Страница:
И, прихвативши саблю, отправился назад, в город. У знакомого закутка
остоялся. В сарае было тихо. Он осторожно, озрясь, проник во двор,
заглянул в щель, подойдя сбоку. Сарай был пуст. Невестимо кто и откинул
кол, и выпустил пленников из затвора.
У ворот монастыря опять стояли какие-то носатые. Расступившись,
недобро оглядели Ивана.
- Ты наших бил?! - выкрикнул один высоко, с провизгом. Иван поспел
увернуться, выхватил саблю, зверея, рубанул вкось. Те, видно, такого не
ожидали, отступили, уволакивая товарища.
Грек-монашек трясся, глядя на Ивана вытаращенными глазами.
- Это же Али-хан! - прошептал. Имя не было знакомо Ивану, но по лицу
монашка, по придыханию, с коим тот произнес страшное для него имя, понял,
что надобно уходить.
- Можешь вывести нас невестимо? - вопросил строго. Монашек покивал
обрадованно головой.
На заднем дворе была низенькая калитка в каменной стене, выходившая
едва ли не в сточную канаву, полную нечистот. Приходило лезть сюда! Слава
Богу, Родион Ослебятев был муж не робкого десятка (как потом сказывал,
когда все уже стало позади, из городовых бояр Любутских, а значит, оружием
владел хорошо). Четверо Родионовых слуг тащили тяжелые кожаные мешки с
казною. Осла пришлось бросить, не пролезал в низкий каменный лаз. Выйдя из
города, пробирались краем виноградников, поминутно оглядываясь, нет ли
погони. Невдали от вымолов Иван положил всех в снег и заставил ждать
темноты. И - к счастью! Люди Али-хана проходили по вымолам, искали
русичей, справедливо полагая, что те будут уходить морем. Проверяли
почему-то все корабли, кроме генуэзских. К веницейцу лазали аж в самое
нутро. По счастью, оставленные Иваном ратные, грязные, в дегте, с ног до
головы осыпанные мукой, не привлекли особого внимания татей. Только
спросили у хозяина:
- Твои?
- Грузчики! - ответил тот. - Нанял вот... из хлеба...
Догружали веницейца уже в густых сумерках. Издрогший Иван Федоров
появился тенью, возник. Повелев молчать, свистом подозвал Родиона с его
спутниками, быстро затолкал всех пятерых в нутро корабля. Кмети
дотаскивали последние кули, зашитые в просмоленную рогожу и холст,
заводили живых баранов. Когда уже закатывали бочку с пресной водой, весело
переговаривая друг с другом - "пронесло!" - черные появились снова.
Веницеец засуетился, робея, готовый выдать и русичей, и товар.
- Чалки сымай! - приказал негромко Иван. - Лук есть? - вопросил,
вполглаза глядя на купца, который, узревши, как горбатится русич, словно
приготовившийся к прыжку, на всякий случай сдал посторонь.
- Какие люди у тебя, показывай! - требовательно прокричали с вымола.
Смолисто вспыхивавший факел, вставленный в железное кольцо, освещал
решительные бородатые лица мужиков, достававших луки и обнажавших оружие.
- Чалки! - просипел Иван и, углядев, что уже ничто не держит корабль,
крикнул в голос: - Отваливай!
Сам же метнулся на берег, выхватил факел из кольца и швырнул в воду.
Черные остолбенели. Иван с разбега перемахнул ширящуюся полосу воды, молча
схватил поданный лук, наложил стрелу и, по слуху, сильно натянув, спустил
тетиву. Раздался крик и затем протяжный стон, в кого-то попало. В ответ
полетели стрелы, вонзаясь в доски палубного настила. По счастью, все кмети
успели залечь за невысоким набоем и не пострадал ни один. Ранен был
только, да и то легко, моряк, закреплявший развернутый парус. Скоро
корабль сильно накренило. Парус забрал ветер, и кормчий торопливо
переложил руль. Судно уходило во тьму, провожаемое уже безвредными
стрелами.
Так и шли, петляли, не приставая к берегу, и даже войдя в Босфор, в
виду гор, оступивших судно, береглись. Едва не убереглись только уже когда
вошли в Золотой Рог. Генуэзский бальи махал им с берега, требуя пристать,
но капитан, словно бы не замечая, вел судно все далее, в глубину залива, и
наконец, уже у греческого вымола, пристал. Ивану не надобно было
объяснять, что к чему. Русичи горохом соскочили на берег, из рук в руки
передавая тяжелые мешки, и тотчас пошли в гору, унырнув в отверстые ворота
каменной приречной стены, к счастью, еще не закрытые, сунув воротнему
сторожу серебряный диргем, дабы не задерживал попусту. Успокоились, уже
когда стояли за воротами Влахерн, объясняя старшому воротной стражи, кто
они и откуда.
Грязных, измотанных, их ввели наконец во дворец. Суетливо металось
пламя масляных светилен, выхватывая из тьмы сдвоенные византийские колонны
портала с капителями в сложной мраморной рези. Пробегали слуги. Нестарый
человек в простом хитоне и небрежно натянутом сверху скарамангии вышел к
ним, озирая, с легким недоумением, кучку оборванцев русичей с
всклокоченными волосами, сбитыми на сторону бородами, в корабельной смоле
и соли, белыми полосами стынущей на их изорванной одежде. Родион Ослебятев
величественно выступил вперед, повестив громогласно:
- От великого князя Московского Василия! От князя тверского Михаила!
И от митрополита Киприана к тебе, с милостынею!
Иван только тут понял, что перед ними сам император Мануил.
Прислужники Родиона стали выкладывать у ног Мануила с глухим тяжким
звоном кожаные мешки с серебром. Мануил глядел на них молча, расцветая
улыбкой. Потом переступил через серебро, обнял Родиона и расцеловал.
Помедлив, расцеловал и Ивана Федорова, признав в нем старшого дружины.
Василеве, император ромеев, был крепок, и пахло от него хорошо. Бежали
слуги. Кто-то нес, рассыпая искры по каменному полу, смолистый факел.
Вскоре их всех повели мыть, переодевать и кормить. Только уже за трапезою
узналось, что утром этого дня турки Баязета приступили к осаде города, и
московское серебро в сей трудноте явилось едва ли не спасением ромейского
престола.
Переговоры с патриархией, с помощью Мануила, наконец завершились.
Пора было уезжать, покудова турки не обложили города с моря.
Иван увозил в этот раз и ковер, сходный с тем, давним, когда-то
полюбившимся ему, от узора которого, - из красных, рыжих, желтых и
коричневых плит, - веяло жаром неведомых южных пустынь, и византийскую
переливчатую шелковую ткань, мысленно подарив ее покойной Маше. Купил для
чего-то и греческий часослов, смутно почуя, наверное, будущую стезю одного
из своих сыновей.
Накануне отъезда медленно прошел по Месе, вдоль обветшалых дворцов,
от форума к форуму, понимая, что видит все это в последний раз.
Вдалеке, у Харисийских ворот, глухими ударами били пушки, не понять
чьи. "Удержат ли греки город?" - думал Иван, со смутной печалью к этому
уходящему величию, к этой красоте, обреченной на неизбежную гибель.
Ихний корабль должен был отплывать в ночь и прорываться на Босфоре
сквозь преграду из легких турецких лодок с оружными кметями, почти
перегородивших пролив. С собою увозили икону "Спас в белоризцах",
подаренную Мануилом великому князю Московскому.
Крым - незаживающая боль России.
Когда властолюбивый кукурузник, невежда и самодур, подарил (не имея
на то никаких прав!) Крым Украине, уже тогда слагавшемуся буферному
государству, искусственно составленному из униатского Закарпатья,
собственно Украины и отвоеванной у турок Новороссии, то вряд ли понимал,
чью волю выполняет он, какова цена его "дарения" и какие катастрофы
воспоследуют оттого в грядущем, катастрофы, перед которыми даже гибель
Черноморского флота покажется детскою забавою.
Впрочем, Хрущев был "выдвиженец". Этот термин означает, что его
носитель достиг занимаемой должности не по уму, талантам и заслугам, а был
выдвинут в угоду чьим-то политическим амбициям и тайным расчетам, не умея
ни понять всей меры ответственности, свалившейся на него, ни справиться с
порученным делом, - в данном конкретном случае делом сохранения страны.
Великие адмиралы Лазарев, Корнилов, Нахимов бессильны были встать из
своих могил, дабы воспротивить бессовестному отторжению Крыма, как и сотни
тысяч русских солдат, отдавших жизни за то, чтобы этот древний полуостров
стал наконец русскою землей. Не забудем, что на каждого нынешнего
крымского жителя приходится по крайней мере две солдатских головы,
отданных за его бытие!
Дорого было отдано за то, чтобы справиться с крымской ордой,
последним осколком распавшейся монгольской державы. Лишь в конце
восемнадцатого столетия удалось окончательно избавиться от разорительных
набегов крымских татар на Русь.
Еще дороже стоило, за три века до того, сокрушить Турцию, начавшую
завоевывать полуостров в последней четверти пятнадцатого столетия,
уничтожившую Мангупское христианское государство в Крыму и захватившую все
генуэзские колонии на побережье. Четыре века упорной борьбы потребовалось
России, чтобы справиться с могущественным соседом и выйти к берегам
Черного моря. И сколько же сил, средств, таланта и энергии вложили русские
люди, чтобы обиходить Крым! Возвести портовые города и крепости, проложить
дороги, развить земледелие и виноградарство, завести различные ремесла,
словом - превратить перевалочную торговую базу итальянских купцов и гнездо
степных разбойников в благоустроенную цветущую страну!
Но не с Гиреев, не с генуэзской торговой экспансии начиналась история
Крыма!
Гибнущая Византия уступала Венеции и Генуе давно обжитые, устроенные
земли и города. Греческая Кафа-Феодосия лишь постепенно перешла в руки
"высочайшей республики святого Георгия", а до того здесь простирались
владения Восточной Римской империи, а еще ранее - Рима, а до того было тут
греческое Боспорское царство, и Митридат Понтийский так-таки на самом деле
закончил свои дни в Крыму... А до того здесь располагались греческие
колонии, города-государства, вцепившиеся в изрезанное бухтами южное
побережье полуострова, и жители Херсонеса отстаивали свою
самостоятельность от натиска кочевых скифов, последнее государство которых
располагалось, опять же, в Крыму. Да и поклонялись граждане Херсонеса,
наряду с богами греческого Олимпа, Великой Богине-Матери, верховной
покровительнице скифо-славянских племен, культ которой, с наступлением
христианства, был постепенно и органично заменен культом Богоматери...
Херсонес видел у своих стен неисчислимые паруса князя Владимира, да и
крестился Владимир, по преданию, здесь же, в Херсонесе. И торговля наших
предков скотом и хлебом шла через Крым, и все это происходило и начиналось
еще задолго до нашей эры, задолго до появления римских легионов, задолго и
до того, как греки начали, после легендарных походов за золотым руном,
основывать здесь свои города. Вдоль Крыма текла бесконечная вереница
арийских народов, вторгавшихся в материковую Грецию. Нынче можно говорить
с достаточной долей вероятности, что в многоязычном войске Приама
действительно участвовали наши далекие пращуры, носители праславянского
языка, а это уже двенадцатый век до нашей эры! Ныне наиболее смелые
исследователи сопоставляют с праславянским язык государства Урарту, уводя
истоки нашей цивилизации к третьему тысячелетию до новой эры, когда
началось общее движение арийских народов через причерноморские степи на
запад. И все проходящие так или иначе оставляли свою память в Крыму.
Помимо праславян и скифов, Крым заселяли (с третьего-четвертого веков
н.э.) готы, остатки которых дожили в Крыму до двадцатого столетия. Были
тут и сарматы, и гунны, и загадочные киммерийцы, от которых не осталось
ничего, кроме имени да волшебно-печального звучания слов "киммерийская
полынь". Здесь, в изъеденных морем южных бухтах, в незапамятные времена
уже отстаивались ахейские триремы, а на плоских вершинах местных гор,
защищенные отвесными обрывами известковых скал, стояли древние города,
исчезнувшие уже в не столь далекое от нас историческое время. Редко какая
земля привлекала столь жадное внимание соседей. Крым всегда являлся
яблоком раздора тьмочисленных завоевателей. Через его порты шла, к тому
же, едва ли не вся южная торговля Руси (купцы-сурожане были самой
значительной купеческой силой на Москве). Но и автор "Слова о полку
Игореве" приглашает "послушати земле незнаеме, и Сурожу, и Корсуню, и
тебе, тьмутараканский болван!". Львиная доля доходов от русской
"сурожской" торговли попадала, естественно, в лапы генуэзцев и уходила на
Запад...
Три тысячи (!) лет истории, походы Руси на Царьград, крещение князя
Владимира, а с ним и всей страны, торговля, ордынское иго, четыре века
борьбы с турецкой экспансией, строительство городов и флота - на одной
чаше весов, а на другой - подпись ординарного самодура, выбросившая Крым
из состава русского государства, разом обратившая в ничто вековые усилия
русской армии... Как можно уравновесить такое? Лишь беспрецедентным
развалом русской державы в исходе двадцатого столетия, сравнимым, и то
относительно, с распадом империи Рюриковичей накануне монгольского
нашествия или с распадом и гибелью Византии, можно объяснить этот
трагический итог!
Русское посольство, возвращавшееся из Константинополя, успело попасть
в Кафу в период между военными действиями - осадой Кафы Тохтамышем и уже
схлынувшим нашествием Темир-Кутлуга с Витовтом.
Старый Крым (Салхат) был сожжен. В самой Кафе, там и сям, чернели
обугленные развалины. Разноязыкая толпа армян, фрягов, татар, касогов,
готов кипела и суетилась потревоженным муравейником. Генуэзский консул
потребовал предъявить поклажу, угрюмо глянув на икону "Спас в белоризцах"
- подарок Мануила, которую приказал поначалу развернуть, и был явно
разочарован, не обретя драгоценного оклада, украшенного самоцветами. Сама
по себе живопись схизматиков его явно не интересовала.
Они долго толклись у вымола, долго ожидали грека-провожатого. Иван
успел подняться на кряж и осмотреть крохотную армянскую церковку, двери
которой были украшены сложным геометрическим узором из железных полос и
игольчатыми гранеными шишками скрепляющих полосы гвоздей. Армянин-сторож
выглянул любопытно, узнавши русича, приветливо заулыбался, приглашая
внутрь. Но снизу уже кричали, махали руками, и Иван устремил к своим.
Неправильный четырехугольник генуэзской крепости был весь тесно
заставлен и застроен амбарами, клетями, угрюмыми и узкими каменными
палатами фрягов и слепленными из глины и камней армянскими саклями.
Похоже, татары сюда не добрались. Сам город, в своем обводе генуэзских
трехстенных башен, тянулся дальше вдоль берега, отлогою излукой уходящего
к далеким горам.
Скоро они вышли из ворот, тут же встреченные местными русичами,
которые повели их в разгромленный татарами монастырь. Кое-как
восстановленные кельи являли вид жалкий. Здесь порядком оголодавшие члены
посольства смогли наконец насытиться и отдохнуть.
Уже лежа на расстеленных кошмах, уже задремывая, слушал Иван
бесконечные рассказы о недавнем бедствии, о сраженьях под стенами Кафы и о
погроме города. О том, что Витовт вывел из Крыма несколько сот семей
караимов. (Иван уже знал, что караимы - это потомки хазар, обращенных в
иудаизм, но не слившихся с евреями, ибо евреем надобно родиться, и
обязательно от еврейской матери, поскольку "жидовская вера" исключает
обращение инославных, как это принято у христиан и у бесермен.) Принявшие
Тору хазары оказались чужими и чуждыми всем на свете, чем, видимо, и
воспользовался Витовт, поселивший караимов у себя в Литве, под Троками
(где они, кстати, живут и до сих пор). И самое удивительное, что Тохтамыш
якобы теперь находится в Киеве, в гостях у своего недавнего врага.
Засыпая, Иван уже не понимал, кто же здесь и с кем дрался, кто именно
зорил Кафу, и только мимолетно удивился Витовтову деянию. Даже и то не
очень насторожило, когда сказали, что шайки татар о сю пору разбойничают в
степной части Крыма. Хотелось спать, и думалось, что тут уже - родина, и
все трудности позади...
В неосновательности своих надежд Ивану Федорову довелось убедиться
уже на третий день, когда караван русичей пробирался равниною северного
Крыма, встречая по пути лишь пепелища сожженных селений да стаи одичавших
бродячих собак.
Шайка степных грабителей явилась нежданно, и, сметив силы, Иван
порешил попробовать уладить дело миром. Татары уже оступали русичей, уже
рвали с них что поценнее: серебряные кресты с духовных, с ратников -
оружие, уже и к самому запеленутому в холсты "Спасу" приступали, жадными
руками раздергивая портно и вервие.
Самая труднота заключалась в том, что Иван не ведал, чьи перед ним
татары. Темир-Кутлуевы, Тохтамышевы или просто степные грабители, не
подчиняющиеся никому?
Старшой шайки лениво подъехал вплоть, безразлично взирая на
начавшийся грабеж каравана, и Иван, с падающим сердцем, отпихнув
очередного грабителя, устремил к нему. Сотник, на темно-коричневом лице
которого необычайно и ярко голубели глаза, глянул на Ивана, потом
вгляделся пристальнее и мановением руки приостановил грабеж. Его, видимо,
слушались беспрекословно, ибо стоило сотнику татарской дружины слегка
махнуть тяжелою ременною плетью, и грабители тотчас отхлынули, образовав
вокруг них, не в отдалении, широкое кольцо.
- Не узнаешь? - хрипло, по-русски, вымолвил татарин. Иван вгляделся и
тихо ахнул.
- Васька?! - воскликнул он, намерясь кинуться в объятия другу, но
Васька остерегающе повел головою, и Иван тотчас понял: здесь - нельзя.
- Чьи таковы? - вопросил Васька по-татарски, громким голосом.
- Великого князя московского послы! - так же громко по-татарски
отозвался Иван. - Духовные, из Царь-города, от императора Мануила, везем с
собою икону, царев дар! Иных сокровищ не имеем!
Васька угрюмо выслушал, кивнул. Оборотясь к своим, произнес несколько
слов, и разбойники начали неохотно, с ворчанием, возвращать награбленное
клирикам.
- Как ты? - шепотом спрашивал Иван.
- Сотником, вишь, у Бек-Ярыка, Тохтамышевы мы! - пояснил.
- А сам он?
- Сам в Киев ускакал, к Витовту, - так же тихо, почти не глядя на
Ивана, отвечал Васька. - Брат как?
- Лутоня? Детьми осыпан, все тебя ждет, даже горенку особную срубил,
мол, воротишь когда...
Васька кивнул, не глядя. Притворясь, что отирает лицо от пыли, согнал
со щеки непрошеную слезу.
- Увидишь когда... - Поискав в калите, достал, скомкав, дорогой,
персидского шелка плат, сунул Ивану: - Еговой жонке!
- Не мыслишь в Русь? - все-таки вопросил Иван. Васька посмотрел на
него отчаянно, обрезанным взором, дернулся, ничего не сказав. Повернул
коня и уже с оборота домолвил:
- Прощай! Да скажи там... Кому-нито... Тохтамыш, де, заключил ряд с
Витовтом, чаю, против Руси. Уступает тому, по слухам, русский улус!
Он протяжно свистнул, собирая своих, и, не глядя более на Ивана,
поскакал, уводя разбойную сотню прочь. Потрепанные русичи опоминались, все
еще не веря своему счастью. Иван не стал ничего объяснять даже Родиону
Ослебятеву - пущай думают, что пронесло! Не ровен час, воротит Васька на
Русь, а кто-нито из здесь сущих заведет: мол, грабил нас в Крыму, да то,
да се, - не стоит! Есть вещи, которые не всякому и объяснить мочно!
Щедрая южная осень провожала их на разгромленной, обезлюженной земле:
неубранный виноград, кругами осыпавшиеся плоды под яблонями,
потрескавшиеся, забытые в вянущей ботве дыни. Хлеб, кое-где уцелевший от
конной потравы, тоже не был убран, хозяева не то попрятались, не то были
уведены в полон. Даже и скотина попадалась кое-где, одичалая, потерявшая
хозяев. И вздохнулось свободнее, когда, наконец, набрели на мало
разоренное живое село, жители которого опасливо выглядывали из-за плетней
и, только уже признавши русичей и духовную братию, начинали вылезать на
свет божий.
Иван Федоров ехал задумчив и хмур. Встреча с Васькой возмутила его до
глубины души, а остерегающие слова: "Скажи тамо..." - не выходили из
головы. Как же так? - думал он. - И сказать коли, - кому? Великому князю,
который весь в Витовтовой воле? Кому из бояр?
Впереди лежала многодневная опасная дорога, сто раз мочно было и
голову потерять, и уже не было покоя, и уже не было мирной родины, ибо над
нею нависла доселе небывалая беда. Витовт, который, по Иванову убеждению,
вместе с дочерью искусно обманывал Василия, заключил теперь ряд с
Тохтамышем... О чем? И против кого? Против Темир-Кутлуга? А что с того
Витовту? - малого недоставало Ивану, чтобы постичь истину, о которой скоро
заговорят и на Руси, и в Орде!
Скажем тут, что в известиях о походе Витовта в Крым много неясного.
Факты порою противоречат друг другу. Впрочем, согласно исследованиям Ф. М.
Шабульдо, устанавливается следующая картина.
В 1396 году разбитый Тимуром Тохтамыш пытается утвердиться в Крыму,
осаждает Кафу, но изгнан оттуда Темир-Кутлугом.
В 1397 году, 8 сентября, Витовт в битве близ Кафы разбивает войска
Темир-Кутлуга и Едигея, вновь освобождая Крым для Тохтамыша. Не тогда ли
уже Тохтамыш с Витовтом заключают некий союз?
Но уже в исходе зимы 1397 - 98 годов Тохтамыш, вновь разгромленный
Идигу и Темир-Кутлугом, бежит в Киев к Витовту и договаривается с ним ни
мало ни много, как о дележе страны: Витовт помогает Тохтамышу вновь занять
ордынский трон, а Тохтамыш уступает Витовту свой русский улус, то есть
Владимирскую (Московскую) Русь! Об этом договоре, с понятным возмущением,
сообщает русский летописец.
Витовт затем соберет войска и отправится в поход на Темир-Кутлуга,
который, в свою очередь, потребует от Витовта только одного: выдачи ему
своего врага, Тохтамыша.
Договор с Тохтамышем, как и попытку одним махом захватить всю Русь,
зная Витовта, понять можно. Но столь решительная вражда с Темир-Кутлугом и
Едигеем? И столь же решительная поддержка многажды битого Тохтамыша? Быть
может, влюбившийся в эти изрезанные морем берега, уязвленный любовью к
Крыму, как и многие до и после него, Витовт и Тохтамыша решил поддержать
лишь временно, надеясь позднее захватить эти земли, так же как надеялся он
стать вскоре полновластным хозяином Руси?
Древние хартии молчат, а море, что лижет камни у подножия Крымских
гор, не дает ответа.
Иван Федоров понял, как он смертельно устал, только когда
возвращающееся из Цареграда посольство достигло берега Оки. Впереди была
переправа на свою, московскую сторону, и ни татарские, ни литовские шайки,
ни неведомо чьи разбойничьи ватаги, распространившиеся нынче во всему
Муравскому шляху, стали уже не страшны.
Перед ним стремила свои воды большая русская река, за которой было
спасение: свой князь, своя земля и свой дом. И о том, что князь кумится с
Витовтом, врагом русской земли, в этот час не думалось.
Он едва сдержал себя, когда сажались в лодьи, заставил остаться
здесь, на рязанском берегу, до возвращения первых лодей, дабы отплыть, как
и пристойно старшому, с последними кметями своей дружины, своих молодцов,
с которыми сроднился в пути и у которых, почитай у всех, видел сейчас в
очах тот же неистовый истомный зов родины. Сейчас - еще сейчас! - они
будут цепляться друг за друга, резаться насмерть с врагом, защищая
товарища, не бросят раненого в пути, похоронят, ежели кто падет в бою или
инако погинет, а достигнув Москвы, разбредутся, словно и позабыв друг о
друге, как капли влаги, достигшие родной стихии и без остатка растворенные
в ней. О доме мало и говорили нынче. Ждали. И сам Иван ждал, закаменев.
В Коломне удалось наконец добраться до бани, свирепо выпариться,
вычесать волосы от гнид, пропарить одежу, переменить исподнее, добраться
до столов, до щей, до сытной вологи, - дорогою прискучила почти постоянная
сухомять! И только уже поздно вечером, устроив своих, Иван, небрегая
навалившею усталью, устремил на поиски родни-природы, ставшего ему в этот
миг близким и милым коломенского зятя и сестры.
С зятем, уколовшись о его проволочную бороду, облобызались, как два
старых друга. Зять тотчас поволок за стол, отмахнувшись от Ивановых
объяснений, что, мол, только что от столов и зашел на погляд. Любава гордо
плавала по терему, когда целовал, склонила голову, зарозовев. Не сразу
узрел ее вздетый под саяном живот и налившиеся груди.
- Сына ждем! - радостно пояснил зять.
Последовали пироги, холодная, с ледника, кулебяка, пьяный мед и
перебродивший хмельной квас, стерляжья икра и заедки. Они пили, хлопали
друг друга по плечам, орали песню. Иван вылезал из-за столов, вновь и
вновь поцеловать разрумянившуюся сестру, цеплял ложкою тертый хрен, снова
пил, уже сбиваясь со счета, невесть которую чару и уснул, едва добредя до
роскошного, на свежей соломе, застланной рядном и полосатым ордынским
тюфяком ложа, чуя только, что Любава заботно укрывает его овчинным шубным
одеялом и шепчет что-то милое, почти детское, как когда-то
государыня-мать.
Утром с перееда была тяжесть в черевах, кружило голову, пока не
поправились оба-два, опрокинув по чаре давешней медовухи.
Тут вот, за утреннею трапезой (пора было бежать к своим, и потому
много не пили), и рассказал Иван о встрече с двоюродником и остерегающих
словах Васьки. К кому идти? К самому Василию? Дак тут неведомо как примут
его. известие!
Зять решительно помотал головой:
- Софья Витовтовна прознает, со свету тебя сживет, и службы лишиться
придет, и Островое, гляди, отберут! Да ить и так-то подумать мочно:
каки-таки у тебя причины полагать, что братанич твой правду бает? Отколь
ему, сотнику, знать, о чем хан с великим князем литовским сговаривали?
Може, пустой слух какой? Да и не лезь ты в етое дело, не лезь! Пущай о том
остоялся. В сарае было тихо. Он осторожно, озрясь, проник во двор,
заглянул в щель, подойдя сбоку. Сарай был пуст. Невестимо кто и откинул
кол, и выпустил пленников из затвора.
У ворот монастыря опять стояли какие-то носатые. Расступившись,
недобро оглядели Ивана.
- Ты наших бил?! - выкрикнул один высоко, с провизгом. Иван поспел
увернуться, выхватил саблю, зверея, рубанул вкось. Те, видно, такого не
ожидали, отступили, уволакивая товарища.
Грек-монашек трясся, глядя на Ивана вытаращенными глазами.
- Это же Али-хан! - прошептал. Имя не было знакомо Ивану, но по лицу
монашка, по придыханию, с коим тот произнес страшное для него имя, понял,
что надобно уходить.
- Можешь вывести нас невестимо? - вопросил строго. Монашек покивал
обрадованно головой.
На заднем дворе была низенькая калитка в каменной стене, выходившая
едва ли не в сточную канаву, полную нечистот. Приходило лезть сюда! Слава
Богу, Родион Ослебятев был муж не робкого десятка (как потом сказывал,
когда все уже стало позади, из городовых бояр Любутских, а значит, оружием
владел хорошо). Четверо Родионовых слуг тащили тяжелые кожаные мешки с
казною. Осла пришлось бросить, не пролезал в низкий каменный лаз. Выйдя из
города, пробирались краем виноградников, поминутно оглядываясь, нет ли
погони. Невдали от вымолов Иван положил всех в снег и заставил ждать
темноты. И - к счастью! Люди Али-хана проходили по вымолам, искали
русичей, справедливо полагая, что те будут уходить морем. Проверяли
почему-то все корабли, кроме генуэзских. К веницейцу лазали аж в самое
нутро. По счастью, оставленные Иваном ратные, грязные, в дегте, с ног до
головы осыпанные мукой, не привлекли особого внимания татей. Только
спросили у хозяина:
- Твои?
- Грузчики! - ответил тот. - Нанял вот... из хлеба...
Догружали веницейца уже в густых сумерках. Издрогший Иван Федоров
появился тенью, возник. Повелев молчать, свистом подозвал Родиона с его
спутниками, быстро затолкал всех пятерых в нутро корабля. Кмети
дотаскивали последние кули, зашитые в просмоленную рогожу и холст,
заводили живых баранов. Когда уже закатывали бочку с пресной водой, весело
переговаривая друг с другом - "пронесло!" - черные появились снова.
Веницеец засуетился, робея, готовый выдать и русичей, и товар.
- Чалки сымай! - приказал негромко Иван. - Лук есть? - вопросил,
вполглаза глядя на купца, который, узревши, как горбатится русич, словно
приготовившийся к прыжку, на всякий случай сдал посторонь.
- Какие люди у тебя, показывай! - требовательно прокричали с вымола.
Смолисто вспыхивавший факел, вставленный в железное кольцо, освещал
решительные бородатые лица мужиков, достававших луки и обнажавших оружие.
- Чалки! - просипел Иван и, углядев, что уже ничто не держит корабль,
крикнул в голос: - Отваливай!
Сам же метнулся на берег, выхватил факел из кольца и швырнул в воду.
Черные остолбенели. Иван с разбега перемахнул ширящуюся полосу воды, молча
схватил поданный лук, наложил стрелу и, по слуху, сильно натянув, спустил
тетиву. Раздался крик и затем протяжный стон, в кого-то попало. В ответ
полетели стрелы, вонзаясь в доски палубного настила. По счастью, все кмети
успели залечь за невысоким набоем и не пострадал ни один. Ранен был
только, да и то легко, моряк, закреплявший развернутый парус. Скоро
корабль сильно накренило. Парус забрал ветер, и кормчий торопливо
переложил руль. Судно уходило во тьму, провожаемое уже безвредными
стрелами.
Так и шли, петляли, не приставая к берегу, и даже войдя в Босфор, в
виду гор, оступивших судно, береглись. Едва не убереглись только уже когда
вошли в Золотой Рог. Генуэзский бальи махал им с берега, требуя пристать,
но капитан, словно бы не замечая, вел судно все далее, в глубину залива, и
наконец, уже у греческого вымола, пристал. Ивану не надобно было
объяснять, что к чему. Русичи горохом соскочили на берег, из рук в руки
передавая тяжелые мешки, и тотчас пошли в гору, унырнув в отверстые ворота
каменной приречной стены, к счастью, еще не закрытые, сунув воротнему
сторожу серебряный диргем, дабы не задерживал попусту. Успокоились, уже
когда стояли за воротами Влахерн, объясняя старшому воротной стражи, кто
они и откуда.
Грязных, измотанных, их ввели наконец во дворец. Суетливо металось
пламя масляных светилен, выхватывая из тьмы сдвоенные византийские колонны
портала с капителями в сложной мраморной рези. Пробегали слуги. Нестарый
человек в простом хитоне и небрежно натянутом сверху скарамангии вышел к
ним, озирая, с легким недоумением, кучку оборванцев русичей с
всклокоченными волосами, сбитыми на сторону бородами, в корабельной смоле
и соли, белыми полосами стынущей на их изорванной одежде. Родион Ослебятев
величественно выступил вперед, повестив громогласно:
- От великого князя Московского Василия! От князя тверского Михаила!
И от митрополита Киприана к тебе, с милостынею!
Иван только тут понял, что перед ними сам император Мануил.
Прислужники Родиона стали выкладывать у ног Мануила с глухим тяжким
звоном кожаные мешки с серебром. Мануил глядел на них молча, расцветая
улыбкой. Потом переступил через серебро, обнял Родиона и расцеловал.
Помедлив, расцеловал и Ивана Федорова, признав в нем старшого дружины.
Василеве, император ромеев, был крепок, и пахло от него хорошо. Бежали
слуги. Кто-то нес, рассыпая искры по каменному полу, смолистый факел.
Вскоре их всех повели мыть, переодевать и кормить. Только уже за трапезою
узналось, что утром этого дня турки Баязета приступили к осаде города, и
московское серебро в сей трудноте явилось едва ли не спасением ромейского
престола.
Переговоры с патриархией, с помощью Мануила, наконец завершились.
Пора было уезжать, покудова турки не обложили города с моря.
Иван увозил в этот раз и ковер, сходный с тем, давним, когда-то
полюбившимся ему, от узора которого, - из красных, рыжих, желтых и
коричневых плит, - веяло жаром неведомых южных пустынь, и византийскую
переливчатую шелковую ткань, мысленно подарив ее покойной Маше. Купил для
чего-то и греческий часослов, смутно почуя, наверное, будущую стезю одного
из своих сыновей.
Накануне отъезда медленно прошел по Месе, вдоль обветшалых дворцов,
от форума к форуму, понимая, что видит все это в последний раз.
Вдалеке, у Харисийских ворот, глухими ударами били пушки, не понять
чьи. "Удержат ли греки город?" - думал Иван, со смутной печалью к этому
уходящему величию, к этой красоте, обреченной на неизбежную гибель.
Ихний корабль должен был отплывать в ночь и прорываться на Босфоре
сквозь преграду из легких турецких лодок с оружными кметями, почти
перегородивших пролив. С собою увозили икону "Спас в белоризцах",
подаренную Мануилом великому князю Московскому.
Крым - незаживающая боль России.
Когда властолюбивый кукурузник, невежда и самодур, подарил (не имея
на то никаких прав!) Крым Украине, уже тогда слагавшемуся буферному
государству, искусственно составленному из униатского Закарпатья,
собственно Украины и отвоеванной у турок Новороссии, то вряд ли понимал,
чью волю выполняет он, какова цена его "дарения" и какие катастрофы
воспоследуют оттого в грядущем, катастрофы, перед которыми даже гибель
Черноморского флота покажется детскою забавою.
Впрочем, Хрущев был "выдвиженец". Этот термин означает, что его
носитель достиг занимаемой должности не по уму, талантам и заслугам, а был
выдвинут в угоду чьим-то политическим амбициям и тайным расчетам, не умея
ни понять всей меры ответственности, свалившейся на него, ни справиться с
порученным делом, - в данном конкретном случае делом сохранения страны.
Великие адмиралы Лазарев, Корнилов, Нахимов бессильны были встать из
своих могил, дабы воспротивить бессовестному отторжению Крыма, как и сотни
тысяч русских солдат, отдавших жизни за то, чтобы этот древний полуостров
стал наконец русскою землей. Не забудем, что на каждого нынешнего
крымского жителя приходится по крайней мере две солдатских головы,
отданных за его бытие!
Дорого было отдано за то, чтобы справиться с крымской ордой,
последним осколком распавшейся монгольской державы. Лишь в конце
восемнадцатого столетия удалось окончательно избавиться от разорительных
набегов крымских татар на Русь.
Еще дороже стоило, за три века до того, сокрушить Турцию, начавшую
завоевывать полуостров в последней четверти пятнадцатого столетия,
уничтожившую Мангупское христианское государство в Крыму и захватившую все
генуэзские колонии на побережье. Четыре века упорной борьбы потребовалось
России, чтобы справиться с могущественным соседом и выйти к берегам
Черного моря. И сколько же сил, средств, таланта и энергии вложили русские
люди, чтобы обиходить Крым! Возвести портовые города и крепости, проложить
дороги, развить земледелие и виноградарство, завести различные ремесла,
словом - превратить перевалочную торговую базу итальянских купцов и гнездо
степных разбойников в благоустроенную цветущую страну!
Но не с Гиреев, не с генуэзской торговой экспансии начиналась история
Крыма!
Гибнущая Византия уступала Венеции и Генуе давно обжитые, устроенные
земли и города. Греческая Кафа-Феодосия лишь постепенно перешла в руки
"высочайшей республики святого Георгия", а до того здесь простирались
владения Восточной Римской империи, а еще ранее - Рима, а до того было тут
греческое Боспорское царство, и Митридат Понтийский так-таки на самом деле
закончил свои дни в Крыму... А до того здесь располагались греческие
колонии, города-государства, вцепившиеся в изрезанное бухтами южное
побережье полуострова, и жители Херсонеса отстаивали свою
самостоятельность от натиска кочевых скифов, последнее государство которых
располагалось, опять же, в Крыму. Да и поклонялись граждане Херсонеса,
наряду с богами греческого Олимпа, Великой Богине-Матери, верховной
покровительнице скифо-славянских племен, культ которой, с наступлением
христианства, был постепенно и органично заменен культом Богоматери...
Херсонес видел у своих стен неисчислимые паруса князя Владимира, да и
крестился Владимир, по преданию, здесь же, в Херсонесе. И торговля наших
предков скотом и хлебом шла через Крым, и все это происходило и начиналось
еще задолго до нашей эры, задолго до появления римских легионов, задолго и
до того, как греки начали, после легендарных походов за золотым руном,
основывать здесь свои города. Вдоль Крыма текла бесконечная вереница
арийских народов, вторгавшихся в материковую Грецию. Нынче можно говорить
с достаточной долей вероятности, что в многоязычном войске Приама
действительно участвовали наши далекие пращуры, носители праславянского
языка, а это уже двенадцатый век до нашей эры! Ныне наиболее смелые
исследователи сопоставляют с праславянским язык государства Урарту, уводя
истоки нашей цивилизации к третьему тысячелетию до новой эры, когда
началось общее движение арийских народов через причерноморские степи на
запад. И все проходящие так или иначе оставляли свою память в Крыму.
Помимо праславян и скифов, Крым заселяли (с третьего-четвертого веков
н.э.) готы, остатки которых дожили в Крыму до двадцатого столетия. Были
тут и сарматы, и гунны, и загадочные киммерийцы, от которых не осталось
ничего, кроме имени да волшебно-печального звучания слов "киммерийская
полынь". Здесь, в изъеденных морем южных бухтах, в незапамятные времена
уже отстаивались ахейские триремы, а на плоских вершинах местных гор,
защищенные отвесными обрывами известковых скал, стояли древние города,
исчезнувшие уже в не столь далекое от нас историческое время. Редко какая
земля привлекала столь жадное внимание соседей. Крым всегда являлся
яблоком раздора тьмочисленных завоевателей. Через его порты шла, к тому
же, едва ли не вся южная торговля Руси (купцы-сурожане были самой
значительной купеческой силой на Москве). Но и автор "Слова о полку
Игореве" приглашает "послушати земле незнаеме, и Сурожу, и Корсуню, и
тебе, тьмутараканский болван!". Львиная доля доходов от русской
"сурожской" торговли попадала, естественно, в лапы генуэзцев и уходила на
Запад...
Три тысячи (!) лет истории, походы Руси на Царьград, крещение князя
Владимира, а с ним и всей страны, торговля, ордынское иго, четыре века
борьбы с турецкой экспансией, строительство городов и флота - на одной
чаше весов, а на другой - подпись ординарного самодура, выбросившая Крым
из состава русского государства, разом обратившая в ничто вековые усилия
русской армии... Как можно уравновесить такое? Лишь беспрецедентным
развалом русской державы в исходе двадцатого столетия, сравнимым, и то
относительно, с распадом империи Рюриковичей накануне монгольского
нашествия или с распадом и гибелью Византии, можно объяснить этот
трагический итог!
Русское посольство, возвращавшееся из Константинополя, успело попасть
в Кафу в период между военными действиями - осадой Кафы Тохтамышем и уже
схлынувшим нашествием Темир-Кутлуга с Витовтом.
Старый Крым (Салхат) был сожжен. В самой Кафе, там и сям, чернели
обугленные развалины. Разноязыкая толпа армян, фрягов, татар, касогов,
готов кипела и суетилась потревоженным муравейником. Генуэзский консул
потребовал предъявить поклажу, угрюмо глянув на икону "Спас в белоризцах"
- подарок Мануила, которую приказал поначалу развернуть, и был явно
разочарован, не обретя драгоценного оклада, украшенного самоцветами. Сама
по себе живопись схизматиков его явно не интересовала.
Они долго толклись у вымола, долго ожидали грека-провожатого. Иван
успел подняться на кряж и осмотреть крохотную армянскую церковку, двери
которой были украшены сложным геометрическим узором из железных полос и
игольчатыми гранеными шишками скрепляющих полосы гвоздей. Армянин-сторож
выглянул любопытно, узнавши русича, приветливо заулыбался, приглашая
внутрь. Но снизу уже кричали, махали руками, и Иван устремил к своим.
Неправильный четырехугольник генуэзской крепости был весь тесно
заставлен и застроен амбарами, клетями, угрюмыми и узкими каменными
палатами фрягов и слепленными из глины и камней армянскими саклями.
Похоже, татары сюда не добрались. Сам город, в своем обводе генуэзских
трехстенных башен, тянулся дальше вдоль берега, отлогою излукой уходящего
к далеким горам.
Скоро они вышли из ворот, тут же встреченные местными русичами,
которые повели их в разгромленный татарами монастырь. Кое-как
восстановленные кельи являли вид жалкий. Здесь порядком оголодавшие члены
посольства смогли наконец насытиться и отдохнуть.
Уже лежа на расстеленных кошмах, уже задремывая, слушал Иван
бесконечные рассказы о недавнем бедствии, о сраженьях под стенами Кафы и о
погроме города. О том, что Витовт вывел из Крыма несколько сот семей
караимов. (Иван уже знал, что караимы - это потомки хазар, обращенных в
иудаизм, но не слившихся с евреями, ибо евреем надобно родиться, и
обязательно от еврейской матери, поскольку "жидовская вера" исключает
обращение инославных, как это принято у христиан и у бесермен.) Принявшие
Тору хазары оказались чужими и чуждыми всем на свете, чем, видимо, и
воспользовался Витовт, поселивший караимов у себя в Литве, под Троками
(где они, кстати, живут и до сих пор). И самое удивительное, что Тохтамыш
якобы теперь находится в Киеве, в гостях у своего недавнего врага.
Засыпая, Иван уже не понимал, кто же здесь и с кем дрался, кто именно
зорил Кафу, и только мимолетно удивился Витовтову деянию. Даже и то не
очень насторожило, когда сказали, что шайки татар о сю пору разбойничают в
степной части Крыма. Хотелось спать, и думалось, что тут уже - родина, и
все трудности позади...
В неосновательности своих надежд Ивану Федорову довелось убедиться
уже на третий день, когда караван русичей пробирался равниною северного
Крыма, встречая по пути лишь пепелища сожженных селений да стаи одичавших
бродячих собак.
Шайка степных грабителей явилась нежданно, и, сметив силы, Иван
порешил попробовать уладить дело миром. Татары уже оступали русичей, уже
рвали с них что поценнее: серебряные кресты с духовных, с ратников -
оружие, уже и к самому запеленутому в холсты "Спасу" приступали, жадными
руками раздергивая портно и вервие.
Самая труднота заключалась в том, что Иван не ведал, чьи перед ним
татары. Темир-Кутлуевы, Тохтамышевы или просто степные грабители, не
подчиняющиеся никому?
Старшой шайки лениво подъехал вплоть, безразлично взирая на
начавшийся грабеж каравана, и Иван, с падающим сердцем, отпихнув
очередного грабителя, устремил к нему. Сотник, на темно-коричневом лице
которого необычайно и ярко голубели глаза, глянул на Ивана, потом
вгляделся пристальнее и мановением руки приостановил грабеж. Его, видимо,
слушались беспрекословно, ибо стоило сотнику татарской дружины слегка
махнуть тяжелою ременною плетью, и грабители тотчас отхлынули, образовав
вокруг них, не в отдалении, широкое кольцо.
- Не узнаешь? - хрипло, по-русски, вымолвил татарин. Иван вгляделся и
тихо ахнул.
- Васька?! - воскликнул он, намерясь кинуться в объятия другу, но
Васька остерегающе повел головою, и Иван тотчас понял: здесь - нельзя.
- Чьи таковы? - вопросил Васька по-татарски, громким голосом.
- Великого князя московского послы! - так же громко по-татарски
отозвался Иван. - Духовные, из Царь-города, от императора Мануила, везем с
собою икону, царев дар! Иных сокровищ не имеем!
Васька угрюмо выслушал, кивнул. Оборотясь к своим, произнес несколько
слов, и разбойники начали неохотно, с ворчанием, возвращать награбленное
клирикам.
- Как ты? - шепотом спрашивал Иван.
- Сотником, вишь, у Бек-Ярыка, Тохтамышевы мы! - пояснил.
- А сам он?
- Сам в Киев ускакал, к Витовту, - так же тихо, почти не глядя на
Ивана, отвечал Васька. - Брат как?
- Лутоня? Детьми осыпан, все тебя ждет, даже горенку особную срубил,
мол, воротишь когда...
Васька кивнул, не глядя. Притворясь, что отирает лицо от пыли, согнал
со щеки непрошеную слезу.
- Увидишь когда... - Поискав в калите, достал, скомкав, дорогой,
персидского шелка плат, сунул Ивану: - Еговой жонке!
- Не мыслишь в Русь? - все-таки вопросил Иван. Васька посмотрел на
него отчаянно, обрезанным взором, дернулся, ничего не сказав. Повернул
коня и уже с оборота домолвил:
- Прощай! Да скажи там... Кому-нито... Тохтамыш, де, заключил ряд с
Витовтом, чаю, против Руси. Уступает тому, по слухам, русский улус!
Он протяжно свистнул, собирая своих, и, не глядя более на Ивана,
поскакал, уводя разбойную сотню прочь. Потрепанные русичи опоминались, все
еще не веря своему счастью. Иван не стал ничего объяснять даже Родиону
Ослебятеву - пущай думают, что пронесло! Не ровен час, воротит Васька на
Русь, а кто-нито из здесь сущих заведет: мол, грабил нас в Крыму, да то,
да се, - не стоит! Есть вещи, которые не всякому и объяснить мочно!
Щедрая южная осень провожала их на разгромленной, обезлюженной земле:
неубранный виноград, кругами осыпавшиеся плоды под яблонями,
потрескавшиеся, забытые в вянущей ботве дыни. Хлеб, кое-где уцелевший от
конной потравы, тоже не был убран, хозяева не то попрятались, не то были
уведены в полон. Даже и скотина попадалась кое-где, одичалая, потерявшая
хозяев. И вздохнулось свободнее, когда, наконец, набрели на мало
разоренное живое село, жители которого опасливо выглядывали из-за плетней
и, только уже признавши русичей и духовную братию, начинали вылезать на
свет божий.
Иван Федоров ехал задумчив и хмур. Встреча с Васькой возмутила его до
глубины души, а остерегающие слова: "Скажи тамо..." - не выходили из
головы. Как же так? - думал он. - И сказать коли, - кому? Великому князю,
который весь в Витовтовой воле? Кому из бояр?
Впереди лежала многодневная опасная дорога, сто раз мочно было и
голову потерять, и уже не было покоя, и уже не было мирной родины, ибо над
нею нависла доселе небывалая беда. Витовт, который, по Иванову убеждению,
вместе с дочерью искусно обманывал Василия, заключил теперь ряд с
Тохтамышем... О чем? И против кого? Против Темир-Кутлуга? А что с того
Витовту? - малого недоставало Ивану, чтобы постичь истину, о которой скоро
заговорят и на Руси, и в Орде!
Скажем тут, что в известиях о походе Витовта в Крым много неясного.
Факты порою противоречат друг другу. Впрочем, согласно исследованиям Ф. М.
Шабульдо, устанавливается следующая картина.
В 1396 году разбитый Тимуром Тохтамыш пытается утвердиться в Крыму,
осаждает Кафу, но изгнан оттуда Темир-Кутлугом.
В 1397 году, 8 сентября, Витовт в битве близ Кафы разбивает войска
Темир-Кутлуга и Едигея, вновь освобождая Крым для Тохтамыша. Не тогда ли
уже Тохтамыш с Витовтом заключают некий союз?
Но уже в исходе зимы 1397 - 98 годов Тохтамыш, вновь разгромленный
Идигу и Темир-Кутлугом, бежит в Киев к Витовту и договаривается с ним ни
мало ни много, как о дележе страны: Витовт помогает Тохтамышу вновь занять
ордынский трон, а Тохтамыш уступает Витовту свой русский улус, то есть
Владимирскую (Московскую) Русь! Об этом договоре, с понятным возмущением,
сообщает русский летописец.
Витовт затем соберет войска и отправится в поход на Темир-Кутлуга,
который, в свою очередь, потребует от Витовта только одного: выдачи ему
своего врага, Тохтамыша.
Договор с Тохтамышем, как и попытку одним махом захватить всю Русь,
зная Витовта, понять можно. Но столь решительная вражда с Темир-Кутлугом и
Едигеем? И столь же решительная поддержка многажды битого Тохтамыша? Быть
может, влюбившийся в эти изрезанные морем берега, уязвленный любовью к
Крыму, как и многие до и после него, Витовт и Тохтамыша решил поддержать
лишь временно, надеясь позднее захватить эти земли, так же как надеялся он
стать вскоре полновластным хозяином Руси?
Древние хартии молчат, а море, что лижет камни у подножия Крымских
гор, не дает ответа.
Иван Федоров понял, как он смертельно устал, только когда
возвращающееся из Цареграда посольство достигло берега Оки. Впереди была
переправа на свою, московскую сторону, и ни татарские, ни литовские шайки,
ни неведомо чьи разбойничьи ватаги, распространившиеся нынче во всему
Муравскому шляху, стали уже не страшны.
Перед ним стремила свои воды большая русская река, за которой было
спасение: свой князь, своя земля и свой дом. И о том, что князь кумится с
Витовтом, врагом русской земли, в этот час не думалось.
Он едва сдержал себя, когда сажались в лодьи, заставил остаться
здесь, на рязанском берегу, до возвращения первых лодей, дабы отплыть, как
и пристойно старшому, с последними кметями своей дружины, своих молодцов,
с которыми сроднился в пути и у которых, почитай у всех, видел сейчас в
очах тот же неистовый истомный зов родины. Сейчас - еще сейчас! - они
будут цепляться друг за друга, резаться насмерть с врагом, защищая
товарища, не бросят раненого в пути, похоронят, ежели кто падет в бою или
инако погинет, а достигнув Москвы, разбредутся, словно и позабыв друг о
друге, как капли влаги, достигшие родной стихии и без остатка растворенные
в ней. О доме мало и говорили нынче. Ждали. И сам Иван ждал, закаменев.
В Коломне удалось наконец добраться до бани, свирепо выпариться,
вычесать волосы от гнид, пропарить одежу, переменить исподнее, добраться
до столов, до щей, до сытной вологи, - дорогою прискучила почти постоянная
сухомять! И только уже поздно вечером, устроив своих, Иван, небрегая
навалившею усталью, устремил на поиски родни-природы, ставшего ему в этот
миг близким и милым коломенского зятя и сестры.
С зятем, уколовшись о его проволочную бороду, облобызались, как два
старых друга. Зять тотчас поволок за стол, отмахнувшись от Ивановых
объяснений, что, мол, только что от столов и зашел на погляд. Любава гордо
плавала по терему, когда целовал, склонила голову, зарозовев. Не сразу
узрел ее вздетый под саяном живот и налившиеся груди.
- Сына ждем! - радостно пояснил зять.
Последовали пироги, холодная, с ледника, кулебяка, пьяный мед и
перебродивший хмельной квас, стерляжья икра и заедки. Они пили, хлопали
друг друга по плечам, орали песню. Иван вылезал из-за столов, вновь и
вновь поцеловать разрумянившуюся сестру, цеплял ложкою тертый хрен, снова
пил, уже сбиваясь со счета, невесть которую чару и уснул, едва добредя до
роскошного, на свежей соломе, застланной рядном и полосатым ордынским
тюфяком ложа, чуя только, что Любава заботно укрывает его овчинным шубным
одеялом и шепчет что-то милое, почти детское, как когда-то
государыня-мать.
Утром с перееда была тяжесть в черевах, кружило голову, пока не
поправились оба-два, опрокинув по чаре давешней медовухи.
Тут вот, за утреннею трапезой (пора было бежать к своим, и потому
много не пили), и рассказал Иван о встрече с двоюродником и остерегающих
словах Васьки. К кому идти? К самому Василию? Дак тут неведомо как примут
его. известие!
Зять решительно помотал головой:
- Софья Витовтовна прознает, со свету тебя сживет, и службы лишиться
придет, и Островое, гляди, отберут! Да ить и так-то подумать мочно:
каки-таки у тебя причины полагать, что братанич твой правду бает? Отколь
ему, сотнику, знать, о чем хан с великим князем литовским сговаривали?
Може, пустой слух какой? Да и не лезь ты в етое дело, не лезь! Пущай о том