Страница:
на выбоинах пути, молчали.
Также гуськом, блюдя чин и ряд, восходили по ступеням дворца. Василий
принял послов, сидя в отцовом золоченом креслице. Когда владыка Иоанн
благословлял его, едва склонил голову. Послы твердо, один за другим,
просили унять меч, отступить захваченного, воротить им занятые московитами
пригороды, "понеже то не старина".
Василий слушал молча, сцепив зубы. В груди полыхало бешенство. Даже
Витовту с его наставленьями мысленно досталось.
"И ведь начнут войну!" - прикидывал Василий, глядя на осанистого
Богдана, на неуступчивый лик новгородского владыки, на житьих, разряженных
паче московских бояр, на их руки в дорогих тяжелых перстнях, словно
напоказ выставленных. "Кажен год камянны церкви ставят, и не по одной! Мне
бы, Москве бы подобную благостыню! Стольный град Владимирской Руси не
может позволить себе того, что позволяет Великий Новгород!"
Когда послы кончили, склонил голову, так и не вымолвив слова. Была и
та мысль: повелеть схватить посольство и поковать в железа. Но сдержал
себя. Невесть что может произойти, пойди он на такое.
После приема у великого князя была долгая пря с боярами. Тут даже и
поругались немного.
Поздно вечером боярин Иван Мороз прошел к Василию, отирая взмокший
лоб, высказав одно слово:
- Не уступают! - Тяжело сел по приглашению князя, подумал, склонив
голову вбок: - Война, княже!
И князь подтвердил, кивая:
- Война! Посылаю Федора Ростовского на Двину!
- Выдюжит? - поднял заботный лик боярин.
- Должон! - не уступая, отозвался Василий. - Нам князя Владимира
Андреича не можно отпустить из Москвы! Здесь надобен!
Опять помолчали. Оба молча подумали о Витовте.
Новгородское посольство было отпущено из Москвы в начале Великого
Поста. Пасха в этом году справлялась двадцать второго апреля, и вечевой
сход всего города состоялся как раз на Велик день. В обращении к своему
архиепископу новогородцы заявляли:
"Не можем, Господине отче, сего насилья терпети от своего князя
Великого Василья Дмитриевиця, оже отнял у святей Софеи и у Великого
Новагорода пригороды и волости, нашю отчину и дедину, но хочем поискати
святей Софии пригородов и волостий!"
На Торговой стороне, на Ярославовом дворище, бил и бил вечевой
колокол. Увязавши в торока брони, нагрузив телеги рогатинами, сулицами и
иным ратным и снедным припасом, выходило из городских ворот пешее
новогородское ополчение. Коней вели в поводу, иные сидели на телегах,
свесивши через грядку ноги. Путь предстоял не близкий: на Двину, к
Орлецу-городу. Владыка Иоанн стоял при пути, благословляя уходящую
трехтысячную новогородскую рать.
Воеводами были на этот раз посадники Тимофей Юрьевич, Юрий Дмитриевич
и Василий Борисович. Все испытанные в боях воеводы. Да и ратные - дети
боярские, житьи, купеческая чадь - были на этот раз не из черни, не
шильники, не христов сбор, а лучшие люди республики. Все понимали, что
война предстоит нешуточная и многодневный путь - только приступ к тому,
что ожидает их на Двине.
На Веле новогородское войско встретил владычный волостель Исайя,
сообщивший им, что на тот самый Велик День, как состоялся в Новом Городе
вечевой сход, наехали московские воеводы "Андрей с Иваном, с Микитиным и с
двинянами" и разорили принадлежавшую Святой Софии волость Вель, взяли
"окуп на головах", а от великого князя приехал на Двину в засаду князь
Федор Ростовский: "Городка боюсти и судити, и пошлин имати с новогородских
волостий. А двинские воеводы, Иван и Конон, со своими другы, волости
новогородские и бояр новгородских поделиша собе на части".
Исайю трясло. Он пил, обжигаясь, горячую жидкую уху, сваренную на
походном костре, то и дело пугливо озираясь, все еще не вполне веря, что
встретил своих, что угрюмые бородатые лица, оступившие его, люди в оружии
и бронях, это свои "новгородчи", - столько страхов натерпелся за тот месяц
с лишком, что протекли до подхода новогородской рати.
Светлая северная настороженная ночь с негаснущею розовою зарей по
всему окоему обнимала стан. Сонно молчали деревья. В широком прогале
лешего леса открывались первозданные, сине-зеленые холмы и таинственно
мерцающая река, точно жидкая лунная дорога, пролитая на землю.
- Ростовский князь в Орлеце?! - строго вопрошал Тимофей Юрьич,
встряхивая Исайю за плечи. - Ну, ты отдохни! - отпустил он наконец
владычного волостеля.
Новогородские воеводы, переглянувшись (стан уже спал, выставив
сторожу), собрались у костра. Посадник Юрий Дмитрич узорным воеводским
топориком с золотым письмом по лезвию колол сушняк, подкидывал в костер.
Неровное бледное пламя металось, с едва слышным треском пожирая замшелые
ветви и куски коры. А вокруг, окрест, стояла тишь. Такая тишь! Не шумела
река, молчали спящие птицы, не шевелился ни веткою, ни единым листом
стоящий по сторонам лес, и только не гаснущая заря висела над ними, как
тысячи лет назад, когда по этим холмам бродили, с каменными топорами в
руках, одетые в звериные шкуры косматые древние люди.
Тимофей Юрьич, уединясь, чертил что-то обугленною веточкой на
расстеленном куске холста. Потом позвал:
- Глядите, други! - Три головы склонились над самодельною картою. -
Вот тута Вель! А тута вот, надо полагать, нас и сожидають в засаде! А мы
воротимси Кубенкой, горой ле, али вот тут, на озеро Воже, оттоль к
Белоозеру... Следите, други? Тамо нас не ждут! Оттоль по Кубенскому
озеру...
- На Кубену? - поднял Юрий Дмитрич загоревшийся взор.
- Ну! На Кубену, на Вологду... А воротимсе, войдем не Двиной, а
Сухоною, в насадах! Микифора пошлем с молодцами, пущай насады да лодьи
готовит на Сухоне, сколь мочно, и по воде, плывом, на Устюг. А уж от
Устюга к Орлецу! Тута нас ницьто не остановит!
Тимофей Юрьич, швырнув в огонь сухую ветвь, откинулся совсем на
спину, мечтательно глядя в негаснущее небо:
- Славно тута! Тихо! Не етая бы пакость, покинул Новый Город, осталси
в Заволочьи жить! Рыбу ловил на Двине... Красную!
- А по зимам тамо тьма: солнце едва проглянет, как мороженый шар
прокатит по краю неба, и все! - возразил Василий Борисыч. - Бывал я на
промыслах! Рокана закуржавят, рук не сдынуть! Дак есчо, в поветерь-то,
когда и льдину оторвет, и носит их, бедных, по морю, доколе не потонут али
голодом изомрут! Тоже не мед!
- Всюду не мед! - возразил Тимофей. - А - воля! Простор! Ширь-то
какова! Здешнюю землю словно бы Господь только-только ищо сотворил!
Все трое вздохнули. Через несколько дней им лезть на валы, бревном
вышибать градские вороты, будут резня, кровь и смерть, будет ярое пламя
плясать над кровлями ограбленных хором... Чтобы потом сесть у себя, в Нове
Городе, в рубленом красовитом тереме. Из резного, рыбьего зуба, кубка,
оправленного в серебро, пить багряное фряжское вино, запивая жареную
кабанятину, узорною вилкою брать с тарели куски дорогой рыбы или, открывши
старинную кожаную книгу в дощатых, украшенных по углам серебром
переплетах, с узорными жуковиньями, честь про себя, шевеля губами,
"Девгениевы деяния", "Амартол" или "Жития старцев египетских"... Да
набивать сундуки добром, дорогими мехами, сукнами и бархатами заморскими;
да ходить в церкву, свою, самим строенную на заволоцкое серебро, да
ростить сыновей и внуков, сказывая им о чудесах Севера, о розовом небе, о
сполохах, об одноглазых людях, аримаспах, о заповедных горах, за которыми
- земной рай...
И что дороже всего и ближе сердцу? Зажиток, полные сундуки, сытое
теремное тепло? Или эти вот походы за серебром, ворванью, мехами и рыбой,
ночлеги под открытым небом у дымных костров, многочасовая гребля, стертые
до мяса руки, заполошный зык и вой режущихся ножами ратей, и удаль, и
кровь, и смерть? И это розовое небо, и тишина! Тишина пустых,
заколдованных древних просторов, куда тянет душа, куда уводит - были бы
силы! - за разом раз неспокойное сердце, не за серебром, не за мягкою
рухлядью - за хмельным неоглядным простором холмистых неведомых далей,
чистых рек и сказочных, недостижимых при жизни чудес.
Старый белозерский городок весело пылал. Мычала и блеяла угоняемая
скотина, голосили жонки.
- Пущай выкупают! - насупясь, твердо отмолвил Тимофей Юрьич,
стряхивая с себя ухватившую его было за ноги жонку. - Брысь!
Та, слепая от слез, выдирала серьги у себя из ушей, рвала серебро с
шеи. Тимофей безразлично глянул, взвесил на ладони жонкины цаты, опустил в
калиту, подумав, велел:
- Пущай выбирает свою!
Ратные скорым шагом проходили мимо воеводы. Впереди был еще не
одоленный новый белозерский городок. Один из кметей, оборотивши к боярину
лицо с хмелевым, не то с вина, не то с ратной удачи, прищуром, выкрикнул:
- Добычу не расхватают тута без нас?
Тимофей Юрьич без улыбки качнул головой:
- Не боись! Делить станем на всех поровну!
- То-то! - уже издали прокричал ратник.
Кто-то дергал боярина сзади за рукав дорожного вотола.
- Чего тебе?
Новая жонка лезла к нему, держа в руках серебряное блюдо. Тимофей
отмотнул бородою.
- Тамо вон! - указал. - Да живее выкупай, не то и скотины не
обрящешь!
Вразвалку пошел к лошади. Стремянный подставил колено, подсаживая
боярина. Тимофей улыбнулся хмуро, плотно всев в седло, подобрал поводья.
Жеребец всхрапнул, пошел как-то боком, мелкою выступкой, зло кося глазом.
- Ну, ты, волчья сыть! - ругнулся Тимофей. Конь был чужой, достанный
два часа назад, и еще не привык к новому хозяину.
По всему окоему, там и тут, подымались дымы. Новогородские молодцы
зорили волость.
Новый белозерский городок не стал ждать приступа. Отворились ворота.
Местные князья и воеводы великого князя Московского, сметив силы,
покорялись и предлагали окуп с города. Поторговавшись, сошлись на
шестидесяти рублях.
Из взятых на щит деревень гнали скотину, везли рухлядь и снедный
припас. Рать, не задерживаясь, уходила в сторону Кубены. Ополонившиеся
молодцы весело топали вслед за тяжело нагруженными возами.
В ближайшие дни добра и полону набрали столько, что не вмещали возы.
Тяжелое попросту бросали, иное продавали за полцены. Кубенская волость
была разорена полностью, окрестности Вологды выжжены.
Молодших воевод, Дмитрия Ивановича и Ивана Богдановича с дружиною
охочих молодцов отослали к Галичу. Всего за день пути не дошли новогородцы
до города, все разоряя окрест. Набранного добра и полону не могли вместить
и речные суда. Приходило останавливать ратных и открывать торги, отпуская
полон и скот за окуп.
Меж тем основная рать, посажавшись в лодьи и ушкуи, спустилась
Сухоною к Устюгу. Тут стояли четыре недели, дожидая своих и разоряя
окрестные волости. Город, едва оправившийся от недавнего разорения, был
вновь разграблен и выжжен дотла.
К Орлецу подступали уже в исходе лета.
- Град тверд и укреплен зело! - заключил Тимофей Юрьич после первого
погляда, когда они с Васильем Борисовичем, двоима, объезжали городские
укрепления, ища слабого места для приступа.
- С наворопа не взять! - подтвердил Василий Борисыч.
Тимофей сопел, прикидывая. Отсюда, с выси, видно было, как, выше
города, чалились к берегу новгородские лодьи.
Юрий Дмитрич подскакал к воеводам. Тимофей оборотил к нему заботный
лик:
- Порочные мастеры есть у тя?
- Найдутце! - возразил Юрий, вопросив, в свой черед: - С наворопа не
взять?
- Дуром молодчев уложим! - отверг Тимофей. - Рогатками нать обнести
город и пороками бить бесперестани. Не выстоят!
На том и порешили. Новгородские молодцы работали всю ночь, изредка
переругиваясь с засевшими за палисадом двинянами. К утру первый ряд
заостренных кольев, перевязанных ивовым прутьем, был готов. Стало мочно не
опасаться вылазок из города.
Двиняне с ростовским князем не сразу сообразили, что заперты, как
мышь в мышеловке, и что им одно осталось: бессильно следить с городских
костров, как там и сям подымаются дымы сожигаемых деревень.
Скоро первые камни из споро сработанных новгородскими мастерами
пороков начали, со свистом разрезая воздух, перелетать через стены.
Кое-кого ранило, один человек, не поостерегшийся вовремя, был убит.
Князь Федор Ростовский с чувством горькой бессильной злобы обходил
костры. Великий князь явно недооценил новгородскую вятшую господу. На
Двину надобно было послать иньшую и большую рать, быть может, с самим
Владимиром Андреичем во главе. Но и то понимал Федор, что великий князь,
при всем желании, не мог нынче снять полки с южного рубежа, ибо никто не
ведал толком, что творится в степи. Двиняне были брошены князем Василием
на волю Божию, и - вот!
Истаивала третья неделя осады. В городе кончалось продовольствие, не
хватало стрел, четыре привезенных московитами тюфяка простаивали
бесполезно, не было пороха. Да и что могли содеять тут эти жалкие пыхалки!
Испугать? Новогородских молодцов, повидавших в деле рыцарские пушки,
тюфяками не испугаешь!
Князь проходил в избу, где сменные ратники мрачно хлебали мучную
тюрю, заправленную сушеною рыбой и травой. Вместе со всеми опускал ложку в
жалкое варево, на злые настырные вопросы: "Когда же подойдут воеводы
великого князя с ратью?" - отмалчивался. Он-то знал, что не подойдут и что
ждать им помощи неоткуда, ежели и Белозерье, и Кубена разгромлены, а Устюг
сожжен. В исходе четвертой недели он уже не мог сдержать ни истомившихся
кметей, ни двинян, чаявших пощады от Господина Великого Новагорода за
покорство свое. Осажденные открыли ворота.
Черным был этот день для двинских воевод! Ивана и Конона с их
сотоварищами казнили на месте. Ивана Микитина с братом Анфалом, Герасима и
Родиона поковали в железа, повезли казнить в Новгород. У князя Федора
отобрали присуд и пошлины, что поймал с двинян, самого, с дружиною,
пощадили и, обобрав, отпустили домой, на Низ. С гостей великого князя, что
тоже сидели в Орлеце, в осаде, взяли триста рублев окупа "с голов", а у
двинян - две тысячи рублев и три тысячи коней, каждому новогородцу по
лошади. Двинян укрепили новым крестоцелованием и поворотили к дому.
Возвращались пешим путем, горою, струги побросав. Лужи на путях уже
скрепило льдом, звонко хрустевшим под копытами, а за Велью пошел снег.
Кони весело бежали, расшвыривая копытами молодые пуховые сугробы. Позади
оставались обугленные развалины Орлеца да раскопанные валы уничтоженных
городских укреплений.
Великому князю Василию Дмитричу на этот раз пришлось-таки смириться.
Тою же осенью, еще до возвращения новогородской рати, был заключен мир "по
старине". В Москву ездили архимандрит Парфений, посадник Есиф Захарьинич,
тысяцкий Онанья Костянтинович да житьи люди Григорий и Давыд. Великий
князь прекращал войну и очищал захваченные им новогородские пригороды.
Новгород брал к себе на княжение (кормленым князем) брата великого князя,
Андрея. Иван Всеволодич переходил княжить из Торжка во Псков.
Воеводы, посланные в Заволочье, воротились зимой. Ивана Микитина
скинули с моста, утопивши в Волхове, Герасим и Родион с плачем "добили
челом" Господину Нову Городу и были пострижены в монастырь. Ушел один
Анфал, сумевший убежать с пути.
Не тот был муж Анфал, чтобы так вот, дуром, погинуть на плахе! За тою
же Велью, чудом сумевши развязать вервие, каким был прикручен к саням, и
разорвать железную цепь, он, в серых сумерках наступающей ночи, кубарем
скатился в кусты, рыкнул, пригибаясь от посвиста стрел, взмыл, весь в
снегу, волчьим скоком уходя в чащобу.
- Анфал! Где ты, Анфал? Найдем! Поймаем все одно! - кричали ему. Но
он упорно лез буреломом, цепляя обрывком цепи, перемахивал через
поваленные дерева, хрипло дыша, хватая снег губами, бежал, лез, полз,
снова бежал и - ушел-таки! Добравшись до Устюга, он имел уже дружину в
шестьсот душ. Оттуда направился в Вятку собирать ратных... И много же зла
натворил он потом Господину Нову Городу!
Что же касается самого Великого Новгорода, то, выиграв войну с
великим князем, укротив двинян железом, он гораздо более потерял, чем
приобрел.
Задавив силою свой двинский "пригород", он тем самым показал
двинянам, чего стоит демократия (власть народа!) по-новгородски, в
применении к их собственной судьбе. Власть права, демократический союз
земель, сплоченных вечевым строем, сами понятия свободы и равенства разом
были обрушены, сведены на ничто этой войной. И пусть Новгороду удалось на
три четверти века отодвинуть собственную гибель, в конце концов, он же сам
и подготовил ее, превращая граждан своих "пятин" в зависимых данников,
отнюдь не заинтересованных в защите митрополии от внешнего, более сильного
врага, который мог обещать им, по крайней мере, гражданский порядок и
избавление от "диких" поборов и вир новогородской боярской господы.
Иван Федоров, как и прочие члены московского посольства, два года
пробывшего в Константинополе, ничего этого не знал. Не ведал даже, что
началась новая война с Новым Городом.
Русичи стояли в монастыре Иоанна Предтечи, у Афанасия. Бывший
высоцкий игумен освободил московитам одну из келий, другую уступил
настоятель монастыря. Начались бесконечные хождения по секретам
патриархии, в коих Иван не принимал участия.
Утром Иван спрашивал: не надо ли чего? А получив ответ, что не
надобно, без конца ходил по городу, простаивал то у "правосудов", то у
ипподрома, дивясь мраморным статуям греческих героев и святых. Раза два
удалось подняться по лестницам на самую кровлю Софии и обойти кругом ее
потрясающий каменный купол. Отсюда открывался вид на Босфор и Пропонтиду.
Далеко внизу подымался из воды маленький отсюда Форос, маяк, на котором
ночью пылал огонь, указуя путь проходящим судам. Слева горбатилась
генуэзская Галата с башней Христа на самой вершине. Там, у подножья горы,
кипела жизнь, чалились сотни больших и малых судов - галер, каракк, нефов
и гатов, подходили и отходили, распуская паруса, крутобокие торговые
барки, уходя то в теснину меж гор, к греческому морю, в Тану, Солдайю,
Трапезунд или Кафу, - и тогда мучительно хотелось домой, то, напротив,
суда уходили в Мраморное море, древнюю Пропонтиду, чтобы другим проливом,
Геллеспонтом, выйти в Эгейское море, к берегам Греции, и дальше, к землям
фрягов и франков, где он никогда не бывал и где стояли, по слухам, большие
каменные города, выделывались сукна и бархаты, а град Веницейский,
сказывали, вообще весь стоит на воде. Вместо улиц у него проливы, по
которым, между домов, ездят на узконосых долгих лодьях - гондолах, с одним
лишь длинным веслом, укрепленным на корме. Вот бы побывать! - думал Иван,
провожая взглядом уходящие паруса.
Прямо перед ним, на той стороне, подымалась зеленая, в желто-серых
осыпях гора, белели домики. Там чалились у вымолов турецкие корабли, а
выше них чуть выгладывали невысокие купола монастырька, в котором умирал
лишившийся ума Пимен.
Где-то тут проходили на своих кораблях, триерах или триремах,
греческие герои. Плыли к берегам Колхиды за золотым руном. Теперь оттуда
доставляют рабов и восточный товар: перец, шелка и пряности.
Василевса Мануила видел как-то раз издали. Но очень ему сочувствовал,
ибо чуялось, что здесь, в Константинополе, уже не можно чем-либо и
кем-либо управлять. События идут по своему заведенному распоряду, и никто
не может, а главное, и не хочет что-либо изменить. Все погибает на глазах,
и все ждут конца, ждут тупо, как бараны, которых гонят на убой. И духовные
греческие были спесивы и глупы, по Иванову наблюдению, ни о чем не желали
помыслить толком и только чванились невесть чем. Русская митрополия,
единственно поддерживавшая своими подачками византийскую патриархию,
занимала, по греческому счету, меж православных митрополий всего лишь
семьдесят второе, не то семьдесят третье место. При нем сговаривались о
новом посольстве в Русь. И патриархии, и василевсу Мануилу требовались
деньги. Турки уже давно подбирались к городу и уже начинали переплавляться
через Босфор, разбойничая в верховьях Золотого Рога. Мануилу нужна была
армия, патриархии - серебро на прокорм многочисленной рясоносной братии,
что Ивану, перед лицом турецкой грозы, казалось нелепостью.
Шли судорожные пересылки с Москвой, наконец дошли вести, что великий
князь посылает в Царьград серебро от себя, от тверского князя Михаила и от
митрополии с чернецом Родионом Ослебятевым, и Ивану Федорову поручалось
встретить его в Крыму и препроводить в город.
Дело - всегда дело! На носу был уже новый, 1398 год. Иван собрал
молодцов, проверил оружие. Перед самым отъездом с греческим судном,
пришедшим из Кафы, дошла весть, что Родиона надобно искать не в Кафе, а в
Солдайе, в тамошнем православном монастыре. Ветер был попутный, и плаванье
прошло без каких-либо препон.
Крым, запорошенный снегом, был непривычно странен. Только-только
покинув качающуюся палубу, Иван неуверенно ступал по земле, земля словно
бы покачивалась под ним.
Генуэзский замок в Солдайе лепился по самой кромке прибрежных скал на
крутосклоне, прямо над морем. Каменные купеческие анбары, врытые в землю,
жердевые загоны для скота, каменные и глиняные халупы местных жителей -
все это лепилось на склонах и у подножия, обведенное второю каменною
преградою: стенами с башнями, каких никогда не строили на Руси, чудными,
словно бы недоделанными до конца. Каждая состояла из трех стен, а задней,
обращенной внутрь, не было вовсе. Снаружи крепости тоже громоздилась
короста крыш, тянулись виноградники в снегу, стояли плодовые деревья,
росли пальмы, привезенные генуэзцами, и на их разлатых вершинах с
огромными, узорно прорезанными листьями тоже лежал снег.
Замотанные до глаз татарские бабы в портках, бродники в высоких
бараньих шапках, фрязины в своих свисающих на ухо беретах, в коротком
меховом платье, похожие на голенастых петухов, готы, караимы, евреи, греки
- кого тут только не было! Все толкались, спорили, торговали, ежились и
кутались от непривычного холода. Все толковали о татарах, о войне, о
сменяющих друг друга ханах и сущем безначалии в степи, при котором любой
торговый караван подвергался грабежу не тех, так этих (а то и тех, и
этих!), и не к кому было взывать о защите, и некому предъявлять ставшую
пустою дощечкою ордынскую путевую тамгу.
Иван, покинув своих ратных на постоялом дворе, с трудом разыскал
греческий монастырек, где остановился инок Родион Ослебятев, сообщивший,
что уже под Ельцом на них было совершено нападение. Отбиваясь, потеряли
многих людей, причем так и не выяснили: кто нападал и какому хану надобно
приносить жалобы за ту дорожную татьбу? Сейчас, когда, по слухам, Крым
готовятся захватить не то Тохтамыш, не то Темир-Кутлуг, не то литвины с
самим Витовтом во главе, ежели не все трое вместе, имя великого князя
Владимирского стало звуком пустым, потеряв всякое значение! - горестно
заключил Ослебятев, присовокупив, что и в Кафе за ними ходили какие-то до
глаз замотанные незнакомцы, требовали серебро и грозились убить, а он
совершил огромную глупость: вместо того чтобы устроить наивозможнейший
шум, собрать русских торговых гостей, духовенство, всею кучею явиться к
консулу, потребовав защиты, понеже послан от самого великого князя
московского, да и пригрозить осложнениями для фряжских гостей торговых на
Москве, - порешил попросту скрыться, сговорясь с византийскими греками,
обещавшими ему корабль и защиту, скрытно переправил сюда мешки с серебром
и сам, оставив в Кафе дружину и большую часть спутников, дабы запутать
след, тайно прибыл в Солдайю. Но, по-видимому, и здесь, в Солдайе, за ним
следят, собираясь ограбить.
Иван посидел, подумал. Взывать к консулу, искать защиты и прав в
днешнем бесправии не стоило. Решительно встал:
- Можешь устроить тута моих молодцов? Не можно тебе одному быти!
Скорым шагом направился за своими кметями, и - вовремя. На
возвращенье увидел свару в воротах монастыря. Несколько угрюмых мужиков,
по обличью не то ясов, не то черкесов, рвались внутрь, угрожая привратнику
расправой. И ни одного фрязина хотя бы в отдалении. Да уж не фряги ли и
затеяли все это? Поди, от самой Москвы "пасут" серебряный караван русичей!
А ентих наперед послали, скоты!
Он молча сгреб за шиворот крайнего, ударом кулака выбил кинжал у него
из рук. В короткой схватке, - молодцы не выдали, кинулись дружно, - не
поспела даже пролиться кровь.
- К консулам веды! - гортанно кричал обезоруженный носач, мотаясь в
руках у Ивана.
- Я те покажу консула! - сквозь зубы пробормотал Иван, оттаскивая
чернявого от ворот.
Затащив всех пятерых в какой-то узкий закут между сложенными из
ракушечника домами, русичи, по знаку Ивана, принялись, так же молча,
избивать бандитов. Старшой, что требовал консула, потеряв половину зубов,
хоркая и уливаясь кровью, теперь молил только об одном: отпустить его
живым.
- Не будэм, не будэм! - повторял он, выплевывая красные ошметья и
дергаясь от очередного удара кистенем.
Когда уже тати не стояли на ногах и только хрипели, кмети за ноги
поутаскивали их в какой-то отверстый двор, кинули в пустой каменный сарай,
приперев дверь колом. Иван пообещал, уходя:
- Лежи, падаль! Пошевелитесь который тута ранее суток - убьем!
Первая работа была содеяна. Теперь требовалось срочно отыскать судно,
и - негенуэзское. А то завезут неведомо куда! По счастью, у вымола нашли
веницейского купца из Таны. Упросили отчалить в ночь, обещали помочь с
погрузкой корабля.
Иван оставил молодцов работать, бросив хозяину на ходу:
- Накормишь! А за платой не постоим!
Также гуськом, блюдя чин и ряд, восходили по ступеням дворца. Василий
принял послов, сидя в отцовом золоченом креслице. Когда владыка Иоанн
благословлял его, едва склонил голову. Послы твердо, один за другим,
просили унять меч, отступить захваченного, воротить им занятые московитами
пригороды, "понеже то не старина".
Василий слушал молча, сцепив зубы. В груди полыхало бешенство. Даже
Витовту с его наставленьями мысленно досталось.
"И ведь начнут войну!" - прикидывал Василий, глядя на осанистого
Богдана, на неуступчивый лик новгородского владыки, на житьих, разряженных
паче московских бояр, на их руки в дорогих тяжелых перстнях, словно
напоказ выставленных. "Кажен год камянны церкви ставят, и не по одной! Мне
бы, Москве бы подобную благостыню! Стольный град Владимирской Руси не
может позволить себе того, что позволяет Великий Новгород!"
Когда послы кончили, склонил голову, так и не вымолвив слова. Была и
та мысль: повелеть схватить посольство и поковать в железа. Но сдержал
себя. Невесть что может произойти, пойди он на такое.
После приема у великого князя была долгая пря с боярами. Тут даже и
поругались немного.
Поздно вечером боярин Иван Мороз прошел к Василию, отирая взмокший
лоб, высказав одно слово:
- Не уступают! - Тяжело сел по приглашению князя, подумал, склонив
голову вбок: - Война, княже!
И князь подтвердил, кивая:
- Война! Посылаю Федора Ростовского на Двину!
- Выдюжит? - поднял заботный лик боярин.
- Должон! - не уступая, отозвался Василий. - Нам князя Владимира
Андреича не можно отпустить из Москвы! Здесь надобен!
Опять помолчали. Оба молча подумали о Витовте.
Новгородское посольство было отпущено из Москвы в начале Великого
Поста. Пасха в этом году справлялась двадцать второго апреля, и вечевой
сход всего города состоялся как раз на Велик день. В обращении к своему
архиепископу новогородцы заявляли:
"Не можем, Господине отче, сего насилья терпети от своего князя
Великого Василья Дмитриевиця, оже отнял у святей Софеи и у Великого
Новагорода пригороды и волости, нашю отчину и дедину, но хочем поискати
святей Софии пригородов и волостий!"
На Торговой стороне, на Ярославовом дворище, бил и бил вечевой
колокол. Увязавши в торока брони, нагрузив телеги рогатинами, сулицами и
иным ратным и снедным припасом, выходило из городских ворот пешее
новогородское ополчение. Коней вели в поводу, иные сидели на телегах,
свесивши через грядку ноги. Путь предстоял не близкий: на Двину, к
Орлецу-городу. Владыка Иоанн стоял при пути, благословляя уходящую
трехтысячную новогородскую рать.
Воеводами были на этот раз посадники Тимофей Юрьевич, Юрий Дмитриевич
и Василий Борисович. Все испытанные в боях воеводы. Да и ратные - дети
боярские, житьи, купеческая чадь - были на этот раз не из черни, не
шильники, не христов сбор, а лучшие люди республики. Все понимали, что
война предстоит нешуточная и многодневный путь - только приступ к тому,
что ожидает их на Двине.
На Веле новогородское войско встретил владычный волостель Исайя,
сообщивший им, что на тот самый Велик День, как состоялся в Новом Городе
вечевой сход, наехали московские воеводы "Андрей с Иваном, с Микитиным и с
двинянами" и разорили принадлежавшую Святой Софии волость Вель, взяли
"окуп на головах", а от великого князя приехал на Двину в засаду князь
Федор Ростовский: "Городка боюсти и судити, и пошлин имати с новогородских
волостий. А двинские воеводы, Иван и Конон, со своими другы, волости
новогородские и бояр новгородских поделиша собе на части".
Исайю трясло. Он пил, обжигаясь, горячую жидкую уху, сваренную на
походном костре, то и дело пугливо озираясь, все еще не вполне веря, что
встретил своих, что угрюмые бородатые лица, оступившие его, люди в оружии
и бронях, это свои "новгородчи", - столько страхов натерпелся за тот месяц
с лишком, что протекли до подхода новогородской рати.
Светлая северная настороженная ночь с негаснущею розовою зарей по
всему окоему обнимала стан. Сонно молчали деревья. В широком прогале
лешего леса открывались первозданные, сине-зеленые холмы и таинственно
мерцающая река, точно жидкая лунная дорога, пролитая на землю.
- Ростовский князь в Орлеце?! - строго вопрошал Тимофей Юрьич,
встряхивая Исайю за плечи. - Ну, ты отдохни! - отпустил он наконец
владычного волостеля.
Новогородские воеводы, переглянувшись (стан уже спал, выставив
сторожу), собрались у костра. Посадник Юрий Дмитрич узорным воеводским
топориком с золотым письмом по лезвию колол сушняк, подкидывал в костер.
Неровное бледное пламя металось, с едва слышным треском пожирая замшелые
ветви и куски коры. А вокруг, окрест, стояла тишь. Такая тишь! Не шумела
река, молчали спящие птицы, не шевелился ни веткою, ни единым листом
стоящий по сторонам лес, и только не гаснущая заря висела над ними, как
тысячи лет назад, когда по этим холмам бродили, с каменными топорами в
руках, одетые в звериные шкуры косматые древние люди.
Тимофей Юрьич, уединясь, чертил что-то обугленною веточкой на
расстеленном куске холста. Потом позвал:
- Глядите, други! - Три головы склонились над самодельною картою. -
Вот тута Вель! А тута вот, надо полагать, нас и сожидають в засаде! А мы
воротимси Кубенкой, горой ле, али вот тут, на озеро Воже, оттоль к
Белоозеру... Следите, други? Тамо нас не ждут! Оттоль по Кубенскому
озеру...
- На Кубену? - поднял Юрий Дмитрич загоревшийся взор.
- Ну! На Кубену, на Вологду... А воротимсе, войдем не Двиной, а
Сухоною, в насадах! Микифора пошлем с молодцами, пущай насады да лодьи
готовит на Сухоне, сколь мочно, и по воде, плывом, на Устюг. А уж от
Устюга к Орлецу! Тута нас ницьто не остановит!
Тимофей Юрьич, швырнув в огонь сухую ветвь, откинулся совсем на
спину, мечтательно глядя в негаснущее небо:
- Славно тута! Тихо! Не етая бы пакость, покинул Новый Город, осталси
в Заволочьи жить! Рыбу ловил на Двине... Красную!
- А по зимам тамо тьма: солнце едва проглянет, как мороженый шар
прокатит по краю неба, и все! - возразил Василий Борисыч. - Бывал я на
промыслах! Рокана закуржавят, рук не сдынуть! Дак есчо, в поветерь-то,
когда и льдину оторвет, и носит их, бедных, по морю, доколе не потонут али
голодом изомрут! Тоже не мед!
- Всюду не мед! - возразил Тимофей. - А - воля! Простор! Ширь-то
какова! Здешнюю землю словно бы Господь только-только ищо сотворил!
Все трое вздохнули. Через несколько дней им лезть на валы, бревном
вышибать градские вороты, будут резня, кровь и смерть, будет ярое пламя
плясать над кровлями ограбленных хором... Чтобы потом сесть у себя, в Нове
Городе, в рубленом красовитом тереме. Из резного, рыбьего зуба, кубка,
оправленного в серебро, пить багряное фряжское вино, запивая жареную
кабанятину, узорною вилкою брать с тарели куски дорогой рыбы или, открывши
старинную кожаную книгу в дощатых, украшенных по углам серебром
переплетах, с узорными жуковиньями, честь про себя, шевеля губами,
"Девгениевы деяния", "Амартол" или "Жития старцев египетских"... Да
набивать сундуки добром, дорогими мехами, сукнами и бархатами заморскими;
да ходить в церкву, свою, самим строенную на заволоцкое серебро, да
ростить сыновей и внуков, сказывая им о чудесах Севера, о розовом небе, о
сполохах, об одноглазых людях, аримаспах, о заповедных горах, за которыми
- земной рай...
И что дороже всего и ближе сердцу? Зажиток, полные сундуки, сытое
теремное тепло? Или эти вот походы за серебром, ворванью, мехами и рыбой,
ночлеги под открытым небом у дымных костров, многочасовая гребля, стертые
до мяса руки, заполошный зык и вой режущихся ножами ратей, и удаль, и
кровь, и смерть? И это розовое небо, и тишина! Тишина пустых,
заколдованных древних просторов, куда тянет душа, куда уводит - были бы
силы! - за разом раз неспокойное сердце, не за серебром, не за мягкою
рухлядью - за хмельным неоглядным простором холмистых неведомых далей,
чистых рек и сказочных, недостижимых при жизни чудес.
Старый белозерский городок весело пылал. Мычала и блеяла угоняемая
скотина, голосили жонки.
- Пущай выкупают! - насупясь, твердо отмолвил Тимофей Юрьич,
стряхивая с себя ухватившую его было за ноги жонку. - Брысь!
Та, слепая от слез, выдирала серьги у себя из ушей, рвала серебро с
шеи. Тимофей безразлично глянул, взвесил на ладони жонкины цаты, опустил в
калиту, подумав, велел:
- Пущай выбирает свою!
Ратные скорым шагом проходили мимо воеводы. Впереди был еще не
одоленный новый белозерский городок. Один из кметей, оборотивши к боярину
лицо с хмелевым, не то с вина, не то с ратной удачи, прищуром, выкрикнул:
- Добычу не расхватают тута без нас?
Тимофей Юрьич без улыбки качнул головой:
- Не боись! Делить станем на всех поровну!
- То-то! - уже издали прокричал ратник.
Кто-то дергал боярина сзади за рукав дорожного вотола.
- Чего тебе?
Новая жонка лезла к нему, держа в руках серебряное блюдо. Тимофей
отмотнул бородою.
- Тамо вон! - указал. - Да живее выкупай, не то и скотины не
обрящешь!
Вразвалку пошел к лошади. Стремянный подставил колено, подсаживая
боярина. Тимофей улыбнулся хмуро, плотно всев в седло, подобрал поводья.
Жеребец всхрапнул, пошел как-то боком, мелкою выступкой, зло кося глазом.
- Ну, ты, волчья сыть! - ругнулся Тимофей. Конь был чужой, достанный
два часа назад, и еще не привык к новому хозяину.
По всему окоему, там и тут, подымались дымы. Новогородские молодцы
зорили волость.
Новый белозерский городок не стал ждать приступа. Отворились ворота.
Местные князья и воеводы великого князя Московского, сметив силы,
покорялись и предлагали окуп с города. Поторговавшись, сошлись на
шестидесяти рублях.
Из взятых на щит деревень гнали скотину, везли рухлядь и снедный
припас. Рать, не задерживаясь, уходила в сторону Кубены. Ополонившиеся
молодцы весело топали вслед за тяжело нагруженными возами.
В ближайшие дни добра и полону набрали столько, что не вмещали возы.
Тяжелое попросту бросали, иное продавали за полцены. Кубенская волость
была разорена полностью, окрестности Вологды выжжены.
Молодших воевод, Дмитрия Ивановича и Ивана Богдановича с дружиною
охочих молодцов отослали к Галичу. Всего за день пути не дошли новогородцы
до города, все разоряя окрест. Набранного добра и полону не могли вместить
и речные суда. Приходило останавливать ратных и открывать торги, отпуская
полон и скот за окуп.
Меж тем основная рать, посажавшись в лодьи и ушкуи, спустилась
Сухоною к Устюгу. Тут стояли четыре недели, дожидая своих и разоряя
окрестные волости. Город, едва оправившийся от недавнего разорения, был
вновь разграблен и выжжен дотла.
К Орлецу подступали уже в исходе лета.
- Град тверд и укреплен зело! - заключил Тимофей Юрьич после первого
погляда, когда они с Васильем Борисовичем, двоима, объезжали городские
укрепления, ища слабого места для приступа.
- С наворопа не взять! - подтвердил Василий Борисыч.
Тимофей сопел, прикидывая. Отсюда, с выси, видно было, как, выше
города, чалились к берегу новгородские лодьи.
Юрий Дмитрич подскакал к воеводам. Тимофей оборотил к нему заботный
лик:
- Порочные мастеры есть у тя?
- Найдутце! - возразил Юрий, вопросив, в свой черед: - С наворопа не
взять?
- Дуром молодчев уложим! - отверг Тимофей. - Рогатками нать обнести
город и пороками бить бесперестани. Не выстоят!
На том и порешили. Новгородские молодцы работали всю ночь, изредка
переругиваясь с засевшими за палисадом двинянами. К утру первый ряд
заостренных кольев, перевязанных ивовым прутьем, был готов. Стало мочно не
опасаться вылазок из города.
Двиняне с ростовским князем не сразу сообразили, что заперты, как
мышь в мышеловке, и что им одно осталось: бессильно следить с городских
костров, как там и сям подымаются дымы сожигаемых деревень.
Скоро первые камни из споро сработанных новгородскими мастерами
пороков начали, со свистом разрезая воздух, перелетать через стены.
Кое-кого ранило, один человек, не поостерегшийся вовремя, был убит.
Князь Федор Ростовский с чувством горькой бессильной злобы обходил
костры. Великий князь явно недооценил новгородскую вятшую господу. На
Двину надобно было послать иньшую и большую рать, быть может, с самим
Владимиром Андреичем во главе. Но и то понимал Федор, что великий князь,
при всем желании, не мог нынче снять полки с южного рубежа, ибо никто не
ведал толком, что творится в степи. Двиняне были брошены князем Василием
на волю Божию, и - вот!
Истаивала третья неделя осады. В городе кончалось продовольствие, не
хватало стрел, четыре привезенных московитами тюфяка простаивали
бесполезно, не было пороха. Да и что могли содеять тут эти жалкие пыхалки!
Испугать? Новогородских молодцов, повидавших в деле рыцарские пушки,
тюфяками не испугаешь!
Князь проходил в избу, где сменные ратники мрачно хлебали мучную
тюрю, заправленную сушеною рыбой и травой. Вместе со всеми опускал ложку в
жалкое варево, на злые настырные вопросы: "Когда же подойдут воеводы
великого князя с ратью?" - отмалчивался. Он-то знал, что не подойдут и что
ждать им помощи неоткуда, ежели и Белозерье, и Кубена разгромлены, а Устюг
сожжен. В исходе четвертой недели он уже не мог сдержать ни истомившихся
кметей, ни двинян, чаявших пощады от Господина Великого Новагорода за
покорство свое. Осажденные открыли ворота.
Черным был этот день для двинских воевод! Ивана и Конона с их
сотоварищами казнили на месте. Ивана Микитина с братом Анфалом, Герасима и
Родиона поковали в железа, повезли казнить в Новгород. У князя Федора
отобрали присуд и пошлины, что поймал с двинян, самого, с дружиною,
пощадили и, обобрав, отпустили домой, на Низ. С гостей великого князя, что
тоже сидели в Орлеце, в осаде, взяли триста рублев окупа "с голов", а у
двинян - две тысячи рублев и три тысячи коней, каждому новогородцу по
лошади. Двинян укрепили новым крестоцелованием и поворотили к дому.
Возвращались пешим путем, горою, струги побросав. Лужи на путях уже
скрепило льдом, звонко хрустевшим под копытами, а за Велью пошел снег.
Кони весело бежали, расшвыривая копытами молодые пуховые сугробы. Позади
оставались обугленные развалины Орлеца да раскопанные валы уничтоженных
городских укреплений.
Великому князю Василию Дмитричу на этот раз пришлось-таки смириться.
Тою же осенью, еще до возвращения новогородской рати, был заключен мир "по
старине". В Москву ездили архимандрит Парфений, посадник Есиф Захарьинич,
тысяцкий Онанья Костянтинович да житьи люди Григорий и Давыд. Великий
князь прекращал войну и очищал захваченные им новогородские пригороды.
Новгород брал к себе на княжение (кормленым князем) брата великого князя,
Андрея. Иван Всеволодич переходил княжить из Торжка во Псков.
Воеводы, посланные в Заволочье, воротились зимой. Ивана Микитина
скинули с моста, утопивши в Волхове, Герасим и Родион с плачем "добили
челом" Господину Нову Городу и были пострижены в монастырь. Ушел один
Анфал, сумевший убежать с пути.
Не тот был муж Анфал, чтобы так вот, дуром, погинуть на плахе! За тою
же Велью, чудом сумевши развязать вервие, каким был прикручен к саням, и
разорвать железную цепь, он, в серых сумерках наступающей ночи, кубарем
скатился в кусты, рыкнул, пригибаясь от посвиста стрел, взмыл, весь в
снегу, волчьим скоком уходя в чащобу.
- Анфал! Где ты, Анфал? Найдем! Поймаем все одно! - кричали ему. Но
он упорно лез буреломом, цепляя обрывком цепи, перемахивал через
поваленные дерева, хрипло дыша, хватая снег губами, бежал, лез, полз,
снова бежал и - ушел-таки! Добравшись до Устюга, он имел уже дружину в
шестьсот душ. Оттуда направился в Вятку собирать ратных... И много же зла
натворил он потом Господину Нову Городу!
Что же касается самого Великого Новгорода, то, выиграв войну с
великим князем, укротив двинян железом, он гораздо более потерял, чем
приобрел.
Задавив силою свой двинский "пригород", он тем самым показал
двинянам, чего стоит демократия (власть народа!) по-новгородски, в
применении к их собственной судьбе. Власть права, демократический союз
земель, сплоченных вечевым строем, сами понятия свободы и равенства разом
были обрушены, сведены на ничто этой войной. И пусть Новгороду удалось на
три четверти века отодвинуть собственную гибель, в конце концов, он же сам
и подготовил ее, превращая граждан своих "пятин" в зависимых данников,
отнюдь не заинтересованных в защите митрополии от внешнего, более сильного
врага, который мог обещать им, по крайней мере, гражданский порядок и
избавление от "диких" поборов и вир новогородской боярской господы.
Иван Федоров, как и прочие члены московского посольства, два года
пробывшего в Константинополе, ничего этого не знал. Не ведал даже, что
началась новая война с Новым Городом.
Русичи стояли в монастыре Иоанна Предтечи, у Афанасия. Бывший
высоцкий игумен освободил московитам одну из келий, другую уступил
настоятель монастыря. Начались бесконечные хождения по секретам
патриархии, в коих Иван не принимал участия.
Утром Иван спрашивал: не надо ли чего? А получив ответ, что не
надобно, без конца ходил по городу, простаивал то у "правосудов", то у
ипподрома, дивясь мраморным статуям греческих героев и святых. Раза два
удалось подняться по лестницам на самую кровлю Софии и обойти кругом ее
потрясающий каменный купол. Отсюда открывался вид на Босфор и Пропонтиду.
Далеко внизу подымался из воды маленький отсюда Форос, маяк, на котором
ночью пылал огонь, указуя путь проходящим судам. Слева горбатилась
генуэзская Галата с башней Христа на самой вершине. Там, у подножья горы,
кипела жизнь, чалились сотни больших и малых судов - галер, каракк, нефов
и гатов, подходили и отходили, распуская паруса, крутобокие торговые
барки, уходя то в теснину меж гор, к греческому морю, в Тану, Солдайю,
Трапезунд или Кафу, - и тогда мучительно хотелось домой, то, напротив,
суда уходили в Мраморное море, древнюю Пропонтиду, чтобы другим проливом,
Геллеспонтом, выйти в Эгейское море, к берегам Греции, и дальше, к землям
фрягов и франков, где он никогда не бывал и где стояли, по слухам, большие
каменные города, выделывались сукна и бархаты, а град Веницейский,
сказывали, вообще весь стоит на воде. Вместо улиц у него проливы, по
которым, между домов, ездят на узконосых долгих лодьях - гондолах, с одним
лишь длинным веслом, укрепленным на корме. Вот бы побывать! - думал Иван,
провожая взглядом уходящие паруса.
Прямо перед ним, на той стороне, подымалась зеленая, в желто-серых
осыпях гора, белели домики. Там чалились у вымолов турецкие корабли, а
выше них чуть выгладывали невысокие купола монастырька, в котором умирал
лишившийся ума Пимен.
Где-то тут проходили на своих кораблях, триерах или триремах,
греческие герои. Плыли к берегам Колхиды за золотым руном. Теперь оттуда
доставляют рабов и восточный товар: перец, шелка и пряности.
Василевса Мануила видел как-то раз издали. Но очень ему сочувствовал,
ибо чуялось, что здесь, в Константинополе, уже не можно чем-либо и
кем-либо управлять. События идут по своему заведенному распоряду, и никто
не может, а главное, и не хочет что-либо изменить. Все погибает на глазах,
и все ждут конца, ждут тупо, как бараны, которых гонят на убой. И духовные
греческие были спесивы и глупы, по Иванову наблюдению, ни о чем не желали
помыслить толком и только чванились невесть чем. Русская митрополия,
единственно поддерживавшая своими подачками византийскую патриархию,
занимала, по греческому счету, меж православных митрополий всего лишь
семьдесят второе, не то семьдесят третье место. При нем сговаривались о
новом посольстве в Русь. И патриархии, и василевсу Мануилу требовались
деньги. Турки уже давно подбирались к городу и уже начинали переплавляться
через Босфор, разбойничая в верховьях Золотого Рога. Мануилу нужна была
армия, патриархии - серебро на прокорм многочисленной рясоносной братии,
что Ивану, перед лицом турецкой грозы, казалось нелепостью.
Шли судорожные пересылки с Москвой, наконец дошли вести, что великий
князь посылает в Царьград серебро от себя, от тверского князя Михаила и от
митрополии с чернецом Родионом Ослебятевым, и Ивану Федорову поручалось
встретить его в Крыму и препроводить в город.
Дело - всегда дело! На носу был уже новый, 1398 год. Иван собрал
молодцов, проверил оружие. Перед самым отъездом с греческим судном,
пришедшим из Кафы, дошла весть, что Родиона надобно искать не в Кафе, а в
Солдайе, в тамошнем православном монастыре. Ветер был попутный, и плаванье
прошло без каких-либо препон.
Крым, запорошенный снегом, был непривычно странен. Только-только
покинув качающуюся палубу, Иван неуверенно ступал по земле, земля словно
бы покачивалась под ним.
Генуэзский замок в Солдайе лепился по самой кромке прибрежных скал на
крутосклоне, прямо над морем. Каменные купеческие анбары, врытые в землю,
жердевые загоны для скота, каменные и глиняные халупы местных жителей -
все это лепилось на склонах и у подножия, обведенное второю каменною
преградою: стенами с башнями, каких никогда не строили на Руси, чудными,
словно бы недоделанными до конца. Каждая состояла из трех стен, а задней,
обращенной внутрь, не было вовсе. Снаружи крепости тоже громоздилась
короста крыш, тянулись виноградники в снегу, стояли плодовые деревья,
росли пальмы, привезенные генуэзцами, и на их разлатых вершинах с
огромными, узорно прорезанными листьями тоже лежал снег.
Замотанные до глаз татарские бабы в портках, бродники в высоких
бараньих шапках, фрязины в своих свисающих на ухо беретах, в коротком
меховом платье, похожие на голенастых петухов, готы, караимы, евреи, греки
- кого тут только не было! Все толкались, спорили, торговали, ежились и
кутались от непривычного холода. Все толковали о татарах, о войне, о
сменяющих друг друга ханах и сущем безначалии в степи, при котором любой
торговый караван подвергался грабежу не тех, так этих (а то и тех, и
этих!), и не к кому было взывать о защите, и некому предъявлять ставшую
пустою дощечкою ордынскую путевую тамгу.
Иван, покинув своих ратных на постоялом дворе, с трудом разыскал
греческий монастырек, где остановился инок Родион Ослебятев, сообщивший,
что уже под Ельцом на них было совершено нападение. Отбиваясь, потеряли
многих людей, причем так и не выяснили: кто нападал и какому хану надобно
приносить жалобы за ту дорожную татьбу? Сейчас, когда, по слухам, Крым
готовятся захватить не то Тохтамыш, не то Темир-Кутлуг, не то литвины с
самим Витовтом во главе, ежели не все трое вместе, имя великого князя
Владимирского стало звуком пустым, потеряв всякое значение! - горестно
заключил Ослебятев, присовокупив, что и в Кафе за ними ходили какие-то до
глаз замотанные незнакомцы, требовали серебро и грозились убить, а он
совершил огромную глупость: вместо того чтобы устроить наивозможнейший
шум, собрать русских торговых гостей, духовенство, всею кучею явиться к
консулу, потребовав защиты, понеже послан от самого великого князя
московского, да и пригрозить осложнениями для фряжских гостей торговых на
Москве, - порешил попросту скрыться, сговорясь с византийскими греками,
обещавшими ему корабль и защиту, скрытно переправил сюда мешки с серебром
и сам, оставив в Кафе дружину и большую часть спутников, дабы запутать
след, тайно прибыл в Солдайю. Но, по-видимому, и здесь, в Солдайе, за ним
следят, собираясь ограбить.
Иван посидел, подумал. Взывать к консулу, искать защиты и прав в
днешнем бесправии не стоило. Решительно встал:
- Можешь устроить тута моих молодцов? Не можно тебе одному быти!
Скорым шагом направился за своими кметями, и - вовремя. На
возвращенье увидел свару в воротах монастыря. Несколько угрюмых мужиков,
по обличью не то ясов, не то черкесов, рвались внутрь, угрожая привратнику
расправой. И ни одного фрязина хотя бы в отдалении. Да уж не фряги ли и
затеяли все это? Поди, от самой Москвы "пасут" серебряный караван русичей!
А ентих наперед послали, скоты!
Он молча сгреб за шиворот крайнего, ударом кулака выбил кинжал у него
из рук. В короткой схватке, - молодцы не выдали, кинулись дружно, - не
поспела даже пролиться кровь.
- К консулам веды! - гортанно кричал обезоруженный носач, мотаясь в
руках у Ивана.
- Я те покажу консула! - сквозь зубы пробормотал Иван, оттаскивая
чернявого от ворот.
Затащив всех пятерых в какой-то узкий закут между сложенными из
ракушечника домами, русичи, по знаку Ивана, принялись, так же молча,
избивать бандитов. Старшой, что требовал консула, потеряв половину зубов,
хоркая и уливаясь кровью, теперь молил только об одном: отпустить его
живым.
- Не будэм, не будэм! - повторял он, выплевывая красные ошметья и
дергаясь от очередного удара кистенем.
Когда уже тати не стояли на ногах и только хрипели, кмети за ноги
поутаскивали их в какой-то отверстый двор, кинули в пустой каменный сарай,
приперев дверь колом. Иван пообещал, уходя:
- Лежи, падаль! Пошевелитесь который тута ранее суток - убьем!
Первая работа была содеяна. Теперь требовалось срочно отыскать судно,
и - негенуэзское. А то завезут неведомо куда! По счастью, у вымола нашли
веницейского купца из Таны. Упросили отчалить в ночь, обещали помочь с
погрузкой корабля.
Иван оставил молодцов работать, бросив хозяину на ходу:
- Накормишь! А за платой не постоим!