал для себя редакторско-издательское поприще («это поважнее, чем участие в ополчении»). Возможность влиять на общественное мнение казалась ему весьма важной – недаром на юбилее актера М. Щепкина в 1856 году Иван Аксаков предлагает тост за общественное мнение…
Аксаков признавался: «Я гораздо умнее на бумаге и в стихах, чем в разговоре». 1857 год – его первые тайные корреспонденции в «Колоколе». 1858 – начало 1859 года – негласное редактирование газеты брата Константина «Молва» до самого ее закрытия, «Русской беседы» и «Сельского благоустройства» Кошелева; попытка издавать свою газету «Парус». Вышли всего два номера «Паруса» – в нем свобода слова слишком опережала дозволенную «гласность».
В качестве члена Московского славянского комитета Иван Аксаков побывал в 1860 году в славянских странах, встречался с лидерами местного освободительного движения, слышал от них постоянное: «Знают ли в России, как мы ей преданы, славянской державе? Скоро ли вы к нам?» Здесь Аксаков понял, что истинное славянофильство – в идее достижения свободы славянских народов, обеспечения им возможности развития и самореализации. С таким славянофильством он был согласен. Об этом он писал: «У нас еще вопрос славянофильский может казаться праздным, но здесь это вопрос жизненный, который не нынче завтра разрешится кровопролитием». Вместе с тем Аксаков по-прежнему критиковал преклонение перед допетровской Русью. «Ничем… мы из Древней Руси воспользоваться не можем, и наше единственное спасение и упование – народ… Все, в чем заключаются наши надежды на будущее, все залоги наши лежат в народе нам современном, а не в древней государственности Руси, которая логически разрешилась Петром: он есть ее последнее слово и ее венчает» – так писал Иван в продолжение долгого спора с братом Константином (увы, и в окончание – Константин достаточно рано умер).
После заграничного путешествия 1860 года Иван Аксаков окончательно расстался со своей страстью к странствиям. Он осел в Москве и сблизился с кругом либерального купечества (И. Е. Гучков, В. А. Кокорев, К. Т. Солдатенков, С. И. Мамонтов, С. И. Щукин). Это обеспечило Аксакову финансовую поддержку в его издательских начинаниях, и в 1861 году он начал издание газеты «День». В ней Аксаков хотел продолжить дело умерших уже отца и брата Константина, А. С. Хомякова, братьев Киреевских (в начале новой эпохи судьба уже свела с исторической сцены самых ярких славянофилов 40-х годов). По его замыслу газета должна была стать «внешним центром» славянофильства. Так он начал пропагандировать идеи славянофилов еще более рьяно, чем его идеологи. Именно с того времени Иван Аксаков «вдруг» вошел в историю как «последний могикан славянофильства».
Впрочем, в старые славянофильские построения Иван Аксаков внес свою лепту. Он обращается к современной народной жизни не как к идеалу, а как к главной основе развития общества, которое не следует смешивать с государством. Именно поэтому его идеи оказываются близки к идеям либерального народничества. Он писал: «Мы желаем и прогресса, и преобразований, но мы хотим в то же время, чтобы они не были порождением бесплотных отвлеченных систем… Мы хотим, чтобы сама жизнь пустила ростки».
Само понимание Аксаковым истории как движения («ход истории не останавливается») говорит о его вполне западническом, прогрессистском взгляде на исторический процесс. Идеальным отношением к Западу было для Ивана Аксакова отношение его тестя (с 1866 года) Ф. И. Тютчева. Он, по Аксакову, «хотя и жадно впитывал в себя сокровища западного знания, но не только без благоговения и подобострастия, а с полной свободой и независимостью». Аксакова поразило, что Тютчев, вернувшийся в Россию после многолетней жизни в Европе, «на чистейшем французском диалекте, не надевая ни мурмолки, не святославки, а являясь вполне европейцем и светским человеком, на основании собственной аргументации, проповедует учение почти одинаково дикое, как и учение Хомякова…». Сам Чаадаев «не мог не ценить ума и дарований Тютчева, не мог не любить его, не мог не признавать в Тютчеве человека вполне европейского – более европейского, чем он сам, Чаадаев; перед ним был уже не последователь, не поклонник западной цивилизации, а сама западная цивилизация, сам Запад в лице Тютчева…».
По Аксакову, призвание России в том, чтобы «примирить в себе односторонности Востока и Запада, претворить духовные богатства того и другого в одно великое целое», – в этом слышны идеи будущих евразийцев. И если говорить о предвосхищении идей XX века, нельзя не вспомнить оброненное в 1867 году: «через два поколения Россия будет иная»; почти «веховскую» критику Аксаковым русской интеллигенции – «питомицы казенной теплицы». «Потому-то и замечательна наша историческая „глупость“, – пишет Аксаков, – что людей не только даровитых, но и умных, и даже ученых у нас немало… но в том и горе, что этот ум, даровитый, даже обогащенный наукою, воспитывается, развивается, творит в отвлеченном пространстве, в атмосфере искусственной, без прикосновения с живым воздухом, без непосредственной связи с родною реальною жизнью, а потому и нет в нем здоровья, и весь проникается он отрицанием… И какими призраками, нелепыми, чудовищными, населена эта атмосфера – от насаждения кукурузы (Sic! – Д. О.) в Архангельске до аристократических на английский манер конституций… до белой горячки замыслов нигилизма…»
Аксаковские идеи о возрождении «нравственного равновесия» призывали к разрешению противоречий между «землей» и «государством» путем создания «общества». Это общество должно было возникнуть от слияния дворянства и крестьянства в особую, народную интеллигенцию.
Аксаков не скупился на резкую критику правительственных действий (вплоть до личностей министров), и это было его способом борьбы за свободу слова. На смену потрепанному цензурой, довольно пасмурному по настроению «Дню» пришла еще более резкая «московская купеческая газета» «Москва» (1867–1868). Недаром Аксакова называли «страстотерпцем цензуры всех эпох и правительств». За год жизни его новая газета пережила девять цензурных предостережений, три «штрафные» приостановки выхода и в конце концов была окончательно закрыта за «вредное направление», а именно – критику «антирусской политики» высшего чиновничества в Литве и Польше.
В своем отношении к Польше Аксаков придерживался собственной «славянофильской» идеи о праве наций на свободу и развитие своих естественных сил. Он считал, что «мы отравились Польшею», что «безумны те, кто полагает, что можно подавить польскую народность». «Против такой общественной силы бессильно государство, хотя бы опиралось оно на сто тысяч штыков. Польша, настоящая Польша (то есть без претензий на русские города, Смоленск и Киев. – Д. О.), должна быть вполне самостоятельной. Системы насилия не выдержит само правительство, ибо не поддерживается общественным мнением ни России, ни Европы, а полумеры не удовлетворят Польшу», – писал Аксаков.
Двенадцать лет после закрытия «Москвы» (период, когда Аксаков решил, что старое славянофильство умирает, не оставив наследников) – время активной деятельности Ивана Аксакова в Славянском благотворительном обществе. Влияние панславистских идей Тютчева и книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869) отразилось в выступлениях Аксакова о «могучем средоточии» славянских племен под крыльями двуглавого орла – по примеру объединяющихся Италии и Германии. В годы славянского и восточного кризисов (1875–1878) Иван Аксаков особенно деятелен. Он пишет воззвание к «русской общественной совести», организует сбор средств на помощь воюющим с Турцией Сербии и Черногории и заем сербскому правительству, помогает переправлять на Балканы генерала М. Г. Черняева и русских добровольцев. Как вспоминал современник, «Аксаков был тогда буквально Мининым в Москве. К нему валили толпы с приношениями, как духовному вождю в битве за славян. Его слово творило чудеса. Толпы юношей приходили за благословением…».
Это было время, когда, по словам Аксакова, «все литературные партии, лагери и фракции перемешались, все очутились, чуть не к всеобщему своему удивлению, согласными и единодушными в самом главном, жизненном для России вопросе; вчерашние противники встречались союзниками». О том же писал Достоевский, принимавший многие идеи Аксакова: «Славянская идея в высшем смысле ее перестала быть лишь славянофильскою, а перешла вдруг, вследствие напора обстоятельств, в самое сердце русского общества, высказалась отчетливо в общем сознании…»
В годы Русско-турецкой войны Иван Аксаков собирал средства для покупки и переправки оружия и амуниции болгарским дружинам. Имея связи (через московских предпринимателей) с директорами железных дорог, он договорился о бесплатном провозе снаряжения и продовольствия для болгар. Даже униформа болгарского ополчения («пехотная болгарка») делается по эскизам Аксакова. Неудивительно, что во время Русско-турецкой войны болгары называли своих ополченцев «детьми Аксакова».
Отказ России от занятия Константинополя и позор «куцего» Берлинского мира, заменившего «идеальный» Сан-Стефанский, стали для Аксакова сильным ударом. Произнесенная по этому поводу речь (22 июня 1878 года) считается вершиной его политико-публицистической деятельности. В ней он выразил горькую обиду, вызванную уступками российской дипломатии. «Ты ли это, – вопрошал он, – Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница… молишь простить тебе твои победы?»
Следствием этой речи был небывалый подъем авторитета Ивана Аксакова среди славян – группа болгарской молодежи даже выдвинула его кандидатуру на болгарский престол. И сто лет спустя имя Аксакова носили улицы нескольких болгарских городов, включая Софию, да еще одна деревня в Варненском округе.
Другим – печальным – следствием речи было снятие Ивана Аксакова с поста председателя Славянского общества, высылка его на полгода из Москвы и закрытие Славянских обществ в России.
Последняя газета, которую издавал и редактировал Иван Аксаков, называлась «Русь» (1880–1886). Советские историки усматривали в ней только «патриотические и консервативные крайности, нападки на либерализм и интеллигенцию» и удивлялись, как это «Русь» при этом критиковала многие несовершенства общественного устройства страны и последовательно отстаивала свободу печати? Как это газете, считавшейся славянофильской, министр внутренних дел объявил предостережение за тон, «несовместимый с истинным патриотизмом», за стремление возбудить «неуважение к правительству»? Внимательное чтение статей Ивана Аксакова, главного и практически единственного идеолога газеты, открывает принципиально иную картину.
Аксаков говорит о преходящем периоде «отрезвления», о наступившем сроке «уплаты по долгам», наделанным или не возвращенным эпохой 1855–1881 годов. Он пишет о трудной для славянского характера необходимости перейти от лихого реформаторского «раззудись плечо, размахнись рука» к работе, заставляющей «засадить себя за мелочный, невзрачный, ежедневный труд, для которого вовсе и не требуется развернуть во всю ширь нашу мощь и отвагу…». Аксаков критикует, как сам объясняет, «не либерализм вообще, а либерализм доктринерский, которым щеголяет некоторая часть русской печати и который мы признаем мнимым».
В 1882 году по инициативе Аксакова через министра внутренних дел Игнатьева Александру III, ненавидевшему идею конституционализма, было предложено «посрамить все конституции в мире», провести «нечто шире и либеральнее их, в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и национальной основе». Для этой цели предлагалось созвать ко дню коронации нового императора (в мае 1883 года) традиционный для России Земский собор – фактически всесословное представительное учреждение, о котором десятилетиями мечтали российские либералы. Аксаков публикует в «Руси» статью в поддержку Земского собора как «союза государства и земли», при котором государство «только и станет на твердую землю… почувствует под своими несомненно здоровыми ногами крепкую народную почву». В частной переписке Аксаков прямо признавался, что принцип «самодержавие и самоуправление… есть венец либеральных вожделений общества, основа действительного для всякого в нужном случае представительства…».
Попытка Аксакова (и вдохновленного им графа Игнатьева) была последней в ближайшее десятилетие попыткой приблизить Россию к представительному правлению. Она не удалась из-за решительного противодействия Победоносцева, имевшего тогда сильное влияние на царя.
Чем шире разворачивалась новая политика «успокоения общества» (путем усиления государственного контроля), тем пессимистичней становился Аксаков. «Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы, и чувство безнадежности, беспроглядности давят нас», – писал он в одном из последних писем. «Нужно какое-то новое слово современному русскому миру, – признавался Аксаков, – наше старое слово его уже не берет, – новое, которое было бы логически тесно связано со старыми, но секретом этого нового слова я, очевидно, не обладаю. Но и никто не обладает…»
И именно Белинским семнадцатилетний Иван Аксаков был благословлен на общественную деятельность. Критик написал в 1840 году: «Славный юноша! В нем много идеальных элементов, которые делают человека человеком, но натура у него здоровая, а направление действительное, крепкое и мужественное… Молодое поколение лучше нас, оно многое обещает».
C окончанием в 1842 году Петербургского училища правоведения Иван Сергеевич всерьез задумался над вопросом, который в одной из его поэтических версий звучал так: «Служить иль не служить? …Не я ль мечтал для общей пользы жить? …Но службою достигну ль цели я?» Аксаков выбрал служебное поприще – шестой (Уголовный) департамент Сената в Москве. Поначалу он занимался скучным перебиранием бумажек, что плохо соотносилось с представлениями молодого человека о трудах на благо Отечества.
Но в 1843 году Аксаков оказался в составе комиссии князя П. П. Гагарина, отправленной для ревизии в Астраханскую губернию. Он один трудился почти столько, сколько остальные одиннадцать чиновников. «Астраханское сидение» 1844 года закончилось увольнением бездеятельного и жадного губернатора.
Дальнейшая работа Ивана Аксакова в провинции (Калуга, Бессарабия, Пошехонье, Ярославль) привела его к разочарованию в возможности противостоять бюрократической системе, даже будучи честным и работоспособным человеком. Не принес утешения и переход в Министерство внутренних дел (1848): «Я решительно убеждаюсь, – замечал он, – что на службе можно приносить только две пользы: 1) отрицательную, то есть не брать взятки, 2) частную, и только тогда, когда позволишь себе нарушить закон…» При этом Аксаков успевал делать многое: он помогал страдающим от помещичьей несправедливости крестьянам выкупаться на волю, одновременно собирал средства для учреждения коммерческого училища и хлопотал, например, о возвращении легендарного угличского колокола, сосланного в Сибирь «за соучастие» в убийстве царевича Дмитрия.
К 1849 году Иван Аксаков вступает в жизнь как литератор: его стихи, мистерия «Жизнь чиновника» и неоконченная поэма «Бродяга» полны патетики: «И мы, трудясь, трудам своим не верим, И втайне мы не верим ничему…» («После 1848 года»); или «И дерзко я на сердце положил тяжелый гнет упорного терпенья…» («Усталых сил я долго не жалел», 1850). Цензура такие произведения в печать не пропускала, но они не умерли «в столе» и впоследствии увидели свет. Поэма «Бродяга» по сюжету и местами по стихотворному размеру предваряла хрестоматийную некрасовскую «Кому на Руси жить хорошо», да и сама частично вошла в хрестоматии.
17 марта 1849 года Иван Аксаков попал под арест: его на основании перехваченных писем к московским друзьям заподозрили в создании совместно с Ю. Ф. Самариным «подпольной организации». Император Николай, ознакомившись с материалами допроса Аксакова, сделал там личные замечания (весьма доброжелательные) и дал ставшую знаменитой инструкцию начальнику III отделения А. Ф. Орлову: «Призови, прочти, вразуми и отпусти!»
Аксаков оказался на свободе, но под негласным надзором. В 1851 году министр Л. А. Перовский предъявил ему фактический ультиматум: либо служить, либо заниматься литературной деятельностью – и Аксаков подал в отставку. Это был единственный способ отстоять свои права. «А как вы думаете, спросил ли бы Пушкин, какую карьеру ему выбрать?» – подбодрила его А. О. Смирнова-Россет.
В 1840–1850-х годах Иван Аксаков был еще «чистым и ярым западником» – об этом свидетельствует в своих записках А. И. Кошелев. Аксаков не разделял ни восхищения допетровской Русью, ни преклонения перед «особенностями» русского народа. Он слишком много повидал в российской провинции и желал не построения теорий, а конкретных практических улучшений действительности, в том числе отмены крепостного права и реформирования судебной системы. Славянофильские крайности старшего брата Константина нередко вызывали у Ивана иронию. Снимок Константина на дагерротип он, например, комментировал так: «Истый москвич с татарскою фамилиею и нормандского происхождения, в русском костюме XVII столетия, сшитом французским портным, изобретением западным XIX века, передал свои черты лица медной доске…»
В более серьезных спорах с братом Константином (заслужившим прозвище «передовой боец славянофильства») Иван Аксаков призывал прежде всего считаться с действительностью. А действительность иногда доводила его до отчаяния: «Ах, как тяжело, как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых, мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов – отцов и благодетелей взяточников… Вы ко всему этому относитесь отвлеченно, издали, людей видите по своему выбору только хороших или одномыслящих, поэтому вы и не можете понять тех истинных мучений, которые приходится испытывать от пребывания в этой среде, от столкновения со всем этим продуктом русской почвы. Там, что ни говорите в защиту этой почвы, но несомненно то, что на всей этой мерзости лежит собственно ей принадлежащий русский характер!»
В 50-х годах славянофильство теоретика Константина казалось практику Ивану лишь отвлеченной теорией. И он критиковал «деспотизм теории над жизнью», как «худший из деспотизмов», поскольку попытки подчинить народ чуждой ему теории делают жертвами целые поколения. «Допетровской Руси сочувствовать нельзя, а можно сочувствовать только началам, не выработанным или даже ложно направленным русским народом, – но ни одного скверного часа настоящего я не отдам за прошедшее!»
Все это не помешало Аксакову выступить в 1852 году редактором славянофильского «Московского сборника» (с оговоркой в предисловии о том, что «не все участники сборника думают одинаково»). Сборник получил известность благодаря своей «честной физиономии», однако, поскольку в «мрачное семилетие» 1848–1855 годов «честные физиономии были непозволительны», вызвал недовольство одновременно и в III отделении, и в Главном цензурном комитете, и у министра просвещения.
В результате второй том сборника, где сам Иван Аксаков, вспомнив свой чиновничий опыт работы в Калуге, «отвалял на обе корки» губернское общество, просто не допустили к печати. Аксакову вообще запретили что-либо печатать и даже редактировать без разрешения Главного комитета цензуры. Впрочем, в 1853 году в Петербурге вовсю ходили списки аксаковских «сцен» «Присутственный день в Уголовной палате». Это был первый ручеек того потока самиздата, который хлынул в общество в последний год несчастной Крымской войны.
Крымская война застала Ивана Аксакова за изучением ярмарок на Украине: он выполнял поручение Русского географического общества. В 1855 году он вновь оказался на Украине – но уже казначеем и квартирмейстером Серпуховской дружины Московского ополчения. На недовольство отца и брата Константина он отвечал: «Вступать в ополчение не значит согласиться на разыгрываемую комедию, а значит изъявить готовность участвовать в опасностях, угрожающих России, чьей бы виной они ни были навлечены». Иван хотел, чтобы было что ответить совести, если она спросит: «А ты где был, когда решалась судьба Отечества?» Честный и работоспособный штабс-капитан Иван Аксаков поставил дело так, что красть в дружине стало невозможно. Впрочем, война уже перешла в стадию «странной», и ополчение дожидалось ее конца в составе гарнизонов Одессы и Бендер (лишь один раз Аксаков видел издали английский пароход-фрегат).
По окончании войны Аксаков вошел в комиссию князя В. И. Васильчикова, занимавшуюся «беспорядками» в продовольственном снабжении русской армии. Судя по письмам, даже у повидавшего много злоупотреблений Ивана Аксакова от подробностей «волосы дыбом становились». Он пришел к убеждению, что Севастополь должен был пасть хотя бы для того, чтобы «явилось на нем дело Божье, то есть обличение всей гнили правительственной системы». На этом закончилась служебная карьера Ивана Аксакова, дослужившегося до чина надворного советника, который «никаким награждениям не подвергался».
Вместе со служебной карьерой прекратились и поездки Аксакова по России. Но «оттепель» нового царствования настолько облегчила возможность выехать за границу, что сотни и тысячи русских подданных буквально хлынули в Европу. Одним из них стал в 1857 году и Иван Аксаков. Отец благословил его поездку довольно своеобразно: «Увидишь своими глазами, до каких жалких результатов довела народы так называемая цивилизация… Снисходительнее взглянешь на все наши недостатки и неустройства…» Иван Аксаков действительно смотрел на Европу критично, но в его подробных письмах-отчетах домой нет желчности. Ему интересны «жизнь и быт действительных народов» Европы. Аксаков восхищается Германией (Нюрнберг – «чудная средневековая игрушка»), испытывает в Париже «чувство провинциала, приехавшего в столицу, восхищение капитана Копейкина», в Италии прикуривает сигару от горячей лавы Везувия, пленяется Венецией. Больше всего критики достается французам, и это вполне понятно. На войну с ними Аксаков уходил всего три года назад, а в Париже ему пришлось быть свидетелем триумфа победителей: по бульварам проходят батальоны зуавов с наградами за взятие Севастополя, со знаменами, разорванными русскими пулями. Звучат новые парижские названия: Альма, Малахофф…
В письмах Аксакова нет ничего о поездке в Лондон (недалеко ушла Россия от эпохи тотальной перлюстрации писем). В Лондоне Аксаков встречался с Герценом. Конечно, это был не просто визит одного из сотен русских туристов, для которых Герцен был специфической лондонской достопримечательностью. Впечатления от личной встречи у обоих были весьма теплые. Герцен писал о собеседнике: «Человек большого таланта… немного славянофил, человек с практической жилкой и принципиальностью»; «Мы с ним очень и очень сошлись…».
Основные чаяния Герцена и Аксакова действительно сходились: освобождение крестьян, гарантии прав личности, проведение демократических реформ. Аксаков становится одним из «тайных корреспондентов» «Колокола» и «Полярной звезды» (наряду с И. Тургеневым, Б. Чичериным, К. Кавелиным). Герцен публикует сатирические «Судебные сцены» Аксакова, мистерию «Жизнь чиновника», корреспонденции о современной жизни России. Связь с Герценом сохраняется до 1863 года, когда «лондонский пропагандист» разрывает со многими российскими либералами. Во второй половине 1850-х годов Аксаков сыграл заметную роль в налаживании связей Герцена с кругом славянофилов. Благодаря этому, как заметил Н. Я. Эйдельман, «еще одна группа русских либералов отныне „работала“ на демократическую печать».
Общий вывод Аксакова от путешествия по Европе довольно интересен: «Если бы я был богат, то после семи-восьми месяцев упорного труда и подснежной жизни я бы уезжал каждый год месяца на четыре или пять за границу».
В эпоху Великих реформ Иван Аксаков выбрал для себя редакторско-издательское поприще («это поважнее, чем участие в ополчении»). Возможность влиять на общественное мнение казалась ему весьма важной – недаром на юбилее актера М. Щепкина в 1856 году Иван Аксаков предлагает тост за общественное мнение…
Аксаков признавался: «Я гораздо умнее на бумаге и в стихах, чем в разговоре». 1857 год – его первые тайные корреспонденции в «Колоколе». 1858 – начало 1859 года – негласное редактирование газеты брата Константина «Молва» до самого ее закрытия, «Русской беседы» и «Сельского благоустройства» Кошелева; попытка издавать свою газету «Парус». Вышли всего два номера «Паруса» – в нем свобода слова слишком опережала дозволенную «гласность».
В качестве члена Московского славянского комитета Иван Аксаков побывал в 1860 году в славянских странах, встречался с лидерами местного освободительного движения, слышал от них постоянное: «Знают ли в России, как мы ей преданы, славянской державе? Скоро ли вы к нам?» Здесь Аксаков понял, что истинное славянофильство – в идее достижения свободы славянских народов, обеспечения им возможности развития и самореализации. С таким славянофильством он был согласен. Об этом он писал: «У нас еще вопрос славянофильский может казаться праздным, но здесь это вопрос жизненный, который не нынче завтра разрешится кровопролитием». Вместе с тем Аксаков по-прежнему критиковал преклонение перед допетровской Русью. «Ничем… мы из Древней Руси воспользоваться не можем, и наше единственное спасение и упование – народ… Все, в чем заключаются наши надежды на будущее, все залоги наши лежат в народе нам современном, а не в древней государственности Руси, которая логически разрешилась Петром: он есть ее последнее слово и ее венчает» – так писал Иван в продолжение долгого спора с братом Константином (увы, и в окончание – Константин достаточно рано умер).
После заграничного путешествия 1860 года Иван Аксаков окончательно расстался со своей страстью к странствиям. Он осел в Москве и сблизился с кругом либерального купечества (И. Е. Гучков, В. А. Кокорев, К. Т. Солдатенков, С. И. Мамонтов, С. И. Щукин). Это обеспечило Аксакову финансовую поддержку в его издательских начинаниях, и в 1861 году он начал издание газеты «День». В ней Аксаков хотел продолжить дело умерших уже отца и брата Константина, А. С. Хомякова, братьев Киреевских (в начале новой эпохи судьба уже свела с исторической сцены самых ярких славянофилов 40-х годов). По его замыслу газета должна была стать «внешним центром» славянофильства. Так он начал пропагандировать идеи славянофилов еще более рьяно, чем его идеологи. Именно с того времени Иван Аксаков «вдруг» вошел в историю как «последний могикан славянофильства».
Впрочем, в старые славянофильские построения Иван Аксаков внес свою лепту. Он обращается к современной народной жизни не как к идеалу, а как к главной основе развития общества, которое не следует смешивать с государством. Именно поэтому его идеи оказываются близки к идеям либерального народничества. Он писал: «Мы желаем и прогресса, и преобразований, но мы хотим в то же время, чтобы они не были порождением бесплотных отвлеченных систем… Мы хотим, чтобы сама жизнь пустила ростки».
Само понимание Аксаковым истории как движения («ход истории не останавливается») говорит о его вполне западническом, прогрессистском взгляде на исторический процесс. Идеальным отношением к Западу было для Ивана Аксакова отношение его тестя (с 1866 года) Ф. И. Тютчева. Он, по Аксакову, «хотя и жадно впитывал в себя сокровища западного знания, но не только без благоговения и подобострастия, а с полной свободой и независимостью». Аксакова поразило, что Тютчев, вернувшийся в Россию после многолетней жизни в Европе, «на чистейшем французском диалекте, не надевая ни мурмолки, не святославки, а являясь вполне европейцем и светским человеком, на основании собственной аргументации, проповедует учение почти одинаково дикое, как и учение Хомякова…». Сам Чаадаев «не мог не ценить ума и дарований Тютчева, не мог не любить его, не мог не признавать в Тютчеве человека вполне европейского – более европейского, чем он сам, Чаадаев; перед ним был уже не последователь, не поклонник западной цивилизации, а сама западная цивилизация, сам Запад в лице Тютчева…».
По Аксакову, призвание России в том, чтобы «примирить в себе односторонности Востока и Запада, претворить духовные богатства того и другого в одно великое целое», – в этом слышны идеи будущих евразийцев. И если говорить о предвосхищении идей XX века, нельзя не вспомнить оброненное в 1867 году: «через два поколения Россия будет иная»; почти «веховскую» критику Аксаковым русской интеллигенции – «питомицы казенной теплицы». «Потому-то и замечательна наша историческая „глупость“, – пишет Аксаков, – что людей не только даровитых, но и умных, и даже ученых у нас немало… но в том и горе, что этот ум, даровитый, даже обогащенный наукою, воспитывается, развивается, творит в отвлеченном пространстве, в атмосфере искусственной, без прикосновения с живым воздухом, без непосредственной связи с родною реальною жизнью, а потому и нет в нем здоровья, и весь проникается он отрицанием… И какими призраками, нелепыми, чудовищными, населена эта атмосфера – от насаждения кукурузы (Sic! – Д. О.) в Архангельске до аристократических на английский манер конституций… до белой горячки замыслов нигилизма…»
Аксаковские идеи о возрождении «нравственного равновесия» призывали к разрешению противоречий между «землей» и «государством» путем создания «общества». Это общество должно было возникнуть от слияния дворянства и крестьянства в особую, народную интеллигенцию.
Аксаков не скупился на резкую критику правительственных действий (вплоть до личностей министров), и это было его способом борьбы за свободу слова. На смену потрепанному цензурой, довольно пасмурному по настроению «Дню» пришла еще более резкая «московская купеческая газета» «Москва» (1867–1868). Недаром Аксакова называли «страстотерпцем цензуры всех эпох и правительств». За год жизни его новая газета пережила девять цензурных предостережений, три «штрафные» приостановки выхода и в конце концов была окончательно закрыта за «вредное направление», а именно – критику «антирусской политики» высшего чиновничества в Литве и Польше.
В своем отношении к Польше Аксаков придерживался собственной «славянофильской» идеи о праве наций на свободу и развитие своих естественных сил. Он считал, что «мы отравились Польшею», что «безумны те, кто полагает, что можно подавить польскую народность». «Против такой общественной силы бессильно государство, хотя бы опиралось оно на сто тысяч штыков. Польша, настоящая Польша (то есть без претензий на русские города, Смоленск и Киев. – Д. О.), должна быть вполне самостоятельной. Системы насилия не выдержит само правительство, ибо не поддерживается общественным мнением ни России, ни Европы, а полумеры не удовлетворят Польшу», – писал Аксаков.
Двенадцать лет после закрытия «Москвы» (период, когда Аксаков решил, что старое славянофильство умирает, не оставив наследников) – время активной деятельности Ивана Аксакова в Славянском благотворительном обществе. Влияние панславистских идей Тютчева и книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» (1869) отразилось в выступлениях Аксакова о «могучем средоточии» славянских племен под крыльями двуглавого орла – по примеру объединяющихся Италии и Германии. В годы славянского и восточного кризисов (1875–1878) Иван Аксаков особенно деятелен. Он пишет воззвание к «русской общественной совести», организует сбор средств на помощь воюющим с Турцией Сербии и Черногории и заем сербскому правительству, помогает переправлять на Балканы генерала М. Г. Черняева и русских добровольцев. Как вспоминал современник, «Аксаков был тогда буквально Мининым в Москве. К нему валили толпы с приношениями, как духовному вождю в битве за славян. Его слово творило чудеса. Толпы юношей приходили за благословением…».
Это было время, когда, по словам Аксакова, «все литературные партии, лагери и фракции перемешались, все очутились, чуть не к всеобщему своему удивлению, согласными и единодушными в самом главном, жизненном для России вопросе; вчерашние противники встречались союзниками». О том же писал Достоевский, принимавший многие идеи Аксакова: «Славянская идея в высшем смысле ее перестала быть лишь славянофильскою, а перешла вдруг, вследствие напора обстоятельств, в самое сердце русского общества, высказалась отчетливо в общем сознании…»
В годы Русско-турецкой войны Иван Аксаков собирал средства для покупки и переправки оружия и амуниции болгарским дружинам. Имея связи (через московских предпринимателей) с директорами железных дорог, он договорился о бесплатном провозе снаряжения и продовольствия для болгар. Даже униформа болгарского ополчения («пехотная болгарка») делается по эскизам Аксакова. Неудивительно, что во время Русско-турецкой войны болгары называли своих ополченцев «детьми Аксакова».
Отказ России от занятия Константинополя и позор «куцего» Берлинского мира, заменившего «идеальный» Сан-Стефанский, стали для Аксакова сильным ударом. Произнесенная по этому поводу речь (22 июня 1878 года) считается вершиной его политико-публицистической деятельности. В ней он выразил горькую обиду, вызванную уступками российской дипломатии. «Ты ли это, – вопрошал он, – Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница… молишь простить тебе твои победы?»
Следствием этой речи был небывалый подъем авторитета Ивана Аксакова среди славян – группа болгарской молодежи даже выдвинула его кандидатуру на болгарский престол. И сто лет спустя имя Аксакова носили улицы нескольких болгарских городов, включая Софию, да еще одна деревня в Варненском округе.
Другим – печальным – следствием речи было снятие Ивана Аксакова с поста председателя Славянского общества, высылка его на полгода из Москвы и закрытие Славянских обществ в России.
Последняя газета, которую издавал и редактировал Иван Аксаков, называлась «Русь» (1880–1886). Советские историки усматривали в ней только «патриотические и консервативные крайности, нападки на либерализм и интеллигенцию» и удивлялись, как это «Русь» при этом критиковала многие несовершенства общественного устройства страны и последовательно отстаивала свободу печати? Как это газете, считавшейся славянофильской, министр внутренних дел объявил предостережение за тон, «несовместимый с истинным патриотизмом», за стремление возбудить «неуважение к правительству»? Внимательное чтение статей Ивана Аксакова, главного и практически единственного идеолога газеты, открывает принципиально иную картину.
Аксаков говорит о преходящем периоде «отрезвления», о наступившем сроке «уплаты по долгам», наделанным или не возвращенным эпохой 1855–1881 годов. Он пишет о трудной для славянского характера необходимости перейти от лихого реформаторского «раззудись плечо, размахнись рука» к работе, заставляющей «засадить себя за мелочный, невзрачный, ежедневный труд, для которого вовсе и не требуется развернуть во всю ширь нашу мощь и отвагу…». Аксаков критикует, как сам объясняет, «не либерализм вообще, а либерализм доктринерский, которым щеголяет некоторая часть русской печати и который мы признаем мнимым».
В 1882 году по инициативе Аксакова через министра внутренних дел Игнатьева Александру III, ненавидевшему идею конституционализма, было предложено «посрамить все конституции в мире», провести «нечто шире и либеральнее их, в то же время удерживающее Россию на ее исторической, политической и национальной основе». Для этой цели предлагалось созвать ко дню коронации нового императора (в мае 1883 года) традиционный для России Земский собор – фактически всесословное представительное учреждение, о котором десятилетиями мечтали российские либералы. Аксаков публикует в «Руси» статью в поддержку Земского собора как «союза государства и земли», при котором государство «только и станет на твердую землю… почувствует под своими несомненно здоровыми ногами крепкую народную почву». В частной переписке Аксаков прямо признавался, что принцип «самодержавие и самоуправление… есть венец либеральных вожделений общества, основа действительного для всякого в нужном случае представительства…».
Попытка Аксакова (и вдохновленного им графа Игнатьева) была последней в ближайшее десятилетие попыткой приблизить Россию к представительному правлению. Она не удалась из-за решительного противодействия Победоносцева, имевшего тогда сильное влияние на царя.
Чем шире разворачивалась новая политика «успокоения общества» (путем усиления государственного контроля), тем пессимистичней становился Аксаков. «Фальшь и пошлость нашей общественной атмосферы, и чувство безнадежности, беспроглядности давят нас», – писал он в одном из последних писем. «Нужно какое-то новое слово современному русскому миру, – признавался Аксаков, – наше старое слово его уже не берет, – новое, которое было бы логически тесно связано со старыми, но секретом этого нового слова я, очевидно, не обладаю. Но и никто не обладает…»