Страница:
достигали цели, протыкая всадника насквозь. В бешеной круговерти движения
татарские наездники уходили от прямого удара, а задевающие их скользом
короткие арбалетные стрелы застревали в толстых тегилеях или пробивали
подставленные щиты, не доставая всадника.
Отсюда, сзади, не было видно того, что происходит напереди, и Витовту
со Спытком казалось, что литовское войско успешно наступает и татары
вот-вот покажут тыл. Витовт опять с тревогою взглянул на солнце. Когда-то,
в библейские времена, Иисус Навин остановил солнце, дабы добить врагов.
Вот бы и ему приказать небесному светилу помедлить на небе хотя бы лишних
полчаса!
К ним подскакивал Боброк, что-то крича. Вблизи его лик, напряженный,
покрытый потом, с мрачною складкой, перерезавшей высокий лоб, показался
Витовту и Спытке страшен. Князь задыхался, конь, тоже запаленный, качался
под ним.
- Надобно заворачивать полки! Скорей! Обходят! - прокричал Боброк в
ухо Витовту, и, будто только этого и дождав, на той стороне, откуда бродом
начали было перетаскивать пушки на левый берег, восстал вопль и
беспорядочный сполошный вой бегущих безоружных людей.
Витовт замер, еще ничего не понимая. Маленькие отсюда, бегущие
фигурки казались нелепым наваждением. Он еще не понял, что это бежит
обозная прислуга и в лагерь ворвались обошедшие наступающее литовское
войско татары. Понял Боброк.
- Темир-Кутлуй! - прокричал он. - Темир-Кутлуй обошел тем берегом!
Скачите! Я попытаюсь удержать строй! - Боброк устремил коня в сторону боя.
Все дальнейшее заняло не более часа. Не успело заходящее солнце
коснуться края стены, как строй был сломан, и побежало все.
Тохтамыш, который должен был бы, по крайней мере, удержать лагерь до
подхода подкреплений с этого берега, первым ударил в бег, и татары,
разметав и растащив телеги, ворвались в почти безоружный обоз. Прислуга -
конюшие, повара, возчики метались между возов, заползали под колеса,
кидались под ноги своим же кметям, увеличивая сумятицу, и всюду натыкались
на конных татар, что, с выдохом кидая вниз кривые клинки, рубили и рубили,
устилая землю трупами.
Бесполезные пушки были брошены, а пушкари стадом бежали к ближайшим
кустам. Какой-то кметь посреди стана отбивался железным вертелом, пока не
был срублен татарскою саблей. Воины на лету хватали золотые и серебряные
кубки, тарели, чарки, пихая их кто в торока, кто за пазуху, и продолжали
рубить. Им было наказано под страхом смерти не задерживаться и не слезать
с коней.
Тохтамышевы люди мчались быстрее ветра вослед за своим ханом, даже не
обнажившим оружия. Он-то знал, что оба, и Темир-Кутлуг, и Идигу, выученики
великого Тимура, а что такое Тимур, Тохтамыш помнил слишком хорошо!
На фронте армии первым показал тыл, как и предвидел Спытко, пан Павел
Щурковский. Со своей бегущею польской конницей он смял пешие полки, в
диком страхе разметал строй пищальников, совершивши то, что навряд удалось
бы татарам, и гнал всю ночь, гнал не останавливаясь, теряя людей и коней.
Меж тем ветераны Идигу, взяв поводья в зубы, окружили немецкую конницу,
расстреливая ее из луков. С близкого расстояния граненые наконечники стрел
пробивали насквозь литые немецкие панцири. Из ста копий (ста рыцарских
знамен), выехавших в этот поход, погибло только девять рыцарей, при
неизвестном числе рядовых рейтаров и кметей. А это значит, что немцы,
вослед за Щурковским, также первые устремили в безоглядный бег, кидая
тяжелое вооружение и поклажу, пересаживаясь на легких поводных коней...
Смешался строй полков, татары шли лавой, окружали, били, расстреливали,
крючьями стаскивали с коней, добивая на земле длинными гранеными
кинжалами.
Спытко смотрел на все происходящее словно в тумане. У него, как после
тяжелого похмелья, кружило голову.
- Беги! - прокричал у него над ухом Витовт. - Беги! Ты не опозоришь
себя побегом, спасая своего великого князя! - Глаза Витовта были белыми от
гнева и ужаса. Спытко опомнился. В тороках его коня лежала дареная шапка
Идигу, шапка, которая могла спасти его в этой битве. Но... Надеть ее и
смотреть, как рубят других... Он вырвал из ножен саблю, глянул в
осерьезневшие лица своей дружины.
- Беги ты, князь! - прокричал он Витовту. - Беги, пока есть еще
время! Я постараюсь задержать татар!
И поскакал вперед, уже не оглядываясь. Кмети, влюбленные в своего
господина, скакали следом плотною слитною толпой. Это был, кажется,
последний удар литовской конницы, последний и бесполезный, ибо, не
доскакав еще до татарского строя, Спытко уже потерял половину своих
людей...
Домашние и семья долго не верили в его гибель. Думали, что полонен,
уведен в степь. Еще и тридцать лет спустя кое-кто продолжал упрямо ждать
возвращения из далеких земель своего старого господина.
Витовта, поскакавшего было вослед за Спытком, схватили под руки
стремянный с хорунжим, силою вытащили из боя...
Поздно ночью, где-то уже за Ворсклой, добравшись до Бельска,
остановились остатки литовского войска, пытались собрать бегущих,
подсчитывали и не могли подсчитать страшных потерь. Из воевод спаслись
Свидригайло, Сендзивой из Остророга с остатками польской конницы и
Доброгост из Шамотуп. Погибли оба Ольгердовича, Андрей Полоцкий и Дмитрий
Брянский с пасынком, князем Андреем, погиб Дмитрий Боброк, Глеб
Святославич Смоленский, князья Иван Дмитрич Кыдырь, Иван Евлашкович, Иван
Борисович Киевский, Лев Кориантович, Михайло Васильевич с братом Семеном,
Михайло Подберезский, Михайло Данилович, Михайло Евнутьевич, внук великого
Гедимина, Андрей Дрюцкий, князь Ямонт, смоленский наместник, оба волынские
князя, рыльский князь Федор Патрикеевич, Ямонт Толунтович, Иван Юрьич
Бельский, погибли многие великие польские паны. Русские летописи говорят о
пятидесяти убиенных только князьях, а по польско-литовским источникам:
"Всех князей именитых и славных семьдесят и четыре, а иных воевод и бояр
великих, и литвы, и руси, и ляхов, и немцев такое множество легло, что и
сосчитать нельзя".
Оставшиеся в живых воеводы пытались кое-как собрать и совокупить
рать, но еще до зари явилась татарская погоня, и пришлось, бросая тяжелое
оружие и раненых, снова бежать. Бежать, теряя силы и загоняя коней,
узнавая каждым следующим утром, что татарская погоня тут как тут.
Оставшиеся в живых войска таяли подобно весеннему снегу, изматывающая
погоня продолжалась день за днем. Иногда кучка польских рыцарей, загнавших
коней, занимала какое-нибудь городище, час, два, три отбивались, погибая
под стрелами. В конце концов оставшиеся в живых выходили, с черными
лицами, проваленными глазами, опустив руки, сдавались на милость
победителя, обещая дать за себя богатый выкуп и не очень веря, что татары
будут возиться с ними, а не прирежут попросту в ближайшей канаве, как и
случалось порой. Идигу полностью выполнил завет великого Чингисхана:
преследовать противника до его полного уничтожения. Пятьсот верст, вплоть
до Киева и далее до Луцка, гнали неутомимые воины Идигу и Темир-Кутлуга
издыхающую литовскую рать. Киев откупился тремя тысячами рублей, Печерская
лавра - тридцатью. Было разорено множество городов, городков и сел. Полон
тысячами угонялся в Крым, на рынки Кафы и Солдайи.
У Днепра преследователи разделились. Темир-Кутлуг пошел к северу,
взявши окуп с Киева, Идигу - к устью Днепра. По легенде, Витовт задержал
его на переправе, у крепости Тавань, и Идигу возвратился в Крым. По иной
легенде, бегущий Витовт заблудился в лесах и был выведен татарином,
потомком Мамая, которому подарил за спасение урочище Глину (откуда начался
род Глинских, со временем перебравшихся на Русь и вступивших в родство с
московским великокняжеским домом. Елена Глинская стала матерью Ивана
Грозного.)
Так бесславно окончился этот поход, который, в случае победы
литовского войска, мог бы привести к тому, что Русь попала под власть
литовских великих князей и, быть может, стала бы со временем великой
Литвой или, скорее всего, погибла, утесненная католиками, утеряла свои
духовные светочи, позабыла о прошлой славе своей и превратилась бы в
разоряемое пограничье меж Западом и Востоком, - участь, которая
неоднократно грозила Руси, грозит и сейчас...
Того, что Темир-Кутлуг перейдет реку, Васька ожидал ежели и не
разумом, то каким-то шестым чувством опытного воина и почти не удивил,
завидя череду скачущих степняков.
- Сотня, к бою! (Какая уж там сотня, чуть более шестидесяти бойцов!)
Но не кинулись в бег, не заворотили коней. Подошел тот миг, когда
разом проверяется все: и многодневная выучка ратников, и воля командира, и
его авторитет у бойцов. С шестью десятками остановить вал катящей конницы
было, конечно, нелепостью, но хоть задержать!
- Скачи к Бек-Ярыку, повести! - Амана пришлось аж толкнуть в спину,
не хотел отрываться от своих.
Разом рассыпались строем, и шесть десятков стрел встретили скачущих
богатуров Темир-Кутлуга.
- Хоровод! - прокричал Васька, обнажая саблю, и его воины, закружась
в смертном воинском танце, начали осыпать стрелами вспятившего было
противника.
Однако новая степная лава тотчас начала обтекать его сотню с левой
руки, и тут уже приходило спасать голову.
- Сабли вон!
Оскаливший зубы Керим на его глазах срубил Темир-Кутлугова богатура,
сбил с коня второго, действуя тяжелым кистенем на ременной поверзе, и едва
ушел от третьего, отрубившего ухо Керимову коню. Васька, темнея лицом,
кинул жеребца вперед, пригибаясь, ушел от взвившегося над головою аркана,
рубанул вкось, достигая вражеского сотника в алом халате под байданою с
ослепительным зерцалом, и, кажется, достиг, во всяком случае, тот
покачнулся в седле и, теряя стремя, вспятил коня.
- За мной! - Сабли сверкали молнийным блеском, от крика "Хурр-ра!"
закладывало уши. Потеряв в короткой сшибке половину людей, они-таки
вырвались наконец из охвативших их было клещей и поскакали вдоль стана,
который, будь он укреплен, только и мог бы сдержать Темир-Кутлуевых
воинов, теперь массами передвигавшихся на ту сторону, довершая разгром и
отрезая литвинам пути к бегству. "Где Тохтамыш? Где Бек-Ярык?" - думал
Васька, уже догадывая, где они, и не ошибся. Тохтамышева тысяча уходила на
рысях, не принимая боя, и Васька неволею поскакал следом, разыскивая
своего темника. В груди билось холодное бешенство: стало, он терял воинов
только затем, чтобы этот гад смог поскорее удрать! Нет, защищать Тохтамыша
он более не намерен, хватит! Было бы за кого класть головы, но только не
за труса, удирающего с каждого поля битвы! Они могли одолеть на Кондурче,
они могли, черт возьми, устоять на Тереке, прояви Тохтамыш то же мужество,
что и Тимур, не двинувшийся с места даже когда остался почти один!
Сотня его, вернее, ее остатки, за два дня бегства рассыпалась,
смешиваясь с прочими беглецами. Васька не собирал ее, не скликал людей. Он
даже был рад, что около него осталась едва дюжина воинов. Этою ночью
следовало освободиться и от них. Хватит! Он возвращается в Русь.
Керим и Пулад нашли его глубокою ночью, когда, оторвавшись от погони,
Тохтамышевы кмети расположились на ночлег невдали от Опошни, которую
ханские воины тут же принялись грабить. Там вспыхивал огонь, доносило
вопли и ржание лошадей, здесь было тихо. Ратники сидели перед ним на
пятках, горестно оглядывая своего сотника.
- Сколько осталось людей?
- Одиннадцать! - ответил Керим. - Нас послали искать тебя...
- Я больше не сотник! - возразил Васька угрюмо.
- Что делать будем? - горестно вопросил Пулад.
- Не ведаю. Служить надобно сильному! - ответил Васька. - Ступайте
теперь к Идигу!
Оба, как по команде, опустили головы.
- Ты пойдешь с нами? - осторожно вопросил Пулад.
- Нет! - резко отмолвил Васька. - Забудьте про меня! Я уже не сотник
вам, все кончилось!
Наступило молчание. Керим поднял на него грустный взгляд:
- Я привел тебе поводного коня, сотник! Там, в тороках, бронь, еда и
стрелы...
Они, все трое, встали. Пулад, махнувши рукой, стал взбираться в
седло. Керим сделал шаг вперед. Они обнялись.
- Домой едешь, знаю! - шептал Керим, тиская Васькины плечи. - Домой,
в Русь!
Они постояли так несколько мгновений, и Васька чуял, как его верный
нукер молча вздрагивает. Керим плакал.
- А я - в Сарай! - возразил он, отрываясь от Васьки и глядя в
сторону. - Гляди, ежели не заможешь там, у себя, моя юрта - твоя юрта!
Васька сжал его руки, замер, стискивая веки, не расплакаться бы и
самому, покивал головою:
- Спасибо, Керим!
Кмети уехали, затих топот коней. Васька постоял, глядя им вслед, с
мгновенною дрожью почуяв, что уходят близкие, сроднившиеся с ним люди, и -
что еще ожидает его на Руси, неведомо!
Вздохнул. Ложиться спать не имело смысла, ежели уезжать, то сейчас,
до света. Он тихим свистом подозвал стреноженного коня, снял с него путы,
взвалил ставшее тяжелым седло ему на спину, затянул подпругу. Привязал к
седлу за долгое ужище поводного коня. Скривясь, горько подумал о том, что
на Руси не будет кумыса, к которому привык за долгие годы жизни в Орде,
вдел ногу в стремя, рывком поднялся в седло. Повел коней шагом, дабы не
привлекать внимания, и только уже миновав спящий стан, перешел на рысь.
Слава Богу, что августовские ночи теплые и можно было спать прямо на
земле, завернувшись в халат и привязав к ноге арканом повод пасущегося
коня.
В селения Васька не заезжал, справедливо полагая, что одинокому
татарину никто здесь не будет рад. (А иначе как за татарина его по платью
и принять не могли.) Останавливался в поле. Но и в поле свободно могли
наехать и прирезать сонного. Спать приходило вполглаза, по-волчьи,
поминутно вздрагивая и вскакивая. За две недели, что добирался до Курска,
исхудал, спал с лица, завшивел до того, что все тело зудело, и уже
нетвердо держался в седле.
Едва не погиб Васька уже в самом Курске, где рискнул напроситься к
какой-то убогой вдовице на ночлег. Женщина пустила. Но тотчас начала
жаловаться, что у нее нет корму: ни для коней, "ни для тебя, добрый
молодец!"
Васька, не разговаривая много, достал из калиты серебряный диргем.
Обрадованная жонка убежала рысью, но воротилась уже не одна, а с целою
толпою, впереди которой, робея и ярясь, подвигался к нему дюжий мужик с
подсученными рукавами и большим мясницким ножом за поясом.
- Татарин, татарин! - слышалось в толпе жонок и мужиков. Ваську на
сей раз спасла злость.
- Вы што! Очумели тут навовсе? Али по речи да по обличью свово русича
не признать?! - И много еще чего наговорил Васька, пока не почуял вдруг,
произнося непотребные слова, что настроение мужиков переломилось. По
ругани поверили, что свой. Пошли обычные: что да как? Зазвали в соседний
дом, усадили за стол, перевели туда же коней и накормили овсом. Те же
люди, которые только что едва не порешили его, сейчас предлагали Ваське
наперебой и ночлег, и баню, сетовали, толковали, что, мол, одет не
по-нашему, потому и сомутились умом...
Выпаренный в бане, отоспавшийся, Васька из утра двинул на базар.
Мелкостеганный щегольский халат свой, не без сожаления, обменял на
крестьянский зипун сероваленого сукна грубой домашней выделки, а татарский
малахай на круглую русскую шапку. С одежей что-то отпало от души, что-то
сдвинулось, и уже чужими и чуждыми показались татарские шайки, что, по
словам жителей, разбойничали на дорогах под Курском.
Не рискуя далее ехать один, Васька, по совету жителей, пристроился к
каравану сурожских торговых гостей, что возвращались из Крыма, и тут-то
едва не потерял и свободу, и голову.
Сурожане поглядывали на попутчика с недоверием, посмеивались,
расспрашивали въедливо и хитро. Не чаявший беды Васька рассказывал про
себя все как на духу, не ведая, что тем самым укрепляет в торговцах их
подспудную недобрую мысль. На третью или четвертую ночь, - спал в стороне,
а тут что-то как толкнуло, - тихо подтянулся к костру. И почто тихо? От
единой привычки степной да дорожной! Подтянулся, хотел привстать, да и
замер. У костра говорили о нем:
- Убеглый! То и смекай! Правит на Русь, а с какой-такой целью? Нам не
ведомо! Сотником был, бает, дак и не из плена бежит, тово! Може, он какой
соглядатай ханский!
- В Кафе за ево немалые деньги дадут! - подхватил второй. - Только бы
не ушел дорогою!
Тут вмешался еще один, доселе молчавший:
- Сковать ево надобно! На чепь посадим, братцы, тогда уж от нас не
удерет!
"Кони! - лихорадочно думал Васька. - Что делать?" Кони, всем стадом,
были в ночном, а седло и сбруя лежали в шатре, там. же и сабля с саадаком.
До утра бежать было нельзя. Но и возвращаться в шатер не стоило. Стараясь
не шуметь, он отполз в кусты, нашел канаву, полную палым сухим листом,
зарылся в лист, в хворост, - лишь бы огоревать ночь! Лежал, не спал,
поминутно представляя себе, что его уже ищут. Как только начали вставать и
торочить коней, Васька ужом выполз из своего схрона, развалисто шагая,
подошел к шатру.
- Чего не видали? - бросил небрежно уставившимся на него мужикам,
пояснил: - Раков ловил всю ночь! Да под утро задремал в обережье, они и
расползлись! - Сплюнул, дивясь собственному вранью, неторопливо поднял
седло и сбрую, пошел седлать и торочить коней.
- Постой, молодец! - строго окликнул его один из давешних купцов, что
у ночного костра оценивали Васькину голову.
- Недосуг! - возразил Васька, не оборачиваясь. - Постой, коня обратаю
и возвернусь!
Только бы добраться до коня, только бы добраться! Поводного и весь
товар, что вез с собою, придется бросить, хоть и жаль до стона. Серебро,
слава Богу, зашито в поясе. Саблю с саадаком он волочил с собой. Лишь бы
успеть, лишь бы не задержали с конем! Когда седлал, руки дрожали.
Вспомнил, что в тороках поводного коня чудная хорезмийская бронь... А!..
Не пропадать же из-за нее! Затянув подпругу, вдел ногу в стремя. К нему
уже бежали со сторон, дело решали мгновения. Васька наддал острыми краями
стремян в брюхо коню, конь взоржал, взвился и пошел наметом. Вполоборота,
наддавая и наддавая ход, Васька видел, что назади скачут трое, за ними
торопится четвертый, а вдали уже показался пятый, все ражие, здоровые
мужики... "Не справиться!" - подумалось, меж тем как догонявший его
купчина глумливо кричал:
- Куды ты, молодец! Сдурел! Чумной! Останови! Поводного коня свово
хошь возьми, дурень!
Прочие отставали, конь у Васьки был все же хорош. С разбега скакнул в
реку, поплыл, одолевая течение, и почти тотчас услышал плеск за спиной,
мужик тоже плюхнулся в воду и уже сматывал аркан на руку, продолжая
уговаривать Ваську воротить в стан.
Васька успел-таки первым выкарабкаться на берег. Вырвал лук из
саадака, наложил стрелу. Мужик был от него уже в пяти шагах, но, завидев
натянутый лук, остоялся.
- Вали назад, курво! - приказал Васька. - Пропорю насквозь! - И
домолвил, чтобы все стало ясно: - Слышал я вашу толковню вчера у костра!
Продать меня захотели! - рявкнул, зверея.
Мужик глядел на него с кривою остановившейся усмешкой, ощупывая
ордынский нож у себя на поясе. По тому берегу скакала, приближаясь,
погоня.
- А ну, вали! - грозно выдохнул Васька, намерясь спустить тетиву, но
торговец не стал ждать выстрела, поглядевши в Васькины глаза - понял.
Резко вздернув повод, ввалился опять в реку и поплыл, все оглядываясь и,
верно, гадая, не спустит ли Васька тетиву.
- Стрелы для тебя жаль! - пробормотал Васька, пряча колчан, и тотчас,
повернув коня, пошел крупною скачью. Преследователи еще долго гнали его,
пытаясь отрезать от леса, но в конце концов заостанавливались, заворачивая
коней. Вот тут Васька вновь вспомнил о поводном чалом и аж скрипнул
зубами: кольчуга, запас стрел, снедное, сухари, добытые в Курске, сменная
рубаха и теплая суконная свита, ясский кинжал - все осталось в тороках
поводной лошади и досталось городецким купцам, почитай, задаром. Жалко
было до слез.
Снова приходило скакать украдом, голодать, ночевать в лесу, без конца
гадать, завидевши впереди скудный огонек: обогнуть или подъехать? И
подъезжал не ранее, чем убеждался, что перед ним такой же одинокий путник
али беглец. Но и с тем не садился рядом, а баял накоротко, и только о
самом надобном, выспрашивая дорогу.
Больше всего Васька боялся потерять коня, тогда - смерть, без коня
будет не добраться и до Оки. Посему, когда выбрался наконец, был рад
несказанно. Долго стоял на обрыве над осенней, полно идущей в берегах
рекой, даже мерзкая сырь непросохшей одежды (зарядили дожди, и Васька все
последние дни мокнул и мерз) как-то позабылась ему. Но скоро, вослед за
радостью, его охватило отчаянье. Измученный, на измученном коне, он вряд
ли переплывет реку. Приходило искать брод или подаваться куда-нито ниже по
течению, в сторону Переяславля-Рязанского, прошать перевоз, ежели его не
задержат вновь, уже на перевозе!
Все-таки перемог себя, выехал к людям. Выехал с робкою верой и с
молитвою на устах, и обошлось! Перевоз миновал без досады, а там и Коломну
проминовал, и уже на пути к Москве заехал в припутную деревню, где его
опять остановили мужики, принявши за татя. С долгою руганью свели наконец
на боярский двор. Боярыня вышла, - сухая, строгая. Вгляделась.
Повелительным знаком приказала мужикам развязать Ваську и завести его коня
к себе во двор. Мало выспрашивая, велела прислуге готовить баню да
прожарить Васькины порты, полные вшей. Часа через два, выпаренный,
красный, он ел, давясь, горячие щи и гречневую кашу. Потел, вздыхал,
запивал снедное квасом, постепенно сказывая барыне про себя. Та молча
слушала, глядела на него пригорюнясь, подперши голову рукою, высказала
наконец:
- А Иван-то Федоров твой ныне на Москве, на княжом двори служит!
Высказала и замолкла вновь. Только уже накормив (у Васьки начинали
слипаться глаза) и провожая в боковушку, к ночлегу, домолвила:
- И Лутоня тебя сожидает который год! Жонка добрая у ево, жалимая, и
детки уже большенькие стали. А ты, значит, Василий, еговый брат старшой!
Высказала твердо, и не успел Васька удивить по-настоящему, почто
боярыня уведала имя его брата, добавила:
- А я Наталья Никитишна, Иванова матерь! И деревня ета наша,
Островое. Я ведь тебя, почитай, сразу признала, когда привели, сердцем
почуяла, что свой! Вот тебе постель, вот рядно, укройсе! Тута тепло, не
замерзнешь, спи!
Васька трепетно схватил Иванову матку за руки, не зная, что содеять,
вдруг склонился и поцеловал ее сухую старческую долонь. В глазах стало
щекотно от слез.
- Спи! - примолвила она, легко огладив его по волосам, как
маленького, и вышла, прикрывши дверь.
Наталья Никитишна повезла Ваську в Москву сама.
- Ты тамо, в Орде, и русскую молвь позабыл, иное слово высказываешь
как татарин! Примут за соглядатая ханского, опять насидишься в затворе, не
пущу одного! Вот управлю с хлебом, поедешь со мной! - по-хозяйски сказала,
твердо.
Васька два дня отъедался и отсыпался, потом сами руки потребовали
работы. Взялся чинить упряжь, мял мокрые кожи, готовил сыромять. Увлекся
до того, что жаль стало и оставлять работу недоделанной. Но Наталья, как
твердо задержала Ваську у себя, так твердо и оторвала от трудов праведных:
- Время! Есь у нас кожемяков-то! Довершат!
И вот они едут, и мокрые, рыжие, желто-золотые и ржавые рощи
провожают их и дышат отвычною влагой, терпким духом осени. В низинах
наносит грибною сыростью, на взгорьях холодный, тоскливо-радостный ветер
остужает разгоряченное лицо, и не понять, то ли мелкая морось, то ли слезы
так увлажнили щеки, что надобно отирать рукавом.
Москва показалась в отдалении бурым нагромождением рубленых клетей,
крыш, с белеющими меж них пятнами церквей, окаймленная серо-белою каменною
стеною, зубчато окружившею Боровицкий холм. Когда подъезжали, бросились в
очи цветные прапоры костров и боярских хором, кружево деревянной рези на
подзорах, "и стаи галок на крестах", как много веков спустя напишет
русский стихотворец.
Васька ехал верхом рядом с колыхающимся возком Натальи Никитишны,
озирал открывающуюся ему, растущую по мере приближения красоту, мучительно
гадая: как его встретят? Ибо пока у человека нет на родной стороне своего
дома, своего угла, своей родни-природы, что и накормят, и обогреют, и
пригласят к теплому очагу, до той поры и родина - только звук, только
тоска сердечная, только бестелесный образ, с которым путник кочует по
странам чужим...
Иван явился к вечеру, когда Васька сидел, после бани, в горнице
ихнего терема в Занеглименье, в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную
уху. Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в
Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята
выспрашивал с уважительным восхищением:
- А ты самого Темерь-Аксака видел?
Васька усмехнул настырному любопытству отрока. Как объяснить, что он
об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток
воды да лишний кусок черствой лепешки.
- Видел один раз, в бою на Тереке.
- А какой он, страшный?
- Далеко было, не видать! Мы ить и доскакать не успели... Погодь,
никак твой батька пришел!
Вылезая из-за стола, едва не перевернул деревянную мису с варевом.
Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.
- Насовсем? - вопросил Иван.
- Насовсем!
Сели за стол.
- Лутоня как?
- Сожидает! Который год сожидает тебя! - И, не давая Ваське вымолвить
слова, Иван договорил: - Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота
татарские наездники уходили от прямого удара, а задевающие их скользом
короткие арбалетные стрелы застревали в толстых тегилеях или пробивали
подставленные щиты, не доставая всадника.
Отсюда, сзади, не было видно того, что происходит напереди, и Витовту
со Спытком казалось, что литовское войско успешно наступает и татары
вот-вот покажут тыл. Витовт опять с тревогою взглянул на солнце. Когда-то,
в библейские времена, Иисус Навин остановил солнце, дабы добить врагов.
Вот бы и ему приказать небесному светилу помедлить на небе хотя бы лишних
полчаса!
К ним подскакивал Боброк, что-то крича. Вблизи его лик, напряженный,
покрытый потом, с мрачною складкой, перерезавшей высокий лоб, показался
Витовту и Спытке страшен. Князь задыхался, конь, тоже запаленный, качался
под ним.
- Надобно заворачивать полки! Скорей! Обходят! - прокричал Боброк в
ухо Витовту, и, будто только этого и дождав, на той стороне, откуда бродом
начали было перетаскивать пушки на левый берег, восстал вопль и
беспорядочный сполошный вой бегущих безоружных людей.
Витовт замер, еще ничего не понимая. Маленькие отсюда, бегущие
фигурки казались нелепым наваждением. Он еще не понял, что это бежит
обозная прислуга и в лагерь ворвались обошедшие наступающее литовское
войско татары. Понял Боброк.
- Темир-Кутлуй! - прокричал он. - Темир-Кутлуй обошел тем берегом!
Скачите! Я попытаюсь удержать строй! - Боброк устремил коня в сторону боя.
Все дальнейшее заняло не более часа. Не успело заходящее солнце
коснуться края стены, как строй был сломан, и побежало все.
Тохтамыш, который должен был бы, по крайней мере, удержать лагерь до
подхода подкреплений с этого берега, первым ударил в бег, и татары,
разметав и растащив телеги, ворвались в почти безоружный обоз. Прислуга -
конюшие, повара, возчики метались между возов, заползали под колеса,
кидались под ноги своим же кметям, увеличивая сумятицу, и всюду натыкались
на конных татар, что, с выдохом кидая вниз кривые клинки, рубили и рубили,
устилая землю трупами.
Бесполезные пушки были брошены, а пушкари стадом бежали к ближайшим
кустам. Какой-то кметь посреди стана отбивался железным вертелом, пока не
был срублен татарскою саблей. Воины на лету хватали золотые и серебряные
кубки, тарели, чарки, пихая их кто в торока, кто за пазуху, и продолжали
рубить. Им было наказано под страхом смерти не задерживаться и не слезать
с коней.
Тохтамышевы люди мчались быстрее ветра вослед за своим ханом, даже не
обнажившим оружия. Он-то знал, что оба, и Темир-Кутлуг, и Идигу, выученики
великого Тимура, а что такое Тимур, Тохтамыш помнил слишком хорошо!
На фронте армии первым показал тыл, как и предвидел Спытко, пан Павел
Щурковский. Со своей бегущею польской конницей он смял пешие полки, в
диком страхе разметал строй пищальников, совершивши то, что навряд удалось
бы татарам, и гнал всю ночь, гнал не останавливаясь, теряя людей и коней.
Меж тем ветераны Идигу, взяв поводья в зубы, окружили немецкую конницу,
расстреливая ее из луков. С близкого расстояния граненые наконечники стрел
пробивали насквозь литые немецкие панцири. Из ста копий (ста рыцарских
знамен), выехавших в этот поход, погибло только девять рыцарей, при
неизвестном числе рядовых рейтаров и кметей. А это значит, что немцы,
вослед за Щурковским, также первые устремили в безоглядный бег, кидая
тяжелое вооружение и поклажу, пересаживаясь на легких поводных коней...
Смешался строй полков, татары шли лавой, окружали, били, расстреливали,
крючьями стаскивали с коней, добивая на земле длинными гранеными
кинжалами.
Спытко смотрел на все происходящее словно в тумане. У него, как после
тяжелого похмелья, кружило голову.
- Беги! - прокричал у него над ухом Витовт. - Беги! Ты не опозоришь
себя побегом, спасая своего великого князя! - Глаза Витовта были белыми от
гнева и ужаса. Спытко опомнился. В тороках его коня лежала дареная шапка
Идигу, шапка, которая могла спасти его в этой битве. Но... Надеть ее и
смотреть, как рубят других... Он вырвал из ножен саблю, глянул в
осерьезневшие лица своей дружины.
- Беги ты, князь! - прокричал он Витовту. - Беги, пока есть еще
время! Я постараюсь задержать татар!
И поскакал вперед, уже не оглядываясь. Кмети, влюбленные в своего
господина, скакали следом плотною слитною толпой. Это был, кажется,
последний удар литовской конницы, последний и бесполезный, ибо, не
доскакав еще до татарского строя, Спытко уже потерял половину своих
людей...
Домашние и семья долго не верили в его гибель. Думали, что полонен,
уведен в степь. Еще и тридцать лет спустя кое-кто продолжал упрямо ждать
возвращения из далеких земель своего старого господина.
Витовта, поскакавшего было вослед за Спытком, схватили под руки
стремянный с хорунжим, силою вытащили из боя...
Поздно ночью, где-то уже за Ворсклой, добравшись до Бельска,
остановились остатки литовского войска, пытались собрать бегущих,
подсчитывали и не могли подсчитать страшных потерь. Из воевод спаслись
Свидригайло, Сендзивой из Остророга с остатками польской конницы и
Доброгост из Шамотуп. Погибли оба Ольгердовича, Андрей Полоцкий и Дмитрий
Брянский с пасынком, князем Андреем, погиб Дмитрий Боброк, Глеб
Святославич Смоленский, князья Иван Дмитрич Кыдырь, Иван Евлашкович, Иван
Борисович Киевский, Лев Кориантович, Михайло Васильевич с братом Семеном,
Михайло Подберезский, Михайло Данилович, Михайло Евнутьевич, внук великого
Гедимина, Андрей Дрюцкий, князь Ямонт, смоленский наместник, оба волынские
князя, рыльский князь Федор Патрикеевич, Ямонт Толунтович, Иван Юрьич
Бельский, погибли многие великие польские паны. Русские летописи говорят о
пятидесяти убиенных только князьях, а по польско-литовским источникам:
"Всех князей именитых и славных семьдесят и четыре, а иных воевод и бояр
великих, и литвы, и руси, и ляхов, и немцев такое множество легло, что и
сосчитать нельзя".
Оставшиеся в живых воеводы пытались кое-как собрать и совокупить
рать, но еще до зари явилась татарская погоня, и пришлось, бросая тяжелое
оружие и раненых, снова бежать. Бежать, теряя силы и загоняя коней,
узнавая каждым следующим утром, что татарская погоня тут как тут.
Оставшиеся в живых войска таяли подобно весеннему снегу, изматывающая
погоня продолжалась день за днем. Иногда кучка польских рыцарей, загнавших
коней, занимала какое-нибудь городище, час, два, три отбивались, погибая
под стрелами. В конце концов оставшиеся в живых выходили, с черными
лицами, проваленными глазами, опустив руки, сдавались на милость
победителя, обещая дать за себя богатый выкуп и не очень веря, что татары
будут возиться с ними, а не прирежут попросту в ближайшей канаве, как и
случалось порой. Идигу полностью выполнил завет великого Чингисхана:
преследовать противника до его полного уничтожения. Пятьсот верст, вплоть
до Киева и далее до Луцка, гнали неутомимые воины Идигу и Темир-Кутлуга
издыхающую литовскую рать. Киев откупился тремя тысячами рублей, Печерская
лавра - тридцатью. Было разорено множество городов, городков и сел. Полон
тысячами угонялся в Крым, на рынки Кафы и Солдайи.
У Днепра преследователи разделились. Темир-Кутлуг пошел к северу,
взявши окуп с Киева, Идигу - к устью Днепра. По легенде, Витовт задержал
его на переправе, у крепости Тавань, и Идигу возвратился в Крым. По иной
легенде, бегущий Витовт заблудился в лесах и был выведен татарином,
потомком Мамая, которому подарил за спасение урочище Глину (откуда начался
род Глинских, со временем перебравшихся на Русь и вступивших в родство с
московским великокняжеским домом. Елена Глинская стала матерью Ивана
Грозного.)
Так бесславно окончился этот поход, который, в случае победы
литовского войска, мог бы привести к тому, что Русь попала под власть
литовских великих князей и, быть может, стала бы со временем великой
Литвой или, скорее всего, погибла, утесненная католиками, утеряла свои
духовные светочи, позабыла о прошлой славе своей и превратилась бы в
разоряемое пограничье меж Западом и Востоком, - участь, которая
неоднократно грозила Руси, грозит и сейчас...
Того, что Темир-Кутлуг перейдет реку, Васька ожидал ежели и не
разумом, то каким-то шестым чувством опытного воина и почти не удивил,
завидя череду скачущих степняков.
- Сотня, к бою! (Какая уж там сотня, чуть более шестидесяти бойцов!)
Но не кинулись в бег, не заворотили коней. Подошел тот миг, когда
разом проверяется все: и многодневная выучка ратников, и воля командира, и
его авторитет у бойцов. С шестью десятками остановить вал катящей конницы
было, конечно, нелепостью, но хоть задержать!
- Скачи к Бек-Ярыку, повести! - Амана пришлось аж толкнуть в спину,
не хотел отрываться от своих.
Разом рассыпались строем, и шесть десятков стрел встретили скачущих
богатуров Темир-Кутлуга.
- Хоровод! - прокричал Васька, обнажая саблю, и его воины, закружась
в смертном воинском танце, начали осыпать стрелами вспятившего было
противника.
Однако новая степная лава тотчас начала обтекать его сотню с левой
руки, и тут уже приходило спасать голову.
- Сабли вон!
Оскаливший зубы Керим на его глазах срубил Темир-Кутлугова богатура,
сбил с коня второго, действуя тяжелым кистенем на ременной поверзе, и едва
ушел от третьего, отрубившего ухо Керимову коню. Васька, темнея лицом,
кинул жеребца вперед, пригибаясь, ушел от взвившегося над головою аркана,
рубанул вкось, достигая вражеского сотника в алом халате под байданою с
ослепительным зерцалом, и, кажется, достиг, во всяком случае, тот
покачнулся в седле и, теряя стремя, вспятил коня.
- За мной! - Сабли сверкали молнийным блеском, от крика "Хурр-ра!"
закладывало уши. Потеряв в короткой сшибке половину людей, они-таки
вырвались наконец из охвативших их было клещей и поскакали вдоль стана,
который, будь он укреплен, только и мог бы сдержать Темир-Кутлуевых
воинов, теперь массами передвигавшихся на ту сторону, довершая разгром и
отрезая литвинам пути к бегству. "Где Тохтамыш? Где Бек-Ярык?" - думал
Васька, уже догадывая, где они, и не ошибся. Тохтамышева тысяча уходила на
рысях, не принимая боя, и Васька неволею поскакал следом, разыскивая
своего темника. В груди билось холодное бешенство: стало, он терял воинов
только затем, чтобы этот гад смог поскорее удрать! Нет, защищать Тохтамыша
он более не намерен, хватит! Было бы за кого класть головы, но только не
за труса, удирающего с каждого поля битвы! Они могли одолеть на Кондурче,
они могли, черт возьми, устоять на Тереке, прояви Тохтамыш то же мужество,
что и Тимур, не двинувшийся с места даже когда остался почти один!
Сотня его, вернее, ее остатки, за два дня бегства рассыпалась,
смешиваясь с прочими беглецами. Васька не собирал ее, не скликал людей. Он
даже был рад, что около него осталась едва дюжина воинов. Этою ночью
следовало освободиться и от них. Хватит! Он возвращается в Русь.
Керим и Пулад нашли его глубокою ночью, когда, оторвавшись от погони,
Тохтамышевы кмети расположились на ночлег невдали от Опошни, которую
ханские воины тут же принялись грабить. Там вспыхивал огонь, доносило
вопли и ржание лошадей, здесь было тихо. Ратники сидели перед ним на
пятках, горестно оглядывая своего сотника.
- Сколько осталось людей?
- Одиннадцать! - ответил Керим. - Нас послали искать тебя...
- Я больше не сотник! - возразил Васька угрюмо.
- Что делать будем? - горестно вопросил Пулад.
- Не ведаю. Служить надобно сильному! - ответил Васька. - Ступайте
теперь к Идигу!
Оба, как по команде, опустили головы.
- Ты пойдешь с нами? - осторожно вопросил Пулад.
- Нет! - резко отмолвил Васька. - Забудьте про меня! Я уже не сотник
вам, все кончилось!
Наступило молчание. Керим поднял на него грустный взгляд:
- Я привел тебе поводного коня, сотник! Там, в тороках, бронь, еда и
стрелы...
Они, все трое, встали. Пулад, махнувши рукой, стал взбираться в
седло. Керим сделал шаг вперед. Они обнялись.
- Домой едешь, знаю! - шептал Керим, тиская Васькины плечи. - Домой,
в Русь!
Они постояли так несколько мгновений, и Васька чуял, как его верный
нукер молча вздрагивает. Керим плакал.
- А я - в Сарай! - возразил он, отрываясь от Васьки и глядя в
сторону. - Гляди, ежели не заможешь там, у себя, моя юрта - твоя юрта!
Васька сжал его руки, замер, стискивая веки, не расплакаться бы и
самому, покивал головою:
- Спасибо, Керим!
Кмети уехали, затих топот коней. Васька постоял, глядя им вслед, с
мгновенною дрожью почуяв, что уходят близкие, сроднившиеся с ним люди, и -
что еще ожидает его на Руси, неведомо!
Вздохнул. Ложиться спать не имело смысла, ежели уезжать, то сейчас,
до света. Он тихим свистом подозвал стреноженного коня, снял с него путы,
взвалил ставшее тяжелым седло ему на спину, затянул подпругу. Привязал к
седлу за долгое ужище поводного коня. Скривясь, горько подумал о том, что
на Руси не будет кумыса, к которому привык за долгие годы жизни в Орде,
вдел ногу в стремя, рывком поднялся в седло. Повел коней шагом, дабы не
привлекать внимания, и только уже миновав спящий стан, перешел на рысь.
Слава Богу, что августовские ночи теплые и можно было спать прямо на
земле, завернувшись в халат и привязав к ноге арканом повод пасущегося
коня.
В селения Васька не заезжал, справедливо полагая, что одинокому
татарину никто здесь не будет рад. (А иначе как за татарина его по платью
и принять не могли.) Останавливался в поле. Но и в поле свободно могли
наехать и прирезать сонного. Спать приходило вполглаза, по-волчьи,
поминутно вздрагивая и вскакивая. За две недели, что добирался до Курска,
исхудал, спал с лица, завшивел до того, что все тело зудело, и уже
нетвердо держался в седле.
Едва не погиб Васька уже в самом Курске, где рискнул напроситься к
какой-то убогой вдовице на ночлег. Женщина пустила. Но тотчас начала
жаловаться, что у нее нет корму: ни для коней, "ни для тебя, добрый
молодец!"
Васька, не разговаривая много, достал из калиты серебряный диргем.
Обрадованная жонка убежала рысью, но воротилась уже не одна, а с целою
толпою, впереди которой, робея и ярясь, подвигался к нему дюжий мужик с
подсученными рукавами и большим мясницким ножом за поясом.
- Татарин, татарин! - слышалось в толпе жонок и мужиков. Ваську на
сей раз спасла злость.
- Вы што! Очумели тут навовсе? Али по речи да по обличью свово русича
не признать?! - И много еще чего наговорил Васька, пока не почуял вдруг,
произнося непотребные слова, что настроение мужиков переломилось. По
ругани поверили, что свой. Пошли обычные: что да как? Зазвали в соседний
дом, усадили за стол, перевели туда же коней и накормили овсом. Те же
люди, которые только что едва не порешили его, сейчас предлагали Ваське
наперебой и ночлег, и баню, сетовали, толковали, что, мол, одет не
по-нашему, потому и сомутились умом...
Выпаренный в бане, отоспавшийся, Васька из утра двинул на базар.
Мелкостеганный щегольский халат свой, не без сожаления, обменял на
крестьянский зипун сероваленого сукна грубой домашней выделки, а татарский
малахай на круглую русскую шапку. С одежей что-то отпало от души, что-то
сдвинулось, и уже чужими и чуждыми показались татарские шайки, что, по
словам жителей, разбойничали на дорогах под Курском.
Не рискуя далее ехать один, Васька, по совету жителей, пристроился к
каравану сурожских торговых гостей, что возвращались из Крыма, и тут-то
едва не потерял и свободу, и голову.
Сурожане поглядывали на попутчика с недоверием, посмеивались,
расспрашивали въедливо и хитро. Не чаявший беды Васька рассказывал про
себя все как на духу, не ведая, что тем самым укрепляет в торговцах их
подспудную недобрую мысль. На третью или четвертую ночь, - спал в стороне,
а тут что-то как толкнуло, - тихо подтянулся к костру. И почто тихо? От
единой привычки степной да дорожной! Подтянулся, хотел привстать, да и
замер. У костра говорили о нем:
- Убеглый! То и смекай! Правит на Русь, а с какой-такой целью? Нам не
ведомо! Сотником был, бает, дак и не из плена бежит, тово! Може, он какой
соглядатай ханский!
- В Кафе за ево немалые деньги дадут! - подхватил второй. - Только бы
не ушел дорогою!
Тут вмешался еще один, доселе молчавший:
- Сковать ево надобно! На чепь посадим, братцы, тогда уж от нас не
удерет!
"Кони! - лихорадочно думал Васька. - Что делать?" Кони, всем стадом,
были в ночном, а седло и сбруя лежали в шатре, там. же и сабля с саадаком.
До утра бежать было нельзя. Но и возвращаться в шатер не стоило. Стараясь
не шуметь, он отполз в кусты, нашел канаву, полную палым сухим листом,
зарылся в лист, в хворост, - лишь бы огоревать ночь! Лежал, не спал,
поминутно представляя себе, что его уже ищут. Как только начали вставать и
торочить коней, Васька ужом выполз из своего схрона, развалисто шагая,
подошел к шатру.
- Чего не видали? - бросил небрежно уставившимся на него мужикам,
пояснил: - Раков ловил всю ночь! Да под утро задремал в обережье, они и
расползлись! - Сплюнул, дивясь собственному вранью, неторопливо поднял
седло и сбрую, пошел седлать и торочить коней.
- Постой, молодец! - строго окликнул его один из давешних купцов, что
у ночного костра оценивали Васькину голову.
- Недосуг! - возразил Васька, не оборачиваясь. - Постой, коня обратаю
и возвернусь!
Только бы добраться до коня, только бы добраться! Поводного и весь
товар, что вез с собою, придется бросить, хоть и жаль до стона. Серебро,
слава Богу, зашито в поясе. Саблю с саадаком он волочил с собой. Лишь бы
успеть, лишь бы не задержали с конем! Когда седлал, руки дрожали.
Вспомнил, что в тороках поводного коня чудная хорезмийская бронь... А!..
Не пропадать же из-за нее! Затянув подпругу, вдел ногу в стремя. К нему
уже бежали со сторон, дело решали мгновения. Васька наддал острыми краями
стремян в брюхо коню, конь взоржал, взвился и пошел наметом. Вполоборота,
наддавая и наддавая ход, Васька видел, что назади скачут трое, за ними
торопится четвертый, а вдали уже показался пятый, все ражие, здоровые
мужики... "Не справиться!" - подумалось, меж тем как догонявший его
купчина глумливо кричал:
- Куды ты, молодец! Сдурел! Чумной! Останови! Поводного коня свово
хошь возьми, дурень!
Прочие отставали, конь у Васьки был все же хорош. С разбега скакнул в
реку, поплыл, одолевая течение, и почти тотчас услышал плеск за спиной,
мужик тоже плюхнулся в воду и уже сматывал аркан на руку, продолжая
уговаривать Ваську воротить в стан.
Васька успел-таки первым выкарабкаться на берег. Вырвал лук из
саадака, наложил стрелу. Мужик был от него уже в пяти шагах, но, завидев
натянутый лук, остоялся.
- Вали назад, курво! - приказал Васька. - Пропорю насквозь! - И
домолвил, чтобы все стало ясно: - Слышал я вашу толковню вчера у костра!
Продать меня захотели! - рявкнул, зверея.
Мужик глядел на него с кривою остановившейся усмешкой, ощупывая
ордынский нож у себя на поясе. По тому берегу скакала, приближаясь,
погоня.
- А ну, вали! - грозно выдохнул Васька, намерясь спустить тетиву, но
торговец не стал ждать выстрела, поглядевши в Васькины глаза - понял.
Резко вздернув повод, ввалился опять в реку и поплыл, все оглядываясь и,
верно, гадая, не спустит ли Васька тетиву.
- Стрелы для тебя жаль! - пробормотал Васька, пряча колчан, и тотчас,
повернув коня, пошел крупною скачью. Преследователи еще долго гнали его,
пытаясь отрезать от леса, но в конце концов заостанавливались, заворачивая
коней. Вот тут Васька вновь вспомнил о поводном чалом и аж скрипнул
зубами: кольчуга, запас стрел, снедное, сухари, добытые в Курске, сменная
рубаха и теплая суконная свита, ясский кинжал - все осталось в тороках
поводной лошади и досталось городецким купцам, почитай, задаром. Жалко
было до слез.
Снова приходило скакать украдом, голодать, ночевать в лесу, без конца
гадать, завидевши впереди скудный огонек: обогнуть или подъехать? И
подъезжал не ранее, чем убеждался, что перед ним такой же одинокий путник
али беглец. Но и с тем не садился рядом, а баял накоротко, и только о
самом надобном, выспрашивая дорогу.
Больше всего Васька боялся потерять коня, тогда - смерть, без коня
будет не добраться и до Оки. Посему, когда выбрался наконец, был рад
несказанно. Долго стоял на обрыве над осенней, полно идущей в берегах
рекой, даже мерзкая сырь непросохшей одежды (зарядили дожди, и Васька все
последние дни мокнул и мерз) как-то позабылась ему. Но скоро, вослед за
радостью, его охватило отчаянье. Измученный, на измученном коне, он вряд
ли переплывет реку. Приходило искать брод или подаваться куда-нито ниже по
течению, в сторону Переяславля-Рязанского, прошать перевоз, ежели его не
задержат вновь, уже на перевозе!
Все-таки перемог себя, выехал к людям. Выехал с робкою верой и с
молитвою на устах, и обошлось! Перевоз миновал без досады, а там и Коломну
проминовал, и уже на пути к Москве заехал в припутную деревню, где его
опять остановили мужики, принявши за татя. С долгою руганью свели наконец
на боярский двор. Боярыня вышла, - сухая, строгая. Вгляделась.
Повелительным знаком приказала мужикам развязать Ваську и завести его коня
к себе во двор. Мало выспрашивая, велела прислуге готовить баню да
прожарить Васькины порты, полные вшей. Часа через два, выпаренный,
красный, он ел, давясь, горячие щи и гречневую кашу. Потел, вздыхал,
запивал снедное квасом, постепенно сказывая барыне про себя. Та молча
слушала, глядела на него пригорюнясь, подперши голову рукою, высказала
наконец:
- А Иван-то Федоров твой ныне на Москве, на княжом двори служит!
Высказала и замолкла вновь. Только уже накормив (у Васьки начинали
слипаться глаза) и провожая в боковушку, к ночлегу, домолвила:
- И Лутоня тебя сожидает который год! Жонка добрая у ево, жалимая, и
детки уже большенькие стали. А ты, значит, Василий, еговый брат старшой!
Высказала твердо, и не успел Васька удивить по-настоящему, почто
боярыня уведала имя его брата, добавила:
- А я Наталья Никитишна, Иванова матерь! И деревня ета наша,
Островое. Я ведь тебя, почитай, сразу признала, когда привели, сердцем
почуяла, что свой! Вот тебе постель, вот рядно, укройсе! Тута тепло, не
замерзнешь, спи!
Васька трепетно схватил Иванову матку за руки, не зная, что содеять,
вдруг склонился и поцеловал ее сухую старческую долонь. В глазах стало
щекотно от слез.
- Спи! - примолвила она, легко огладив его по волосам, как
маленького, и вышла, прикрывши дверь.
Наталья Никитишна повезла Ваську в Москву сама.
- Ты тамо, в Орде, и русскую молвь позабыл, иное слово высказываешь
как татарин! Примут за соглядатая ханского, опять насидишься в затворе, не
пущу одного! Вот управлю с хлебом, поедешь со мной! - по-хозяйски сказала,
твердо.
Васька два дня отъедался и отсыпался, потом сами руки потребовали
работы. Взялся чинить упряжь, мял мокрые кожи, готовил сыромять. Увлекся
до того, что жаль стало и оставлять работу недоделанной. Но Наталья, как
твердо задержала Ваську у себя, так твердо и оторвала от трудов праведных:
- Время! Есь у нас кожемяков-то! Довершат!
И вот они едут, и мокрые, рыжие, желто-золотые и ржавые рощи
провожают их и дышат отвычною влагой, терпким духом осени. В низинах
наносит грибною сыростью, на взгорьях холодный, тоскливо-радостный ветер
остужает разгоряченное лицо, и не понять, то ли мелкая морось, то ли слезы
так увлажнили щеки, что надобно отирать рукавом.
Москва показалась в отдалении бурым нагромождением рубленых клетей,
крыш, с белеющими меж них пятнами церквей, окаймленная серо-белою каменною
стеною, зубчато окружившею Боровицкий холм. Когда подъезжали, бросились в
очи цветные прапоры костров и боярских хором, кружево деревянной рези на
подзорах, "и стаи галок на крестах", как много веков спустя напишет
русский стихотворец.
Васька ехал верхом рядом с колыхающимся возком Натальи Никитишны,
озирал открывающуюся ему, растущую по мере приближения красоту, мучительно
гадая: как его встретят? Ибо пока у человека нет на родной стороне своего
дома, своего угла, своей родни-природы, что и накормят, и обогреют, и
пригласят к теплому очагу, до той поры и родина - только звук, только
тоска сердечная, только бестелесный образ, с которым путник кочует по
странам чужим...
Иван явился к вечеру, когда Васька сидел, после бани, в горнице
ихнего терема в Занеглименье, в одной рубахе на голое тело, хлебая мясную
уху. Отроки во все глаза смотрели на чудного дядю, что всю жизнь пробыл в
Орде, а тут возвернулся домой. Серега уже крутился у колен гостя, а Ванята
выспрашивал с уважительным восхищением:
- А ты самого Темерь-Аксака видел?
Васька усмехнул настырному любопытству отрока. Как объяснить, что он
об этом там, в Хорезме, и не мечтал вовсе, что нужнее всего был ему глоток
воды да лишний кусок черствой лепешки.
- Видел один раз, в бою на Тереке.
- А какой он, страшный?
- Далеко было, не видать! Мы ить и доскакать не успели... Погодь,
никак твой батька пришел!
Вылезая из-за стола, едва не перевернул деревянную мису с варевом.
Обнялись, замерли оба, смежив увлажненные очи.
- Насовсем? - вопросил Иван.
- Насовсем!
Сели за стол.
- Лутоня как?
- Сожидает! Который год сожидает тебя! - И, не давая Ваське вымолвить
слова, Иван договорил: - Погодь! Покажу тебя кое-кому из бояр! Тут колгота