Балашов Дмитрий. Степной закат

коне под шелковою попоной с целою свитой нукеров, но чтобы заговорить?
Чтобы этот знатный вельможа, оглан, то есть Чингизид, заметил его,
простого, да еще русского воина?
И когда Ваську созвали к беку, довольно-таки грубо взяв под руки и
посадив на коня, еще ни о чем таком не думал, да и не мог думать Васька,
страшившийся лишь одного: а не уведали ли они о его тайных намерениях? Да
нет, кажись, и не баял никому! Бек встретил Ваську слегка усмехаясь.
Повелел подать мясо и кумыс. Глядел, как тот ест, нервничая и давясь.
Потом барственно отвалился на подушки.
- Слыхал, ты у Тимура побывал в плену? - сказал твердо, не столько
спрашивая, сколь утверждая.
- Бывал! - помрачневши, отозвался Васька. - И на цепи сидел, с голоду
попухал, и в войске Тимуровом служил, переправы на Джайхуне стерег, не
убежал бы кто.
- А бегут?
- От Тимура-то? Бегут! Да все больше сторожа ловит. Оттоль не просто
удрать!
- А ты убежал почто? Не заправилось у джехангира? - посмеиваясь,
спрашивал Бек-Ярык.
- На родину захотелось! - смуро, отворачивая взгляд, отмолвил Васька.
- Да и...
- Убил кого? - Бек-Ярык впервые вперил в него твердый, уже без улыбки
взгляд, и у Васьки неволею поползли по спине тревожные мураши. Не любивший
хвастать своими подвигами, он с неохотою поведал оглану о своем спасении
(умолчавши только, от какого-то почти религиозного страха, о русской
девке-полонянке), о том, как у второго из догонявших его всадников
споткнулся конь, - то только и спасло!
- Етого-то я срубил, ну а со вторым, с пешим, сладить стало
нетрудно...
- Сказывал о том кому? - полюбопытничал оглан.
- Не! - отмотнул головою Васька. - Зачем? Жив остался, да и то ладно!
- Ты, передавали, и на Кондурче ратился? - продолжал вопрошать
Бек-Ярык. - Жену увели, баешь?
Васька молча кивнул головой, отводя глаза. Помолчавши, добавил глухо:
- Мы, быват, почти прорвались, нать было заворотить да ударить по
тылам, ан все поскакали в степь...
Он сжал зубы, скулы обострились, и Бек-Ярык, заметив, вновь усмехнул,
понимая и то, о чем Васька не восхотел говорить.
- На Тимура идем! - сказал, помедлив, Бек-Ярык. - Вручаю тебе сотню
воинов, сдюжишь?
Будь то до Кондурчи, Васька стал бы плясать от радости. Тут же он
лишь бледно усмехнул, дернув щекой:
- Не первая зима на волка!
Ответил, все еще не веря, что Бек-Ярык не шутит с ним. Но Бек не
шутил.
Скоро Васька получил и сотню, и ратную справу, и скотинное стадо,
пристойное сотнику (пару верблюдов для перекочевок, табун лошадей,
несколько быков с коровами и отару овец). За дело, хоть и не было прежней
радости, взялся въедливо, работа отвлекала от прежних тяжелых дум. Лично,
не доверяя десятским, перебрал всех, придирчиво проверив каждого воина,
осмотрел ратную справу да как владеют оружием, переменил двоих десятских,
после чего остальные начали слушать Ваську беспрекословно, и надеялся, со
временем, сделать свою сотню если не лучшей, то одной из лучших в тумене
Бек-Ярыка... Уже и объявили сбор, и заотправлялись в поход. Впрочем, его
молодцы теперь выглядели неплохо. Васька, сам не замечая того, ожил,
воскрес, начинал зачастую насвистывать себе под нос.
Дома торопливо ел (многодетная татарка готовила ему теперь даже с
некоторым страхом и подавала неизменно первому, минуя супруга). Впрочем,
от предложений ожениться вновь Васька попросту отмахивался, иногда
прибавляя: "Вот воротим из похода, тогда!"
После Фатимы ему зазорно казало брать иную жену в дом и в постель, а
уставал так, что к вечеру лишь бы унырнуть в кошмы, никакой и жонки не
надобно...
И креста, что продолжал носить на груди, ему теперь не приходило
прятать: в Тохтамышевом войске, не то что у Тимура, не зазорно было
служить и христианину.
Разумеется, что такое Тимур, он знал лучше других. Потому и сотню
свою готовил с такою заботой. Бек-Ярык, проверяя и строжа воинов,
неизменно оставался доволен своим новым сотником, и это, помимо всего
прочего, льстило Васькину самолюбию.
Так оно и шло. И подошло. И двинулись. Заскрипели колеса арб,
заблеяла, замычала угоняемая скотина. Ржали кони, пыль подымалась в небеса
словно туман. От пыли першило в горле, и порою становило трудно дышать.
"От войска под войском не видно земли, и войска не видно в подъятой пыли".
Шли к предгорьям Кавказа. В полках передавали слух, что хан договорился с
грузинским царем и препоны им на Кавказе не будет.
- Там на правой руке, как пойдем, все горы и горы. Так и синеют
вершинами. А на вершинах снег. Одни орлы и гнездятся. А по левой руке -
море Хвалынское. И огнепоклонники живут. Какой-то у их огонь из земли
выходит, вечный, одним словом. Тому огню и молятся. А еще ихние дервиши,
ну, святые, и по обету, и так... Приходят, одну руку подымут, так и держат
годами, пока не отсохнет. Отсохнет, вторую подымут. Тут уж ежели кто
покормит, дак еще поживут сколь-нито, а то так и умирают у ихнего огня...
Лягут и лежат, глазами-то хлопают, а уже и не бают ничего...
Васька выслушивал подобные рассказы молча. Прикидывал на себя. Он бы
такого все одно не смог совершить, хоть и был недавно совсем близок к
смерти. И в Хорезме не видал таких. Древняя у их вера! - думал. - Когда-то
ведь и у нас поклоняли огню!
Текла степь. Глухо топотала конница. Тяжко брели стада живого корма,
постепенно уменьшаясь в числе, не столько съедаемые воинами, сколько
гибнущие от тягот этого непрерывного, изматывающего даже конного воина
движения. Ратники спали на земле на кошмах, завернувшись в халаты,
прикрываясь попонами. Васька обходил свои десятки (в сотне до полного
состава не хватало двадцати трех воинов), сам осматривал копыта коней и
ратную справу. Засыпал последним, первым подымался с земли. Пока было
тепло, не расставляли шатров, почасту не разводили и огня. Ложились,
пожевав холодного мяса с куском сухой лепешки да запивши кумысом из
кожаного бурдюка. Впереди были Азербайджан, Арран, Шираз, обильный едой,
вином и красивыми тамошними девками, и воины, дожевывая сухой, почти
превратившийся в камень хлеб, мечтали о грядущих богатствах и изобилии.
О Тимуре почти не говорили. Верно, из какого-то суеверия. Тем паче,
что думали о нем все. Хотя и то блазнило: идут нынче большим войском,
готовые к бою, как не победить, ежели побеждали всегда! О неудачах в
Мавераннахре и Хорезме, о гибельном сражении на Кондурче старались не
думать. Говорилось же только об одном: хромого Тимура пора наконец
проучить!
Черная южная ночь опускалась на землю. Дремали кони. Обессиленные,
ложились в сухую траву стада. Подымая голову, Васька видел на едва
бледнеющей полосе окоема игольчатые очерки своих сторожевых, что дремали,
опершись о копья. Окликал кого-нито из них, убеждаясь, что все в порядке,
снова валился в сон.
Проучить Тимура важно для знати, мечтающей о богатствах и власти, но
уж не для этих вот воинов-пастухов, что будут терять свои головы в бою с
гулямами Железного Хромца. И сколько у них (и осталась ли?) той самой
степной гордости победителей полумира! А у него самого? Он вспоминал свою
службу на берегах Джайхуна и чувствовал только одно: как ни повернет удача
ратная, но назад, в войско Тимура, он не хочет! Тем более не хочет сидеть
на цепи в земляной яме. За это и драться? За это и буду драться! - ответил
сам себе. За Фатиму, за погибших детей... Война рождает войну. Муки и плен
взывают к отмщению. А груды драгоценностей, шелка и парча - даже ему,
сотнику, вряд ли что перепадет из всего этого! Васька тяжело ворочал
головой, вставал, пьяный со сна, обходил стан своей сотни: не уснула ли
сторожа, не ушли ли стреноженные кони? Покряхтев, ложился вновь подремать
до зари.
Отвлекали и увлекали горы. Васька и не видел доселе взаправдашних
высоких гор. Дивился всему: и хребтам, и граням вершин, и тому, как
облака, виясь, ползут по склонам, опускаясь в ущелья...
Уже за Тереком пришлось отразить набег каких-то чернявых, носатых
местных жителей. Была кровь. В отместку разорили три селения, не очень
разбираючи, те или не те. Васькины ратники радовались добыче, делили
полон, по-братски обмениваясь плачущими жонками. Все были веселы,
довольны, хоть и схоронили одного убитого товарища своего, а второго,
тяжело раненного, пришлось отослать в обоз.
Море увидал Васька уже, почитай, за Сулаком, и как-то вдруг. Море
было большим и плоским, вдали оно отливало бирюзой. С дороги виделось, что
море словно встает, подымается ввысь, становясь туда, к окоему, все выше и
выше, и даже непонятно становило: почто оно не падает сюда и не заливает
землю?
Выезжали к самой воде, какой-то мыльно-солоноватой. Копыта лошадей с
хрустом давили раковины морских существ, расплескивая по камням живую
слизь. Море однообразно шумело, с шипением стелило все новые и новые волны
под копыта коней, великое и вечное в своей пустынной безбрежности, чем-то
напоминающей бескрайность степей. Редкий парус, утлый челн, ныряющий в
волнах, казались ненужными тут, в этой туманящейся шири... Какие здесь
проходили племена? Какие воины, каких полонянок вели за собой, из каких
далеких земель? Какую проливали кровь, без останка смытую морем? Там, за
этою синью, была степь, по которой бежал он, уходя от Тимуровой погони, а
быть может, и не от Тимуровой? Пришло ему на ум только теперь: кто были те
два воина, что догоняли его, мысля, верно, отобрать коней, а самого
ограбить и продать в рабство? Кости их, расклеванные степными орлами, уже
занесло песком, и разве что костяк той, сломавшей ногу и прирезанной
лошади, ее белый череп белеет еще среди редких сухих трав, что раскачивает
теперь горячий степной ветер...
Васька отворачивает лицо. Его сотня тянется следом, взбираясь на
кручу. Привычно пересчитывает воинов. За давешнюю сшибку Бек-Ярык его
похвалил. Но что будет, когда они наконец встретят самого Тимура?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Тимур поднял тяжелые глаза на посланца. Молчал. Войска были раскиданы
от Багдада до Алеппо, значительные силы находились в Иссрагане, где он
только что справился с шахом Мансуром, иные ушли в Хузистан. Война с
Тохтамышем, тяжелая степная война, не сулящая ни легких побед, ни великой
добычи, была ему не нужна.
Он думал, что отпущенные им царевичи из рода Урус-хана - Койричак,
Темир-Кутлуг, Кунче-оглан и Едигей, возродившие ныне Белую Орду, будут
достаточным заслоном против Тохтамышевых набегов на Мавераннахр и Хорезм.
Но вот теперь Тохтамыш договаривается с царем Грузии, этим ничтожным
Георгием Седьмым, который оказался настолько безумен, что позволил
степняку пройти через его земли. Георгия надо проучить, что он совершит
немедленно, пославши туда карательный корпус. (Корпус этот так и не
добился полного успеха и был через полгода оттянут Тимуром назад.) Что
еще? Разумеется, взять войска из Хоя. Вызвать корпус из Ирана. Позади
остается властитель Багдада, бежавший в Египет к своему союзнику, позади
остается еще не одоленный Баязет, и не дай Бог, ежели турки ударят ему в
спину! Совсем не нужна была война с этим когда-то пригретым им на горе
себе безумцем! Совсем не нужна!
Однако Мирзу Мухаммед-Султана с полками придется срочно отзывать
сюда. Малыми силами Тохтамыша, - изведавшего не раз и не два горечь
поражения и вновь устремившегося на давнего благодетеля своего, - малыми
силами нынче не остановить! Похоже, ордынские беки собрали всех воинов
степи, каких только могли... Ну что ж! Тем лучше! Значит, врага возможно
будет сокрушить одним ударом!
И все же война была не нужна. Вольно или невольно, Тохтамыш сыграл на
руку его недругам, и Баязету, и султану Египта, с которым Тохтамыш
заключил союз. Напрасный союз! Сил, да и желания выступить за пределы
своих земель и вторгнуться в Азию у египетского султана не было. Куда
опаснее Баязет, мыслящий ныне захватить город Константина и покончить с
остатками Румийской империи... Быть может, это его и задержит? Кесарь
Мануил, как передают, значительно укрепил свою власть, и Баязету не просто
станет с ним справиться! А значит, можно рискнуть оттянуть, дополнительно,
корпус Алладада и вызвать к себе эмира Шейх-Нур-ад-Дина, вернейшего из
верных сподвижников своих.
Мысленно он уже собирал войска, двигал кошуны и кулы... Гонец стоял
перед эмиром эмиров недвижимо уже около часу. Тамерлан заметил его
наконец. Махнул рукою: ты поди! Распорядил немногословно: "Накормить и
наградить!" И забыл о нем. Вновь начал прикидывать, где еще удастся
вырвать хотя бы пару туменов, кого и откуда можно убрать, кого вызвать
срочно, а кого погодя, ежели этот степной упрямец не послушает его и не
согласит на мир. Когда-то, давным-давно, ему понравился храбрый, хоть и
бесталанный мальчик с неистовым огнем в глазах. На краткий миг захотелось
ему увидеть нынешнего Тохтамыша, мужа и отца, вкусившего полною мерою
усладу и отраву власти. Сохранилось ли в нем хоть что-нибудь от того,
давнего юноши? Или все прежнее ушло, вытесненное холодом власти и спесью
потомка Чингизидов? Смирись, гордец! Дай поверить, что и в тебе осталось
нечто человеческое, хотя бы память о тех прежних благодеяниях моих и той
взаимной (взаимной ли?) симпатии, когда ты бросился в ноги мне, спасшему
тебя от стыда, позора и смерти. Если эта любовь уйдет из моего сердца, она
уйдет навсегда. И тогда берегись, хан! Ты уже не получишь пощады!
В ближайшие дни он отослал от себя семью. Сарай-Мульк-ханум и
Туман-ага с маленькими детьми уехали в Самарканд. Прочие жены и
Чулпан-Мелик-ага должны были оставаться и ждать его в Султании, под
охраною Ахи-Мираншаха.
Чулпан пришла к нему в шатер одна, обиженная. Вынеся когда-то тяжелый
поход на Кондурчу, она и теперь желала остаться с повелителем на все время
похода. Джехангир сидел на кошмах непривычно старый, сидел, слегка опустив
чело, так что мохнатые брови его почти закрывали глаза, и только лишь
мельком взглянул на Чулпан, и снова замолк, свесивши голову. Выслушал
молча, не прерывая, ее многословные обиды. Тень улыбки прошла по его
каменным чертам, когда она упомянула ревниво о красивых черкешенках и
волооких урусутских девах, которыми захочет повелитель заменить ее в
землях чужих... Женщины все меньше и меньше интересовали Тимура, как и
прочие утехи плоти. Во время тех перерывов, что он устраивал войску между
походами, эмир эмиров затевал многолюдные долгие пиры, рекою лились вина,
он и сам пил тогда без меры, заключал свадьбы своих многочисленных
потомков, дарил воинов захваченными в походах красавицами, но сам редко
приближал к себе кого-нибудь из них. Чулпан-Мелик-ага оказалась счастливым
исключением, и то потому, что умела чутко угадывать приливы и отливы его
настроений, как и приливы боли в увечной ноге. И - во что джехангир был
даже готов поверить порою - она любила его. Любила так, что, страдая от
голода и жажды во время того, давнего похода на Кондурчу, испытывая к тому
же ломоту во всем теле после многочасовой тряски верхом, тратила последнюю
чашку дорогой воды не на питье, а на омовение тела, дабы предстать перед
повелителем, ежели он того захочет, чистой и готовой для любви. Но могла и
часами лежать рядом, не притрагиваясь к нему и не выражая недовольства его
холодностью. Он был для нее единственным. Старый, великий и умный, порою
жестокий до беспощадности, порою заботливый и нежный, особенно с
маленькими внуками и правнуками, которых он забирал от своих родителей,
дабы воспитывать самому... Джехангир, эмир эмиров, гури-эмир, солнце
вселенной! Сказавший когда-то, что земля слишком мала, чтобы иметь над
собою двоих повелителей... И как была она счастлива и горда, когда лежала
рядом с ним! Только рядом!
- Я не буду мешать тебе, ни отнимать твоих сил! Дай только мне быть
по-прежнему вместе с тобою!
Но джехангир отрицательно качает головою:
- Ты не ведаешь того, что станет с нами, не ведаю и я! Береги детей и
жди. Я сказал.
И Чулпан уходит, понявши тщету своих просьб. И он остается один.
Сидит, ужасно старый, древний, как само время. Не ведающий, как и все
смертные, как не ведали ни Искандер Двурогий, ни Темучжин, и никто из
подобных им, времени своего конца, ни того, что будет, что станет после
них с добытыми ими империями и царствами. Не знал и Тимур, что тотчас
после его смерти его дети и внуки начнут резать друг друга, и созданная им
империя расточится, развалится, съеживаясь почти до пределов древнего
Мавераннахра, и что в конце концов далекий потомок его, Бабур, разбитый
кочевыми узбеками Шейбани-хана, уйдет в Индию, которую когда-то Тимур не
успел завоевать, где и воссоздаст империю Великих Моголов...
Тамерлан продолжает сидеть, беззвучно шевеля губами. Не может же он
сказать даже ей, даже верной Чулпан-ага, что едва ли не впервые
сомневается в исходе предстоящей войны, почему и отсылает женщин и внуков
в Султанию!
Авангард Тохтамыша уже дошел до Куры. Стянув свои кошуны, раскиданные
по всей Грузии, и усилив их приведенным с собою иранским корпусом, Тимур у
подножья Эльбруса произвел смотр войску. Тохтамыш так далеко продвинулся,
что мог бы (будь на его месте Тимур, он так бы и поступил!) окружить армию
Тимура, отрезав ее от основных баз, и голодом принудить к сдаче. Но,
умедлив, рисковал быть разбитым по частям и, в свою очередь, окруженным
Тимуром, которому стоило лишь пройти сквозь Дарьяльское ущелье, чтобы
оказаться в тылу Тохтамыша, отрезав его от степи, стеснить и уничтожить
где-нибудь в изножий гор, под Дербентом. Пойди Тохтамыш к Шуше, так бы,
верно, и произошло. Эта мысль почти что сама собой возникла в голове
Тимура, и он уже начал ее осуществлять, как посланные в низовья Куры
караулы донесли, что Тохтамыш уходит, спешно стягивая тумены и нигде не
останавливаясь. Приходилось заворачивать ушедшие было кошуны и идти за ним
вдоль Куры и берегом Хвалынского моря, рискуя застрять в Железных воротах
у Дербента (этого Тимур боялся больше всего).
Васька, получив приказ об отступлении, ругался на чем свет стоит.
Опять Тохтамыш бежит. Бежит, не принявши боя! После Кондурчи он не мог
простить хану давешнего бегства и потери семьи. Фатима нет-нет да и
вспоминалась ему с прежнею болью. Ее заботливая порядня, ее упругие
кулачки, которыми она когда-то, давным-давно, отпихивала его... Кто
сейчас, какой воин или купец пользуется ее юным телом? Помнит ли она,
попав в гарем, о нем, о Василии, тоскует ли? Тряс головой, прогоняя
видения. Думать об этом обо всем было излиха тяжко.
И теперь, вместо того чтобы сквитаться за прежний разор, они
отступают, почти бегут, сбивая копыта коней, теряя быков и овец, ту
малость, что сумели довести до Кавказа или набрать дорогой. Доколе?
Сколько еще бежать? Бросить Сарай, устремить в Сибирь, за Камень?! Нет,
тут он уж не попутчик хану! Если бежать - так бежать на Русь! Они все-таки
сумели оторваться от Тимура, принявшегося истреблять жившее на склонах
Дагестана племя кайтаков, а затем враждующие армии развела зима.
Зима в тот год на Кавказе была снежная, перевалы стали непроходны, ни
тот, ни другой из полководцев не рисковали вести наступление в этих
условиях.
Тимур использовал зимние месяцы со значительно большим толком, чем
Тохтамыш. Во всяком случае, вывел полки из Грузии. Дополнил их подошедшими
из Азии кошунами и двинулся теперь берегом моря к Дербенту. Еще раз в
исходе зимы он попытался окончить дело миром, продиктовав писцу свое
знаменитое письмо:
"Во имя всемогущего Бога спрашиваю тебя: с каким намерением ты, хан
кыпчакский, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Разве ты
забыл нашу последнюю войну, когда рука моя обратила в прах твои силы,
богатства и власть? Образумься, неблагодарный! Вспомни, сколь многим ты
мне обязан! Но есть еще время: ты можешь уйти от возмездия. Хочешь ли ты
мира, хочешь ли войны? Избирай! Я же готов идти на то и на другое. Но
помни, что на этот раз тебе не будет пощады".
Письмо повелителя Тохтамышу повез посол Шамс-ад-Дин Алмалыги.
Недолгая кавказская зима уже кончалась, повсюду звенели ручьи. Этою ночью
джехангир не спал. Думал о Чулпан-ага, смутно жалея, что ее нет рядом, и,
наставя большое ухо, с удовлетворением слушал непрерывный дробный цокот
копыт. Через Арран и Шемаху подходили к нему все новые кошуны чагатайской
конницы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Историк двадцатого века, озирая прошлое с высоты и с отдаления
протекших столетий, видит в этом роковом столкновении двух полководцев не
случайную войну, коими заполнена история человечества, но столкновение
двух суперэтнических целостностей!* "Великая степная культура, - по словам
Гумилева, - защищалась от не менее великой городской культуры Ближнего
Востока - мусульманской".
______________
* Л.Н.Гумилев "Древняя Русь и Великая степь", глава XXXI. Поединок
гигантов.

Для участников событий "существенно было то, что либо Синяя орда
уцелеет и подавит "мятежных" эмиров Мавераннахра, либо она падет и
рассыплется в прах, а гулямы Тимура привезут в Самарканд и Бухару золото,
меха и волооких красавиц".
Все это верно, все так, но именно - с выси горней. Приближаясь к
прошлому, начинаешь замечать прихотливые извивы сущего, борьбу характеров
и сумятицу воль, все то, что запутывает до чрезвычайности бытие, не давая
разобраться в нем даже и самим участникам.
Ибо гулямы Тимура, главная конная сила его армии, были все-таки
тюрками-кочевниками, "чагатаями", или "джагатаями", а отнюдь не горожанами
Мавераннахра, из которых составлялись только пешие полки армии. Сам же
Тимур, возводя свой род к монгольскому племени Барлас, но не являясь
Чингизидом, держал при себе (а формально - над собою!) хана из рода
Темучжина, - сперва Суюргатмыша, а потом его сына, Махмуд-хана, и только
после смерти последнего уже не держал никого, хотя монеты чеканил
по-прежнему от имени умершего. Кстати, хан Махмуд был отличным полководцем
и верным сподвижником Тимура, даже захватил в плен, в битве при Анкаре,
султана Баязета.
Что же касается Тохтамышевых полчищ, то у него тоже была пехота,
набранная, по-видимому, из жителей городов, в частности из русичей. Не
забудем, например, о многолетней службе в Орде суздальских князей с их
русскими дружинами, того же Семена с Василием Кирдяпой. Не забудем и того,
что война велась ордынцами за овладение торговыми городами Хорезма* и
Закавказья, с их купечеством и оседлым ремесленным населением, а
господствующей религией в Орде к тому времени был тот же ислам, пусть и не
столь строго исполняемый, как в государстве Тимура. И все-таки историк
прав. За Тохтамышем стояла степь - кочевники, ковыли, и кумыс, и тени
великих "Завоевателей Вселенной" - Темучжина и Бату-хана, за Тимуром -
глиняные и расписные города Азии, с книжною мудростью медресе и
многословными спорами ученых суфиев; города, полные суетою базаров,
окруженные арыками, садами, полями пшеницы и хлопка, пятикратно оглашаемые
призывами муэдзинов с высоты минаретов, покрытых многоцветною узорной
майоликой. А то, что Тимур защищал городскую цивилизацию Азии саблями
кочевников, что ставил над собою древнюю степную славу Чингизидов, - это
все были извивы времени, петли и ильмени реки, все равно, в конце концов,
впадающей в море.
______________
* Из Хорезма вывозили меха соболей, горностаев, хорьков, ласок,
куниц, лисиц, зайцев и коз; свечи, стрелы, кору белого тополя, высокие
шапки, рыбий клей, рыбьи зубы, касторовое масло, амбру, выделанные
лошадиные кожи, мед, лущеные орехи, соколов, панцири, березовую кору,
славянских рабов, баранов, коров, - все это доставлялось от болгар
(волжских). В Хорезме можно было купить сушеные фрукты, сласти, полосатое
сукно, ковры, большие куски сукна, парчу, покрывала из ткани мульхам,
замки, ткань арандж, луки, рохбин (род сыра), сыворотку, рыбу, лодки, -
т.е. Хорезм был транзитным пунктом караванной торговли. Караваны шли
отсюда в Монголию, в Китай, Багдад, Хамадан, Нишапур, Мерв, Чарджоу,
Бухару, Самарканд, Шаш, Бинкет, Тараз, Кулан и т.д.


Послание Тимура на миг поколебало Тохтамышеву решимость. В тяжелых
словах джехангира он почуял нешуточную угрозу и силу уверенности, которой
сам не владел никогда.
Беки и огланы, предводители туменов его войска собрались на совет в
юрте своего предводителя. Послание Тимура выслушано было в тяжелом
молчании. Когда посол вышел, поднялись крики гнева (особенно возмутили
всех заключительные слова Тимура: "Помни, что на этот раз тебе не будет
пощады"). Призывы умеренных потонули в согласном реве сторонников войны.
Стоило Иса-бию произнести первые слова: "Опасно, великий хан, становиться
на пути счастливого!" - как ему уже не дали говорить. Актау, Казанчий,
Бек-Ярык-оглан, Кунче-оглан, Яглы-бий Бахрин и другие ринулись в словесный
бой.
- Эмир Тимур даже не ханского рода! Он вообще не имеет прав на
престол! Он - никто! Кочевник из рода Барлас, ежели он вообще из рода
моголов! На Кондурче нас прижали к берегу и скинули в Итиль, конница не
могла развернуться! Только это, да еще не поспевшие к бою войска
суздальского коназа Василия, и спасло Тимура от поражения! Из Мавераннахра
тоже не следовало бежать! И Хорезм мы могли удержать за собою! (Это уже
был плохо скрытый упрек самому Тохтамышу.)
- Тимур бунтовщик! Власть должна принадлежать Чингизидам! Ежели мы
уступим теперь, над нами начнут смеяться все те, кто сейчас лежит в пыли у
наших ног! Хан! Ты не можешь изменить девятибунчужному знамени покорителя
мира! Хан! Вся степь нынче в твоих руках, раздоры кончились! Победи Тимура