Страница:
отчего-то гневает на него и грозится убить... Под утро просыпается, жадно
пьет кислый квас, засыпает снова... И от него, даже помыслить страшно, от
него одного зависит судьба страны!
А Софья, воротясь от Василия, проходит в палату к отцу. Вновь
кидается в родительские объятия.
- Тяжело тебе? - вопрошает заботно Витовт. Она кивает молча, спрятав
лицо у него на груди, потом отстраняется, смотрит, отвердев взором. (Она
уже не та девочка, что он некогда провожал в Русь, изменились и походка, и
стан, налились плечи женскою силой, и в глазах неведомая прежде твердота.)
- Порою! - отвечает.
- Любит он тебя? - спрашивает Витовт, дрогнув щекой.
- Любит, - отвечает Софья.
- Весь в твоей воле? - уточняет отец.
- Не ведаю! - возражает она. - Порою блазнит, что весь, а порою... В
латинскую веру его не можно склонить!.. - Подумав, вопрошает: - А почему
бы тебе самому не перейти в православие?
Витовт глядит на нее с прищуром, взвешивает: в чем-то дочерь права,
его подданные в большинстве схизматики... И все же...
- Тогда я потеряю Польшу, дочь! - отвечает он строго. - И Ягайло
объединится с рыцарями противу меня. И римский престол не даст мне жизни!
А от греков нынче помощи никакой... Пускай спор о вере решают Папа с
патриархом Константинопольским! Оставь это им, доченька, не дело воина
влезать в церковные свары! И, к тому же, без Папы римского я не могу стать
королем!
- Без того тебе не володеть Русью! - упрямо возражает она.
- Как видишь, володею! - Он усмехается своей кошачьей зловещей
улыбкой. - Ты токмо держи своего Василья в руках! Обещай ему литовский и
русский престолы после моей смерти!
- Уже обещала! - возражает Софья. - Да он тут же помянул Скиргайлу...
Не верит тому! А ты не помирай, батюшка, как я буду без тебя?
Витовт усмехнул вновь: не боись, еще, поди, переживу и Ягайлу, и
князя твоего, донюшка!
И Софья вновь приникает к родителю, дороже коего для нее никого не
было и нет. Трется щекою, как кошка, о бархат его кафтана, стискивая
кулачки, понарошку, не больно, лупит его по груди, повторяя вполгласа:
- Не умирай, не умирай, не умирай!
Теперь, разглядывая Витовта вблизи, Василий узрел, что литвина тоже
коснулись годы. Отвердел, ожесточел его круглый лик, означилась грядущая
отвислость щек, строже стали глаза, подсохли губы... Хотя, ежели не
приглядываться, Витовт изменился очень мало. В походке, мановениях рук
сохранялась прежняя быстрота, был так же тверд его шаг и юношески прям
стан. Ради этой приватной встречи он сбросил свою пугающе пышную мантию и
алый, отделанный рубинами кафтан. Теперь казалось, что вся эта бьющая в
нос пышность и не нужна Витовту. Он легко вскакивал, бегал по покою и
говорил, говорил.
Василий слушал, изредка отпивая из чаши темно-багряное фряжское вино.
Слушал настороженно и недоверчиво, стараясь понять, в чем и когда литвин
перед ним лукавит. Однако сам не заметил, в какой миг его начала увлекать
дерзко парящая мысль тестя, который, казалось бы, весь раскрывался перед
ним.
- ...Мы все погрязли в мелочах, зарылись мордою в сор, выискиваем
корм в назьме, зерно по зерну, как куры! В нас нет размаха! Мы разучились
рисковать! Отец всю жизнь стоял на рубежах Жемайтии, и каков итог его
усилий? В чем он? В том, что истощенная рыцарскими набегами Литва устала
отбиваться от натиска тевтонов? Или в том, что католические прелаты давно
уже, за его спиною, захватили Вильну и потихоньку обращали литвинов в
католичество?
Чего хотят, что могут эти твои смоленские князья, раскоторовавшие
друг с другом до того, что им и города стало не поделить? А Олег?! Да, он
рыцарь, он храбр и удачлив в бою, этого у него не отнимешь! Но чего он
достиг, отбиваясь от Литвы, от Москвы и татар? Десятка вражеских
нахождений, после коих ему приходило прятаться в лесах, а затем все
зачинать наново?! Пойми, что они обречены! Обречены на неподвижность, а
значит, на гибель! И Новгород обречен! Нынче век дерзаний! Растут великие
царства, рушатся троны. Мы никого не победим в одиночку, пойми! А глупая
мечта о союзе равных государей так и останется мечтой! Ахейцы пошли под
Трою лишь потому, что Агамемнон оказался сильнее всех, потому и сумел
сплотить прочих! Монголов была горсть, но они, обретя Чингисхана, потрясли
мир, ибо вылезли из своей мурьи, где только и могли, что пасти овец да
убивать друг друга!
Сейчас решается судьба всего славянского мира, взгляни на Восток! На
того же Тимура! Взгляни и помысли: мог ли бы ты, или Олег, или Юрий, не
говорю уж о северских князьях, поодинке противустать ему? Отец твой вывел
на Дон силы всей Владимирской земли, пото и победил! И вновь был побежден,
когда эти силы разошлись розно! Необходима единая власть, да, да! Власть
не над тысячами, над тьмами и тьмами тем! Я, зайдя в Смоленск, не враг
тебе, это пойми! Тебе достанутся просторы Новгородского севера: Заволочье,
Двина, земля Югорская, - я не полезу туда! Тебе достанется Заволжье, да и
вся Волга будет твоя! Орды нет, Орда разгромлена Тимуром, и тебе открыт
путь на Восток! А Тимур-Аксаку нечего делать в степях, ни здесь, на Руси.
Ему нужны Иран, Исфаган, Индия - теплые страны. Пущай он там сражается с
Баязетом, нам надо брать пример с Железного Хромца: смотри, как неодолимо
растет его держава!
Почему турки съели греческую империю? Ты задумывался над этим? Почему
нынче пала Болгария, почему разгромлены сербы, а уж они ли не добрые
воины? А ежели я и разобью Олега, и укрощу Новгород, то тем лишь помогу
тебе, пойми это! Ведь ты же сам знаешь, признайся себе в том, нынче
проиграл войну с Новым Городом!
Давай сложим усилия, не станем мешать друг другу! Мне должно укротить
Ягайлу, паче того, разбить немцев, так заключим с тобою союз! И пусть
Новгород слушает нас, тебя и меня, нас обоих! А ежели на востоке Европы
возникнет, наконец, Великая славянская империя, ежели та же Польша
перестанет резаться с Литвою и Русью, ежели мы, мы все, от Литвы и до
Сербии, встанем заедино, в империи одной, от нас содрогнется мир! Папа
римский? Католики? А представь такое, что сам Папа станет славянином!
Я отдал сыновей за эту мечту! И теперь токмо Софья может помочь мне
обрести, во внуках, - в детях твоих, Василий! - продолжение мое во времени
и на земле! И как знать, не сольются ли Литва и Русь воедино... Да и
Польша тоже...
Нахмурясь, он замолк. Клятый вопрос о вере молчаливо встал перед ним
главною препоною его обширных замыслов и быстрых решений.
- В конце концов, не так важно, во что и как веруют смерды! -
высказал он и снова умолк. И, отойдя от опасной черты, вновь заговорил с
жаром, развертывая перед Василием великолепные видения грядущей мощи
единой огромной страны. - А теперь помысли, ежели останут все эти
маленькие смехотворные княжества, с десятком кметей и всемирною спесью
своего володетеля? И что замогут они, когда явится новый Тимур? Да и какое
хозяйство, какая торговля возможны будут в эдакой толпе карликов! Те же
орденские немцы съедят русичей одного за другим!
Я это тебе говорю, Василий, ибо только ты сможешь что-то понять!
Смоленские князья понять что-либо уже давно не способны, а Олег будет тупо
отстаивать свою отчину, и не более. Не с Семеном же, не с Кирдяпою мне
говорить? Али уж принять бесерменскую веру да протянуть руку Железному
Хромцу? Где и в ком, кроме тебя, найду я на Руси сподвижника себе? Перед
кем иным посмею открыть сердце свое, как не перед тобою? Мы родичи, ты мой
зять, и этого не изменишь ничем! Пойми и поверь!
Витовт оборвал речь, как и начал - на высокой звенящей ноте. Подошел
к своему креслу, сел, вцепившись пальцами в золоченые подлокотники. У
Василия горело лицо и слегка кружило голову.
- С боярами баял? - поднял он на тестя тяжелые глаза, и Витовт
слегка, чуть заметно, мгновением, расхмылил, ставши похожим на сибирского
кота. Подумал про себя: "Кажется, проняло!"
Взамен воздушных замков, нарисованных им своему русскому зятю, Витовт
получал Смоленск и обещание не вступаться в его дела с Олегом Рязанским.
Великую державу, очерк которой он только что нарисовал Василию, Витовт
собирался создавать сам для себя, без какой-либо помощи русича, а точнее
сказать, и за его счет.
Он все-таки добился надобных ему грамот и заверений московских бояр,
донельзя испуганных нашествием Темерь Аксака, и мог торжествовать.
А Василий, подписывая соглашение с тестем, все не мог понять, как и
чем тот настолько обадил его и обольстил, что он даже теперь все еще
находится под впечатлением бурной Витовтовой речи и опасной тестевой
доверительности?
Да, должна возникнуть империя, и мелким независимым княжениям в ней
не жить. Русская империя! Но со столицею в Вильне или Москве?
Витовту в полной мере было присуще странное свойство иных людей
подчинять себе окружающих, и Василий начинал понимать, почему к его тестю
так тянутся люди.
Ближайшим итогом смоленских переговоров Василия стало то, что когда в
августе Олег штурмовал Любутск, ранее захваченный Литвою, и уже почти взял
охаб, Василий помешал ему, воспретив дальнейшие бои и заставивши отступить
от города. Два месяца спустя, в октябре, на Покров, Витовт со всеми силами
явился в рязанской земле, выгнал Олега из Переяславля, разорил столицу
рязанского княжества и жестоко пограбил волость.
Они опять встретились: великий князь владимирский и литовский великий
князь, в этот раз на Коломне. Теперь Витовт был в гостях у Василия, и
опять приезжала на погляд Софья, забеременевшая сразу после Пасхи, в
середине апреля. Приехала в возке, довольная, торжествующая, казалось бы,
полностью укротившая Василия. Зять и тесть послали совместную грамоту
Новгороду Великому, веля разорвать мир с немцами, на чем настоял Витовт.
Новгородцы, впрочем, рассудительно возразили, что, де, у них с великим
князем мир свой, а иной - с Витовтом, а и с немцами тоже иной, и на
Князевы прещения и понуды отнюдь не дались. Назревала новая новогородская
пря.
И еще одного не уведали ни великий князь Владимирский Василий, ни
Витовт: как в рязанских лесах, в мерзкой сыри, среди раскисших, занесенных
мокрым снегом и вовсе непроходных путей и буреломного лешего леса, в
рогожном шатре, приткнутом под раскидистою елью, разгромленный старый
рязанский князь принимал своего зятя, Юрия Святославича.
Смоленский князь сидел нахохлившись, словно больной ворон, Олег,
напротив, удобно расположившись на возвышении из седел, накрытых попонами.
Сидел как ни в чем не бывало, словно и не мокрый лес вокруг, и не
промозглая сырь ранней зимы, и не чадит головешками разгромленная и
сожженная Рязань у него за спиною, за разливом боров и полян, отделивших
рязанского князя от его разоренной отчины. Кмети входили и выходили,
получая приказания своего князя. Порою кто-нибудь из них шептал ему на
ухо, тревожно поглядывая на смоленского гостя. Олег кивал, иногда зорко
взглядывал, прикидывая в уме, сколько надобно лесу и сколько рабочих рук,
дабы восстановить сожженный город. Отбить его он мог даже теперь, но
литвины, по первым слухам, понимая, что в Переяславле-Рязанском им не
удержаться, сами покидали город.
- Я могу воротить тебе стол даже сейчас, ежели бы не Василий со своей
благоверной! - говорил Олег, спокойно глядя на нахохлившегося смоленского
зятя. - Ты ешь!
Тот только повел глазом. Помыслил о том, как дико звучат слова Олега
здесь, в рогожном шатре, глянул на деловитых, отнюдь не растерянных
воинов, и те, скользом, тоже взглядывали на растерянного смоленского
князя. И один молодой кметь, видно, почуя сомнения гостя, с широкой
улыбкою вымолвил:
- Отобьемся! Нам не впервой! Не усидит здеся литва!
Сухое, в шрамах, лицо рязанского князя тронула невольная улыбка.
Костер, зажженный на воле, вспыхивал и трещал. Мокрые кони,
привязанные под елью, отфыркивали влагу из ноздрей. "И верно, им не
впервой!" - подумал, с невольным уважением, князь Юрий, как-то поверивший
вдруг, что потеряно далеко не все.
- Ежели Василий и дальше будет искать себе мудрости под жениным
подолом, так не долго усидит и на великом столе! - жестко сказал Олег,
глядя в огонь. - Съест его Витовт! А там... Будет он сидеть здесь вот, на
твоем месте, и просить защиты у меня, старика. Поди, тогда и о родстве
нашем воспомянет!
И Юрий понял, что Олег сможет все, все выдержит, выдюжит и перенесет.
До той поры, покудова жив, пока длится эта суровая и красивая жизнь.
Так ли, инако, но великий князь Владимирский все более становился
подручником Витовта, помогая тому забирать под себя русские волости одну
за другою.
Наступила осенняя распутица, прервавшая на время боевые действия.
Олег, впрочем, уже успел воротить себе Переяславль-Рязанский. А потом
подошла зима.
Пятнадцатого января, в исходе 1396-го года, у Василия Дмитрича
родился второй сын, Иван.
Летом 1397 года разразилась давно ожиданная война с Новым Городом.
Виновны были обе стороны. Великий князь так до сих пор не освободил
новогородских пригородов - Волока Ламского, Вологды, Торжка и Бежецкого
Верха, занятых московскою ратью, хотя по перемирной грамоте обязан был это
сделать. Сверх того, в апреле месяце поссорившийся с дядей князь Иван
Всеволодич отъехал с Твери на Москву, и Василий Дмитрич дал ему в
кормление Торжок "со всеми волостьми и пошлинами", распорядившись
новгородским достоянием, как своим собственным. Мало того! Тою же весной
двиняне отложились от Новгорода, присягнувши на подданство великому князю
Московскому, пользуясь чем Василий Дмитрич тотчас "разверже мир с
новогородци".
Но надо и то сказать, что в отпадении своих волостей в значительной
степени виноват был сам Господин Великий Новгород, рассматривавший
Заволочье как источник даровых доходов, не раз и не два сваливавший на
двинян свои убытки в неудачных низовских войнах. Совсем недавно двинской
земле пришлось расплачиваться за поход новогородских молодцов на Волгу. И
все это копилось, копилось и - взорвалось наконец.
Само слово "демократия" означает отнюдь не "равенство граждан", как
принято думать в наши дни, но - "власть народа" (от "демос" - народ, и
"кратос" - власть. Сходное понятие вмещает латинское слово "республика",
от "рекс"-царь, т.е. "царствование народа"). Народом же являлись всегда в
демократических городах-государствах коренные граждане, разделенные по
филам и демам, по трибам и фратриям, ежели это касается Греции и Рима, по
концам и улицам, ежели это Новгород или Псков, а сверх того, на старейшин
и простой народ (ареопаг и граждане, патриции и плебеи, вятшие и меньшие).
Сходную картину мы видим и в итальянских городах-государствах Венеции,
Генуе, Флоренции и проч.
Демократия не исключает, а, напротив, предполагает принципиальное
неравенство граждан перед законом. (Относительное равенство достигается
только в монархической системе, при условии соблюдения законов.) В тех же
Афинах жила масса неполноправных граждан: метеки, иностранцы, наконец,
рабы.
Кстати, авторы коммунистических утопий, опираясь на греческий
образец, все как один допускали в своих утопиях систему рабства и
обращения в рабство (в частности, за плохую работу и лень), что послужило
прообразом и идеологическим оправданием советских лагерей. А наша
партийная система (господствующая и единственная партия, разделенная на
номенклатурно-бюрократическую верхушку - "патрициат" и низовых членов -
"плебс") оказалась забавною карикатурой древних рабовладельческих
демократий, с одним, весьма существенным изъяном: эта господствующая элита
не опиралась ни на какие племенные традиции, ни на какие предания родимой
старины, а значит, не имела и никакой культуры, способной хотя бы
оправдать ее существование... Едва ли не все наши беды именно отсюда и
проистекают!
Не пользовались, естественно, равными правами с митрополией и жители
подчиненных городу-гегемону областей, будь то, опять же, афинский морской
союз, колонии генуэзской и венецианской республик или те же новогородские
пригороды - Псков ли, Двина, Вятка (последняя, впрочем, состояла из
новгородских беглецов, обиженных городом, и Новгороду не подчинялась).
Споры Пскова с Новым Городом начались давно. Плесковичи требовали
себе особого епископа, чтобы не ездить на суд в Новгород и не платить
"старшему брату" разорительных церковных пошлин, спирались о данях,
торговых вирах, политических переговорах с тем же немецким Орденом.
Доходило и до прямых военных действий. Последнее розмирье продолжалось
четыре года подряд, и мир между "старшим" и "младшим" братьями был
заключен только-только, восемнадцатого июня, возможно даже, в предведеньи
спора с Москвой.
Летом Новгород принял на кормление двух служебных князей, кроме
литвина Патракия Наримонтовича еще и Василья Ивановича Смоленского, - надо
полагать, опять же готовясь к военным действиям.
Отношения Новгорода с далекою Двинской землей складывались
своеобразно. Когда-то здесь добывали меха, да, в летнюю пору, приходили
ватаги промысловиков бить морского зверя. Но медленное перемещение
воздушного океана, незримо текущего над землею, заставило, с половины
четырнадцатого столетия, циклоны, несущие с запада на восток влагу и
тепло, на два ближайших столетия передвинуться к северу. Избавленные от
ученых мудрствований и бредовых замыслов двадцатого века с "поворотами
северных рек", местные русичи чутко отметили то, что было для них важнее
всего: на севере начал вызревать хлеб! Двина, Пинега, Сухона, Юг и
Кокшеньга стали тотчас заселяться земледельцами, а не одними только
добытчиками пушнины. Где только позволяла почва, на любом пятачке
чернозема, возникали починки, распахивалась пашня, умножалось оседлое
население, являлись ремесла, начинали строиться города. Новгород
отреагировал на этот подъем лишь увеличением даней да обычаем взыскивать с
двинян, как уже говорилось, все свои исторы и убытки.
Гром грянул, когда в начале лета на Двину прибыли великокняжеские
бояре во главе с Андреем Албердовым, предложившие двинянам заложиться за
великого князя Московского и обещавшие защиту от новогородских поборов: "А
князь Великий от Новагорода хоцет вас боронити, и за вас хощет стояти". И
двиняне, в большинстве своем выходцы с "низа", из ростовских и
владимирских волостей, предпочли великокняжескую власть новогородской. Во
главе со своими старостами, Иваном Микитиным "и всеми боярами двинскими",
они целовали крест великому князю владимирскому. Великий же князь (видим
тут обычное юношеское нетерпение Василия, возжелавшего добиться всего
разом!) "на крестном целованьи у Новагорода отнял Волок Ламскый с
волостьми, Торжок с волостьми, и Вологду, и Бежичькый верх, и потом к
Новугороду с себя целованье сложил и хрестьную грамоту въскинул", - как
записывал новгородский архиепископский летописец.
От Двины до Нова города и от Нова Города до Москвы путь не близок.
Все лето ушло на пересылы с той и другой стороны.
Седьмого октября воротился из Киева митрополит Киприан с Луцким и
Туровским епископами. К нему и направили, в первый након, новогородские
бояре вместе с архиепископом своих послов.
А меж тем жизнь шла своим чередом. Сеяли и убирали хлеба, косили
сено. Рождались, умирали, женились и выходили замуж.
Василий не был близок со своими многочисленными братьями и сестрами.
Отвык от них за годы ордынского и краковского сиденья. Братьев Юрия,
Андрея, Петра и Константина уделами наделил еще отец (соответственно:
Галичем, Можаем и Вереей, Дмитровом и Угличем). Они встречались на пирах,
на общих семейных трапезах, которые, время от времени, устраивала Евдокия,
старавшаяся поддерживать в сыновьях семейный лад, но и только. С Юрием, не
подписавшим ряда со старшим братом, отношения тем паче оставались
натянутыми, и Василий испытывал душевное облегчение каждый раз, отсылая
его в очередной поход. Сестры, вырастая, уходили из дому. Софья уже десять
лет была замужем на Рязани, за Федором Ольговичем, Марию он сам выдал в
Литву, за князя Лугвеня. Оставалась Анастасия. Широкая, в деда, осанистая
коренастая девушка, она влюбилась в Ивана Всеволодича сразу, как узрела
его, по приезде князя в Москву. Холмский князь, и верно, был хорош.
Высокий, стройный, в лице - кровь с молоком. Она стояла на сенях, когда он
проходил к Василию, и подняла на него ждущие глаза. Одного этого взгляда
ей и хватило. И, не была бы княжеской дочерью, да и сестрою великого князя
Владимирского, как знать, поглядел бы еще на нее Иван? И не такие
красавицы сохли по нему, по его излучистым, в разлет, бровям, алым губам,
по соколиному взору редкостных, темно-голубых глаз, по гордой его поступи
княжеской. А у Анастасии нос широк - лаптем, брови слишком густы, бедра -
слишком круты, не по-девичьи. Таких, в теле, девиц больше любят пожилые,
познавшие вкус женской плоти мужики, не юноши. Пото и присловье молвится:
"Перед мальчиками пройду пальчиками, перед старыми людьми пройду белыми
грудьми"... Не посмотрел бы! А тут и глянул, и задумался, и румянец,
полыхнувший пламенем, заливший жаром лицо великокняжеской сестры, углядел.
Каких только тайных страстных мечтаний не таили в душе прежние
теремные затворницы! Сколь многое решалось для них с одного взгляда, с
одного слова ласкового, походя сказанного! Нынче лишь где-нито на Севере
еще можно встретить такое, чтобы с одного поцелуя в сумерках святочной
ночи, с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать - и годы
ждала! - того, кого почла с этого краткого мига своим суженым...
Быть может, все одно ничем бы не окончило, но Василию надо было, дабы
поддержать нестроение в тверском дому княжеском (всякие нестроения у
опасного соседа на руку Москве!), дабы поддержать, подкрепить, - покрепче
привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:
- Пошла бы за князя Ивана?
Не такая уж и благостыня беглый, лишившийся своего удела князь! Ну,
удел-то, положим, не отберут, позор, а все же! Мог бы быть и поважнее
жених у сестры, это Василий понимал и потому неволить Настю отнюдь не
собирался. И не понял сперва, когда она, побелев, начала падать в обморок.
Думал - с горя, ан, оказалось, с радости.
Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября. Когда невесту раздевали,
укладывая на постель из ржаных снопов, когда ждала, обмирая, в полутьме
покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, - чуть снова
не стало дурно, в глазах все поплыло. И в постели не поняла еще ничего.
Лежала навзничь, оглушенная, а дружки жениха уже били горшками в стену:
вставайте, мол! Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не по нраву пришла,
ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром
свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно
заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем... Не
последняя эта ночь, первая! А за стеной:
- Разлилось, разлелеялось. (Это уж на всякой свадьбе поют!)
Когда вышли снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий
взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и
строгий - Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на
расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не
понимая, счастлива или нет.
Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но
уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением.
Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь.
А пока не ударил гром, продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с
княгинею, детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин
явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.
На Москве ждали новогородского посольства. К владыке Иоанну Киприан
посылал своего стольника Климентия, о церковных делах, прося
новогородского архиепископа прибыть в Москву. (Василий не отдавал
Новгороду его пригороды, а Новгород задерживал выплату обещанной церковной
дани и черного бора по волости.)
Новгородцы, вместе с владыкою, прислали (это было уже в начале
января) посадника Богдана Обакуновича, Кириллу Дмитриевича и пятерых
житьих, от всех пяти городских концов.
Новогородский поезд остановился у Богоявления. Бояре и житьи били
челом митрополиту (наконец-то доставив ему судные пошлины), дабы
умилосердил, свел их в любовь с великим князем.
Василий принял новогородских послов не вдруг заставивши потомиться до
Крещения.
...Обедали в монастырской трапезной, сидели особно, все свои, и
потому говорили вольно, не обинуясь.
- А что, владыко! Не похватають нас тута, как куроптей? - спрашивал
сердито Богдан, окуная ложку в постное монастырское варево. - Покуют в
железа, тебя, батька, запрут в келью, во гресех каяти, а в Новый Город
пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим...
Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству.
Архиепископ вздохнул. Завтра, баяли, великий князь их примет. Все
складывалось так, что надежды на добрый исход посольства у него не
оставалось.
Вечером долго не спали, обсуждая предстоящий прием. Утром тщательно
одевались в лучшее, выпрастывали белые рукава с золотым шитьем в прорези
узорных опашней. Богдан, сопя, вешал на шею золотую цепь, вертел головой,
глядясь в иноземное веницейское зеркало, прикидывал так и эдак. Наконец
остался доволен. Всею кучею набились во владычный возок. Пока колыхались
пьет кислый квас, засыпает снова... И от него, даже помыслить страшно, от
него одного зависит судьба страны!
А Софья, воротясь от Василия, проходит в палату к отцу. Вновь
кидается в родительские объятия.
- Тяжело тебе? - вопрошает заботно Витовт. Она кивает молча, спрятав
лицо у него на груди, потом отстраняется, смотрит, отвердев взором. (Она
уже не та девочка, что он некогда провожал в Русь, изменились и походка, и
стан, налились плечи женскою силой, и в глазах неведомая прежде твердота.)
- Порою! - отвечает.
- Любит он тебя? - спрашивает Витовт, дрогнув щекой.
- Любит, - отвечает Софья.
- Весь в твоей воле? - уточняет отец.
- Не ведаю! - возражает она. - Порою блазнит, что весь, а порою... В
латинскую веру его не можно склонить!.. - Подумав, вопрошает: - А почему
бы тебе самому не перейти в православие?
Витовт глядит на нее с прищуром, взвешивает: в чем-то дочерь права,
его подданные в большинстве схизматики... И все же...
- Тогда я потеряю Польшу, дочь! - отвечает он строго. - И Ягайло
объединится с рыцарями противу меня. И римский престол не даст мне жизни!
А от греков нынче помощи никакой... Пускай спор о вере решают Папа с
патриархом Константинопольским! Оставь это им, доченька, не дело воина
влезать в церковные свары! И, к тому же, без Папы римского я не могу стать
королем!
- Без того тебе не володеть Русью! - упрямо возражает она.
- Как видишь, володею! - Он усмехается своей кошачьей зловещей
улыбкой. - Ты токмо держи своего Василья в руках! Обещай ему литовский и
русский престолы после моей смерти!
- Уже обещала! - возражает Софья. - Да он тут же помянул Скиргайлу...
Не верит тому! А ты не помирай, батюшка, как я буду без тебя?
Витовт усмехнул вновь: не боись, еще, поди, переживу и Ягайлу, и
князя твоего, донюшка!
И Софья вновь приникает к родителю, дороже коего для нее никого не
было и нет. Трется щекою, как кошка, о бархат его кафтана, стискивая
кулачки, понарошку, не больно, лупит его по груди, повторяя вполгласа:
- Не умирай, не умирай, не умирай!
Теперь, разглядывая Витовта вблизи, Василий узрел, что литвина тоже
коснулись годы. Отвердел, ожесточел его круглый лик, означилась грядущая
отвислость щек, строже стали глаза, подсохли губы... Хотя, ежели не
приглядываться, Витовт изменился очень мало. В походке, мановениях рук
сохранялась прежняя быстрота, был так же тверд его шаг и юношески прям
стан. Ради этой приватной встречи он сбросил свою пугающе пышную мантию и
алый, отделанный рубинами кафтан. Теперь казалось, что вся эта бьющая в
нос пышность и не нужна Витовту. Он легко вскакивал, бегал по покою и
говорил, говорил.
Василий слушал, изредка отпивая из чаши темно-багряное фряжское вино.
Слушал настороженно и недоверчиво, стараясь понять, в чем и когда литвин
перед ним лукавит. Однако сам не заметил, в какой миг его начала увлекать
дерзко парящая мысль тестя, который, казалось бы, весь раскрывался перед
ним.
- ...Мы все погрязли в мелочах, зарылись мордою в сор, выискиваем
корм в назьме, зерно по зерну, как куры! В нас нет размаха! Мы разучились
рисковать! Отец всю жизнь стоял на рубежах Жемайтии, и каков итог его
усилий? В чем он? В том, что истощенная рыцарскими набегами Литва устала
отбиваться от натиска тевтонов? Или в том, что католические прелаты давно
уже, за его спиною, захватили Вильну и потихоньку обращали литвинов в
католичество?
Чего хотят, что могут эти твои смоленские князья, раскоторовавшие
друг с другом до того, что им и города стало не поделить? А Олег?! Да, он
рыцарь, он храбр и удачлив в бою, этого у него не отнимешь! Но чего он
достиг, отбиваясь от Литвы, от Москвы и татар? Десятка вражеских
нахождений, после коих ему приходило прятаться в лесах, а затем все
зачинать наново?! Пойми, что они обречены! Обречены на неподвижность, а
значит, на гибель! И Новгород обречен! Нынче век дерзаний! Растут великие
царства, рушатся троны. Мы никого не победим в одиночку, пойми! А глупая
мечта о союзе равных государей так и останется мечтой! Ахейцы пошли под
Трою лишь потому, что Агамемнон оказался сильнее всех, потому и сумел
сплотить прочих! Монголов была горсть, но они, обретя Чингисхана, потрясли
мир, ибо вылезли из своей мурьи, где только и могли, что пасти овец да
убивать друг друга!
Сейчас решается судьба всего славянского мира, взгляни на Восток! На
того же Тимура! Взгляни и помысли: мог ли бы ты, или Олег, или Юрий, не
говорю уж о северских князьях, поодинке противустать ему? Отец твой вывел
на Дон силы всей Владимирской земли, пото и победил! И вновь был побежден,
когда эти силы разошлись розно! Необходима единая власть, да, да! Власть
не над тысячами, над тьмами и тьмами тем! Я, зайдя в Смоленск, не враг
тебе, это пойми! Тебе достанутся просторы Новгородского севера: Заволочье,
Двина, земля Югорская, - я не полезу туда! Тебе достанется Заволжье, да и
вся Волга будет твоя! Орды нет, Орда разгромлена Тимуром, и тебе открыт
путь на Восток! А Тимур-Аксаку нечего делать в степях, ни здесь, на Руси.
Ему нужны Иран, Исфаган, Индия - теплые страны. Пущай он там сражается с
Баязетом, нам надо брать пример с Железного Хромца: смотри, как неодолимо
растет его держава!
Почему турки съели греческую империю? Ты задумывался над этим? Почему
нынче пала Болгария, почему разгромлены сербы, а уж они ли не добрые
воины? А ежели я и разобью Олега, и укрощу Новгород, то тем лишь помогу
тебе, пойми это! Ведь ты же сам знаешь, признайся себе в том, нынче
проиграл войну с Новым Городом!
Давай сложим усилия, не станем мешать друг другу! Мне должно укротить
Ягайлу, паче того, разбить немцев, так заключим с тобою союз! И пусть
Новгород слушает нас, тебя и меня, нас обоих! А ежели на востоке Европы
возникнет, наконец, Великая славянская империя, ежели та же Польша
перестанет резаться с Литвою и Русью, ежели мы, мы все, от Литвы и до
Сербии, встанем заедино, в империи одной, от нас содрогнется мир! Папа
римский? Католики? А представь такое, что сам Папа станет славянином!
Я отдал сыновей за эту мечту! И теперь токмо Софья может помочь мне
обрести, во внуках, - в детях твоих, Василий! - продолжение мое во времени
и на земле! И как знать, не сольются ли Литва и Русь воедино... Да и
Польша тоже...
Нахмурясь, он замолк. Клятый вопрос о вере молчаливо встал перед ним
главною препоною его обширных замыслов и быстрых решений.
- В конце концов, не так важно, во что и как веруют смерды! -
высказал он и снова умолк. И, отойдя от опасной черты, вновь заговорил с
жаром, развертывая перед Василием великолепные видения грядущей мощи
единой огромной страны. - А теперь помысли, ежели останут все эти
маленькие смехотворные княжества, с десятком кметей и всемирною спесью
своего володетеля? И что замогут они, когда явится новый Тимур? Да и какое
хозяйство, какая торговля возможны будут в эдакой толпе карликов! Те же
орденские немцы съедят русичей одного за другим!
Я это тебе говорю, Василий, ибо только ты сможешь что-то понять!
Смоленские князья понять что-либо уже давно не способны, а Олег будет тупо
отстаивать свою отчину, и не более. Не с Семеном же, не с Кирдяпою мне
говорить? Али уж принять бесерменскую веру да протянуть руку Железному
Хромцу? Где и в ком, кроме тебя, найду я на Руси сподвижника себе? Перед
кем иным посмею открыть сердце свое, как не перед тобою? Мы родичи, ты мой
зять, и этого не изменишь ничем! Пойми и поверь!
Витовт оборвал речь, как и начал - на высокой звенящей ноте. Подошел
к своему креслу, сел, вцепившись пальцами в золоченые подлокотники. У
Василия горело лицо и слегка кружило голову.
- С боярами баял? - поднял он на тестя тяжелые глаза, и Витовт
слегка, чуть заметно, мгновением, расхмылил, ставши похожим на сибирского
кота. Подумал про себя: "Кажется, проняло!"
Взамен воздушных замков, нарисованных им своему русскому зятю, Витовт
получал Смоленск и обещание не вступаться в его дела с Олегом Рязанским.
Великую державу, очерк которой он только что нарисовал Василию, Витовт
собирался создавать сам для себя, без какой-либо помощи русича, а точнее
сказать, и за его счет.
Он все-таки добился надобных ему грамот и заверений московских бояр,
донельзя испуганных нашествием Темерь Аксака, и мог торжествовать.
А Василий, подписывая соглашение с тестем, все не мог понять, как и
чем тот настолько обадил его и обольстил, что он даже теперь все еще
находится под впечатлением бурной Витовтовой речи и опасной тестевой
доверительности?
Да, должна возникнуть империя, и мелким независимым княжениям в ней
не жить. Русская империя! Но со столицею в Вильне или Москве?
Витовту в полной мере было присуще странное свойство иных людей
подчинять себе окружающих, и Василий начинал понимать, почему к его тестю
так тянутся люди.
Ближайшим итогом смоленских переговоров Василия стало то, что когда в
августе Олег штурмовал Любутск, ранее захваченный Литвою, и уже почти взял
охаб, Василий помешал ему, воспретив дальнейшие бои и заставивши отступить
от города. Два месяца спустя, в октябре, на Покров, Витовт со всеми силами
явился в рязанской земле, выгнал Олега из Переяславля, разорил столицу
рязанского княжества и жестоко пограбил волость.
Они опять встретились: великий князь владимирский и литовский великий
князь, в этот раз на Коломне. Теперь Витовт был в гостях у Василия, и
опять приезжала на погляд Софья, забеременевшая сразу после Пасхи, в
середине апреля. Приехала в возке, довольная, торжествующая, казалось бы,
полностью укротившая Василия. Зять и тесть послали совместную грамоту
Новгороду Великому, веля разорвать мир с немцами, на чем настоял Витовт.
Новгородцы, впрочем, рассудительно возразили, что, де, у них с великим
князем мир свой, а иной - с Витовтом, а и с немцами тоже иной, и на
Князевы прещения и понуды отнюдь не дались. Назревала новая новогородская
пря.
И еще одного не уведали ни великий князь Владимирский Василий, ни
Витовт: как в рязанских лесах, в мерзкой сыри, среди раскисших, занесенных
мокрым снегом и вовсе непроходных путей и буреломного лешего леса, в
рогожном шатре, приткнутом под раскидистою елью, разгромленный старый
рязанский князь принимал своего зятя, Юрия Святославича.
Смоленский князь сидел нахохлившись, словно больной ворон, Олег,
напротив, удобно расположившись на возвышении из седел, накрытых попонами.
Сидел как ни в чем не бывало, словно и не мокрый лес вокруг, и не
промозглая сырь ранней зимы, и не чадит головешками разгромленная и
сожженная Рязань у него за спиною, за разливом боров и полян, отделивших
рязанского князя от его разоренной отчины. Кмети входили и выходили,
получая приказания своего князя. Порою кто-нибудь из них шептал ему на
ухо, тревожно поглядывая на смоленского гостя. Олег кивал, иногда зорко
взглядывал, прикидывая в уме, сколько надобно лесу и сколько рабочих рук,
дабы восстановить сожженный город. Отбить его он мог даже теперь, но
литвины, по первым слухам, понимая, что в Переяславле-Рязанском им не
удержаться, сами покидали город.
- Я могу воротить тебе стол даже сейчас, ежели бы не Василий со своей
благоверной! - говорил Олег, спокойно глядя на нахохлившегося смоленского
зятя. - Ты ешь!
Тот только повел глазом. Помыслил о том, как дико звучат слова Олега
здесь, в рогожном шатре, глянул на деловитых, отнюдь не растерянных
воинов, и те, скользом, тоже взглядывали на растерянного смоленского
князя. И один молодой кметь, видно, почуя сомнения гостя, с широкой
улыбкою вымолвил:
- Отобьемся! Нам не впервой! Не усидит здеся литва!
Сухое, в шрамах, лицо рязанского князя тронула невольная улыбка.
Костер, зажженный на воле, вспыхивал и трещал. Мокрые кони,
привязанные под елью, отфыркивали влагу из ноздрей. "И верно, им не
впервой!" - подумал, с невольным уважением, князь Юрий, как-то поверивший
вдруг, что потеряно далеко не все.
- Ежели Василий и дальше будет искать себе мудрости под жениным
подолом, так не долго усидит и на великом столе! - жестко сказал Олег,
глядя в огонь. - Съест его Витовт! А там... Будет он сидеть здесь вот, на
твоем месте, и просить защиты у меня, старика. Поди, тогда и о родстве
нашем воспомянет!
И Юрий понял, что Олег сможет все, все выдержит, выдюжит и перенесет.
До той поры, покудова жив, пока длится эта суровая и красивая жизнь.
Так ли, инако, но великий князь Владимирский все более становился
подручником Витовта, помогая тому забирать под себя русские волости одну
за другою.
Наступила осенняя распутица, прервавшая на время боевые действия.
Олег, впрочем, уже успел воротить себе Переяславль-Рязанский. А потом
подошла зима.
Пятнадцатого января, в исходе 1396-го года, у Василия Дмитрича
родился второй сын, Иван.
Летом 1397 года разразилась давно ожиданная война с Новым Городом.
Виновны были обе стороны. Великий князь так до сих пор не освободил
новогородских пригородов - Волока Ламского, Вологды, Торжка и Бежецкого
Верха, занятых московскою ратью, хотя по перемирной грамоте обязан был это
сделать. Сверх того, в апреле месяце поссорившийся с дядей князь Иван
Всеволодич отъехал с Твери на Москву, и Василий Дмитрич дал ему в
кормление Торжок "со всеми волостьми и пошлинами", распорядившись
новгородским достоянием, как своим собственным. Мало того! Тою же весной
двиняне отложились от Новгорода, присягнувши на подданство великому князю
Московскому, пользуясь чем Василий Дмитрич тотчас "разверже мир с
новогородци".
Но надо и то сказать, что в отпадении своих волостей в значительной
степени виноват был сам Господин Великий Новгород, рассматривавший
Заволочье как источник даровых доходов, не раз и не два сваливавший на
двинян свои убытки в неудачных низовских войнах. Совсем недавно двинской
земле пришлось расплачиваться за поход новогородских молодцов на Волгу. И
все это копилось, копилось и - взорвалось наконец.
Само слово "демократия" означает отнюдь не "равенство граждан", как
принято думать в наши дни, но - "власть народа" (от "демос" - народ, и
"кратос" - власть. Сходное понятие вмещает латинское слово "республика",
от "рекс"-царь, т.е. "царствование народа"). Народом же являлись всегда в
демократических городах-государствах коренные граждане, разделенные по
филам и демам, по трибам и фратриям, ежели это касается Греции и Рима, по
концам и улицам, ежели это Новгород или Псков, а сверх того, на старейшин
и простой народ (ареопаг и граждане, патриции и плебеи, вятшие и меньшие).
Сходную картину мы видим и в итальянских городах-государствах Венеции,
Генуе, Флоренции и проч.
Демократия не исключает, а, напротив, предполагает принципиальное
неравенство граждан перед законом. (Относительное равенство достигается
только в монархической системе, при условии соблюдения законов.) В тех же
Афинах жила масса неполноправных граждан: метеки, иностранцы, наконец,
рабы.
Кстати, авторы коммунистических утопий, опираясь на греческий
образец, все как один допускали в своих утопиях систему рабства и
обращения в рабство (в частности, за плохую работу и лень), что послужило
прообразом и идеологическим оправданием советских лагерей. А наша
партийная система (господствующая и единственная партия, разделенная на
номенклатурно-бюрократическую верхушку - "патрициат" и низовых членов -
"плебс") оказалась забавною карикатурой древних рабовладельческих
демократий, с одним, весьма существенным изъяном: эта господствующая элита
не опиралась ни на какие племенные традиции, ни на какие предания родимой
старины, а значит, не имела и никакой культуры, способной хотя бы
оправдать ее существование... Едва ли не все наши беды именно отсюда и
проистекают!
Не пользовались, естественно, равными правами с митрополией и жители
подчиненных городу-гегемону областей, будь то, опять же, афинский морской
союз, колонии генуэзской и венецианской республик или те же новогородские
пригороды - Псков ли, Двина, Вятка (последняя, впрочем, состояла из
новгородских беглецов, обиженных городом, и Новгороду не подчинялась).
Споры Пскова с Новым Городом начались давно. Плесковичи требовали
себе особого епископа, чтобы не ездить на суд в Новгород и не платить
"старшему брату" разорительных церковных пошлин, спирались о данях,
торговых вирах, политических переговорах с тем же немецким Орденом.
Доходило и до прямых военных действий. Последнее розмирье продолжалось
четыре года подряд, и мир между "старшим" и "младшим" братьями был
заключен только-только, восемнадцатого июня, возможно даже, в предведеньи
спора с Москвой.
Летом Новгород принял на кормление двух служебных князей, кроме
литвина Патракия Наримонтовича еще и Василья Ивановича Смоленского, - надо
полагать, опять же готовясь к военным действиям.
Отношения Новгорода с далекою Двинской землей складывались
своеобразно. Когда-то здесь добывали меха, да, в летнюю пору, приходили
ватаги промысловиков бить морского зверя. Но медленное перемещение
воздушного океана, незримо текущего над землею, заставило, с половины
четырнадцатого столетия, циклоны, несущие с запада на восток влагу и
тепло, на два ближайших столетия передвинуться к северу. Избавленные от
ученых мудрствований и бредовых замыслов двадцатого века с "поворотами
северных рек", местные русичи чутко отметили то, что было для них важнее
всего: на севере начал вызревать хлеб! Двина, Пинега, Сухона, Юг и
Кокшеньга стали тотчас заселяться земледельцами, а не одними только
добытчиками пушнины. Где только позволяла почва, на любом пятачке
чернозема, возникали починки, распахивалась пашня, умножалось оседлое
население, являлись ремесла, начинали строиться города. Новгород
отреагировал на этот подъем лишь увеличением даней да обычаем взыскивать с
двинян, как уже говорилось, все свои исторы и убытки.
Гром грянул, когда в начале лета на Двину прибыли великокняжеские
бояре во главе с Андреем Албердовым, предложившие двинянам заложиться за
великого князя Московского и обещавшие защиту от новогородских поборов: "А
князь Великий от Новагорода хоцет вас боронити, и за вас хощет стояти". И
двиняне, в большинстве своем выходцы с "низа", из ростовских и
владимирских волостей, предпочли великокняжескую власть новогородской. Во
главе со своими старостами, Иваном Микитиным "и всеми боярами двинскими",
они целовали крест великому князю владимирскому. Великий же князь (видим
тут обычное юношеское нетерпение Василия, возжелавшего добиться всего
разом!) "на крестном целованьи у Новагорода отнял Волок Ламскый с
волостьми, Торжок с волостьми, и Вологду, и Бежичькый верх, и потом к
Новугороду с себя целованье сложил и хрестьную грамоту въскинул", - как
записывал новгородский архиепископский летописец.
От Двины до Нова города и от Нова Города до Москвы путь не близок.
Все лето ушло на пересылы с той и другой стороны.
Седьмого октября воротился из Киева митрополит Киприан с Луцким и
Туровским епископами. К нему и направили, в первый након, новогородские
бояре вместе с архиепископом своих послов.
А меж тем жизнь шла своим чередом. Сеяли и убирали хлеба, косили
сено. Рождались, умирали, женились и выходили замуж.
Василий не был близок со своими многочисленными братьями и сестрами.
Отвык от них за годы ордынского и краковского сиденья. Братьев Юрия,
Андрея, Петра и Константина уделами наделил еще отец (соответственно:
Галичем, Можаем и Вереей, Дмитровом и Угличем). Они встречались на пирах,
на общих семейных трапезах, которые, время от времени, устраивала Евдокия,
старавшаяся поддерживать в сыновьях семейный лад, но и только. С Юрием, не
подписавшим ряда со старшим братом, отношения тем паче оставались
натянутыми, и Василий испытывал душевное облегчение каждый раз, отсылая
его в очередной поход. Сестры, вырастая, уходили из дому. Софья уже десять
лет была замужем на Рязани, за Федором Ольговичем, Марию он сам выдал в
Литву, за князя Лугвеня. Оставалась Анастасия. Широкая, в деда, осанистая
коренастая девушка, она влюбилась в Ивана Всеволодича сразу, как узрела
его, по приезде князя в Москву. Холмский князь, и верно, был хорош.
Высокий, стройный, в лице - кровь с молоком. Она стояла на сенях, когда он
проходил к Василию, и подняла на него ждущие глаза. Одного этого взгляда
ей и хватило. И, не была бы княжеской дочерью, да и сестрою великого князя
Владимирского, как знать, поглядел бы еще на нее Иван? И не такие
красавицы сохли по нему, по его излучистым, в разлет, бровям, алым губам,
по соколиному взору редкостных, темно-голубых глаз, по гордой его поступи
княжеской. А у Анастасии нос широк - лаптем, брови слишком густы, бедра -
слишком круты, не по-девичьи. Таких, в теле, девиц больше любят пожилые,
познавшие вкус женской плоти мужики, не юноши. Пото и присловье молвится:
"Перед мальчиками пройду пальчиками, перед старыми людьми пройду белыми
грудьми"... Не посмотрел бы! А тут и глянул, и задумался, и румянец,
полыхнувший пламенем, заливший жаром лицо великокняжеской сестры, углядел.
Каких только тайных страстных мечтаний не таили в душе прежние
теремные затворницы! Сколь многое решалось для них с одного взгляда, с
одного слова ласкового, походя сказанного! Нынче лишь где-нито на Севере
еще можно встретить такое, чтобы с одного поцелуя в сумерках святочной
ночи, с недолгого разговора за углом бани девушка начинала ждать - и годы
ждала! - того, кого почла с этого краткого мига своим суженым...
Быть может, все одно ничем бы не окончило, но Василию надо было, дабы
поддержать нестроение в тверском дому княжеском (всякие нестроения у
опасного соседа на руку Москве!), дабы поддержать, подкрепить, - покрепче
привязать к себе тверского беглеца. Анастасию спросил грубо и просто:
- Пошла бы за князя Ивана?
Не такая уж и благостыня беглый, лишившийся своего удела князь! Ну,
удел-то, положим, не отберут, позор, а все же! Мог бы быть и поважнее
жених у сестры, это Василий понимал и потому неволить Настю отнюдь не
собирался. И не понял сперва, когда она, побелев, начала падать в обморок.
Думал - с горя, ан, оказалось, с радости.
Свадьбу сыграли двадцать третьего сентября. Когда невесту раздевали,
укладывая на постель из ржаных снопов, когда ждала, обмирая, в полутьме
покоя, как он войдет, как она будет стаскивать с него сапоги, - чуть снова
не стало дурно, в глазах все поплыло. И в постели не поняла еще ничего.
Лежала навзничь, оглушенная, а дружки жениха уже били горшками в стену:
вставайте, мол! Вздрагивая, с тихим отчаяньем думала: не по нраву пришла,
ничего не сумела содеять, о чем шептали ей подружки в бане и утром
свадебного дня. Но он обнял нежно и крепко, прижал к себе, и она радостно
заплакала, поняв, что не остудил, не оттолкнул, ну а о прочем... Не
последняя эта ночь, первая! А за стеной:
- Разлилось, разлелеялось. (Это уж на всякой свадьбе поют!)
Когда вышли снова к гостям, узрела заботный лик матери, ободряющий
взгляд Софьи Витовтовны, лучше других понимавшей состояние молодой, и
строгий - Василия, заботившего себя интересами земли. Севши на
расстеленную овчину рядом с мужем, обморочно прикрыла глаза, еще даже не
понимая, счастлива или нет.
Щедрым даром молодому князю был переданный ему Торжок с волостьми. Но
уже и начиналось розмирье, уже и тучи сгущались над его новым владением.
Но все еще, как перед грозою, стояла грозная тишь.
А пока не ударил гром, продолжалась обычная жизнь. Михайло Тверской с
княгинею, детьми и боярами ездил в Литву, к своему шурину Витовту. Литвин
явно затеивал что-то, задевавшее интересы Москвы.
На Москве ждали новогородского посольства. К владыке Иоанну Киприан
посылал своего стольника Климентия, о церковных делах, прося
новогородского архиепископа прибыть в Москву. (Василий не отдавал
Новгороду его пригороды, а Новгород задерживал выплату обещанной церковной
дани и черного бора по волости.)
Новгородцы, вместе с владыкою, прислали (это было уже в начале
января) посадника Богдана Обакуновича, Кириллу Дмитриевича и пятерых
житьих, от всех пяти городских концов.
Новогородский поезд остановился у Богоявления. Бояре и житьи били
челом митрополиту (наконец-то доставив ему судные пошлины), дабы
умилосердил, свел их в любовь с великим князем.
Василий принял новогородских послов не вдруг заставивши потомиться до
Крещения.
...Обедали в монастырской трапезной, сидели особно, все свои, и
потому говорили вольно, не обинуясь.
- А что, владыко! Не похватають нас тута, как куроптей? - спрашивал
сердито Богдан, окуная ложку в постное монастырское варево. - Покуют в
железа, тебя, батька, запрут в келью, во гресех каяти, а в Новый Город
пошлют Владимира Ондреича с ратью! Тем и концим...
Житьи со страхом глядели на Богдана, веря и не веря его пророчеству.
Архиепископ вздохнул. Завтра, баяли, великий князь их примет. Все
складывалось так, что надежды на добрый исход посольства у него не
оставалось.
Вечером долго не спали, обсуждая предстоящий прием. Утром тщательно
одевались в лучшее, выпрастывали белые рукава с золотым шитьем в прорези
узорных опашней. Богдан, сопя, вешал на шею золотую цепь, вертел головой,
глядясь в иноземное веницейское зеркало, прикидывал так и эдак. Наконец
остался доволен. Всею кучею набились во владычный возок. Пока колыхались