Страница:
Да, русская рать, общенародное ополчение, собрать которое без решения
думы князь не мог, не выступила на помощь Витовту. Но отдельные князья, да
и бояре со своими дружинами могли быть посланы Василием на помощь своему
тестю. И тогда у Едигея был прямой повод совершить набег на Москву в 1408
году помимо тех оснований, о которых он писал в своем письме князю Василию
(неуважение к хану и невыплата ордынской дани).
Меж тем при ином исходе сражения на Ворскле Русь неизбежно попала бы
под власть Литвы, и неясно, как стала бы развиваться дальнейшая наша
история, устояли бы государство и, главное, православная церковь, каков бы
стал итог Флорентийской унии... Словом, это сражение для судеб Руси
оказывалось гораздо важнее и битвы на Тереке, и даже Куликова поля.
Сражение это спасло Русь от очередного натиска католического Запада,
спасло ее бытие, позволило возникнуть и укрепиться великому государству,
вскоре ставшему наследником безмерных просторов Сибири, из рук Орды
перешедших в руки Московской Руси...
Так выходит, что все-таки Василий помогал Витовту?! И тотчас
возникает следующий вопрос: в какой мере Боброк ведал о дальнейших планах
Витовта по захвату Руси? Не оттого ли сыновья Боброка не заняли
подобающего места в великокняжеской думе, что участие их отца в походе
князя Витовта вызвало глухое недовольство московской боярской господы,
извещенной об этих Витовтовых замыслах?
Сего не ведаю.
Во всяком случае, точные, документальные, как мы сказали бы теперь,
данные о соглашении Витовта с Тохтамышем и замысле раздела Руси стали
известны на Москве только после битвы на Ворскле.
Внешне на Москве продолжалась мирная жизнь. Происходили события
тихие, в иную пору, возможно, и не привлекшие бы внимания летописца.
Семнадцатого марта умерла престарелая вдова великого князя Семена Иваныча,
Марья, прожившая почти полвека после смерти супруга. С ней окончательно
уходили, отмирали, превращаясь в сухие строки погодных летописей, страницы
отчаяния и скорби, гордых дерзаний и надежд, далекого времени, когда все
еще только начиналось, когда был жив Великий Ольгерд, когда Золотая Орда
казалась и была непорушенным гранитным утесом, неподвластным течению
времени, когда Тверь еще спорила о первенстве с Москвой, когда нынешние
старики были юны и, как всякая юность, полны надежд. Тело ее положили в
монастыре у Спаса, и Наталья Никитишна, посчитавшая своим долгом проводить
покойную в последний путь, поплакала над могилой великой княгини, воспомня
и свои юные годы.
Пятнадцатого мая совершилась еще одна значительная смерть: умерла
Мария, молодая жена литовского князя Семена Лугвеня, сестра великого князя
Василия. Умерла в Литве, в Мстиславле. Тело ее в дубовом гробу привезли на
Москву и похоронили у церкви Рождества Богородицы. Оборвалась еще одна
ниточка родственных связей московского дома с Литвой.
Летом Феофан Грек с учениками "подписывал" церковь Архангела Михаила,
главную усыпальницу московских князей. К сожалению, все эти росписи до нас
не дошли. Старые храмы разрушились, нынешний был выстроен при Иване
Третьем Алевизом Новым, и можно только гадать, какой величественной
живописной красоты лишилась Москва с этою перестройкой.
Князь Юрий, погромив Булгар, Казань, Жукотин и Керменчуг, с великим
полоном и славою воротил на Москву, вскоре посватавшись к дочери
изгнанного со своего удела смоленского князя Юрия. Как уже говорилось
выше, брак этот всеми был воспринят как осуждение политики великого князя,
допустившего взятье Смоленска Литвой.
Мать в этом году чуть было не уговорила Ивана Федорова жениться, да
начались долгие переговоры о приданом, и Иван махнул рукой. Сыновья росли
и требовали все больше заботы. Ваняте шел семнадцатый год, парень добре
обучился грамоте, ведал татарскую молвь от отца, и Иван уже хлопотал, ладя
пристроить сына к посольскому делу. Не до женитьбы было! Подходил август,
в Островом начинали жать хлеб. Требовалось объехать владычные села, не
затянули бы с осенним кормом. Впервые на дело взял старшего сына с собой.
И о том, что там творится в Литве и Поднепровье, попросту не думалось.
Пушки тяжело катятся по неровному, в каменно-застывших колеях, шляху,
вздрагивая и клонясь то одесную, то ошую. Когда попадается грязь, орудия
застревают, у волов наливаются кровью глаза, а идущие обочь хлопы
наваливаются со сторон, тянут дубовую станину, орут вразнобой, наконец
каким-то последним усилием выдергивают грузное бронзовое чудовище из жижи,
и вновь начинается надрывный скрип колес и мерное покачиванье с боку на
бок.
Немецкие мастера огненного боя идут следом или едут на телегах,
свесив ноги на сторону, безразлично сплевывая или поглядывая вверх,
откуда, с безоблачного неба, льются на землю волны солнечного жара. Рыцари
едут верхом на своих могучих неторопливых першеронах. Латы, нагрудники,
шеломы, щиты свалены на телеги. Рыцари расстегнули и поснимали кожаные
куртки свои, изнывая от жара. Легкая польская кавалерия проскакивает мимо,
обдавая медленный рыцарский строй клубами дорожной пыли. Колышутся пестрые
штандарты, тяжело свисают шитые шелками полотна знамен. Твердо вбивая шаг
в натруженную землю, идет русская пехота в кожаных постолах и лаптях, с
мешками за спиною, неся на плечах длинные копья. Рысят, испестривши луга
разноцветьем одежд, княжеские дружинники. Проскакивает татарская конница в
мохнатых шапках и кожаных коярах. Бесконечною чередой тянутся возы с
добром, снедью и ратною справою.
Днепр перешли в половине июля, и теперь армия приближается к Ворскле,
за которой, по слухам, уже маячат в степи передовые разъезды
Темир-Кутлуевых татар. Скоро август. И хоть бы капля дождя!
Витовт, пропыленный, горячий, соскочил с коня, пошатываясь, прошел в
шатер. Писец ждал с ворохом грамот в руках. Витовт, усевшись на раскладной
холщовый стулец, срывал печати, разворачивая свитки, бегло проглядывал
деловые бумаги. Тут же отдавал приказания. Писец костяным писалом отмечал
на вощаницах, что надобно содеять тотчас, что можно отложить до утра.
Повар ждал почтительно, когда князь покончит с делами. (В серебряной мисе
под крышкою булькала только что снятая с огня уха.) Уследив мановение
княжеской длани, стремглав подал кубок воды с лимоном. Витовт выпил, не
отрываясь от грамот. На умоляющий взгляд повара отмахнул рукою: пожди! Из
Кракова писали, что порох и ядра для тюфяков уже посланы, а рыцарский
отряд великополян задерживается и вряд ли вообще поспеет к бою. Князь
выругался вполголоса по-русски: "Привыкли моими руками жар загребать, а
как до дела..." Последнюю грамоту, перевязанную черной лентой, писец подал
со значением. Витовт взглянул на печать, вздрогнул. Поднял покрасневший,
иссеченный ветром взор. Не разворачивая грамоты (уже знал, что ничего
приятного себе там не узрит), подозвал повара. Ел быстро, не вникая. Молча
отбросил тарель и лжицу, вытер рот поданным рушником, посидел, прикрывши
глаза. Решившись, махнул повару: выйди! Рванул льняной шнурок, пропущенный
сквозь серебряную печать. Глянул, побледнел, воротился к началу грамоты,
перечел медленно, шевеля губами. Краковский замковый капеллан по поручению
епископа и короля Владислава-Ягайлы сообщал, что королева Ядвига,
разрешившись девочкою, умерла от родильной горячки семнадцатого числа июля
месяца, на второй день после того, как войска перешли Днепр.
Писец ждал с писалом в руке. Витовт отмотнул головою. Писец,
вглядевшись, понял, пятясь, исчез из шатра.
Еще недавно, когда Ядвига удерживала польских рыцарей, не давая им
присоединиться к войску Витовта, он рвал и метал, сдерживая себя, писал
королеве: "Я обеспечил навсегда мир и независимость Литвы от меченосцев.
Теперь я должен освободить и остальных христиан от притеснений других
притеснителей... Бог да поможет правому делу!" Эта грамота и этот
спокойный тон дались ему в то время с трудом. С большим наслаждением он
изругал бы Ядвигу последними словами... Королева! И теперь, когда она
оказалась просто женщиной, подверженной всем каверзам женской природы,
когда она, к счастью для него, Витовта, не сумев родить наследника Ягайле,
умерла, он почувствовал вдруг странную пугающую пустоту... Где ты? Как с
тобою спорить теперь? Ядвига долго не могла забеременеть. По Кракову уже
поползли слухи о порче. Когда понесла, сама обрадовалась несказанно, но
беременность переносила тяжело, с рвотою и обмороками... Витовт сидел
пригорбясь, продолжая сжимать в руках плотный лист итальянского пергамена.
Нежданная щекотная слеза скатилась по его щеке. Любил ли он Ядвигу? Во
всяком случае, никому, ни жене Анне, ни даже дочери Софье никогда не
говорил об этом... И теперь, с ее смертью, все невероятно усложнялось для
него в польско-литовских делах. Что надумает совершить ныне
непредсказуемый Ягайло? Вовремя он успел получить от Ядвиги право на
польский престол после ее возможной смерти! Ягайле опять несказанно
повезло! Скользом прошло: не сорвался бы теперь весь поход... Да нет! У
Ягайлы не хватит ума покумиться с Темир-Кутлугом!
Витовт поднял голову, поглядел слепо. Писец, угадав движение
господина, тотчас всунулся на погляд.
- Спытко извещен? - вопросил Витовт. Писец отрицательно помотал
головой. Витовт протянул ему грамоту, сказал хрипло, не сумевши справиться
с голосом: - Извести!
Он прикрыл глаза. Да, видел, видел ее огрузневшей, с пятнами на лице,
но представить ее себе мертвой все одно не мог и мысленно продолжал
спорить с нею, упрекая за несвоевременную смерть. Продержалась бы хотя до
его возвращения из похода! Горько улыбнулся - зачем это ему теперь?
Котиное, слегка обрюзгшее лицо Витовта дернулось в кривой, нехорошей
улыбке. Он все-таки любил Ядвигу. Теперь может признаться в этом самому
себе: да, любил! Понимает ли хоть Ягайло, что он потерял вместе с Ядвигою?
Витовт сидел сгорбясь, смеживши очи. И картинами проходило перед ним
его трудное прошлое: союзы с немцами; двукратный штурм Вильны; гибель
детей, Ивана и Юрия; трудная война со Скиргайлой, которого он в конце
концов содеял другом себе; разгром Дмитрия-Корибута... Да, он взял тогда
Друцк, Оршу, Витебск, сдавшийся под гром пушек, взял Житомир и Овруч.
Скиргайлу он тогда посадил в Киеве вместо Владимира Ольгердовича.
Скиргайло тоже был Ольгердович. По его приказу Скиргайло взял Черкассы и
Звенигород, отобрав эти города у ордынцев. В Киеве его отравил Киприанов
наместник, Фома Изуфов. Скиргайло умер на седьмой день. Хотя возможно,
никакого отравления и не было... Во всяком случае, Киприану он обязан
многим, ежели не всем. Но Киприану надобно, чтобы он, Витовт, принял
православие, а это значит, навсегда потерять Польшу, что особенно опасно
теперь, после смерти Ядвиги... "Зачем ты умерла, не дождавшись моего
возвращения из похода!" - прошептал он с надсадною болью. Умерла. Не
дождалась! Ни перед кем не желал он так похвастаться своей победой, как
пред нею, Ядвигою. "И ты умерла!"
Ядвигу он, кажется, убедил, что Скиргайло должен был умереть. Ядвигу,
но не Ягайло! Ягайло теперь будет искать, кого из Ольгердовичей
противопоставить ему, Витовту. Точнее, уже нашел. Это будет Свидригайло.
Будет и есть! Нет, пока он не станет королем Литвы, самостоятельным
независимым володетелем Литвы и Руссии...
Витовт подымает голову. Глаза его загораются гневом.
- Кто там? - громко спрашивает он, намерясь воспретить чей бы то ни
было приход.
- Князь Дмитрий Михалыч Боброк, до твоей милости! - отвечает
придверник. Витовт рывком встает на ноги. Подтягивает пояс. Жестом дает
понять холопу, чтобы накрыл стол и выставил угощение. Произносит резко:
- Проси!
Боброк один из немногих, кому он не волен отказать в приеме, что бы
ни случилось и кто бы ни умер в Кракове.
Витовт стоит. Двое холопов возятся, накрывая раскладной столик.
Выставляют серебряную и золотую посуду, чары, стеклянные оплетенные
кувшины с темным вином, мисы и судки с заедками.
Боброк, высокий, сухой, вступает в шатер. Слышно, как звякают
стремена, как топочет удерживаемый стремянным конь.
- Умерла королева? - спрашивает Боброк. Витовт склоняет голову,
указывает князю на холщовый стулец. Боброк садится, медленно распрямляя
длинные ноги. Жестом отстраняет поданную было чару.
- Я приехал к тебе говорить, князь! - выговаривает он значительно.
"Говорить я хотел бы не с тобою, а с Василием!" - почти догадывая, о
чем пойдет речь, мысленно возражает Витовт, но не произносит ничего, лишь
склоняет голову и кивком удаляет слуг вон из шатра. Слуги Витовта готовы
за него в огонь и в воду, и все же серьезные речи он предпочитает вести с
глазу на глаз. И так Ягайло слишком многое узнает от своих слухачей!
- Я слишком поздно узнал, - начинает Боброк без всякого предисловия,
- то, о чем ныне толкует весь ратный стан!
- Договор?
- Да! - жестко подтверждает Боброк. - Договор с Тохтамышем
предусматривает, оказывается, что хан, в случае победы, передает Литве
весь русский улус! Я пришел к тебе, князь Александр, дабы подтверждение
этих слухов услышать из твоих уст. Не ведаю, как к тому отнесется великий
князь Василий, но я не намерен продавать родину и завтра же возвращаю
вверенную мне дружину на Русь.
Витовт смотрит на него остановившимся мерцающим взором. На какой-то
неуловимый миг им овладевает бешенство: схватить, скрутить, немедленно
казнить этого гордеца, осмелившегося так говорить с самим Витовтом!
Сдерживает себя. Русь не Литва, там все иначе. На Руси даже простолюдину
не прикажешь вешаться, тем паче великому боярину и князю, каковым является
Боброк. Стоит схватить князя, и завтра же возмутится вся его русская
дружина.
Боброк видит мгновенную вспышку Александра-Витовта, понимает
невольное движение княжеской руки, потянувшейся было к оружию. Но сам не
делает и движения. Холодно ждет ответа.
- Ты готов терпеливо выслушать меня, князь? - спрашивает Витовт
глухо. Боброк молча, чуть заметно, склоняет голову. Лицо его, на котором
не дрогнул ни один мускул, сумрачно и спокойно.
Витовт легким наклоном головы предлагает Боброку осушить налитую
чару. Боброк чуть заметным отрицательным движением отказывается. Пока он
считает Витовта врагом, он не станет ни пить, ни есть в его шатре. Витовт
краснеет, и слава Богу, что в шатре темно - солнце уже село, а свечи не
зажжены, и Боброк не видит его смущения.
- Ты ведаешь, - говорит Витовт, - что покойный Дмитрий ладил отдать
дочь за Ягайлу? - Боброк знает это, склоняет голову и молчит. - Были
составлены начерно два договора, - продолжает Александр-Витовт. - О
будущей свадьбе и о том, что Литва принимает православие и переходит под
руку великого князя владимирского?
Боброк молчит. В тех переговорах он сам принимал участие, вместе с
Андреем и Дмитрием Ольгердовичами. Тогда еще великая княгиня Ульяния
отнюдь не мыслила о католическом крещении своего сына.
- Этого не получилось! - твердо продолжает Витовт. Он оправился, и
голос его крепнет. - Но ежели бы получилось? Ежели бы сейчас Литва и Русь
составляли одно могучее государство?!
Витовт вскакивает, делает несколько легких шагов вглубь шатра,
поворачивается к Боброку. В сумраке круглое лицо его глядится белым
пятном, говорит почти весело:
- Знаешь, князь! Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему,
что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш,
не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован
с князем Василием и весь его смысл - освобождение Руси от ордынской
власти, да, да! И все это было бы верно! Почти... Но тебе, Дмитрий
Михалыч, я поведаю то, чего не сказал бы никому другому... Скажи, князь,
способен Василий Дмитрич возглавить силы Литвы и Руси и повести их к
победе над Ордою и Орденом?!
Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:
- Способен я! Я остановил немцев, не имея в руках ничего или почти
ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь
должны составить единое государство, которое только и сможет сокрушить
Орду и раздавить немецких рыцарей! Тохтамыш надобен мне и тебе, ежели он
отказывается от Руси в мою пользу! Это и будет то, чего добивались и не
добились вы в битве на Дону. Я избавляю Русь от ордынского ярма! Князь!
Повторю то, что уже говорил Василию: мои мальчики убиты немцами, у меня
нет наследников, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я
тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей великой
Руси и Литвы! Не Сигизмунд, погрязший в разврате и позорно разбитый
турками под Никополем, не Ягайло, способный лишь пировать, да охотиться,
да еще строить козни своему братаничу! И ни кто другой из нынешних
европейских государей!
Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста
тысяч золотых, с немцами брал штурмом Вильну, но ныне Литва моя! Да, я
помогал Ягайле против Андрея Ольгердовича, против смолян, - но теперь
здесь, в Подолии, моя власть, и Смоленск - мой, и смоленские князья идут
со мною! Неужели ты, знатный воин, исхитренный в делах власти, не видишь,
что наше величие невозможно без единой твердой власти, которой бы
подчинились все! Неужели ты предпочтешь, чтобы на этой великой равнине
по-прежнему изгибала сотня мелких княжеств, уязвляющих друг друга во
взаимной грызне и бессильных противу властных соседей? Что же тогда станет
с Русью и что станет с Литвой? Не мыслишь ты, что и Крым, и все
Причерноморье вскоре попадет в руки турок, что ляхи покорят Червонную,
Белую и Черную Русь, что немецкий Орден поглотит и Литву, и Новгород со
Псковом, а там устремит и далее, что на Волге усилится та же Казань, что
вы сами станете лишь ежегодно разоряемым пограничьем между чуждыми вам
великими державами, и не только освященное православие, но и сам язык
русский исчезнет в пучине времен?! Почему вас не смущает власть диких
степняков, а смущает власть образованного Запада?!
Голос Витовта смолк на самой высокой ноте, после чего в шатре настала
обморочная тишина.
Боброк молчал.
- Выпей, князь! - примирительно произнес Витовт. - Выпей и не уходи
от меня!
Боброк пошевелился на стульце. Изрек после долгого молчания:
- Хорошо. Мы поговорим об этом после сражения! - Он поднес чару к
губам, только-только пригубив, и отставил в сторону. - И вот еще! -
сказал. - Одолеть татар будет зело не просто. Я боюсь, ибо княжеские
дружины идут поврозь, и в час битвы сумеют ли стать единым полком противу
врага?
- Я верю в пушки! - возразил Витовт. - С пушками я брал Вильну, брал
Витебск и иные грады. Пушки способны разметать любой конный строй. Верь
мне, князь, мы победим!
Ничего не отмолвил Боброк. Встал, голенастый, сухой, прямой и старый.
Молча пошел к выходу из шатра.
Витовт вышел вместе с ним. Холопы в шатре возжигали свечи.
- Прости, Александр! - высказал Боброк, уже сидя в седле.
- И ты прости, Дмитрий Михалыч! - отмолвил Витовт как можно
сердечнее.
Васька в эту ночь лежал, завернувшись в свой мелкостеганный из
верблюжьей шерсти халат, глядел в темно-синее небо на звезды и думал.
Бек-Ярык останавливал своих в стороне от главного стана армии, там, где
были невытоптанные травы для коней и свежая вода. Стреноженные лошади
глухо топотали во тьме, изредка гортанно перекликалась сторожа. Тонкий
серп молодого рогатого месяца неслышно выполз из-за облачка, осеребрил
недвижные замершие листья ракит, притушив влажное переливчатое мерцание
звезд.
Вот они разобьют Темир-Кутлуга, вернутся в разгромленный Сарай. Но ни
Темир-Кутлуг, ни Идигу не смирятся с поражением. Опять начнется
бесконечная степная война, выжженные пастбища, подыхающий от бескормицы
скот... А на Руси затеется грызня с Витовтом... Был ли какой толк от того,
что он повестил Ивану Федорову во время последней встречи в Крыму? Что за
князь Василий Дмитрич, коему Витовт приходится тестем? Или махнуть рукой
на них всех и податься в Сибирь, куда-нито за Иртыш, окончательно забыть
родину, забраться в леса, найти себе узкоглазую жену, пасти овец на
склонах Алтая... Или все-таки воротить в Русь? Бек-Ярык ладит женить его
на какой-то своей не то племяннице, не то троюродной внучке и тем
окончательно привязать к Орде... Оглану нужны хорошие воины. А он, Васька,
умеет ли что-нибудь кроме ратного дела, которым занимается, почитай, всю
жизнь? С чем он придет к своему брату, что будет делать в глухой деревне,
затерянной в заокских борах?
В конце концов у него от всех этих мыслей закружило голову. Ничего
нельзя решить, пока не состоялось сражение, и, верно, и не надобно ныне
ничего решать! Иван говорил когда-то, еще в Сарае, что он, Васька, мог бы
поступить в княжескую дружину или стать толмачом... Он вздыхает, плотнее
закутывается в халат. Хрупают сочной травою кони. Луна плывет парусною
лодкою среди мерцающих звезд. Кусты в предутрии оделись тишиной и туманом.
Лишь издали, со стороны ратного стана, по-прежнему доносит звуки песен и
веселые клики: неутомимые шляхтичи продолжают гулять вплоть до утра.
Татары показались на той стороне Ворсклы, справа от тяжело
движущегося русско-литовского войска. Сперва - отдельными разъездами. Иные
всадники вихрем проносились по самому берегу, с гортанными выкриками
подбрасывая и ловя на скаку легкие метательные копья; постепенно густея,
посверкивая шеломами и чешуей кольчуг, они сливались в полки, занимая все
пространство до окоема. Рдели на солнце крытые узорным шелком, стеганые,
красные, с железным подбоем монгольские панцири, прозванные на Руси
тегилеями. Глухой топот многочисленной конницы и тяжелый душный жар
десятков тысяч коней и всадников доносило аж сюда, на правый берег реки, и
литовские кони, натягивая поводья, начинали ржать и рыть копытами землю.
Яснело, что они сблизились уже не с передовыми куренями, а с самим
Темир-Кутлугом, с его главною ратью.
Литовская сторожа уже не по раз совалась в воду, кони съезжали по
обрыву берега, фыркая, плюхались в воду, плыли, не обретая брода,
заворачивали назад.
Витовт, удерживая поводьями скакуна, щурясь, смотрел с обрыва на тот
берег. К нему то и дело подъезжали воеводы, стремглав мчались с приказами
вестоноши, подгоняя отставших. Рать, почти месяц бредущая по колеистым
степным шляхам, стягивалась, ощетиниваясь копьями и остриями шеломов.
Рыцари надевали свои бочкообразные нагрудники, поножи, наручи, шеломы,
знаменосцы подымали штандарты, разворачивали знамена, в воздухе плыл
вибрирующий призывный медный голос боевых труб. Пешая рать смыкала ряды,
четче печатала шаг, ратников уже охватывало лихорадочное веселье
предвестия боя.
Скоро вокруг Витовта столпились воеводы полков: оба Ольгердовича,
Андрей и Дмитрий, Киевский князь Иван, оба Корибутовича, Патрикеевичи,
Боброк, Спытко, Сендзивой Остророг, Иван Юрьич Бельский, Ян Гловач, Павел
Щурковский, командир отряда немецких рыцарей рагницкий комтур Марквард
Зальцбах с двумя подручными, Глеб Рюрикович и иные. Воеводы шумели,
перебивая друг друга, поляки заспорили с немцами, следует ли тотчас
переходить реку или идти дальше, выше по течению, отыскивая удобные броды.
Витовт продолжал вглядываться в движущуюся громаду татарской конницы,
по ползущим бунчукам отыскивая вражеских воевод, впервые почуяв смутную
тревогу за исход близкого сражения. Оба войска продолжали двигаться, но
если литовское тяжко ползло, вздымая пыль, то татарские полки, словно
пролитая ртуть, легко переливались по равнине.
Витовт нервничал, но не посылал герольдов: сожидал, чтобы
Темир-Кутлуг первым начал переговоры. Низило солнце. Вот его последние
багряные лучи прошли над землей, зажгли яркою зеленью истоптанные травы и
багряным огнем гнедые бока коней, погорели и смеркли, оставив на окоеме
одинокое золотое облачко. Темнело, ратники, останавливаясь, начинали
разоставлять шатры, окружали стан телегами, связанными железными цепями.
Тохтамыш на этот раз приблизил своих вплоть к литовскому стану. Вдоль
берега рассыпалась конная сторожа. Иные спали, не снимая кольчатых рубах.
Коней не расседлывали, лишь ослабили подпруги, вынув из пасти удила. В
темноте южной ночи загорались далекие костры, и по числу костров воеводы
той и другой ратей старались понять, сколько же войск у противника.
Темир-Кутлуговы послы показались на утро. (Было шестое августа.) На
самом рассвете кучка всадников под бунчуком остановилась у самой воды,
выкликая литовских воевод. Скоро их кони стали, осторожно подымая копыта,
опускаться в воду. Плюхнулись, поднявши фонтаны брызг, и поплыли наискось,
пофыркивая. Всадники поводьями подымали головы коней над водою. Двое из
них переплывали реку форсисто, стоя на седлах, и поднялись на правый
берег, почти не замочив цветных сапог.
Витовт сидел в шатре за раскладным стольцом и, хмурясь, перечитывал
уже, кажется, в четвертый раз прежний ультиматум Темир-Кутлуга, когда-то
принятый им за выражение безмерной татарской гордости, а ныне показавшийся
даже и вполне умеренным. Темир-Кутлуг писал: "Выдай мне беглого Тохтамыша!
Он мой враг, не могу оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет,
потому что изменчива жизнь наша: нынче хан, а завтра беглец, нынче богат,
думы князь не мог, не выступила на помощь Витовту. Но отдельные князья, да
и бояре со своими дружинами могли быть посланы Василием на помощь своему
тестю. И тогда у Едигея был прямой повод совершить набег на Москву в 1408
году помимо тех оснований, о которых он писал в своем письме князю Василию
(неуважение к хану и невыплата ордынской дани).
Меж тем при ином исходе сражения на Ворскле Русь неизбежно попала бы
под власть Литвы, и неясно, как стала бы развиваться дальнейшая наша
история, устояли бы государство и, главное, православная церковь, каков бы
стал итог Флорентийской унии... Словом, это сражение для судеб Руси
оказывалось гораздо важнее и битвы на Тереке, и даже Куликова поля.
Сражение это спасло Русь от очередного натиска католического Запада,
спасло ее бытие, позволило возникнуть и укрепиться великому государству,
вскоре ставшему наследником безмерных просторов Сибири, из рук Орды
перешедших в руки Московской Руси...
Так выходит, что все-таки Василий помогал Витовту?! И тотчас
возникает следующий вопрос: в какой мере Боброк ведал о дальнейших планах
Витовта по захвату Руси? Не оттого ли сыновья Боброка не заняли
подобающего места в великокняжеской думе, что участие их отца в походе
князя Витовта вызвало глухое недовольство московской боярской господы,
извещенной об этих Витовтовых замыслах?
Сего не ведаю.
Во всяком случае, точные, документальные, как мы сказали бы теперь,
данные о соглашении Витовта с Тохтамышем и замысле раздела Руси стали
известны на Москве только после битвы на Ворскле.
Внешне на Москве продолжалась мирная жизнь. Происходили события
тихие, в иную пору, возможно, и не привлекшие бы внимания летописца.
Семнадцатого марта умерла престарелая вдова великого князя Семена Иваныча,
Марья, прожившая почти полвека после смерти супруга. С ней окончательно
уходили, отмирали, превращаясь в сухие строки погодных летописей, страницы
отчаяния и скорби, гордых дерзаний и надежд, далекого времени, когда все
еще только начиналось, когда был жив Великий Ольгерд, когда Золотая Орда
казалась и была непорушенным гранитным утесом, неподвластным течению
времени, когда Тверь еще спорила о первенстве с Москвой, когда нынешние
старики были юны и, как всякая юность, полны надежд. Тело ее положили в
монастыре у Спаса, и Наталья Никитишна, посчитавшая своим долгом проводить
покойную в последний путь, поплакала над могилой великой княгини, воспомня
и свои юные годы.
Пятнадцатого мая совершилась еще одна значительная смерть: умерла
Мария, молодая жена литовского князя Семена Лугвеня, сестра великого князя
Василия. Умерла в Литве, в Мстиславле. Тело ее в дубовом гробу привезли на
Москву и похоронили у церкви Рождества Богородицы. Оборвалась еще одна
ниточка родственных связей московского дома с Литвой.
Летом Феофан Грек с учениками "подписывал" церковь Архангела Михаила,
главную усыпальницу московских князей. К сожалению, все эти росписи до нас
не дошли. Старые храмы разрушились, нынешний был выстроен при Иване
Третьем Алевизом Новым, и можно только гадать, какой величественной
живописной красоты лишилась Москва с этою перестройкой.
Князь Юрий, погромив Булгар, Казань, Жукотин и Керменчуг, с великим
полоном и славою воротил на Москву, вскоре посватавшись к дочери
изгнанного со своего удела смоленского князя Юрия. Как уже говорилось
выше, брак этот всеми был воспринят как осуждение политики великого князя,
допустившего взятье Смоленска Литвой.
Мать в этом году чуть было не уговорила Ивана Федорова жениться, да
начались долгие переговоры о приданом, и Иван махнул рукой. Сыновья росли
и требовали все больше заботы. Ваняте шел семнадцатый год, парень добре
обучился грамоте, ведал татарскую молвь от отца, и Иван уже хлопотал, ладя
пристроить сына к посольскому делу. Не до женитьбы было! Подходил август,
в Островом начинали жать хлеб. Требовалось объехать владычные села, не
затянули бы с осенним кормом. Впервые на дело взял старшего сына с собой.
И о том, что там творится в Литве и Поднепровье, попросту не думалось.
Пушки тяжело катятся по неровному, в каменно-застывших колеях, шляху,
вздрагивая и клонясь то одесную, то ошую. Когда попадается грязь, орудия
застревают, у волов наливаются кровью глаза, а идущие обочь хлопы
наваливаются со сторон, тянут дубовую станину, орут вразнобой, наконец
каким-то последним усилием выдергивают грузное бронзовое чудовище из жижи,
и вновь начинается надрывный скрип колес и мерное покачиванье с боку на
бок.
Немецкие мастера огненного боя идут следом или едут на телегах,
свесив ноги на сторону, безразлично сплевывая или поглядывая вверх,
откуда, с безоблачного неба, льются на землю волны солнечного жара. Рыцари
едут верхом на своих могучих неторопливых першеронах. Латы, нагрудники,
шеломы, щиты свалены на телеги. Рыцари расстегнули и поснимали кожаные
куртки свои, изнывая от жара. Легкая польская кавалерия проскакивает мимо,
обдавая медленный рыцарский строй клубами дорожной пыли. Колышутся пестрые
штандарты, тяжело свисают шитые шелками полотна знамен. Твердо вбивая шаг
в натруженную землю, идет русская пехота в кожаных постолах и лаптях, с
мешками за спиною, неся на плечах длинные копья. Рысят, испестривши луга
разноцветьем одежд, княжеские дружинники. Проскакивает татарская конница в
мохнатых шапках и кожаных коярах. Бесконечною чередой тянутся возы с
добром, снедью и ратною справою.
Днепр перешли в половине июля, и теперь армия приближается к Ворскле,
за которой, по слухам, уже маячат в степи передовые разъезды
Темир-Кутлуевых татар. Скоро август. И хоть бы капля дождя!
Витовт, пропыленный, горячий, соскочил с коня, пошатываясь, прошел в
шатер. Писец ждал с ворохом грамот в руках. Витовт, усевшись на раскладной
холщовый стулец, срывал печати, разворачивая свитки, бегло проглядывал
деловые бумаги. Тут же отдавал приказания. Писец костяным писалом отмечал
на вощаницах, что надобно содеять тотчас, что можно отложить до утра.
Повар ждал почтительно, когда князь покончит с делами. (В серебряной мисе
под крышкою булькала только что снятая с огня уха.) Уследив мановение
княжеской длани, стремглав подал кубок воды с лимоном. Витовт выпил, не
отрываясь от грамот. На умоляющий взгляд повара отмахнул рукою: пожди! Из
Кракова писали, что порох и ядра для тюфяков уже посланы, а рыцарский
отряд великополян задерживается и вряд ли вообще поспеет к бою. Князь
выругался вполголоса по-русски: "Привыкли моими руками жар загребать, а
как до дела..." Последнюю грамоту, перевязанную черной лентой, писец подал
со значением. Витовт взглянул на печать, вздрогнул. Поднял покрасневший,
иссеченный ветром взор. Не разворачивая грамоты (уже знал, что ничего
приятного себе там не узрит), подозвал повара. Ел быстро, не вникая. Молча
отбросил тарель и лжицу, вытер рот поданным рушником, посидел, прикрывши
глаза. Решившись, махнул повару: выйди! Рванул льняной шнурок, пропущенный
сквозь серебряную печать. Глянул, побледнел, воротился к началу грамоты,
перечел медленно, шевеля губами. Краковский замковый капеллан по поручению
епископа и короля Владислава-Ягайлы сообщал, что королева Ядвига,
разрешившись девочкою, умерла от родильной горячки семнадцатого числа июля
месяца, на второй день после того, как войска перешли Днепр.
Писец ждал с писалом в руке. Витовт отмотнул головою. Писец,
вглядевшись, понял, пятясь, исчез из шатра.
Еще недавно, когда Ядвига удерживала польских рыцарей, не давая им
присоединиться к войску Витовта, он рвал и метал, сдерживая себя, писал
королеве: "Я обеспечил навсегда мир и независимость Литвы от меченосцев.
Теперь я должен освободить и остальных христиан от притеснений других
притеснителей... Бог да поможет правому делу!" Эта грамота и этот
спокойный тон дались ему в то время с трудом. С большим наслаждением он
изругал бы Ядвигу последними словами... Королева! И теперь, когда она
оказалась просто женщиной, подверженной всем каверзам женской природы,
когда она, к счастью для него, Витовта, не сумев родить наследника Ягайле,
умерла, он почувствовал вдруг странную пугающую пустоту... Где ты? Как с
тобою спорить теперь? Ядвига долго не могла забеременеть. По Кракову уже
поползли слухи о порче. Когда понесла, сама обрадовалась несказанно, но
беременность переносила тяжело, с рвотою и обмороками... Витовт сидел
пригорбясь, продолжая сжимать в руках плотный лист итальянского пергамена.
Нежданная щекотная слеза скатилась по его щеке. Любил ли он Ядвигу? Во
всяком случае, никому, ни жене Анне, ни даже дочери Софье никогда не
говорил об этом... И теперь, с ее смертью, все невероятно усложнялось для
него в польско-литовских делах. Что надумает совершить ныне
непредсказуемый Ягайло? Вовремя он успел получить от Ядвиги право на
польский престол после ее возможной смерти! Ягайле опять несказанно
повезло! Скользом прошло: не сорвался бы теперь весь поход... Да нет! У
Ягайлы не хватит ума покумиться с Темир-Кутлугом!
Витовт поднял голову, поглядел слепо. Писец, угадав движение
господина, тотчас всунулся на погляд.
- Спытко извещен? - вопросил Витовт. Писец отрицательно помотал
головой. Витовт протянул ему грамоту, сказал хрипло, не сумевши справиться
с голосом: - Извести!
Он прикрыл глаза. Да, видел, видел ее огрузневшей, с пятнами на лице,
но представить ее себе мертвой все одно не мог и мысленно продолжал
спорить с нею, упрекая за несвоевременную смерть. Продержалась бы хотя до
его возвращения из похода! Горько улыбнулся - зачем это ему теперь?
Котиное, слегка обрюзгшее лицо Витовта дернулось в кривой, нехорошей
улыбке. Он все-таки любил Ядвигу. Теперь может признаться в этом самому
себе: да, любил! Понимает ли хоть Ягайло, что он потерял вместе с Ядвигою?
Витовт сидел сгорбясь, смеживши очи. И картинами проходило перед ним
его трудное прошлое: союзы с немцами; двукратный штурм Вильны; гибель
детей, Ивана и Юрия; трудная война со Скиргайлой, которого он в конце
концов содеял другом себе; разгром Дмитрия-Корибута... Да, он взял тогда
Друцк, Оршу, Витебск, сдавшийся под гром пушек, взял Житомир и Овруч.
Скиргайлу он тогда посадил в Киеве вместо Владимира Ольгердовича.
Скиргайло тоже был Ольгердович. По его приказу Скиргайло взял Черкассы и
Звенигород, отобрав эти города у ордынцев. В Киеве его отравил Киприанов
наместник, Фома Изуфов. Скиргайло умер на седьмой день. Хотя возможно,
никакого отравления и не было... Во всяком случае, Киприану он обязан
многим, ежели не всем. Но Киприану надобно, чтобы он, Витовт, принял
православие, а это значит, навсегда потерять Польшу, что особенно опасно
теперь, после смерти Ядвиги... "Зачем ты умерла, не дождавшись моего
возвращения из похода!" - прошептал он с надсадною болью. Умерла. Не
дождалась! Ни перед кем не желал он так похвастаться своей победой, как
пред нею, Ядвигою. "И ты умерла!"
Ядвигу он, кажется, убедил, что Скиргайло должен был умереть. Ядвигу,
но не Ягайло! Ягайло теперь будет искать, кого из Ольгердовичей
противопоставить ему, Витовту. Точнее, уже нашел. Это будет Свидригайло.
Будет и есть! Нет, пока он не станет королем Литвы, самостоятельным
независимым володетелем Литвы и Руссии...
Витовт подымает голову. Глаза его загораются гневом.
- Кто там? - громко спрашивает он, намерясь воспретить чей бы то ни
было приход.
- Князь Дмитрий Михалыч Боброк, до твоей милости! - отвечает
придверник. Витовт рывком встает на ноги. Подтягивает пояс. Жестом дает
понять холопу, чтобы накрыл стол и выставил угощение. Произносит резко:
- Проси!
Боброк один из немногих, кому он не волен отказать в приеме, что бы
ни случилось и кто бы ни умер в Кракове.
Витовт стоит. Двое холопов возятся, накрывая раскладной столик.
Выставляют серебряную и золотую посуду, чары, стеклянные оплетенные
кувшины с темным вином, мисы и судки с заедками.
Боброк, высокий, сухой, вступает в шатер. Слышно, как звякают
стремена, как топочет удерживаемый стремянным конь.
- Умерла королева? - спрашивает Боброк. Витовт склоняет голову,
указывает князю на холщовый стулец. Боброк садится, медленно распрямляя
длинные ноги. Жестом отстраняет поданную было чару.
- Я приехал к тебе говорить, князь! - выговаривает он значительно.
"Говорить я хотел бы не с тобою, а с Василием!" - почти догадывая, о
чем пойдет речь, мысленно возражает Витовт, но не произносит ничего, лишь
склоняет голову и кивком удаляет слуг вон из шатра. Слуги Витовта готовы
за него в огонь и в воду, и все же серьезные речи он предпочитает вести с
глазу на глаз. И так Ягайло слишком многое узнает от своих слухачей!
- Я слишком поздно узнал, - начинает Боброк без всякого предисловия,
- то, о чем ныне толкует весь ратный стан!
- Договор?
- Да! - жестко подтверждает Боброк. - Договор с Тохтамышем
предусматривает, оказывается, что хан, в случае победы, передает Литве
весь русский улус! Я пришел к тебе, князь Александр, дабы подтверждение
этих слухов услышать из твоих уст. Не ведаю, как к тому отнесется великий
князь Василий, но я не намерен продавать родину и завтра же возвращаю
вверенную мне дружину на Русь.
Витовт смотрит на него остановившимся мерцающим взором. На какой-то
неуловимый миг им овладевает бешенство: схватить, скрутить, немедленно
казнить этого гордеца, осмелившегося так говорить с самим Витовтом!
Сдерживает себя. Русь не Литва, там все иначе. На Руси даже простолюдину
не прикажешь вешаться, тем паче великому боярину и князю, каковым является
Боброк. Стоит схватить князя, и завтра же возмутится вся его русская
дружина.
Боброк видит мгновенную вспышку Александра-Витовта, понимает
невольное движение княжеской руки, потянувшейся было к оружию. Но сам не
делает и движения. Холодно ждет ответа.
- Ты готов терпеливо выслушать меня, князь? - спрашивает Витовт
глухо. Боброк молча, чуть заметно, склоняет голову. Лицо его, на котором
не дрогнул ни один мускул, сумрачно и спокойно.
Витовт легким наклоном головы предлагает Боброку осушить налитую
чару. Боброк чуть заметным отрицательным движением отказывается. Пока он
считает Витовта врагом, он не станет ни пить, ни есть в его шатре. Витовт
краснеет, и слава Богу, что в шатре темно - солнце уже село, а свечи не
зажжены, и Боброк не видит его смущения.
- Ты ведаешь, - говорит Витовт, - что покойный Дмитрий ладил отдать
дочь за Ягайлу? - Боброк знает это, склоняет голову и молчит. - Были
составлены начерно два договора, - продолжает Александр-Витовт. - О
будущей свадьбе и о том, что Литва принимает православие и переходит под
руку великого князя владимирского?
Боброк молчит. В тех переговорах он сам принимал участие, вместе с
Андреем и Дмитрием Ольгердовичами. Тогда еще великая княгиня Ульяния
отнюдь не мыслила о католическом крещении своего сына.
- Этого не получилось! - твердо продолжает Витовт. Он оправился, и
голос его крепнет. - Но ежели бы получилось? Ежели бы сейчас Литва и Русь
составляли одно могучее государство?!
Витовт вскакивает, делает несколько легких шагов вглубь шатра,
поворачивается к Боброку. В сумраке круглое лицо его глядится белым
пятном, говорит почти весело:
- Знаешь, князь! Спроси меня кто-нибудь другой, и я ответил бы ему,
что договор с Тохтамышем мало что значит, так же мало, как и сам Тохтамыш,
не выигравший за всю жизнь ни одного сражения, что договор этот согласован
с князем Василием и весь его смысл - освобождение Руси от ордынской
власти, да, да! И все это было бы верно! Почти... Но тебе, Дмитрий
Михалыч, я поведаю то, чего не сказал бы никому другому... Скажи, князь,
способен Василий Дмитрич возглавить силы Литвы и Руси и повести их к
победе над Ордою и Орденом?!
Наступает тишина, и в тишине твердо звучит голос Александра-Витовта:
- Способен я! Я остановил немцев, не имея в руках ничего или почти
ничего! Я отодвинул Ягайлу от власти в Литве! Самостоятельная Литва и Русь
должны составить единое государство, которое только и сможет сокрушить
Орду и раздавить немецких рыцарей! Тохтамыш надобен мне и тебе, ежели он
отказывается от Руси в мою пользу! Это и будет то, чего добивались и не
добились вы в битве на Дону. Я избавляю Русь от ордынского ярма! Князь!
Повторю то, что уже говорил Василию: мои мальчики убиты немцами, у меня
нет наследников, кроме Софьиных сыновей, моих внуков. Нет и не будет! Но я
тот единственный, кто может ныне объединить и возглавить силы всей великой
Руси и Литвы! Не Сигизмунд, погрязший в разврате и позорно разбитый
турками под Никополем, не Ягайло, способный лишь пировать, да охотиться,
да еще строить козни своему братаничу! И ни кто другой из нынешних
европейских государей!
Да, я приводил немцев, в тяжкий час заложив им всю Жемайтию за триста
тысяч золотых, с немцами брал штурмом Вильну, но ныне Литва моя! Да, я
помогал Ягайле против Андрея Ольгердовича, против смолян, - но теперь
здесь, в Подолии, моя власть, и Смоленск - мой, и смоленские князья идут
со мною! Неужели ты, знатный воин, исхитренный в делах власти, не видишь,
что наше величие невозможно без единой твердой власти, которой бы
подчинились все! Неужели ты предпочтешь, чтобы на этой великой равнине
по-прежнему изгибала сотня мелких княжеств, уязвляющих друг друга во
взаимной грызне и бессильных противу властных соседей? Что же тогда станет
с Русью и что станет с Литвой? Не мыслишь ты, что и Крым, и все
Причерноморье вскоре попадет в руки турок, что ляхи покорят Червонную,
Белую и Черную Русь, что немецкий Орден поглотит и Литву, и Новгород со
Псковом, а там устремит и далее, что на Волге усилится та же Казань, что
вы сами станете лишь ежегодно разоряемым пограничьем между чуждыми вам
великими державами, и не только освященное православие, но и сам язык
русский исчезнет в пучине времен?! Почему вас не смущает власть диких
степняков, а смущает власть образованного Запада?!
Голос Витовта смолк на самой высокой ноте, после чего в шатре настала
обморочная тишина.
Боброк молчал.
- Выпей, князь! - примирительно произнес Витовт. - Выпей и не уходи
от меня!
Боброк пошевелился на стульце. Изрек после долгого молчания:
- Хорошо. Мы поговорим об этом после сражения! - Он поднес чару к
губам, только-только пригубив, и отставил в сторону. - И вот еще! -
сказал. - Одолеть татар будет зело не просто. Я боюсь, ибо княжеские
дружины идут поврозь, и в час битвы сумеют ли стать единым полком противу
врага?
- Я верю в пушки! - возразил Витовт. - С пушками я брал Вильну, брал
Витебск и иные грады. Пушки способны разметать любой конный строй. Верь
мне, князь, мы победим!
Ничего не отмолвил Боброк. Встал, голенастый, сухой, прямой и старый.
Молча пошел к выходу из шатра.
Витовт вышел вместе с ним. Холопы в шатре возжигали свечи.
- Прости, Александр! - высказал Боброк, уже сидя в седле.
- И ты прости, Дмитрий Михалыч! - отмолвил Витовт как можно
сердечнее.
Васька в эту ночь лежал, завернувшись в свой мелкостеганный из
верблюжьей шерсти халат, глядел в темно-синее небо на звезды и думал.
Бек-Ярык останавливал своих в стороне от главного стана армии, там, где
были невытоптанные травы для коней и свежая вода. Стреноженные лошади
глухо топотали во тьме, изредка гортанно перекликалась сторожа. Тонкий
серп молодого рогатого месяца неслышно выполз из-за облачка, осеребрил
недвижные замершие листья ракит, притушив влажное переливчатое мерцание
звезд.
Вот они разобьют Темир-Кутлуга, вернутся в разгромленный Сарай. Но ни
Темир-Кутлуг, ни Идигу не смирятся с поражением. Опять начнется
бесконечная степная война, выжженные пастбища, подыхающий от бескормицы
скот... А на Руси затеется грызня с Витовтом... Был ли какой толк от того,
что он повестил Ивану Федорову во время последней встречи в Крыму? Что за
князь Василий Дмитрич, коему Витовт приходится тестем? Или махнуть рукой
на них всех и податься в Сибирь, куда-нито за Иртыш, окончательно забыть
родину, забраться в леса, найти себе узкоглазую жену, пасти овец на
склонах Алтая... Или все-таки воротить в Русь? Бек-Ярык ладит женить его
на какой-то своей не то племяннице, не то троюродной внучке и тем
окончательно привязать к Орде... Оглану нужны хорошие воины. А он, Васька,
умеет ли что-нибудь кроме ратного дела, которым занимается, почитай, всю
жизнь? С чем он придет к своему брату, что будет делать в глухой деревне,
затерянной в заокских борах?
В конце концов у него от всех этих мыслей закружило голову. Ничего
нельзя решить, пока не состоялось сражение, и, верно, и не надобно ныне
ничего решать! Иван говорил когда-то, еще в Сарае, что он, Васька, мог бы
поступить в княжескую дружину или стать толмачом... Он вздыхает, плотнее
закутывается в халат. Хрупают сочной травою кони. Луна плывет парусною
лодкою среди мерцающих звезд. Кусты в предутрии оделись тишиной и туманом.
Лишь издали, со стороны ратного стана, по-прежнему доносит звуки песен и
веселые клики: неутомимые шляхтичи продолжают гулять вплоть до утра.
Татары показались на той стороне Ворсклы, справа от тяжело
движущегося русско-литовского войска. Сперва - отдельными разъездами. Иные
всадники вихрем проносились по самому берегу, с гортанными выкриками
подбрасывая и ловя на скаку легкие метательные копья; постепенно густея,
посверкивая шеломами и чешуей кольчуг, они сливались в полки, занимая все
пространство до окоема. Рдели на солнце крытые узорным шелком, стеганые,
красные, с железным подбоем монгольские панцири, прозванные на Руси
тегилеями. Глухой топот многочисленной конницы и тяжелый душный жар
десятков тысяч коней и всадников доносило аж сюда, на правый берег реки, и
литовские кони, натягивая поводья, начинали ржать и рыть копытами землю.
Яснело, что они сблизились уже не с передовыми куренями, а с самим
Темир-Кутлугом, с его главною ратью.
Литовская сторожа уже не по раз совалась в воду, кони съезжали по
обрыву берега, фыркая, плюхались в воду, плыли, не обретая брода,
заворачивали назад.
Витовт, удерживая поводьями скакуна, щурясь, смотрел с обрыва на тот
берег. К нему то и дело подъезжали воеводы, стремглав мчались с приказами
вестоноши, подгоняя отставших. Рать, почти месяц бредущая по колеистым
степным шляхам, стягивалась, ощетиниваясь копьями и остриями шеломов.
Рыцари надевали свои бочкообразные нагрудники, поножи, наручи, шеломы,
знаменосцы подымали штандарты, разворачивали знамена, в воздухе плыл
вибрирующий призывный медный голос боевых труб. Пешая рать смыкала ряды,
четче печатала шаг, ратников уже охватывало лихорадочное веселье
предвестия боя.
Скоро вокруг Витовта столпились воеводы полков: оба Ольгердовича,
Андрей и Дмитрий, Киевский князь Иван, оба Корибутовича, Патрикеевичи,
Боброк, Спытко, Сендзивой Остророг, Иван Юрьич Бельский, Ян Гловач, Павел
Щурковский, командир отряда немецких рыцарей рагницкий комтур Марквард
Зальцбах с двумя подручными, Глеб Рюрикович и иные. Воеводы шумели,
перебивая друг друга, поляки заспорили с немцами, следует ли тотчас
переходить реку или идти дальше, выше по течению, отыскивая удобные броды.
Витовт продолжал вглядываться в движущуюся громаду татарской конницы,
по ползущим бунчукам отыскивая вражеских воевод, впервые почуяв смутную
тревогу за исход близкого сражения. Оба войска продолжали двигаться, но
если литовское тяжко ползло, вздымая пыль, то татарские полки, словно
пролитая ртуть, легко переливались по равнине.
Витовт нервничал, но не посылал герольдов: сожидал, чтобы
Темир-Кутлуг первым начал переговоры. Низило солнце. Вот его последние
багряные лучи прошли над землей, зажгли яркою зеленью истоптанные травы и
багряным огнем гнедые бока коней, погорели и смеркли, оставив на окоеме
одинокое золотое облачко. Темнело, ратники, останавливаясь, начинали
разоставлять шатры, окружали стан телегами, связанными железными цепями.
Тохтамыш на этот раз приблизил своих вплоть к литовскому стану. Вдоль
берега рассыпалась конная сторожа. Иные спали, не снимая кольчатых рубах.
Коней не расседлывали, лишь ослабили подпруги, вынув из пасти удила. В
темноте южной ночи загорались далекие костры, и по числу костров воеводы
той и другой ратей старались понять, сколько же войск у противника.
Темир-Кутлуговы послы показались на утро. (Было шестое августа.) На
самом рассвете кучка всадников под бунчуком остановилась у самой воды,
выкликая литовских воевод. Скоро их кони стали, осторожно подымая копыта,
опускаться в воду. Плюхнулись, поднявши фонтаны брызг, и поплыли наискось,
пофыркивая. Всадники поводьями подымали головы коней над водою. Двое из
них переплывали реку форсисто, стоя на седлах, и поднялись на правый
берег, почти не замочив цветных сапог.
Витовт сидел в шатре за раскладным стольцом и, хмурясь, перечитывал
уже, кажется, в четвертый раз прежний ультиматум Темир-Кутлуга, когда-то
принятый им за выражение безмерной татарской гордости, а ныне показавшийся
даже и вполне умеренным. Темир-Кутлуг писал: "Выдай мне беглого Тохтамыша!
Он мой враг, не могу оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет,
потому что изменчива жизнь наша: нынче хан, а завтра беглец, нынче богат,