Страница:
юрту оглана, оглядел женщин и детей упрямого эмира, сидевших тесною
кучкой, как испуганные куры, усмехнулся, покачал головой. На улице шел
грабеж, вопили насилуемые женщины, мычал скот, плакали дети. На него нашел
один из тех приступов благородства, которые удивляли современников в
Тимуре превыше всего. Запретив грабить и насиловать женщин своего врага,
он отослал семью Бек-Ярыка вослед за хозяином, и посланные, едва настигнув
бегущего оглана с остатками его войск, вручили Бек-Ярыку его семью как
подарок от грозного Железного Хромца.
Вечером этого дня Бек-Ярык сидел, свеся голову, и думал. На вошедшего
в шатер Ваську поднял тяжелые, скорбные глаза.
- Куда теперь? - спросил Васька. Бегство, бессонные ночи, скудная,
сухомятью, еда у кизячных костров сблизили оглана с его сотником почти до
состояния дружбы.
Бек-Ярык поглядел смуро, подумал, покивал головою. Ответил:
- На Русь! Больше некуда! Авось примут к себе! Тебя же посылаю в
Литву. Отыщи Тохтамыша! Узнай, как там и что! Сумеешь?
Васька в свою очередь нагнул голову. Сумеречно подумалось о том, что
его возвращенье домой откладывается снова на неопределенный срок. Но и
предать Бек-Ярыка сейчас, в этот миг его униженья и позора, не мог.
Поглядел в глаза, ответил честно:
- Сумею! - И больше говорить было не о чем. Васька постоял еще,
помялся. Молча принял протянутый ему кошель с серебром и вышел вон, кивнув
на последний возглас оглана:
- Ратных, кого надобно, из своей сотни возьми!
Васька бледно усмехнул при слове "сотня". От сотни оставалось восемь
душ, и пятеро из них - тяжело раненные...
На Москву тревожные слухи начали доходить только в июле, когда
выяснилось, что Темерь Аксак не только разбил Тохтамыша, но и преследует
остатки его войск, продвигаясь к северу, и уже дошел до Самарской луки,
все уничтожая на своем пути.
Владычный летописец записывал потом перечень "царств и княжеств",
завоеванных Железным Хромцом:
"А се имена тем землям, и царствам, их же попленил Темирь Аксак:
Чагадае, Хурусане, Голустани, Китай, Синяя Орда, Ширазы, Испаган, Орначь,
Гилян, Сизь, Шибран, Шамахи, Савас, Арзунум, Тефлизи, Тевризи, Гурзустани,
Обези, Гурзии, Багдать. Темирькабы, рекше Железная врата, Асурию,
Вавилонское царство, иде же Навходнасор был, иже Иерусалим пленил и трех
отрок, и Севастию, иде же мучени сорок мученик, и Армению Великую, иде же
был Григорей епископ, и Дамаск Великий, и Сарай Великий. Со всех сих
земель Темирь Аксак дани и оброкы имаше, и на войну ходять с ним".
Однако Москву больше занимала судьба князей суздальских да
неодоленные новогородцы, снова начавшие подымать голову. Тревожил и
Витовт. Софьин возок провожали в улицах косыми взглядами. Василий бесился,
а что содеешь? Мнения народного воинской силою изменить не можно!
Иван Федоров нынче тоже, как и все, был в хлопотах. С пожара слегла
государыня-мать, приходило разрываться между двумя службами, владычной и
княжой, да сверх того вести хозяйство в Островом, где уже начинал
поспевать хлеб. А на жатве господину не быть - недостанет и хлеба! И
потому слухи о Темерь Аксаке так же мало занимали его, как и других.
Замятня началась в торгу, среди купцов, когда дошли от убеглых гостей
торговых прямые известия о Тимуровых зверствах в Поволжье. Паника
перекинулась на посад. Известно: чужую беду руками разведу, а к своей ума
не приложу. Тех, кто вчера еще подсмеивался над Тохтамышевыми
злоключениями, охватил страх. Вспомнили вдруг, что Владимирская Русь
считается ордынским улусом и как таковая очень может быть разгромлена
Тимуром. Кучками собирались в улицах, стояли у княжого двора, у
митрополичьих хором. Василий мотался в седле, спешно стягивая дружины для
защиты столицы. Про себя знал, что против Тимуровых орд с наличными силами
все одно не устоять. Ночами плакал от бешенства, тряс за плечи Софью, не
желавшую покидать Москвы, кричал, сдерживая голос:
- Уезжай! Сына увози!
Но Софья, исхудавшая в супружеских любовных безумствах, упорно не
желала бежать из города, веря в неодолимость белокаменных стен и башен.
- Не для того строят города и обносят стенами, чтобы после бежать из
них! - говорила она упрямо, глядя почти с ненавистью в глаза Василию. -
Ежели бы батюшка сдавал Вильну при каждом немецком нахождении, давно бы и
вся Литва принадлежала Ордену! Дак то - рыцари! А тут степняки, какие-то
чагатаи, и ты боишься их?!
Ночью они лежали рядом обнявшись, и Соня тихо плакала, просила:
- Не бросай меня! Не оставляй одну! Посадские мужики меня не любят!
Из-за батюшки! И бояре...
Она начинала перечислять своих истинных и воображаемых врагов.
Василий закрывал ей рот поцелуем:
- Спи! Ты моя венчанная жена, кому я тебя отдам? Чать, я не Тимур, не
Тохтамыш, гарема у меня нет и десятка жен тоже! А што не любят... То
образуется... Спи!
Она прижималась к нему, вздрагивая, прятала страх в его сильных
мужских объятиях, в слезах засыпала. Василий лежал, обнимая жену, и думал,
что полков все одно не собрать, а дружины бояр и самого князя противу
Тимура не выстанут. Уже дошли известия, теперь отнюдь не встречаемые
насмешкою, что Тимур неодолим, что его рати захватили многие земли, что он
чтит своего Бога и безжалостно казнит всех, кто не бесерменской веры, и
что с его победою настанет конец православному христианству, а значит, и
конец Владимирской Руси.
И Русь снова в развалинах? В пепле сожженных городов, обезлюженная,
как два столетья назад, после Батыева погрома? И все попусту? И батюшкина
победа на Дону, и строительство городов, и умножившиеся села?
Он сжимал зубы, сильнее прижимал к себе сонную Софью, не ведая, что
вершить в днешней беде. И не ведали того думные бояре, не ведал сам Федор
Кошка, никогда не имевший дела с Железным Хромцом.
В Москву ручейками продолжали подходить созываемые отовсюду дружины.
Спешно поправляли стены, завозили снедный и ратный запас, дрова и сено,
чтобы при нужде было мочно выстоять в осаде зиму, не погибнув от голода и
холода. Кметей с воеводами тотчас отправляли к Коломне стеречь переправы
через Оку, и, как древле, как встарь, оставляя на волю судеб и захватчиков
Рязанское княжество.
Весть о разгроме Ельца, ставшего новым Козельском, обрушилась на
Москву как гром с небес, как первый вал надвигающейся бури. Передавали,
что елецкий князь, с жалкою дружиной своей, героически пал в битве на
валах города, что все жители Ельца перебиты или взяты в полон, а город
сожжен и едва ли не сравнен с землей... После Ельца настанет черед Тулы,
потом Рязани, а там и Москвы. В городе уже начиналась паника. Как устоять?
Беспрерывно заседала боярская дума, каждый предлагал свое, и все понимали
- не справиться! И бежать не можно, и так же не можно остановить Тимура,
ежели он захочет двинуться дальше. И уже подступило безумие, уже москвичи
готовы были ринуть в неоглядный, неостановимый бег.
И тут выход подсказал митрополит Киприан, предложив перенести в
Москву из Владимира чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то
привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, в те еще, досюльные
времена, а в Киев доставленный из Цареграда, - образ, писанный едва ли не
самим евангелистом Лукой, хотя являвшийся "противнем" (копией) более
древнего образа.
Лик Киприана, когда он говорил это, был ясен и тверд. Византиец верил
в заступничество Богоматери, и эта вера придавала силу его словам, когда
он поминал, как Богоматерь спасла Царьград, распростерши над городом свой
покров, и эта вера остановила панику, спасла Москву от позорного бегства.
Вся площадь перед соборами была полна. Иван Федоров стоял в стороже,
сдерживая посадских, не подавили бы друг друга невзначай, а губы сами
шептали слова молитвы вослед другим. Побывавши в Орде, он более других
понимал, что может грозить городу и волости, ежели Тимур перейдет Оку.
Молился сурово, как редко молился когда, и знал, что в этот же миг
государыня-мать, стоя на коленях в новорубленой горнице, тоже молит
Господа: да не попустит гибели чад своих! И молят о том тысячи и тысячи, и
Киприан выходит на паперть, как бы осиянный светом, и уже в этот миг
отпадают все обиды и злобы, что имеет на него владычный данщик Иван
Федоров. Киприан сейчас - духовный глава земли, он заменяет и усопшего
Алексия, и самого Сергия Радонежского должен заменить! Господь да
умилосердит над русскою землею!
Во Владимире творится свое действо. Собираются священники всех
владимирских церквей, с пением служат перед иконою канон Богородице. Икону
бережно вынимают из киота. Ее понесут на руках, сменяясь, передавая образ
друг другу.
Под Москвой шествие встречают новые, множайшие толпы. Встречает
митрополит с причтом, с крестами, в золоте риз, епископы и архимандриты,
игумены, иереи всех степеней, монахи пригородных обителей и безбрежное
море посадских, поверивших в защиту Пречистой и теперь, теснясь, рвущихся
к иконе. Иноки и инокини перемешиваются с лабазниками и ремесленным людом,
старцы, нищие, убогие, иные без ног, почти ползком вылезшие встречь,
слепцы со своими поводырями, и эти - хоть прикоснуться, хоть поцеловать
край дорогой доски... Малые отроки шныряют под ногами, тоже пробираются
вперед, с глазами, расширенными от восторга. При виде несомой иконы
московляне рядами падают на колени, молятся, не сдерживая слез, и поют,
поют...
Киприан подымается на самодельный амвон, выстроенный час назад
посреди поля. Он едва ли не впервые служит не в храме, говорит не с
прихожанами или князем, а со всем народом московским. В этот час он даже
забывает о себе, о своем всегдашнем хотении земной славы:
- О, всесвятая владычице Богородице! Избави нас от нахождения
безбожных агарян, хвалящихся достояние твое разорити!
Защити князя и люди твоя от всякого зла, заступи град сей и иные
грады и страну, в них же прославляется имя Сына твоего и Бога нашего!
Избави нас от нахождения иноплеменник, от поганых пленения, от огня и
меча их и от напрасного убиения...
Икону приносят наконец в соборную церковь Успения и помещают на
правой стороне ("где она стоит и до сих пор", - прибавляет летописец).
Город молится, город ждет чуда.
Ночью Софья посовывается к мужу, трется щекою о рукав его сорочки,
спрашивает, наконец, тихонько:
- Ты веришь?
- Во что? - не понимая со сна, вопрошает Василий.
- В избавление!
- Верю. Верую! - твердо отвечает он, просыпаясь совсем. - Все иное,
что мог я содеять как князь, уже сделано!
Позднее доходит слух, подтвержденный, еще через сутки, скорым гонцом,
что в тот же день, двадцать шестого августа, в день сретения иконы на
Москве, Тамерлан повернул свои рати и ушел на юг, так и не тронувши ни
Рязанского княжества, ни Москвы.
В преданиях существует легенда, что ему явился в видении чуть ли не
сам святой Сергий, что Тимура постиг мгновенный ужас, воспретивший ему
двигаться дальше к северу...
Можно напомнить и иное: кончался август. Орда была еще далеко не
одолена. От Ельца до Москвы путь не близок. Сохранившиеся части
Тохтамышевых войск отступили в Крым и на Северный Кавказ. Появись во главе
их дельный полководец, вроде того же Идигу, и Тимур, отрезанный от своих
баз, попал бы в очень затруднительное положение. Рисковать новою войною не
стоило.
Говорилось и то, что Тимуру донесли о якобы неисчислимом урусутском
воинстве. Мы не знаем, повторю, точно мы не знаем! Но дата его ухода к югу
совпала с датою сретения чудотворной иконы Богоматери на Москве день в
день. Этого Киприан, во всяком случае, как бы ни жаждал того, ни выдумать,
ни устроить не мог.
И еще одно чудо произошло того же 26 августа 1395 года. Турки
подходили под Царьград с царем Колочаном, сыном Андроника, и Мануил сумел
отбиться от них. Господь не допустил в этот раз полной гибели христианской
святыни.
Тимур сидел на кошме в походном шатре. Болела нога. Не в отдалении от
шатра дымились развалины разгромленного Ельца, русского города, в арабских
хрониках названного Карасу (ежели "Карасу" не Чернигов!). Ему привели
русскую пленницу, раздетую донага. Он хмуро оглядел трепещущую красавицу,
отметил плескавшийся дикий ужас в ее глазах, задумался, совсем занавеся
взор густыми бровями. (К старости все чаще в минуты усталости его веки
непроизвольно сами упадали, закрывая глаза.) Наконец махнул рукою, веля
увести девушку прочь и вернуть ей сорванную долгую рубаху. Быть может -
потом... Подумал скользом, без вожделения. Иные заботы угнетали его
теперь. Неодоленный Крым, еще не разгромленные тумены Актау и Утурку на
Северном Кавказе, близящая осень и зима, как говорят, в урусутском краю
необычайно суровая.
В "Книге побед" Шараф-ад-Дина Йезди, придворного летописца Шахруха,
говорится о разгроме русских городов, чуть ли не самой Москвы, об огромной
добыче: рудном золоте и чистом серебре, затмевавшем лунный свет, холсте и
антиохийских домотканых тканях, блестящих бобрах и несметном числе черных
соболей, горностаев, рысьих, лисьих и беличьих мехов, о необъезженных
жеребцах, о захваченных Тимуром схожих с пери русских красавицах,
"подобных розам, набитым в русский холст".
Шараф-ад-Дин явно дал волю своему воображению. Не было разгрома
многих русских городов, был один уничтоженный Елец, после чего Тимур
повернул к низовьям Дона, взял и разрушил Азов, разгромил черкесов на
Северном Кавказе, проделав трудный путь по выжженной степи, всюду
уничтожая "неверных", превращая войну с Ордою в истребительный религиозный
джихад, и уже зимой, возвращаясь назад (в войсках свирепствовал голод, за
тощего барана, за миску муки отдавали горы серебра), Тимур, дабы не
уморить своих гулямов, взял Сарай и Хаджи-тархан, предоставив воинам их
разграбить, после чего сжег оба города, разметав развалины мечетей,
медрессе и дворцов.
В степи он посадил ханом своего ставленника, Койричак-оглана, вскоре,
однако, погибшего при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, он был
отравлен).
Два года спустя к Тимуру прибыли из Белой Орды послы Темир-Кутлуга и
Идигу (Едигея) с просьбою принять их повелителей в подданство. Тимур "внял
их просьбе", поставив ханом Джучиева улуса Темир-Кутлуга, внука Урус-хана,
при условии "покорности и подчинения".
Тохтамыш все еще пробовал сопротивляться. В 1396 году осадил было
Кафу, но был отбит. Когда на выручку Кафы подошел Темир-Кутлуг, Тохтамыш
убежал в Киев, где заключил союз с Витовтом... Но все это было потом.
Теперь же, осенью 1395 года, двадцать шестого числа августа месяца, Тимур
поворачивает от сожженного Ельца на юг. Было ли ему какое видение? Да и
полно: замысливал ли он вообще поход на Москву?
То, что великое государство Тохтамыша перестало существовать, было
осознано на Москве далеко не сразу. Тем паче, что вскорости в степи
появился новый хозяин, смещавший и ставивший ханов по своему изволению, -
Едигей (Идигу), оказавшийся, по времени, в чем-то и пострашнее Тохтамыша.
И понять, что это все равно конец, что корень дерева подрублен властным
Тимуром, что степная держава отныне будет лишь рассыпаться все более и
более, - понять это было трудно. Хотя и то скажем, что новые московские
политики уже не заглядывали в рот ордынским ханам, ловя каждое их
похотение, и ордынскую дань временами вовсе переставали давать, но все же
почти на столетье хватило степной грозы, и только еще полстолетья спустя,
при Грозном, со взятием Казани, можно стало сказать, что Русь окончательно
справилась с Ордою, а точнее - вобрала ее в себя, вместе со всем улусом
Джучиевым, доплеснув вскоре, в стремлении на Восток, до Тихого океана и
границ Китая, создавши русско-татарское государство, небывалое в истории,
наследовавшее монголам, а до них гуннам, а еще ранее - скифам, за тысячу
лет до Христа начертавшим границы этой евразийской целостности.
На Москве о тех дальних далях грядущих и минувших времен, разумеется,
никто и не помышлял. Иные, более близкие заботы тревожили умы
великокняжеских бояр и молодого великого князя Василия. Заботы эти,
притушенные на время несовершившимся нашествием Железного Хромца, вновь
начинали блазнить и требовать своего разрешения.
Война с Новым Городом была, по существу, проиграна. Того, чего
добивался Василий, - подчинения Господина Нова Города власти Великого
князя Московского - не произошло.
Нижний Новгород пока оставался в великокняжеских руках. Но Семен с
Кирдяпою продолжали находиться в Орде, и тоже неясно было, не задумают ли
бывшие суздальские князья в днешней трудноте найти себе сильного
покровителя, не дай Бог, самого Темерь Аксака, и с его помощью воротить
себе отцовский удел.
И была иная незаживающая язва - Литва. Когда прошедшей зимой литвины
напали на Рязанское княжество, Василий не подал помощи Олегу. Нынче,
кажется, для Москвы наступала расплата за измену.
Снова и снова восставал роковой вопрос о сопоставимости политики с
моралью, и совершенно строгий, бескомпромиссный ответ гласил, что мораль,
порядочность, честь, верность слову - выше политики, а политика,
освобожденная от морали, тотчас становится игралищем дьявольских сил. Не
сегодня-завтра Витовт разобьет Олега, а там уже зримо подступает черед
Смоленского княжества, и приходило что-то решать.
Василий сидел в избранном им для себя покое, ожидая прихода Федора
Кошки, и думал. Когда он был один, без Сони, голова работала яснее и
строже, и он понимал тогда, что почти попал в расставленный Витовтом
капкан.
Когда-то прадедушка, князь Данило, оказавшись на крохотном тогда
московском уделе, обнаружил, что его земля кругом заперта: выход к Оке и
всю торговлю с Волгою держала рязанская Коломна, на тверской дороге стоял
Дмитров, на смоленской - Можайск, на серегерском пути - новогородский
пригород, Волок Ламской.
Пределы княжества с той поры раздвинулись несказанно. Но оказалось
теперь, что путь по Волге оседлал Нижний Новгород, что на западных рубежах
стоит, подпираемый Литвою, Смоленск, что Новгород Великий упрямо числит
своими и Волок Ламской, и Торжок и лишить его по закону этих городов,
временно занятых московскою ратью, пока не удается, что тяжелая война с
Тверью, выигранная родителем, тоже пока не привела ни к чему, разве что
великое княжение владимирское осталось за Москвою, что и Ростов Великий не
вполне еще принадлежит московским великим князьям, что и северные, и южные
примыслы государей московских - те же Устюг, Белоозеро, Тула - переслоены
и отрезаны от основного удела чужими владениями... А главное, на западе
неодолимо растет Литва, придвигаясь все ближе и ближе к рубежам княжества,
и вот еще почему не можно поступить с Новгородом слишком круто: возьмет,
да и откачнет к Витовту альбо к Ордену!
Василий сидел пригорбясь, уронив руки на тяжелую столешницу, покрытую
тканою, на восемь подножек, камчатною скатертью. Одинокий серебряный
кувшин с медом и две позолоченные чарки, затейливо изузоренные, с
вправленными в их донца рубинами, стояли перед ним и прикрытое круглою
горбатою крышкою блюдо с заедками - ожидали гостя. Расстегнутый холщовый
летник свисал у него с плеч, касаясь пола, белополотняная рубаха, богато
вышитая по груди, была вправлена в прорези рукавов летника и схвачена у
запястий шитыми жемчугом наручами. Он сидел неподвижно, слегка постукивая
по полу востроносым тимовым зеленой кожи сапогом, и думал.
Да, у Руси было два внешних супостата, Орда и Литва, Восток и Запад.
Собственно, Орда была хозяином русского улуса и зачастую помогала Руси
отбиваться от тех или иных западных находников. Орды теперь нет, и разом
не стало защиты от Литвы, стремящейся охапить в руку свою все русские
волости, давно уже захватившей Киев, Подолию, Червонную, Белую и Черную
Русь и теперь все ближе придвигающейся к сердцу Московии, заглатывая одно
за другим северские княжества. И есть к тому же любимая женщина, жена,
рожающая ему сыновей-наследников, дочь литвина Витовта, влюбленная в
своего великого, как она считает, родителя...
И он, Василий, глава Владимирской Руси, призванный к тому, чтобы
защищать, приращивать, но никому и никогда не отдавать землю, прадедами
освоенную, русскою кровью политую, мирволит Витовту, совершая тем самым
непростимый грех - измену родине своей! "Веду себя стойно византийским
василевсам, что во взаимных которах изгубили империю Костянтина Великого!"
За окном барабанил сентябрьский дождь. Горница была жарко натоплена,
тепло шло из открытых отдушников. Печи топились по-черному, но устья печей
выходили туда, на холопскую половину, поэтому здесь было не дымно и чисто.
Стены покоя обиты рисунчатою голубою тафтой с восточными травами и птицами
в кругах узора. Печи покрыты многоцветными изразцами. В прежнем тереме
были одноцветные, красно-лощеные. А Соне и всего того мало! Просит и
просит каменные палаты, как в краковском Вавеле, да и наподи!
Давеча был Киприан, хлопотал о том, чтобы на месте сретения
чудотворной иконы владимирской поставить церковь, а при церкви устроить
монастырь и установить ежегодный праздник двадцать шестого числа августа
месяца во славу и честь Пресвятыя Владычицы нашея, Богородицы и приснодевы
Марии. От князя требовалось серебро и мастера каменного и иконного дела.
Василий приказал выдать митрополиту и то, и другое. Он начинал все более
понимать Киприанову кипучую деятельность с его стремлением возродить
византийские церковные традиции на Руси и тем охотнее помогал владыке в
его неустанном церковном зиждительстве, касалось ли то иконного письма,
книг, руги монастырям или, как теперь, каменного зодчества.
Он задумался так, что не услышал осторожного скрипа двери у себя за
спиною, и лишь когда старый московский посол прокашлял, дабы обратить на
себя внимание молодого князя, Василий обернулся и поднял голову.
- Здравствуй! Садись! - сказал просто, кивнув боярину. Хлопнув в
ладоши, вбежавшему слуге указал кивком головы на стол. Тот поднял крышку,
под которой, на блюде, оказались разнообразные заедки: печево, хрустящие
печенья и пряники, киевское засахаренное варенье, сушеные винные ягоды и
грудка чищеных грецких орехов. Отдельно достал из поставца чашу спелой
морошки со вставленною в нее серебряной ложечкой и тарель вялых
белозерских снетков, расставил и налил до краев обе чары, исчез.
- Закусывай, Федор, чем Бог послал! - произнес Василий с беглою
улыбкой. - Кумыса у меня нет, а кислого молока могу предоставить сколь
хошь!
Федор Кошка в свой черед усмехнул, подымая чару. Приглядываясь, увидя
прямую заботную складку лба молодого государя, его безулыбчивый взор, лицо
в мягкой, но уже и густеющей бороде, отметил про себя: мужает князь!
Отметил и то, что Софьюшки-княгинюшки не было рядом, чему тихо возрадовал.
- Нынче сына в Орду посылаю заместо себя! - высказал князю. - Пущай
уведает, как тамо и што, кто теперича у власти...
Федор все еще был крепок на вид, но углубились морщины чела,
посеклись седые волосы... Стар! "Поди, и ездить ему туда-сюда становит
трудно!" - думал меж тем Василий. Сын Кошки, уже маститый боярин
(татарскою речью овладевший еще в отроческом возрасте под руководством
отца, - тогда уже Федор Кошка готовил себе замену!), был крепок, раж,
красовит, о татарах говорил с легким ласковым пренебрежением, как о
несмысленых детях... Не споткнуться бы с того ему в делах посольских!
Верно, пото отец и послал нынче его одного, дабы поучить уму-разуму.
Василий, привстав, налил сам, не вызывая прислугу, по второй. Федор,
беря щепотью с тарели, с удовольствием жевал вялых снетков, пренебрегая
иноземною сладостью.
- Бают, - сказал, - на Темерь Аксака рати повел, а - Бог весть!
Темерь Аксак ноне на Кавказе, а Витовт Кейстутьевич в Смоленской земле! Не
стало бы худа какого! Али опеть на князя Олега кинетси?
Оба замолкли, слушая усиливший и теперь звонко барабанящий по тесовой
кровле дождь.
- Грузди пойдут! - высказал Федор, наставя морщинистое ухо. Доселе
стояла сухмень, и грибов почти не было. Василий молча кивнул, представивши
вдруг, как великий боярин Федор Андреич Кошка, в холщовом летнике и... в
лаптях, поди, кряхтя вылезает из телеги, рыщет по перелеску, собирая
спрятанные во мху, похожие на круглые луны грибы, как садится на пень,
отирая взмокшее чело, обращаясь к слуге, не приказывает, а просит: "Донеси
пестерь до телеги, Гавшенька, больно притомилси" И сидит, и ждет, один, в
русском дикорослом лешем лесу, отдыхая душою после бесконечных степей
ордынских, вяло отмахивая от лица настырного, тоже вялого осеннего комара,
а глазом уже облюбовав густой ельник в том вон ложку, где нать быть добрым
груздям!
- Рязане ти ведают ле? - вопрошает осторожно Федор. (А невысказанное:
предупредить нать!)
Василий кивает несказанному:
- Упреди! Хошь и то примолвить: ранее нас, поди, уведали! Юрий-то
Святославич на Рязани теперь?
- У тестя в гостях! - досказывает Кошка.
Смоленские князья разодрались, словно клубок змей. В братней которе
могут и города не удержать. И помочь никак в таковой нуже! Юрий
Святославич нравен, свиреп, женолюбив, жесток, но все же князь прямой,
паче Глеба Святославича будет! Он один и есть соперник Витовту... Олег...
Опять Олег, тесть князя Юрия, должен вмешатися, коли какая пакость от
Витовта изойдет. А я? А мы?
- Думу собирать? - спрашивает Федор Кошка.
Вести пришли всего через несколько дней. Витовт, не переставая
кучкой, как испуганные куры, усмехнулся, покачал головой. На улице шел
грабеж, вопили насилуемые женщины, мычал скот, плакали дети. На него нашел
один из тех приступов благородства, которые удивляли современников в
Тимуре превыше всего. Запретив грабить и насиловать женщин своего врага,
он отослал семью Бек-Ярыка вослед за хозяином, и посланные, едва настигнув
бегущего оглана с остатками его войск, вручили Бек-Ярыку его семью как
подарок от грозного Железного Хромца.
Вечером этого дня Бек-Ярык сидел, свеся голову, и думал. На вошедшего
в шатер Ваську поднял тяжелые, скорбные глаза.
- Куда теперь? - спросил Васька. Бегство, бессонные ночи, скудная,
сухомятью, еда у кизячных костров сблизили оглана с его сотником почти до
состояния дружбы.
Бек-Ярык поглядел смуро, подумал, покивал головою. Ответил:
- На Русь! Больше некуда! Авось примут к себе! Тебя же посылаю в
Литву. Отыщи Тохтамыша! Узнай, как там и что! Сумеешь?
Васька в свою очередь нагнул голову. Сумеречно подумалось о том, что
его возвращенье домой откладывается снова на неопределенный срок. Но и
предать Бек-Ярыка сейчас, в этот миг его униженья и позора, не мог.
Поглядел в глаза, ответил честно:
- Сумею! - И больше говорить было не о чем. Васька постоял еще,
помялся. Молча принял протянутый ему кошель с серебром и вышел вон, кивнув
на последний возглас оглана:
- Ратных, кого надобно, из своей сотни возьми!
Васька бледно усмехнул при слове "сотня". От сотни оставалось восемь
душ, и пятеро из них - тяжело раненные...
На Москву тревожные слухи начали доходить только в июле, когда
выяснилось, что Темерь Аксак не только разбил Тохтамыша, но и преследует
остатки его войск, продвигаясь к северу, и уже дошел до Самарской луки,
все уничтожая на своем пути.
Владычный летописец записывал потом перечень "царств и княжеств",
завоеванных Железным Хромцом:
"А се имена тем землям, и царствам, их же попленил Темирь Аксак:
Чагадае, Хурусане, Голустани, Китай, Синяя Орда, Ширазы, Испаган, Орначь,
Гилян, Сизь, Шибран, Шамахи, Савас, Арзунум, Тефлизи, Тевризи, Гурзустани,
Обези, Гурзии, Багдать. Темирькабы, рекше Железная врата, Асурию,
Вавилонское царство, иде же Навходнасор был, иже Иерусалим пленил и трех
отрок, и Севастию, иде же мучени сорок мученик, и Армению Великую, иде же
был Григорей епископ, и Дамаск Великий, и Сарай Великий. Со всех сих
земель Темирь Аксак дани и оброкы имаше, и на войну ходять с ним".
Однако Москву больше занимала судьба князей суздальских да
неодоленные новогородцы, снова начавшие подымать голову. Тревожил и
Витовт. Софьин возок провожали в улицах косыми взглядами. Василий бесился,
а что содеешь? Мнения народного воинской силою изменить не можно!
Иван Федоров нынче тоже, как и все, был в хлопотах. С пожара слегла
государыня-мать, приходило разрываться между двумя службами, владычной и
княжой, да сверх того вести хозяйство в Островом, где уже начинал
поспевать хлеб. А на жатве господину не быть - недостанет и хлеба! И
потому слухи о Темерь Аксаке так же мало занимали его, как и других.
Замятня началась в торгу, среди купцов, когда дошли от убеглых гостей
торговых прямые известия о Тимуровых зверствах в Поволжье. Паника
перекинулась на посад. Известно: чужую беду руками разведу, а к своей ума
не приложу. Тех, кто вчера еще подсмеивался над Тохтамышевыми
злоключениями, охватил страх. Вспомнили вдруг, что Владимирская Русь
считается ордынским улусом и как таковая очень может быть разгромлена
Тимуром. Кучками собирались в улицах, стояли у княжого двора, у
митрополичьих хором. Василий мотался в седле, спешно стягивая дружины для
защиты столицы. Про себя знал, что против Тимуровых орд с наличными силами
все одно не устоять. Ночами плакал от бешенства, тряс за плечи Софью, не
желавшую покидать Москвы, кричал, сдерживая голос:
- Уезжай! Сына увози!
Но Софья, исхудавшая в супружеских любовных безумствах, упорно не
желала бежать из города, веря в неодолимость белокаменных стен и башен.
- Не для того строят города и обносят стенами, чтобы после бежать из
них! - говорила она упрямо, глядя почти с ненавистью в глаза Василию. -
Ежели бы батюшка сдавал Вильну при каждом немецком нахождении, давно бы и
вся Литва принадлежала Ордену! Дак то - рыцари! А тут степняки, какие-то
чагатаи, и ты боишься их?!
Ночью они лежали рядом обнявшись, и Соня тихо плакала, просила:
- Не бросай меня! Не оставляй одну! Посадские мужики меня не любят!
Из-за батюшки! И бояре...
Она начинала перечислять своих истинных и воображаемых врагов.
Василий закрывал ей рот поцелуем:
- Спи! Ты моя венчанная жена, кому я тебя отдам? Чать, я не Тимур, не
Тохтамыш, гарема у меня нет и десятка жен тоже! А што не любят... То
образуется... Спи!
Она прижималась к нему, вздрагивая, прятала страх в его сильных
мужских объятиях, в слезах засыпала. Василий лежал, обнимая жену, и думал,
что полков все одно не собрать, а дружины бояр и самого князя противу
Тимура не выстанут. Уже дошли известия, теперь отнюдь не встречаемые
насмешкою, что Тимур неодолим, что его рати захватили многие земли, что он
чтит своего Бога и безжалостно казнит всех, кто не бесерменской веры, и
что с его победою настанет конец православному христианству, а значит, и
конец Владимирской Руси.
И Русь снова в развалинах? В пепле сожженных городов, обезлюженная,
как два столетья назад, после Батыева погрома? И все попусту? И батюшкина
победа на Дону, и строительство городов, и умножившиеся села?
Он сжимал зубы, сильнее прижимал к себе сонную Софью, не ведая, что
вершить в днешней беде. И не ведали того думные бояре, не ведал сам Федор
Кошка, никогда не имевший дела с Железным Хромцом.
В Москву ручейками продолжали подходить созываемые отовсюду дружины.
Спешно поправляли стены, завозили снедный и ратный запас, дрова и сено,
чтобы при нужде было мочно выстоять в осаде зиму, не погибнув от голода и
холода. Кметей с воеводами тотчас отправляли к Коломне стеречь переправы
через Оку, и, как древле, как встарь, оставляя на волю судеб и захватчиков
Рязанское княжество.
Весть о разгроме Ельца, ставшего новым Козельском, обрушилась на
Москву как гром с небес, как первый вал надвигающейся бури. Передавали,
что елецкий князь, с жалкою дружиной своей, героически пал в битве на
валах города, что все жители Ельца перебиты или взяты в полон, а город
сожжен и едва ли не сравнен с землей... После Ельца настанет черед Тулы,
потом Рязани, а там и Москвы. В городе уже начиналась паника. Как устоять?
Беспрерывно заседала боярская дума, каждый предлагал свое, и все понимали
- не справиться! И бежать не можно, и так же не можно остановить Тимура,
ежели он захочет двинуться дальше. И уже подступило безумие, уже москвичи
готовы были ринуть в неоглядный, неостановимый бег.
И тут выход подсказал митрополит Киприан, предложив перенести в
Москву из Владимира чудотворный образ Пречистой Богоматери, когда-то
привезенный во Владимир из Киева Андреем Боголюбским, в те еще, досюльные
времена, а в Киев доставленный из Цареграда, - образ, писанный едва ли не
самим евангелистом Лукой, хотя являвшийся "противнем" (копией) более
древнего образа.
Лик Киприана, когда он говорил это, был ясен и тверд. Византиец верил
в заступничество Богоматери, и эта вера придавала силу его словам, когда
он поминал, как Богоматерь спасла Царьград, распростерши над городом свой
покров, и эта вера остановила панику, спасла Москву от позорного бегства.
Вся площадь перед соборами была полна. Иван Федоров стоял в стороже,
сдерживая посадских, не подавили бы друг друга невзначай, а губы сами
шептали слова молитвы вослед другим. Побывавши в Орде, он более других
понимал, что может грозить городу и волости, ежели Тимур перейдет Оку.
Молился сурово, как редко молился когда, и знал, что в этот же миг
государыня-мать, стоя на коленях в новорубленой горнице, тоже молит
Господа: да не попустит гибели чад своих! И молят о том тысячи и тысячи, и
Киприан выходит на паперть, как бы осиянный светом, и уже в этот миг
отпадают все обиды и злобы, что имеет на него владычный данщик Иван
Федоров. Киприан сейчас - духовный глава земли, он заменяет и усопшего
Алексия, и самого Сергия Радонежского должен заменить! Господь да
умилосердит над русскою землею!
Во Владимире творится свое действо. Собираются священники всех
владимирских церквей, с пением служат перед иконою канон Богородице. Икону
бережно вынимают из киота. Ее понесут на руках, сменяясь, передавая образ
друг другу.
Под Москвой шествие встречают новые, множайшие толпы. Встречает
митрополит с причтом, с крестами, в золоте риз, епископы и архимандриты,
игумены, иереи всех степеней, монахи пригородных обителей и безбрежное
море посадских, поверивших в защиту Пречистой и теперь, теснясь, рвущихся
к иконе. Иноки и инокини перемешиваются с лабазниками и ремесленным людом,
старцы, нищие, убогие, иные без ног, почти ползком вылезшие встречь,
слепцы со своими поводырями, и эти - хоть прикоснуться, хоть поцеловать
край дорогой доски... Малые отроки шныряют под ногами, тоже пробираются
вперед, с глазами, расширенными от восторга. При виде несомой иконы
московляне рядами падают на колени, молятся, не сдерживая слез, и поют,
поют...
Киприан подымается на самодельный амвон, выстроенный час назад
посреди поля. Он едва ли не впервые служит не в храме, говорит не с
прихожанами или князем, а со всем народом московским. В этот час он даже
забывает о себе, о своем всегдашнем хотении земной славы:
- О, всесвятая владычице Богородице! Избави нас от нахождения
безбожных агарян, хвалящихся достояние твое разорити!
Защити князя и люди твоя от всякого зла, заступи град сей и иные
грады и страну, в них же прославляется имя Сына твоего и Бога нашего!
Избави нас от нахождения иноплеменник, от поганых пленения, от огня и
меча их и от напрасного убиения...
Икону приносят наконец в соборную церковь Успения и помещают на
правой стороне ("где она стоит и до сих пор", - прибавляет летописец).
Город молится, город ждет чуда.
Ночью Софья посовывается к мужу, трется щекою о рукав его сорочки,
спрашивает, наконец, тихонько:
- Ты веришь?
- Во что? - не понимая со сна, вопрошает Василий.
- В избавление!
- Верю. Верую! - твердо отвечает он, просыпаясь совсем. - Все иное,
что мог я содеять как князь, уже сделано!
Позднее доходит слух, подтвержденный, еще через сутки, скорым гонцом,
что в тот же день, двадцать шестого августа, в день сретения иконы на
Москве, Тамерлан повернул свои рати и ушел на юг, так и не тронувши ни
Рязанского княжества, ни Москвы.
В преданиях существует легенда, что ему явился в видении чуть ли не
сам святой Сергий, что Тимура постиг мгновенный ужас, воспретивший ему
двигаться дальше к северу...
Можно напомнить и иное: кончался август. Орда была еще далеко не
одолена. От Ельца до Москвы путь не близок. Сохранившиеся части
Тохтамышевых войск отступили в Крым и на Северный Кавказ. Появись во главе
их дельный полководец, вроде того же Идигу, и Тимур, отрезанный от своих
баз, попал бы в очень затруднительное положение. Рисковать новою войною не
стоило.
Говорилось и то, что Тимуру донесли о якобы неисчислимом урусутском
воинстве. Мы не знаем, повторю, точно мы не знаем! Но дата его ухода к югу
совпала с датою сретения чудотворной иконы Богоматери на Москве день в
день. Этого Киприан, во всяком случае, как бы ни жаждал того, ни выдумать,
ни устроить не мог.
И еще одно чудо произошло того же 26 августа 1395 года. Турки
подходили под Царьград с царем Колочаном, сыном Андроника, и Мануил сумел
отбиться от них. Господь не допустил в этот раз полной гибели христианской
святыни.
Тимур сидел на кошме в походном шатре. Болела нога. Не в отдалении от
шатра дымились развалины разгромленного Ельца, русского города, в арабских
хрониках названного Карасу (ежели "Карасу" не Чернигов!). Ему привели
русскую пленницу, раздетую донага. Он хмуро оглядел трепещущую красавицу,
отметил плескавшийся дикий ужас в ее глазах, задумался, совсем занавеся
взор густыми бровями. (К старости все чаще в минуты усталости его веки
непроизвольно сами упадали, закрывая глаза.) Наконец махнул рукою, веля
увести девушку прочь и вернуть ей сорванную долгую рубаху. Быть может -
потом... Подумал скользом, без вожделения. Иные заботы угнетали его
теперь. Неодоленный Крым, еще не разгромленные тумены Актау и Утурку на
Северном Кавказе, близящая осень и зима, как говорят, в урусутском краю
необычайно суровая.
В "Книге побед" Шараф-ад-Дина Йезди, придворного летописца Шахруха,
говорится о разгроме русских городов, чуть ли не самой Москвы, об огромной
добыче: рудном золоте и чистом серебре, затмевавшем лунный свет, холсте и
антиохийских домотканых тканях, блестящих бобрах и несметном числе черных
соболей, горностаев, рысьих, лисьих и беличьих мехов, о необъезженных
жеребцах, о захваченных Тимуром схожих с пери русских красавицах,
"подобных розам, набитым в русский холст".
Шараф-ад-Дин явно дал волю своему воображению. Не было разгрома
многих русских городов, был один уничтоженный Елец, после чего Тимур
повернул к низовьям Дона, взял и разрушил Азов, разгромил черкесов на
Северном Кавказе, проделав трудный путь по выжженной степи, всюду
уничтожая "неверных", превращая войну с Ордою в истребительный религиозный
джихад, и уже зимой, возвращаясь назад (в войсках свирепствовал голод, за
тощего барана, за миску муки отдавали горы серебра), Тимур, дабы не
уморить своих гулямов, взял Сарай и Хаджи-тархан, предоставив воинам их
разграбить, после чего сжег оба города, разметав развалины мечетей,
медрессе и дворцов.
В степи он посадил ханом своего ставленника, Койричак-оглана, вскоре,
однако, погибшего при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, он был
отравлен).
Два года спустя к Тимуру прибыли из Белой Орды послы Темир-Кутлуга и
Идигу (Едигея) с просьбою принять их повелителей в подданство. Тимур "внял
их просьбе", поставив ханом Джучиева улуса Темир-Кутлуга, внука Урус-хана,
при условии "покорности и подчинения".
Тохтамыш все еще пробовал сопротивляться. В 1396 году осадил было
Кафу, но был отбит. Когда на выручку Кафы подошел Темир-Кутлуг, Тохтамыш
убежал в Киев, где заключил союз с Витовтом... Но все это было потом.
Теперь же, осенью 1395 года, двадцать шестого числа августа месяца, Тимур
поворачивает от сожженного Ельца на юг. Было ли ему какое видение? Да и
полно: замысливал ли он вообще поход на Москву?
То, что великое государство Тохтамыша перестало существовать, было
осознано на Москве далеко не сразу. Тем паче, что вскорости в степи
появился новый хозяин, смещавший и ставивший ханов по своему изволению, -
Едигей (Идигу), оказавшийся, по времени, в чем-то и пострашнее Тохтамыша.
И понять, что это все равно конец, что корень дерева подрублен властным
Тимуром, что степная держава отныне будет лишь рассыпаться все более и
более, - понять это было трудно. Хотя и то скажем, что новые московские
политики уже не заглядывали в рот ордынским ханам, ловя каждое их
похотение, и ордынскую дань временами вовсе переставали давать, но все же
почти на столетье хватило степной грозы, и только еще полстолетья спустя,
при Грозном, со взятием Казани, можно стало сказать, что Русь окончательно
справилась с Ордою, а точнее - вобрала ее в себя, вместе со всем улусом
Джучиевым, доплеснув вскоре, в стремлении на Восток, до Тихого океана и
границ Китая, создавши русско-татарское государство, небывалое в истории,
наследовавшее монголам, а до них гуннам, а еще ранее - скифам, за тысячу
лет до Христа начертавшим границы этой евразийской целостности.
На Москве о тех дальних далях грядущих и минувших времен, разумеется,
никто и не помышлял. Иные, более близкие заботы тревожили умы
великокняжеских бояр и молодого великого князя Василия. Заботы эти,
притушенные на время несовершившимся нашествием Железного Хромца, вновь
начинали блазнить и требовать своего разрешения.
Война с Новым Городом была, по существу, проиграна. Того, чего
добивался Василий, - подчинения Господина Нова Города власти Великого
князя Московского - не произошло.
Нижний Новгород пока оставался в великокняжеских руках. Но Семен с
Кирдяпою продолжали находиться в Орде, и тоже неясно было, не задумают ли
бывшие суздальские князья в днешней трудноте найти себе сильного
покровителя, не дай Бог, самого Темерь Аксака, и с его помощью воротить
себе отцовский удел.
И была иная незаживающая язва - Литва. Когда прошедшей зимой литвины
напали на Рязанское княжество, Василий не подал помощи Олегу. Нынче,
кажется, для Москвы наступала расплата за измену.
Снова и снова восставал роковой вопрос о сопоставимости политики с
моралью, и совершенно строгий, бескомпромиссный ответ гласил, что мораль,
порядочность, честь, верность слову - выше политики, а политика,
освобожденная от морали, тотчас становится игралищем дьявольских сил. Не
сегодня-завтра Витовт разобьет Олега, а там уже зримо подступает черед
Смоленского княжества, и приходило что-то решать.
Василий сидел в избранном им для себя покое, ожидая прихода Федора
Кошки, и думал. Когда он был один, без Сони, голова работала яснее и
строже, и он понимал тогда, что почти попал в расставленный Витовтом
капкан.
Когда-то прадедушка, князь Данило, оказавшись на крохотном тогда
московском уделе, обнаружил, что его земля кругом заперта: выход к Оке и
всю торговлю с Волгою держала рязанская Коломна, на тверской дороге стоял
Дмитров, на смоленской - Можайск, на серегерском пути - новогородский
пригород, Волок Ламской.
Пределы княжества с той поры раздвинулись несказанно. Но оказалось
теперь, что путь по Волге оседлал Нижний Новгород, что на западных рубежах
стоит, подпираемый Литвою, Смоленск, что Новгород Великий упрямо числит
своими и Волок Ламской, и Торжок и лишить его по закону этих городов,
временно занятых московскою ратью, пока не удается, что тяжелая война с
Тверью, выигранная родителем, тоже пока не привела ни к чему, разве что
великое княжение владимирское осталось за Москвою, что и Ростов Великий не
вполне еще принадлежит московским великим князьям, что и северные, и южные
примыслы государей московских - те же Устюг, Белоозеро, Тула - переслоены
и отрезаны от основного удела чужими владениями... А главное, на западе
неодолимо растет Литва, придвигаясь все ближе и ближе к рубежам княжества,
и вот еще почему не можно поступить с Новгородом слишком круто: возьмет,
да и откачнет к Витовту альбо к Ордену!
Василий сидел пригорбясь, уронив руки на тяжелую столешницу, покрытую
тканою, на восемь подножек, камчатною скатертью. Одинокий серебряный
кувшин с медом и две позолоченные чарки, затейливо изузоренные, с
вправленными в их донца рубинами, стояли перед ним и прикрытое круглою
горбатою крышкою блюдо с заедками - ожидали гостя. Расстегнутый холщовый
летник свисал у него с плеч, касаясь пола, белополотняная рубаха, богато
вышитая по груди, была вправлена в прорези рукавов летника и схвачена у
запястий шитыми жемчугом наручами. Он сидел неподвижно, слегка постукивая
по полу востроносым тимовым зеленой кожи сапогом, и думал.
Да, у Руси было два внешних супостата, Орда и Литва, Восток и Запад.
Собственно, Орда была хозяином русского улуса и зачастую помогала Руси
отбиваться от тех или иных западных находников. Орды теперь нет, и разом
не стало защиты от Литвы, стремящейся охапить в руку свою все русские
волости, давно уже захватившей Киев, Подолию, Червонную, Белую и Черную
Русь и теперь все ближе придвигающейся к сердцу Московии, заглатывая одно
за другим северские княжества. И есть к тому же любимая женщина, жена,
рожающая ему сыновей-наследников, дочь литвина Витовта, влюбленная в
своего великого, как она считает, родителя...
И он, Василий, глава Владимирской Руси, призванный к тому, чтобы
защищать, приращивать, но никому и никогда не отдавать землю, прадедами
освоенную, русскою кровью политую, мирволит Витовту, совершая тем самым
непростимый грех - измену родине своей! "Веду себя стойно византийским
василевсам, что во взаимных которах изгубили империю Костянтина Великого!"
За окном барабанил сентябрьский дождь. Горница была жарко натоплена,
тепло шло из открытых отдушников. Печи топились по-черному, но устья печей
выходили туда, на холопскую половину, поэтому здесь было не дымно и чисто.
Стены покоя обиты рисунчатою голубою тафтой с восточными травами и птицами
в кругах узора. Печи покрыты многоцветными изразцами. В прежнем тереме
были одноцветные, красно-лощеные. А Соне и всего того мало! Просит и
просит каменные палаты, как в краковском Вавеле, да и наподи!
Давеча был Киприан, хлопотал о том, чтобы на месте сретения
чудотворной иконы владимирской поставить церковь, а при церкви устроить
монастырь и установить ежегодный праздник двадцать шестого числа августа
месяца во славу и честь Пресвятыя Владычицы нашея, Богородицы и приснодевы
Марии. От князя требовалось серебро и мастера каменного и иконного дела.
Василий приказал выдать митрополиту и то, и другое. Он начинал все более
понимать Киприанову кипучую деятельность с его стремлением возродить
византийские церковные традиции на Руси и тем охотнее помогал владыке в
его неустанном церковном зиждительстве, касалось ли то иконного письма,
книг, руги монастырям или, как теперь, каменного зодчества.
Он задумался так, что не услышал осторожного скрипа двери у себя за
спиною, и лишь когда старый московский посол прокашлял, дабы обратить на
себя внимание молодого князя, Василий обернулся и поднял голову.
- Здравствуй! Садись! - сказал просто, кивнув боярину. Хлопнув в
ладоши, вбежавшему слуге указал кивком головы на стол. Тот поднял крышку,
под которой, на блюде, оказались разнообразные заедки: печево, хрустящие
печенья и пряники, киевское засахаренное варенье, сушеные винные ягоды и
грудка чищеных грецких орехов. Отдельно достал из поставца чашу спелой
морошки со вставленною в нее серебряной ложечкой и тарель вялых
белозерских снетков, расставил и налил до краев обе чары, исчез.
- Закусывай, Федор, чем Бог послал! - произнес Василий с беглою
улыбкой. - Кумыса у меня нет, а кислого молока могу предоставить сколь
хошь!
Федор Кошка в свой черед усмехнул, подымая чару. Приглядываясь, увидя
прямую заботную складку лба молодого государя, его безулыбчивый взор, лицо
в мягкой, но уже и густеющей бороде, отметил про себя: мужает князь!
Отметил и то, что Софьюшки-княгинюшки не было рядом, чему тихо возрадовал.
- Нынче сына в Орду посылаю заместо себя! - высказал князю. - Пущай
уведает, как тамо и што, кто теперича у власти...
Федор все еще был крепок на вид, но углубились морщины чела,
посеклись седые волосы... Стар! "Поди, и ездить ему туда-сюда становит
трудно!" - думал меж тем Василий. Сын Кошки, уже маститый боярин
(татарскою речью овладевший еще в отроческом возрасте под руководством
отца, - тогда уже Федор Кошка готовил себе замену!), был крепок, раж,
красовит, о татарах говорил с легким ласковым пренебрежением, как о
несмысленых детях... Не споткнуться бы с того ему в делах посольских!
Верно, пото отец и послал нынче его одного, дабы поучить уму-разуму.
Василий, привстав, налил сам, не вызывая прислугу, по второй. Федор,
беря щепотью с тарели, с удовольствием жевал вялых снетков, пренебрегая
иноземною сладостью.
- Бают, - сказал, - на Темерь Аксака рати повел, а - Бог весть!
Темерь Аксак ноне на Кавказе, а Витовт Кейстутьевич в Смоленской земле! Не
стало бы худа какого! Али опеть на князя Олега кинетси?
Оба замолкли, слушая усиливший и теперь звонко барабанящий по тесовой
кровле дождь.
- Грузди пойдут! - высказал Федор, наставя морщинистое ухо. Доселе
стояла сухмень, и грибов почти не было. Василий молча кивнул, представивши
вдруг, как великий боярин Федор Андреич Кошка, в холщовом летнике и... в
лаптях, поди, кряхтя вылезает из телеги, рыщет по перелеску, собирая
спрятанные во мху, похожие на круглые луны грибы, как садится на пень,
отирая взмокшее чело, обращаясь к слуге, не приказывает, а просит: "Донеси
пестерь до телеги, Гавшенька, больно притомилси" И сидит, и ждет, один, в
русском дикорослом лешем лесу, отдыхая душою после бесконечных степей
ордынских, вяло отмахивая от лица настырного, тоже вялого осеннего комара,
а глазом уже облюбовав густой ельник в том вон ложку, где нать быть добрым
груздям!
- Рязане ти ведают ле? - вопрошает осторожно Федор. (А невысказанное:
предупредить нать!)
Василий кивает несказанному:
- Упреди! Хошь и то примолвить: ранее нас, поди, уведали! Юрий-то
Святославич на Рязани теперь?
- У тестя в гостях! - досказывает Кошка.
Смоленские князья разодрались, словно клубок змей. В братней которе
могут и города не удержать. И помочь никак в таковой нуже! Юрий
Святославич нравен, свиреп, женолюбив, жесток, но все же князь прямой,
паче Глеба Святославича будет! Он один и есть соперник Витовту... Олег...
Опять Олег, тесть князя Юрия, должен вмешатися, коли какая пакость от
Витовта изойдет. А я? А мы?
- Думу собирать? - спрашивает Федор Кошка.
Вести пришли всего через несколько дней. Витовт, не переставая