Страница:
а завтра нищий, нынче много друзей, а завтра все враги. Я боюсь и своих,
не только что чужих, а хан Тохтамыш чужой мне и враг мой, да еще и злой
враг! Так выдай мне его, а что ни есть около его, то все тебе!"
Ультиматум этот Витовт отверг сразу, ибо выдача Тохтамыша разом
разрушила бы все его дальние замыслы. Но теперь в сознание его проникла
скользом нехорошая мысль: а может быть, договариваться стоило с
Темир-Кутлугом? Быть может, ежели он отказался бы от русского улуса в его,
Витовтову пользу...
По-прежнему гладкое, без морщин, желтоватое лицо монгольского хана
пряталось в глубине шатра, за спинами ближайших сподвижников литовского
князя. Когда-то давным-давно разбитый ханом Урусом Тохтамыш так же вот
ждал своей участи в шатре Великого Тимура, а послы Уруса требовали его
выдачи.
"Я не выдаю своих друзей!" - хмуро ответил тогда Витовт на требование
Темир-Кутлуга. Он и сейчас ответил бы то же самое, и все-таки... И
все-таки разбитый Тимуром, потерявший трон, не выигравший за всю жизнь ни
одного сражения Тохтамыш был безопаснее Темир-Кутлуга!
Витовт прячет клятую грамоту, подымает голову. Вводят послов.
Татары кланяются. Подносят подарки. Главный из них, оправляя негустую
бороду, подает грамоту и говорит громко, по-русски, как бы повторяя слова
хана:
- Зачем ты на меня пошел? Я твоей земли не брал, ни городов, ни сел
твоих не грабил, я снова предлагаю тебе мир!
На войлочный ковер перед Витовтом кладут, слегка развернув, увесистый
сверток золотой персидской парчи, ставят серебряные, украшенные бирюзой,
узкогорлые сосуды, кладут отделанную рубинами хорезмийскую саблю.
Витовт, начиная говорить, тщательно изображает гнев. Он требует
полного подчинения себе татарского хана, выплаты даней и прочего. Послы
выслушивают его на удивление сдержанно, приглашают Витовтовых посланцев в
свой стан, обещают передать Темир-Кутлугу все требования великого
литовского государя, намекая, что хан склонен будет их принять. Винятся,
что не могут сразу, без повеления своего хана, дать литовскому князю
удовлетворительный ответ. Витовт гордо отпускает послов. Он не ведает
главного, того, что Темир-Кутлуг ожидает подхода войск Идигу и потому
только затягивает переговоры с литвином.
В стан Темир-Кутлуга на другой день отправляются Спытко, Сендзивой
Остророг и каштелян литовского великого князя. Они везут требования
Витовта: признать его власть, назваться младшим братом литовского великого
князя, выплачивать дань, на деньгах ставить его, Витовтову, тамгу, и
прочая, и прочая. О Тохтамыше пока нет и речи. Возвращаются они довольные,
пьяные, с целым стадом скота - коней, быков и баранов. Темир-Кутлуг,
похоже, готов не только дарить воевод, но и кормить все литовское войско,
лишь бы договориться подобру-поздорову. Кое у кого является мысль, что они
и вправду смогут обойтись без боя. Однако с утра литовский стан
подымается, свертывает шатры и продолжает медленное движение вперед,
выискивая броды. Татарская же рать, зыблясь, сжимаясь и разжимаясь,
движется вослед литвинам, не обгоняя, но и не отставая от медленного
перемещения литовских дружин.
Послы привозят ответ хана, его жалобы по поводу того, что
христианское войско продолжает двигаться вперед, и обещание исполнить все
Витовтовы требования, лишь бы он не разорял ордынских владений и сохранил
престол за Темир-Кутлугом. Послы снова привозят дары, пригоняют скот на
прокорм литовского войска. Витовт сбит с толку, он не ведает, что вершить.
Тем паче - броды найдены, подтягивается артиллерия, тюфяки и пищали готовы
к бою, но - надобен ли бой?
Темир-Кутлуг сообщает очередным княжеским послам, что готов на все,
он уже не поминает о Тохтамыше, он уже согласен отступиться от власти над
всем правобережьем Волги и Крымом, он готов признать Витовта старшим
братом, готов выплачивать дань серебром и скотом, да, по существу, уже и
начал это делать, потому что блеющие и мычащие стада скотины, что гонят и
гонят в литовский стан, больше схожи с данью, чем с обычными подарками при
посольских переговорах.
Спытко из Мельштына, ставший полномочным послом Александра-Витовта,
привозит, после очередной встречи с Темир-Кутлугом, просьбу подождать три
дня. Ранее, де, хан попросту не в силах известить всех своих беков и,
главное, склонить их к выплате дани. Себе Темир-Кутлуг оставляет едва ли
не одно лишь право на престол в заволжской Белой Орде. Нелепо при такой
ханской уступчивости рвать переговоры и переходить к боевым действиям.
Ольгердовичи, Дмитрий с Андреем, нервничают. Неспокоен Боброк. Старый
полководец не верит Темир-Кутлугу, но татары стоят табором спокойно, не
пытаются уйти или зайти в тыл русско-литовскому войску, придраться как
будто не к чему. Тем паче, польские паны уже торжествуют бескровную
победу, пьют и напропалую хвалятся, обещая, в случае нужды, размазать по
степи всю эту вшивую сволочь и рвань.
Рядовые ратники, гоняя коней на водопой, весело переругиваются с
татарами, в свою очередь приводящими лошадей к водопою. Отдельные храбрецы
доезжают аж до середины реки, кричат по-татарски и по-русски, подзуживая
друг друга. Татары достают луки, шуточно грозятся подстрелить дерзкого, но
не стреляют, все оканчивает на словесной перебранке. Вода дробится тысячью
брызг, сверкает на солнце. Ленивые облака наползают на окоем и тают в
молочной голубизне. С мирного неба льется песнь невидимого жаворонка.
Крестьяне припутных деревень, не убежавшие в днепровские плавни, начинают
украдом жать хлеб, готовый вот-вот осыпаться. Древняя, ежегодно
повторяемая сельская страда кажет им куда важнее страды ратной, грубо
вторгшейся в мирные труды земледельца.
Степным разливом вспыхивает алое золото вечерней зари. Отгорев и
угаснув, подобные легкому дыму, истаивают далекие облака. Величественная,
полная разговорами звезд синяя ночь подымается над спящим станом. Вдали,
за рекою, мерцают, окутываясь едким кизячным дымом, татарские костры. И
еще дальше, за кострами, за краем стана, невидимый Витовту хан
Темир-Кутлуг, спешившись и припавши к земле (нукеры держат за повод его
коня, почтительно отступив), слушает степь. Он содеял уже все, что мог, он
только что не начал сдавать оружие Витовту, и сейчас лежит, припавши ухом
к земле, и слушает, расцветая улыбкой. Земля едва заметно, чуть слышно
гудит. Звук не сильнее комариного писка, но опытное степное ухо хана не
ошибается: издали подходят к нему на помощь долгожданные тумены Идигу.
Из утра река еще повита туманом, с татарской стороны доносится резкий
гортанный крик. Литовские сторожи спускаются к самой воде, слушают.
Переглянувшись, рысят к шатру Витовта, медлят, не ведая, будить или нет
великого князя. Но Витовт уже встал, он выходит, щурясь. Ослепительный
краешек солнца уже вылез из-за окоема, словно слиток расплавленного золота
лежит, все увеличиваясь, на краю степи. Князь выслушивает вестоношей,
прикусивши губу, взлетает в седло. Стремянный, только-только разлепивши
глаза, поспешает следом. Туман течет вниз по реке, и кажется, что это не
туман, а сам противоположный берег тихо движется, проплывая мимо, и на
этом, почти невидимом берегу, утонувши по конские черева в белом тумане,
стоит одинокий всадник, коренастый, крепко сидящий в красном монгольском
седле, украшенном серебряными умбонами. Всадник немолод, у него вислые
тонкие усы. Завидя Витовта, он широко улыбается, машет шапкой, подъезжая к
самому обрыву берега.
- Здрасстуй, коназ! - кричит он по-русски. Они встречались в Крыму и
разом узнают друг друга. Витовт тоже подъезжает к самому урезу берега.
Перед ним Идигу, с которым он и воевал, и союзничал, который выбил-таки
Тохтамыша из Крыма, заставив убраться в Киев, под крыло к Витовту. Они
стоят по двум сторонам реки, текущей меж ними точно белое молоко, и Идигу
широко улыбается, словно встретив старого друга.
- Князь храбрый! - громко говорит он, и голос отчетисто раздается над
молочной рекой и еще не проснувшимся станом. - Наш хан не мог не признать
тебя старшим братом, так как ты старее его годами, и это справедливо! Но,
в свою очередь, ты моложе меня, старца! Посему будет правильно, если ты
изъявишь мне покорность, будешь моим сыном, обяжешься платить мне
ежегодную дань и на деньгах литовских станешь чеканить мое знамя!
Витовт цепенеет, весь наливаясь бурою кровью, до боли закусывает
губу. Ничего не отмолвив улыбающемуся татарину, резко вздымает коня на
дыбы, поворачивает и наметом скачет назад, весь в жару стыда и позора.
Тотчас! Немедленно! Подымать войска и переходить реку!
Здесь источники разноречат друг другу. Сходятся они лишь в одном, что
битва произошла двенадцатого августа. Неясно, однако, началась ли она
тотчас после глумливого предложения Идигу или были еще переговоры, теперь
уже с литовскими послами. По-видимому, были. Во всяком, случае так вот,
вдруг и сразу, бросить на татар неготовое к тому огромное войско было
нельзя. Надо думать, что по крайней мере один день ушел на подготовку к
бою, и именно в этот день произошла знаменательная встреча Идигу (Едигея)
со Спытком из Мельштына, а разговор Идигу с Витовтом состоялся,
следовательно, накануне, то есть одиннадцатого числа. Согласно польским
источникам, армии еще три мили шли вдоль Ворсклы вверх по течению,
отыскивая удобное для переправы место, что должно было происходить уже
после срыва переговоров.
Заметим и то, что и обманутый Витовт, и его полководцы должны были
понимать, что Идигу прибыл не один, а с армией, и силы татар, тем самым,
значительно увеличились. Попробовать договориться с неприятелем в этих
условиях было совершенно необходимо. Переговоров, тем паче, требовали и
Ольгердовичи, и Боброк, и сам Спытко из Мельштына, краковский воевода и
владетель едва ли не всей Подолии, коего Витовт и отправил со своим
каштеляном и несколькими панами во вражеский стан.
Спытко, подражая татарам, переправился, стоя в седле. Конь шел
бродом, и стремена с тебенками купались в текучей воде. Смуглые степные
воины с уважением огладывали польского, разодетого в белый кунтуш,
отделанный серебром, пана, столь ловко управляющего конем.
Весь татарский стан шевелился, строились и скакали куда-то ведомые
сотниками отряды степных богатуров, посверкивали брони и начищенные до
блеска зерцала кольчуг, пластинчатых панцирей, куяков и стеганых тегилеев,
в свою очередь покрытых по плечам пластинами железа. Почти на всех были
плоские восточные шеломы-мисюрки, у многих прикрытые сверху, скорее всего
от жары, остроконечными татарскими мохнатыми шапками. Проезжали сплошь
укрытые пластинчатой броней и в железных намордниках кони тяжелой
ордынской конницы. Под шеломами окольчуженных богатуров застыли в раз и
навсегда заданной улыбке железные маски, прикрывающие лица воинов целиком,
кольчатые ожерелья шеломов падали на плечи, пластинчатые стальные юбки
спускались до самых колен, в свою очередь прикрытых узорным железом,
сверкали отделанные серебром булатные наручи - как и подступиться к
такому! Круглые, легкие, в отличие от тяжелых рыцарских, татарские
плетенные из прутьев щиты, - иные крытые тисненой кожей и ярко
расписанные, - сияли начищенною сталью умбонов, из колчанов торчали
оперенные концы красных монгольских стрел, тяжелые сабли, иные с
расширением на конце лезвий, боевые ножи, кистени и шестоперы свисали с
седел, подрагивали узкие наконечники боевых копий, укрепленных за правым
плечом и у ступни каждого воина, копья были снабжены крюком для
стаскивания противника с коня, колыхались над шеломами соколиные перья и
кожаные парные монгольские лоскуты, которые будут реять по ветру, когда
конь пойдет скачью, - и Спытко, оценивая сблизи достоинства степного
доспеха, в свою очередь испытал смутную тревогу, приметив к тому, как
организованно и четко воины Идигу выполняют приказы своих сотников.
У походной юрты Идигу были подвернуты полы. Знаменитый эмир не любил
жары, да, видимо, не любил и роскоши, во всяком случае в боевом походе.
Кроме плотной войлочной кошмы да нескольких полосатых, набитых верблюжьей
шерстью тюфяков, которые прислуга свертывала, собираясь торочить на коней,
в юрте не было ничего лишнего. Оружие, приготовленное к бою, было
развешано прямо на деревянном каркасе хрупкого степного шатра, и Идигу не
сразу нашел, куда и на что посадить литовских послов.
Слова были явно лишними тут, но Спытко все-таки попытался уговорить
Идигу, выставляя ему на вид ненадежность степного тыла. (Глаза Идигу,
когда он говорил это, сверкнули, и Спытко, - бывают мгновения, когда
тайное понимается без слов, - понял его сразу: затем, мол, они с
Темир-Кутлугом и пришли к Днепру, чтобы не дать возможности сторонникам
Тохтамыша ударить им в спину!)
Идигу выслушал послов, сидя на конских седлах, покрытых кошмою,
поднял на Спытка свой умный, пронзительный взор. Он уже не смеялся, как в
давешнем разговоре с Витовтом. Коротко повторил свои требования, не
усугубляя их, но и не отказываясь ни от чего. Почему-то хан Темир-Кутлуг
отсутствовал при этом разговоре. (Спытко не ведал, что ратники хана вместе
с самим Темир-Кутлугом уже покинули стан, готовясь к обходному маневру,
излюбленному монгольской ратной традицией.)
Принять требования Идигу было, разумеется, невозможно. Все встали.
Спутники Спытка вышли из шатра.
- Подумай, ака! - повторил Спытко. - Быть может, мы сумели бы
обойтись без битвы, не нужной никоторому из нас!
- Прощай, князь! - отмолвил Идигу. Какая-то невидимая искра
проскочила меж ними, искра взаимного уважения, подчас опрокидывающая злобу
политической вражды. - Как бы там ни было, - домолвил Идигу, прихмурясь, -
не советую тебе участвовать в этой битве, ежели вы согласитесь на нее!
Держись в стороне или возьми эту шапку, знак моего к тебе покровительства,
надень ее во время сражения, и татарское оружие не коснется тебя! - Спытко
медлил. - Возьми! - повелительно повторил Идигу, протягивая ему свой
мохнатый головной убор, украшенный золотою сканью и индийским рубином,
видным издалека. - Возьми!
Спытко, густо покраснев, взял протянутую ему шапку и, неловко
поклонясь, вышел из шатра. Он так и держал ее в руке, пока они,
провожаемые сотником Идигу, ехали через татарский стан, вернее, татарское
войско. Шатры уже были свернуты, разобраны и навьючены на поводных коней,
костры потушены, и ратники, все уже верхами, оборуженные, разбирались и
строились по десяткам и сотням, на глазах из нестройного табора
превращаясь в боевую степную армию, два столетья назад, под
девятибунчужным знаменем, завоевавшую полмира.
На литовской стороне тоже вовсю шли приготовления к бою. К берегу
подтаскивали пушки. Спытка встретил его хорунжий. Широко, облегченно
улыбаясь молодому господину, повестил, что хлопцы "дуже перепали",
ожидаючи ясновельможного пана своего, помыслили, грехом, не скакать ли им
на тот берег "вынять господина из неволи".
Спытко чуть улыбнулся, подымая соболиную бровь. У жены Елисаветы до
сих пор, после четырнадцати лет семейной жизни, обмирает сердце и слабеют
руки, когда он так вот, потаенно, улыбается ей. Вопросил:
- Где князь Александр?
Хорунжий указал плетью в сторону шатра:
- Все тамо собрались!
Большой княжеский шатер был полон. Витовт, затесненный и утесненный,
мрачно сидел на возвышении в углу. Когда Спытко вступил в шатер, тут уже
стоял шум и гам. Паны, расстегнув кунтуши, сидели с кубками в руках,
полными дорогой мальвазии, пили последнюю перед боем. В неровном пламени
костра, на котором дожаривался молодой вепрь, сверкало золото и серебро
столовой посуды, сверкали шитье, яхонты, лалы и жемчуг многоценных одежд,
сверкало оружие, отделанное серебром и чернью, позолоченные шеломы и
брони, дорогие, сдвинутые на лоб или сброшенные бобровые и соболиные
шапки, "понтлики", с алыми, голубыми, черевчатыми верхами, с самоцветами,
соколиными, орлиными и даже павлиньими перьями в навершии, алели
скарлатные кунтуши великих панов. К Семке обратились сразу многие лица,
иные уже разгоряченные вином. Топорчики и Леливиты наперебой потянули его
присесть к ним.
Начав говорить, Спытко тотчас понял, что это уже бесполезно, что все
собравшиеся, истомленные долгим походом, хотят воевать и не сомневаются в
успехе.
- Мои кмети рвутся в бой! - выкрикнул кто-то неразличимый с той
стороны костра, и рев голосов, всколыхнувший шатер, подхватил боевой
призыв.
Спытко начал было говорить спокойно о всех неожиданностях, что
подстерегают войско, вышедшее далеко в степь, о трудностях снабжения, о
том, что даже в случае победы до волжских берегов еще идти и идти, что
много лучше было бы получить просимое, угрожая силой, но не применяя ее...
Но со всех сторон понеслись вой и рев. Спытко сорвался:
- Ваша вера в рыцарскую неодолимость смешна! - рыкнул он. - Мещане
Фландрии били рыцарей под Куртэ, швейцарские крестьяне под Замнахом, турки
разгромили стотысячное крестоносное войско под Никополем... А те тоже
кричали: мы бы, мол, и рухнувшее небо удержали нашими копьями!
В шатре поднялся ад. Громче всех орал пан Павел Щурковский:
- Если тебе жаль красивой жены и больших богатств, то, по крайней
мере, не отравляй удовольствия драться другим, равнодушным к смерти!
Рев, свист, смех покрыли его последние слова. Кто-то, уже вызнав о
подарке Идигу, крикнул глумливо:
- Не трусь, Спытко! Надень ханскую шапку и смотри себе, как других
режет татарва!
Это уже был удар по лицу. Спытко побледнел, рука безотчетно начала
искать рукоять сабли: вызвать на поединок, прирезать как пса! Но драться
сейчас, за час перед боем?!
- Я сделал все, что мог, чтобы вина бесплодно пролитой крови не пала
на мою голову! - как можно спокойнее и тверже возразил он. - Теперь желаю
(у него непроизвольно прыгали губы), желаю вам единственно так же толково
употребить оружие в бою, как вы тут работали языками! А меж тобою и мною,
- оборотил он гневный лик к Щурковскому, - пусть Бог будет сегодня судьей!
Надеюсь, что пока зайдет солнце, я умру, славною смертью, а ты позорно
убежишь!
Он повернулся и стремительно вышел из шатра. Вслед за ним вскоре
начали вылезать и выскакивать, дожевывая на ходу и оборужаясь, собравшиеся
князья и паны. Высокий Боброк, проходя мимо, молча незаметно пожал ему
локоть. Витовт остраненно кивнул, прокричав в спину: "Останься со мной!" -
и тотчас устремил к пушкам.
Над станом запела военная медь. Воеводы, подымаясь в седла, тут же в
опор спешили к своим дружинам. Никого уже было не вразумить и не
остановить, даже и самому Витовту, ежели бы он пожелал совершить такое.
С берега ударила, окутавшись облаком дыма, первая пушка. С той
стороны донесся голос курая и слитный крик татарской рати - сурен.
Началось!
Пушки били одна за другой, и уже весь берег заволокло дымом. С той
стороны изредка летели стрелы: отдельные храбрецы, прорываясь сквозь
фонтаны вспаханной ядрами земли, подлетали в опор к самому берегу и,
спустив тетиву, тут же круто заворачивали, спасаясь от железного града.
Две-три мертвые лошади с вывороченными внутренностями уже лежали на
истоптанном обережье. Своих раненых, падающих с седел, татары ловко
подхватывали на лету и отвозили в тыл.
По сю сторону, в стороне от пушек, сидел, постанывая и скрипя зубами,
один из пушкарей, у которого из предплечья торчало красное оперенное
древко стрелы, а вся рубаха была залита кровью, и над ним уже хлопотал
полковой костоправ, стараясь достать стрелу, не обломив наконечника...
Но вот двинулась, презирая железный град, проносящийся над ее рядами,
пешая рать. По плечи окунаясь в воду и подымая над головами оружие, стала
переходить на тот берег, скапливаясь под обрывом, в затишке. Дмитрий
Ольгердович картинно неторопливо въехал в воду. Две стрелы тут же пробили
его поднятый на уровень глаз щит, но князь ехал прежнею ровною поступью и,
выбравшись на отмель, удерживая коня, дал знак пушкарям перенести огонь
дальше. Как только пушки перестали перепахивать кромку берега, мокрые
ратники густо полезли вверх по скату обережья, осклизаясь, съезжая, падая,
лезли и лезли и, вылезши, сразу становились в ряды. От пушечных ударов не
было слышно человечьего голоса, и Спытко не столько услыхал, сколько
увидал, как князь Дмитрий, широко раскрывая рот, что-то кричит пешцам,
указывая шестопером вперед. Рысью миновав брод, вынеслась на глядень
конная княжая дружина, и тотчас русские пешцы, уставя копья, пошли в
ливень стрел.
Витовт отчаянно махал воеводскою булавою, торопя пищальников, что
теперь, положив на плечи тяжелые пищали и рогатки, на которые кладут
оружие во время стрельбы, спускались в воду.
Татары, обстреляв русский строй, колеблющейся лавой отхлынули от
берега, освобождая переправу. Смолкли тюфяки, железный град которых был
бесполезен на таком расстоянии. Пехота, теряя людей, все шла и шла вперед,
развертывая строй, и уже пищальники начинали подыматься на левый берег
реки, а отсюда ринула в воду густая волна литовской конницы.
Татары все еще могли, прорвав негустые ряды пешцев, опрокинуть
Дмитрия Ольгердовича и сорвать переправу Витовтовых полков, но они
почему-то лишь отступали, изредка огрызаясь. Подскакивали, выстреливая из
луков, и тут же уносились, круто заворачивая коней.
- Перепали степняки с пушечного боя! Поди, у иного полные штаны
дерьма! - произнес кто-то из польских рыцарей, наблюдавших переправу
литовской конницы. Спытко покосился на говорившего и промолчал. Вряд ли
татарские богатуры, навидавшиеся всего и всякого, могли перетрусить от
грома почти безвредных для них орудий! Идигу явно что-то затевал!
Так ли, иначе, - литовское войско на той стороне все густело и
густело, растекаясь вширь. Скоро на переправу пошла польская крылатая
рыцарская конница, и уже готовились выступать вслед за ней закованные в
черненую сталь немецкие рейтары.
Хорунжий подъехал к Спытке вплоть, конь к коню, прокричал, в
перерывах пушечного боя:
- Скоро?!
Спытко, оглянувшись, увидел, что уже вся его дружина собрана и ждет,
сидя в седлах, приказа переходить реку.
Из литовского стана, из кольца перевязанных цепями телег, изливались
все новые и новые рати. Стан пустел. Скоро на этом берегу останется одна
лишь обозная прислуга да татарский отряд Тохтамыша, приберегаемый Витовтом
для заключительного удара по отступающему врагу и погони. Хлопы
перетягивали смолкшие пушки на новую позицию, дабы поддержать с фланга
огненным боем наступающую пешую рать. Ворсклу заполнили тускло-блестящие
литые панцири немецких рейтаров. Отборный рыцарский отряд, шесть сотен
закованных в железо всадников на тяжелых окольчуженных конях, готовились
нанести главный удар по центру татарского войска.
- Пора! - показал знаком Витовт Спытке и первый, в сопровождении
знаменосца и горсти воинов, направил своего вороного скакуна в воду.
Спытко, удерживая коня, порысил следом. За спиною, спускаясь с обрыва,
согласно топотали кони его многочисленной дружины. Справа и слева, там и
сям, переплывали реку лихие кмети княжеских ратей. Густели на той стороне
штандарты и знамена переправившихся полков. Бой разворачивался так, как
было задумано, и это и успокаивало, и настораживало одновременно. Неужели
Идигу так-таки ничего и не измыслит? Впрочем, в Крыму, под стенами Кафы,
они с Темир-Кутлугом были-таки разбиты литовскою ратью Витовта! "Дай
Господи!" - от души прошептал Спытко, мысленно перекрестясь.
Донесся треск, как будто от ломающегося забора. Там, впереди,
выстроившиеся в шеренгу пищальники, окутавшись дымом, дали залп по разом
отхлынувшей татарской коннице и тотчас, перезарядив пищали, двинулись
вперед.
Витовт, кусая губы, изредка взглядывал на солнце. Низящий золотой шар
грозил прервать сражение, а ночная темнота - позволить татарам уйти от
полного разгрома. Но они отступали, отступали, черт возьми!
Витовт попытался обойти татарский полк справа, бросив туда конные
княжеские дружины. Но богатуры Идигу тотчас образовали смертоносное
кружащееся колесо: вихрем проносясь мимо, каждый из воинов спускал тетиву,
- били татарские лучники, надо отдать им справедливость, почти без
промаха, - и тотчас исчезал, а на его место выскакивал следующий и опять
спускал звонкую тетиву, и кто-то из литвинов, охнув, начинал сползать с
коня, иногда же и конь, раненный стрелой, спотыкался, роняя тяжело
вооруженного всадника в громоздких европейских доспехах. Идигу отступал,
но решительно не давал обойти себя с тыла. Скакали, сшибаясь, конные лавы,
вздымался и опадал сабельный блеск, вздымались и опадали яростные клики, и
опять поворачивали кони, с тугим звоном пели тетивы, и опять татары
уходили от прямой сабельной рубки, каждый раз упруго подаваясь назад.
Вот с тяжким гудом застонавшей под копытами земли пошла в напуск
немецкая рыцарская конница, и опять закрутилось перед нею в смертном танце
уходящее от прямого удара скачущее вихрем "колесо", а тяжелые широкогрудые
першероны начали спотыкаться и падать, подбитые красными монгольскими
стрелами, что сблизи пробивали насквозь кожаный конский доспех. Рыцари
замедлили движение, стягиваясь в тугой кулак, арбалетчики выступили
вперед, осыпав татарский строй сотнями железных стрел. Но не многие из них
не только что чужих, а хан Тохтамыш чужой мне и враг мой, да еще и злой
враг! Так выдай мне его, а что ни есть около его, то все тебе!"
Ультиматум этот Витовт отверг сразу, ибо выдача Тохтамыша разом
разрушила бы все его дальние замыслы. Но теперь в сознание его проникла
скользом нехорошая мысль: а может быть, договариваться стоило с
Темир-Кутлугом? Быть может, ежели он отказался бы от русского улуса в его,
Витовтову пользу...
По-прежнему гладкое, без морщин, желтоватое лицо монгольского хана
пряталось в глубине шатра, за спинами ближайших сподвижников литовского
князя. Когда-то давным-давно разбитый ханом Урусом Тохтамыш так же вот
ждал своей участи в шатре Великого Тимура, а послы Уруса требовали его
выдачи.
"Я не выдаю своих друзей!" - хмуро ответил тогда Витовт на требование
Темир-Кутлуга. Он и сейчас ответил бы то же самое, и все-таки... И
все-таки разбитый Тимуром, потерявший трон, не выигравший за всю жизнь ни
одного сражения Тохтамыш был безопаснее Темир-Кутлуга!
Витовт прячет клятую грамоту, подымает голову. Вводят послов.
Татары кланяются. Подносят подарки. Главный из них, оправляя негустую
бороду, подает грамоту и говорит громко, по-русски, как бы повторяя слова
хана:
- Зачем ты на меня пошел? Я твоей земли не брал, ни городов, ни сел
твоих не грабил, я снова предлагаю тебе мир!
На войлочный ковер перед Витовтом кладут, слегка развернув, увесистый
сверток золотой персидской парчи, ставят серебряные, украшенные бирюзой,
узкогорлые сосуды, кладут отделанную рубинами хорезмийскую саблю.
Витовт, начиная говорить, тщательно изображает гнев. Он требует
полного подчинения себе татарского хана, выплаты даней и прочего. Послы
выслушивают его на удивление сдержанно, приглашают Витовтовых посланцев в
свой стан, обещают передать Темир-Кутлугу все требования великого
литовского государя, намекая, что хан склонен будет их принять. Винятся,
что не могут сразу, без повеления своего хана, дать литовскому князю
удовлетворительный ответ. Витовт гордо отпускает послов. Он не ведает
главного, того, что Темир-Кутлуг ожидает подхода войск Идигу и потому
только затягивает переговоры с литвином.
В стан Темир-Кутлуга на другой день отправляются Спытко, Сендзивой
Остророг и каштелян литовского великого князя. Они везут требования
Витовта: признать его власть, назваться младшим братом литовского великого
князя, выплачивать дань, на деньгах ставить его, Витовтову, тамгу, и
прочая, и прочая. О Тохтамыше пока нет и речи. Возвращаются они довольные,
пьяные, с целым стадом скота - коней, быков и баранов. Темир-Кутлуг,
похоже, готов не только дарить воевод, но и кормить все литовское войско,
лишь бы договориться подобру-поздорову. Кое у кого является мысль, что они
и вправду смогут обойтись без боя. Однако с утра литовский стан
подымается, свертывает шатры и продолжает медленное движение вперед,
выискивая броды. Татарская же рать, зыблясь, сжимаясь и разжимаясь,
движется вослед литвинам, не обгоняя, но и не отставая от медленного
перемещения литовских дружин.
Послы привозят ответ хана, его жалобы по поводу того, что
христианское войско продолжает двигаться вперед, и обещание исполнить все
Витовтовы требования, лишь бы он не разорял ордынских владений и сохранил
престол за Темир-Кутлугом. Послы снова привозят дары, пригоняют скот на
прокорм литовского войска. Витовт сбит с толку, он не ведает, что вершить.
Тем паче - броды найдены, подтягивается артиллерия, тюфяки и пищали готовы
к бою, но - надобен ли бой?
Темир-Кутлуг сообщает очередным княжеским послам, что готов на все,
он уже не поминает о Тохтамыше, он уже согласен отступиться от власти над
всем правобережьем Волги и Крымом, он готов признать Витовта старшим
братом, готов выплачивать дань серебром и скотом, да, по существу, уже и
начал это делать, потому что блеющие и мычащие стада скотины, что гонят и
гонят в литовский стан, больше схожи с данью, чем с обычными подарками при
посольских переговорах.
Спытко из Мельштына, ставший полномочным послом Александра-Витовта,
привозит, после очередной встречи с Темир-Кутлугом, просьбу подождать три
дня. Ранее, де, хан попросту не в силах известить всех своих беков и,
главное, склонить их к выплате дани. Себе Темир-Кутлуг оставляет едва ли
не одно лишь право на престол в заволжской Белой Орде. Нелепо при такой
ханской уступчивости рвать переговоры и переходить к боевым действиям.
Ольгердовичи, Дмитрий с Андреем, нервничают. Неспокоен Боброк. Старый
полководец не верит Темир-Кутлугу, но татары стоят табором спокойно, не
пытаются уйти или зайти в тыл русско-литовскому войску, придраться как
будто не к чему. Тем паче, польские паны уже торжествуют бескровную
победу, пьют и напропалую хвалятся, обещая, в случае нужды, размазать по
степи всю эту вшивую сволочь и рвань.
Рядовые ратники, гоняя коней на водопой, весело переругиваются с
татарами, в свою очередь приводящими лошадей к водопою. Отдельные храбрецы
доезжают аж до середины реки, кричат по-татарски и по-русски, подзуживая
друг друга. Татары достают луки, шуточно грозятся подстрелить дерзкого, но
не стреляют, все оканчивает на словесной перебранке. Вода дробится тысячью
брызг, сверкает на солнце. Ленивые облака наползают на окоем и тают в
молочной голубизне. С мирного неба льется песнь невидимого жаворонка.
Крестьяне припутных деревень, не убежавшие в днепровские плавни, начинают
украдом жать хлеб, готовый вот-вот осыпаться. Древняя, ежегодно
повторяемая сельская страда кажет им куда важнее страды ратной, грубо
вторгшейся в мирные труды земледельца.
Степным разливом вспыхивает алое золото вечерней зари. Отгорев и
угаснув, подобные легкому дыму, истаивают далекие облака. Величественная,
полная разговорами звезд синяя ночь подымается над спящим станом. Вдали,
за рекою, мерцают, окутываясь едким кизячным дымом, татарские костры. И
еще дальше, за кострами, за краем стана, невидимый Витовту хан
Темир-Кутлуг, спешившись и припавши к земле (нукеры держат за повод его
коня, почтительно отступив), слушает степь. Он содеял уже все, что мог, он
только что не начал сдавать оружие Витовту, и сейчас лежит, припавши ухом
к земле, и слушает, расцветая улыбкой. Земля едва заметно, чуть слышно
гудит. Звук не сильнее комариного писка, но опытное степное ухо хана не
ошибается: издали подходят к нему на помощь долгожданные тумены Идигу.
Из утра река еще повита туманом, с татарской стороны доносится резкий
гортанный крик. Литовские сторожи спускаются к самой воде, слушают.
Переглянувшись, рысят к шатру Витовта, медлят, не ведая, будить или нет
великого князя. Но Витовт уже встал, он выходит, щурясь. Ослепительный
краешек солнца уже вылез из-за окоема, словно слиток расплавленного золота
лежит, все увеличиваясь, на краю степи. Князь выслушивает вестоношей,
прикусивши губу, взлетает в седло. Стремянный, только-только разлепивши
глаза, поспешает следом. Туман течет вниз по реке, и кажется, что это не
туман, а сам противоположный берег тихо движется, проплывая мимо, и на
этом, почти невидимом берегу, утонувши по конские черева в белом тумане,
стоит одинокий всадник, коренастый, крепко сидящий в красном монгольском
седле, украшенном серебряными умбонами. Всадник немолод, у него вислые
тонкие усы. Завидя Витовта, он широко улыбается, машет шапкой, подъезжая к
самому обрыву берега.
- Здрасстуй, коназ! - кричит он по-русски. Они встречались в Крыму и
разом узнают друг друга. Витовт тоже подъезжает к самому урезу берега.
Перед ним Идигу, с которым он и воевал, и союзничал, который выбил-таки
Тохтамыша из Крыма, заставив убраться в Киев, под крыло к Витовту. Они
стоят по двум сторонам реки, текущей меж ними точно белое молоко, и Идигу
широко улыбается, словно встретив старого друга.
- Князь храбрый! - громко говорит он, и голос отчетисто раздается над
молочной рекой и еще не проснувшимся станом. - Наш хан не мог не признать
тебя старшим братом, так как ты старее его годами, и это справедливо! Но,
в свою очередь, ты моложе меня, старца! Посему будет правильно, если ты
изъявишь мне покорность, будешь моим сыном, обяжешься платить мне
ежегодную дань и на деньгах литовских станешь чеканить мое знамя!
Витовт цепенеет, весь наливаясь бурою кровью, до боли закусывает
губу. Ничего не отмолвив улыбающемуся татарину, резко вздымает коня на
дыбы, поворачивает и наметом скачет назад, весь в жару стыда и позора.
Тотчас! Немедленно! Подымать войска и переходить реку!
Здесь источники разноречат друг другу. Сходятся они лишь в одном, что
битва произошла двенадцатого августа. Неясно, однако, началась ли она
тотчас после глумливого предложения Идигу или были еще переговоры, теперь
уже с литовскими послами. По-видимому, были. Во всяком, случае так вот,
вдруг и сразу, бросить на татар неготовое к тому огромное войско было
нельзя. Надо думать, что по крайней мере один день ушел на подготовку к
бою, и именно в этот день произошла знаменательная встреча Идигу (Едигея)
со Спытком из Мельштына, а разговор Идигу с Витовтом состоялся,
следовательно, накануне, то есть одиннадцатого числа. Согласно польским
источникам, армии еще три мили шли вдоль Ворсклы вверх по течению,
отыскивая удобное для переправы место, что должно было происходить уже
после срыва переговоров.
Заметим и то, что и обманутый Витовт, и его полководцы должны были
понимать, что Идигу прибыл не один, а с армией, и силы татар, тем самым,
значительно увеличились. Попробовать договориться с неприятелем в этих
условиях было совершенно необходимо. Переговоров, тем паче, требовали и
Ольгердовичи, и Боброк, и сам Спытко из Мельштына, краковский воевода и
владетель едва ли не всей Подолии, коего Витовт и отправил со своим
каштеляном и несколькими панами во вражеский стан.
Спытко, подражая татарам, переправился, стоя в седле. Конь шел
бродом, и стремена с тебенками купались в текучей воде. Смуглые степные
воины с уважением огладывали польского, разодетого в белый кунтуш,
отделанный серебром, пана, столь ловко управляющего конем.
Весь татарский стан шевелился, строились и скакали куда-то ведомые
сотниками отряды степных богатуров, посверкивали брони и начищенные до
блеска зерцала кольчуг, пластинчатых панцирей, куяков и стеганых тегилеев,
в свою очередь покрытых по плечам пластинами железа. Почти на всех были
плоские восточные шеломы-мисюрки, у многих прикрытые сверху, скорее всего
от жары, остроконечными татарскими мохнатыми шапками. Проезжали сплошь
укрытые пластинчатой броней и в железных намордниках кони тяжелой
ордынской конницы. Под шеломами окольчуженных богатуров застыли в раз и
навсегда заданной улыбке железные маски, прикрывающие лица воинов целиком,
кольчатые ожерелья шеломов падали на плечи, пластинчатые стальные юбки
спускались до самых колен, в свою очередь прикрытых узорным железом,
сверкали отделанные серебром булатные наручи - как и подступиться к
такому! Круглые, легкие, в отличие от тяжелых рыцарских, татарские
плетенные из прутьев щиты, - иные крытые тисненой кожей и ярко
расписанные, - сияли начищенною сталью умбонов, из колчанов торчали
оперенные концы красных монгольских стрел, тяжелые сабли, иные с
расширением на конце лезвий, боевые ножи, кистени и шестоперы свисали с
седел, подрагивали узкие наконечники боевых копий, укрепленных за правым
плечом и у ступни каждого воина, копья были снабжены крюком для
стаскивания противника с коня, колыхались над шеломами соколиные перья и
кожаные парные монгольские лоскуты, которые будут реять по ветру, когда
конь пойдет скачью, - и Спытко, оценивая сблизи достоинства степного
доспеха, в свою очередь испытал смутную тревогу, приметив к тому, как
организованно и четко воины Идигу выполняют приказы своих сотников.
У походной юрты Идигу были подвернуты полы. Знаменитый эмир не любил
жары, да, видимо, не любил и роскоши, во всяком случае в боевом походе.
Кроме плотной войлочной кошмы да нескольких полосатых, набитых верблюжьей
шерстью тюфяков, которые прислуга свертывала, собираясь торочить на коней,
в юрте не было ничего лишнего. Оружие, приготовленное к бою, было
развешано прямо на деревянном каркасе хрупкого степного шатра, и Идигу не
сразу нашел, куда и на что посадить литовских послов.
Слова были явно лишними тут, но Спытко все-таки попытался уговорить
Идигу, выставляя ему на вид ненадежность степного тыла. (Глаза Идигу,
когда он говорил это, сверкнули, и Спытко, - бывают мгновения, когда
тайное понимается без слов, - понял его сразу: затем, мол, они с
Темир-Кутлугом и пришли к Днепру, чтобы не дать возможности сторонникам
Тохтамыша ударить им в спину!)
Идигу выслушал послов, сидя на конских седлах, покрытых кошмою,
поднял на Спытка свой умный, пронзительный взор. Он уже не смеялся, как в
давешнем разговоре с Витовтом. Коротко повторил свои требования, не
усугубляя их, но и не отказываясь ни от чего. Почему-то хан Темир-Кутлуг
отсутствовал при этом разговоре. (Спытко не ведал, что ратники хана вместе
с самим Темир-Кутлугом уже покинули стан, готовясь к обходному маневру,
излюбленному монгольской ратной традицией.)
Принять требования Идигу было, разумеется, невозможно. Все встали.
Спутники Спытка вышли из шатра.
- Подумай, ака! - повторил Спытко. - Быть может, мы сумели бы
обойтись без битвы, не нужной никоторому из нас!
- Прощай, князь! - отмолвил Идигу. Какая-то невидимая искра
проскочила меж ними, искра взаимного уважения, подчас опрокидывающая злобу
политической вражды. - Как бы там ни было, - домолвил Идигу, прихмурясь, -
не советую тебе участвовать в этой битве, ежели вы согласитесь на нее!
Держись в стороне или возьми эту шапку, знак моего к тебе покровительства,
надень ее во время сражения, и татарское оружие не коснется тебя! - Спытко
медлил. - Возьми! - повелительно повторил Идигу, протягивая ему свой
мохнатый головной убор, украшенный золотою сканью и индийским рубином,
видным издалека. - Возьми!
Спытко, густо покраснев, взял протянутую ему шапку и, неловко
поклонясь, вышел из шатра. Он так и держал ее в руке, пока они,
провожаемые сотником Идигу, ехали через татарский стан, вернее, татарское
войско. Шатры уже были свернуты, разобраны и навьючены на поводных коней,
костры потушены, и ратники, все уже верхами, оборуженные, разбирались и
строились по десяткам и сотням, на глазах из нестройного табора
превращаясь в боевую степную армию, два столетья назад, под
девятибунчужным знаменем, завоевавшую полмира.
На литовской стороне тоже вовсю шли приготовления к бою. К берегу
подтаскивали пушки. Спытка встретил его хорунжий. Широко, облегченно
улыбаясь молодому господину, повестил, что хлопцы "дуже перепали",
ожидаючи ясновельможного пана своего, помыслили, грехом, не скакать ли им
на тот берег "вынять господина из неволи".
Спытко чуть улыбнулся, подымая соболиную бровь. У жены Елисаветы до
сих пор, после четырнадцати лет семейной жизни, обмирает сердце и слабеют
руки, когда он так вот, потаенно, улыбается ей. Вопросил:
- Где князь Александр?
Хорунжий указал плетью в сторону шатра:
- Все тамо собрались!
Большой княжеский шатер был полон. Витовт, затесненный и утесненный,
мрачно сидел на возвышении в углу. Когда Спытко вступил в шатер, тут уже
стоял шум и гам. Паны, расстегнув кунтуши, сидели с кубками в руках,
полными дорогой мальвазии, пили последнюю перед боем. В неровном пламени
костра, на котором дожаривался молодой вепрь, сверкало золото и серебро
столовой посуды, сверкали шитье, яхонты, лалы и жемчуг многоценных одежд,
сверкало оружие, отделанное серебром и чернью, позолоченные шеломы и
брони, дорогие, сдвинутые на лоб или сброшенные бобровые и соболиные
шапки, "понтлики", с алыми, голубыми, черевчатыми верхами, с самоцветами,
соколиными, орлиными и даже павлиньими перьями в навершии, алели
скарлатные кунтуши великих панов. К Семке обратились сразу многие лица,
иные уже разгоряченные вином. Топорчики и Леливиты наперебой потянули его
присесть к ним.
Начав говорить, Спытко тотчас понял, что это уже бесполезно, что все
собравшиеся, истомленные долгим походом, хотят воевать и не сомневаются в
успехе.
- Мои кмети рвутся в бой! - выкрикнул кто-то неразличимый с той
стороны костра, и рев голосов, всколыхнувший шатер, подхватил боевой
призыв.
Спытко начал было говорить спокойно о всех неожиданностях, что
подстерегают войско, вышедшее далеко в степь, о трудностях снабжения, о
том, что даже в случае победы до волжских берегов еще идти и идти, что
много лучше было бы получить просимое, угрожая силой, но не применяя ее...
Но со всех сторон понеслись вой и рев. Спытко сорвался:
- Ваша вера в рыцарскую неодолимость смешна! - рыкнул он. - Мещане
Фландрии били рыцарей под Куртэ, швейцарские крестьяне под Замнахом, турки
разгромили стотысячное крестоносное войско под Никополем... А те тоже
кричали: мы бы, мол, и рухнувшее небо удержали нашими копьями!
В шатре поднялся ад. Громче всех орал пан Павел Щурковский:
- Если тебе жаль красивой жены и больших богатств, то, по крайней
мере, не отравляй удовольствия драться другим, равнодушным к смерти!
Рев, свист, смех покрыли его последние слова. Кто-то, уже вызнав о
подарке Идигу, крикнул глумливо:
- Не трусь, Спытко! Надень ханскую шапку и смотри себе, как других
режет татарва!
Это уже был удар по лицу. Спытко побледнел, рука безотчетно начала
искать рукоять сабли: вызвать на поединок, прирезать как пса! Но драться
сейчас, за час перед боем?!
- Я сделал все, что мог, чтобы вина бесплодно пролитой крови не пала
на мою голову! - как можно спокойнее и тверже возразил он. - Теперь желаю
(у него непроизвольно прыгали губы), желаю вам единственно так же толково
употребить оружие в бою, как вы тут работали языками! А меж тобою и мною,
- оборотил он гневный лик к Щурковскому, - пусть Бог будет сегодня судьей!
Надеюсь, что пока зайдет солнце, я умру, славною смертью, а ты позорно
убежишь!
Он повернулся и стремительно вышел из шатра. Вслед за ним вскоре
начали вылезать и выскакивать, дожевывая на ходу и оборужаясь, собравшиеся
князья и паны. Высокий Боброк, проходя мимо, молча незаметно пожал ему
локоть. Витовт остраненно кивнул, прокричав в спину: "Останься со мной!" -
и тотчас устремил к пушкам.
Над станом запела военная медь. Воеводы, подымаясь в седла, тут же в
опор спешили к своим дружинам. Никого уже было не вразумить и не
остановить, даже и самому Витовту, ежели бы он пожелал совершить такое.
С берега ударила, окутавшись облаком дыма, первая пушка. С той
стороны донесся голос курая и слитный крик татарской рати - сурен.
Началось!
Пушки били одна за другой, и уже весь берег заволокло дымом. С той
стороны изредка летели стрелы: отдельные храбрецы, прорываясь сквозь
фонтаны вспаханной ядрами земли, подлетали в опор к самому берегу и,
спустив тетиву, тут же круто заворачивали, спасаясь от железного града.
Две-три мертвые лошади с вывороченными внутренностями уже лежали на
истоптанном обережье. Своих раненых, падающих с седел, татары ловко
подхватывали на лету и отвозили в тыл.
По сю сторону, в стороне от пушек, сидел, постанывая и скрипя зубами,
один из пушкарей, у которого из предплечья торчало красное оперенное
древко стрелы, а вся рубаха была залита кровью, и над ним уже хлопотал
полковой костоправ, стараясь достать стрелу, не обломив наконечника...
Но вот двинулась, презирая железный град, проносящийся над ее рядами,
пешая рать. По плечи окунаясь в воду и подымая над головами оружие, стала
переходить на тот берег, скапливаясь под обрывом, в затишке. Дмитрий
Ольгердович картинно неторопливо въехал в воду. Две стрелы тут же пробили
его поднятый на уровень глаз щит, но князь ехал прежнею ровною поступью и,
выбравшись на отмель, удерживая коня, дал знак пушкарям перенести огонь
дальше. Как только пушки перестали перепахивать кромку берега, мокрые
ратники густо полезли вверх по скату обережья, осклизаясь, съезжая, падая,
лезли и лезли и, вылезши, сразу становились в ряды. От пушечных ударов не
было слышно человечьего голоса, и Спытко не столько услыхал, сколько
увидал, как князь Дмитрий, широко раскрывая рот, что-то кричит пешцам,
указывая шестопером вперед. Рысью миновав брод, вынеслась на глядень
конная княжая дружина, и тотчас русские пешцы, уставя копья, пошли в
ливень стрел.
Витовт отчаянно махал воеводскою булавою, торопя пищальников, что
теперь, положив на плечи тяжелые пищали и рогатки, на которые кладут
оружие во время стрельбы, спускались в воду.
Татары, обстреляв русский строй, колеблющейся лавой отхлынули от
берега, освобождая переправу. Смолкли тюфяки, железный град которых был
бесполезен на таком расстоянии. Пехота, теряя людей, все шла и шла вперед,
развертывая строй, и уже пищальники начинали подыматься на левый берег
реки, а отсюда ринула в воду густая волна литовской конницы.
Татары все еще могли, прорвав негустые ряды пешцев, опрокинуть
Дмитрия Ольгердовича и сорвать переправу Витовтовых полков, но они
почему-то лишь отступали, изредка огрызаясь. Подскакивали, выстреливая из
луков, и тут же уносились, круто заворачивая коней.
- Перепали степняки с пушечного боя! Поди, у иного полные штаны
дерьма! - произнес кто-то из польских рыцарей, наблюдавших переправу
литовской конницы. Спытко покосился на говорившего и промолчал. Вряд ли
татарские богатуры, навидавшиеся всего и всякого, могли перетрусить от
грома почти безвредных для них орудий! Идигу явно что-то затевал!
Так ли, иначе, - литовское войско на той стороне все густело и
густело, растекаясь вширь. Скоро на переправу пошла польская крылатая
рыцарская конница, и уже готовились выступать вслед за ней закованные в
черненую сталь немецкие рейтары.
Хорунжий подъехал к Спытке вплоть, конь к коню, прокричал, в
перерывах пушечного боя:
- Скоро?!
Спытко, оглянувшись, увидел, что уже вся его дружина собрана и ждет,
сидя в седлах, приказа переходить реку.
Из литовского стана, из кольца перевязанных цепями телег, изливались
все новые и новые рати. Стан пустел. Скоро на этом берегу останется одна
лишь обозная прислуга да татарский отряд Тохтамыша, приберегаемый Витовтом
для заключительного удара по отступающему врагу и погони. Хлопы
перетягивали смолкшие пушки на новую позицию, дабы поддержать с фланга
огненным боем наступающую пешую рать. Ворсклу заполнили тускло-блестящие
литые панцири немецких рейтаров. Отборный рыцарский отряд, шесть сотен
закованных в железо всадников на тяжелых окольчуженных конях, готовились
нанести главный удар по центру татарского войска.
- Пора! - показал знаком Витовт Спытке и первый, в сопровождении
знаменосца и горсти воинов, направил своего вороного скакуна в воду.
Спытко, удерживая коня, порысил следом. За спиною, спускаясь с обрыва,
согласно топотали кони его многочисленной дружины. Справа и слева, там и
сям, переплывали реку лихие кмети княжеских ратей. Густели на той стороне
штандарты и знамена переправившихся полков. Бой разворачивался так, как
было задумано, и это и успокаивало, и настораживало одновременно. Неужели
Идигу так-таки ничего и не измыслит? Впрочем, в Крыму, под стенами Кафы,
они с Темир-Кутлугом были-таки разбиты литовскою ратью Витовта! "Дай
Господи!" - от души прошептал Спытко, мысленно перекрестясь.
Донесся треск, как будто от ломающегося забора. Там, впереди,
выстроившиеся в шеренгу пищальники, окутавшись дымом, дали залп по разом
отхлынувшей татарской коннице и тотчас, перезарядив пищали, двинулись
вперед.
Витовт, кусая губы, изредка взглядывал на солнце. Низящий золотой шар
грозил прервать сражение, а ночная темнота - позволить татарам уйти от
полного разгрома. Но они отступали, отступали, черт возьми!
Витовт попытался обойти татарский полк справа, бросив туда конные
княжеские дружины. Но богатуры Идигу тотчас образовали смертоносное
кружащееся колесо: вихрем проносясь мимо, каждый из воинов спускал тетиву,
- били татарские лучники, надо отдать им справедливость, почти без
промаха, - и тотчас исчезал, а на его место выскакивал следующий и опять
спускал звонкую тетиву, и кто-то из литвинов, охнув, начинал сползать с
коня, иногда же и конь, раненный стрелой, спотыкался, роняя тяжело
вооруженного всадника в громоздких европейских доспехах. Идигу отступал,
но решительно не давал обойти себя с тыла. Скакали, сшибаясь, конные лавы,
вздымался и опадал сабельный блеск, вздымались и опадали яростные клики, и
опять поворачивали кони, с тугим звоном пели тетивы, и опять татары
уходили от прямой сабельной рубки, каждый раз упруго подаваясь назад.
Вот с тяжким гудом застонавшей под копытами земли пошла в напуск
немецкая рыцарская конница, и опять закрутилось перед нею в смертном танце
уходящее от прямого удара скачущее вихрем "колесо", а тяжелые широкогрудые
першероны начали спотыкаться и падать, подбитые красными монгольскими
стрелами, что сблизи пробивали насквозь кожаный конский доспех. Рыцари
замедлили движение, стягиваясь в тугой кулак, арбалетчики выступили
вперед, осыпав татарский строй сотнями железных стрел. Но не многие из них