Страница:
- А литовские князья не восстанут, ежели ты вновь объединишь русскую
митрополию?
- Витовт? - уточнил Киприан, внимательно поглядев в очи Антонию. -
Витовт трижды крещен, крестится и в четвертый раз, ежели почует в том
нужду! Витовт тоже жаждет объединить Русь с Литвою! Но - под своею рукой.
Чаю, московские бояре, да и сам Василий, на то не пойдут, но объединению
митрополии ни они, ни он противиться не станут! - Антоний открыл было рот,
но Киприан перебил его: - А Пимена купит любой, было бы серебро! Я
удивляюсь сам, как фряги доднесь этого не сообразили! И не любит его никто
на Руси. Даже вот его собственный ратник из охраны, что приходил к нам
давеча, и тот готов дать показания противу Пимена!
Антоний прихмурил чело, думал.
- Мои все подкуплены! - высказал просто, как о привычном и ясном. -
Для суда надобно собирать новый синклит!
Киприан поглядел на старого друга задумчиво:
- Решусь не поверить тому, что Пимен вообще явится на суд! - возразил
он.
- Это было бы самое лучшее! - невесело усмехнулся Антоний. - Зришь ты
и сам, в каком умалении нынче обретается церковь великого града!
- Но Мануил...
И опять Антоний прервал его:
- Мануил еще не избран, не стал василевсом, а до того может произойти
всякое. Я не в обиде, что мои синклитики взяли Пименово серебро. Но
страшусь того, не взяли ли они серебра у Генуэзской республики или даже у
самого римского престола!.. Постой! Я, как и ты, не мыслю себе отречься от
освященного православия, но Византия умирает, защитниками истинной веры
могут стать только Русь и Литва. Причем твоя Русь - горсть враждующих
между собою княжеств, подчиненных татарам, а Литва - великое государство,
вобравшее в себя уже три четверти земель, населенных русичами, и растущее
день ото дня! Сверх того, именно литовские земли подходят в Подолии к
бывшим границам империи, и потому не лучше ли нам и тебе сосредоточить
свои усилия именно на Литве?
- Литва обращена в католичество!
- Все неясно, все непросто, дорогой брат! - снова перебил Антоний. -
Сам же ты баешь, что Витовту ничего не стоит креститься еще раз!
- Но до того ему надобно собрать под свою руку и Литву, и Русь,
справиться с Ягайлой, а самое главное - решить наконец, хочет ли он стать
католическим польским королем или русским великим князем! А решить сего
Витовт, увы, никак не может, и, чаю, защитницей православия скоро останет
одна Владимирская Русь! Да и я не мыслю терять литовские епархии, но
объединить их с Владимирским престолом!
- Но ежели Русь выдвигает таких иерархов, как Пимен...
- Не выдвигает, а задвигает! - почти вскричал Киприан. - Пимен
принужден был ехать сюда собором русских епископов!
- Организованным владыкою Федором! - возразил Антоний.
- Пусть так! Но против Пимена вся земля, и старец Сергий, радонежский
игумен, чье слово весит на Москве поболе великокняжеского, тоже против
него! Теперь, после смерти Дмитрия, Пимен уже не усидит на престоле!
- Ежели нас самих фряги или франки не заставят вновь усадить Пимена
на престол митрополитов русских! - со вздохом подытожил Антоний.
Настала тишина. Оба думали об одном и том же.
О гибели Византии и надеждах на далекую, подчиненную ордынскому
хану-мусульманину страну, страну-призрак, как казалось Антонию в
отдалении, ничтожно малую, затерянную в лесах, утесненную с запада и с
юга, а на севере упирающуюся в дикие леса и страшное Ледовитое море, где
полгода продолжается ночь, по небу ходят зловещие сполохи и живут
одноногие и однорукие люди - аримаспы, где пьют свежую кровь, а ездят на
оленях и собаках заместо лошадей... И в эту страну поверить тут, в кипении
человеческих множеств, где сталкиваются купцы из самых разных земель, где
веет историей и гордая София по-прежнему вздымает свой каменный купол,
созданный нечеловеческим гением прежних, великих веков!
Но где обширные владения этой столицы мира? Где Азия? Греция? Где
острова? Где грозный некогда флот, где, армии, когда-то доблестные, а ныне
послушно ходящие под рукою Османов?! Где Вифиния, где Никея, утерянные
совсем недавно? На том берегу пролива вырос турецкий город Скутари, а под
боком, на восточной стороне Золотого Рога, как на дрожжах подымается
генуэзская Галата, уже пожравшая почти всю торговлю великого города...
Близок, виден, неотвратим конец освященного православия! Надеяться можно
только на чудо или на Литву и еще на далекую Русь!
Антоний вздохнул. Киприан упорно верит в нее. Верит ли он сам? Однако
оттуда приезжают упорные и деловитые люди, настырные, жаждущие добиться
своего, дружные в беде и смелые перед опасностью. Быть может, в отдалении
времен Киприан и окажется прав!
Антоний снова вздохнул. Синклитиков переубедить будет трудно! Но ведь
не копи царя Соломона у этого Пимена! И к тому же для суда над ним
возможно набрать иных, неподкупленных (слово "неподкупленных" не
выговорилось им).
- Баешь, не явится на суд? - вопросил он, подымая очи на Киприана.
- Не ведаю! Но мыслю тако, - честно отмолвил Киприан.
- Ну что ж! - Антоний вздохнул снова. - Пошлю ему грамоту с
позовницами, да прибудет сюда!
Что произойдет, когда давно уже низложенный Пимен прибудет в
Константинополь, Антонию было далеко не ясно.
Они простились, троекратно облобызавшись, и Киприан, сопровождаемый
слугою с факелом, опять вышел в ночь, не очень веря в успех своего
посещения. "Во всяком случае, он не забыл нашей прежней дружбы! - утешил
сам себя Киприан. - И принял меня один, без подкупленного Пименом
хартофилакта!"
К тайной радости Киприана и к величайшему огорчению Федора, Пимен на
судилище не прибыл, вместо себя отправив послание, где требовал от самого
императора охранной грамоты, "обороняющей его от всех, им же должен есть
сребром, яко ни единому же от сих отвещати".
Требование было премного нелепым и принадлежало явно человеку,
находящемуся не в себе. С заимодавцами Пимен расплатился еще у Азова, на
устье Дона, и в Константинополе никто не угрожал ему новыми поборами.
Слишком ясно было, что Пимен неистово боится суда. Послы Антония
дипломатично ответили Пимену, что таковая просьба не входит в компетенцию
патриарха и собора.
Вторично явившимся посланцам Антония Пимен ответил, что не придет к
патриарху, пока не получит от него грамоту и не увидит, как тот его
величает: "Како убо пишет к нему о святительстве и чести". Детская уловка:
пусть-де Антоний сам назовет меня митрополитом! - слишком бросалась в
глаза.
За эти дни пустопорожней волокиты и пересылок от Пимена сбежал
архимандрит Сергий Азаков и, явившись в Продром, прямо заявил, что на
соборе будет свидетельствовать против Пимена и требовать его низложения.
Закончился июль. Наступил и проходил август. На рынках бойко
торговали свежими овощами и фруктами. У городских стен останавливались на
продажу стада пушистых рыже-белых овец, и пока покупатели и продавцы
отчаянно торговались, овцы вздыхали, щипали редкую траву, а бараны
меланхолично покрывали ярок, не подозревая того, что скоро и им, и
обгулянным ими подругам придет идти под нож мясника.
В конце концов Антоний решился созвать собор и в половине августа,
переговорив с турецкой администрацией, послал третье, последнее посольство
к Пимену, после коего неявившийся русский иерарх мог быть низложен в его
отсутствие.
Церковные бояре, логофет диакон Михаил Анарь и референд диакон
Дмитрий Марула, нарочито избранные Антонием, переправившись через пролив в
сопровождении немногих слуг, пешком поднялись на гору. Пимен,
порастерявший слуг и безоружный, увидев позовщиков, бросился бежать. Он
бежал, тяжело дыша, с почти закрытыми, сошедшими в щелки глазами, бежал
вдоль невысокой монастырской стены, посланцы же патриарха, подобрав подолы
долгих подрясников, бежали за ним. Зрелище было позорное и крайне нелепое.
Беглого митрополита тяжко дышащие Анарь с Марулой наконец загнали в
угол двора, начали говорить, но он смотрел на них совершенно белыми
глазами, трясясь всеми членами, явно ничего не понимал и только дергался,
порываясь убежать вновь. В анналах патриархии было записано после, что
Пимен показался позовщикам "убо абие болезнию слежати, и дрожя, и огня
исполнену, и ниже мало мощи от зыбания и от одержащаа его болезни, вся
подвижа суставы, семо и овамо нося и обдержим", - не очень понятная в
древнерусском переводе, но достаточно яркая картина!
Собор и суд состоялись в конце концов в отсутствие Пимена. Против
него, в качестве свидетеля Киприана, выступили и епископ Михайло
Смоленский, и Спасский архимандрит Сергий Азаков, спутники Пимена. На том
же соборе Федор Симоновский громогласно объявил синклиту о мучениях своих,
представив в свидетели Ивана Федорова. Подкупленные Пименом синклитики,
ведая, что русский митрополит, кажется, сошел с ума, молчали, не вступая в
дело. И, словом, решение об окончательном низложении Пимена стало
единогласным и даже об отлучении его от церкви, яко злодея и убийцы. Да
"отнюду же ни места ответу обрящет когда, ниже надежди будущего
установлениа когда, но будет во всемь своемь животе извержен и несвящен".
Постановили вернуть ограбленным Пименом людям "их стяжания", и прежде
всего возвратить епископу Федору все отобранное у него в Кафе, а
митрополиту Киприану передать церковное имущество - митрополичий посох,
печать, сосуды и книги, привезенные Пименом с собою.
Грамота эта была составлена и подписана уже в начале сентября месяца,
а одиннадцатого сентября, будучи в Халкидоне, болящий Пимен скончался.
Тело его привезли в Константинополь, но положили вне города, противу
Галаты, на генуэзском берегу, у церкви Иоанна Предтечи.
Так окончил свои дни этот человек, кого не можно пожалеть, ни
посочувствовать ему, вознесенный к власти собственным вожделением и
упрямством великого князя Дмитрия, и который в конце концов "ниспроверже
живот свой зле" - как и надлежит погибать всякому, отступившему от
заповедей Христовых.
Русичи тотчас, не стряпая, засобирались домой. Федор получил от
Антония новое посвящение, теперь уже в сан Ростовского архиепископа. За
три дня до смерти Пимена Федор с Киприаном взяли по заемной грамоте у
грека Николая Нотары Диорминефта, приближенного самого императора, "тысячу
рублев старых новгородских". Видимо, и им пришлось давать взятки
патриаршим синклитикам. Для того чтобы просто возвратиться домой, сумма
была слишком велика.
Первого октября Киприан в сопровождении двух греческих епископов, а
также владык Ионы Волынского, Михайлы Смоленского и Федора Ростовского
тронулся в путь. Летописец всей этой эпопеи Игнатий остался в
Константинополе, возможно, для последующих переговоров с будущим
императором Мануилом.
Стояла осенняя пора, пора бурь и тяжелых туманов, и Ивану Федорову
пришлось испытать всю ярость моря, которую только мог выдержать утлый
корабль. В конце концов путники доплыли до Белгорода, в устье Днепра,
откуда сухим путем добирались до Киева и уже из Киева - до Москвы, где
Киприана встречал синклит тех же владык, что провожали Пимена из Рязани.
Были тут и Евфросин Суздальский, и Еремей Рязанский, Исаакий Черниговский
и Брянский, прибыл и Феодосий Туровский из Подолии. Всех Киприан
приветствовал, иных заново утверждал в правах, полагая все Пименовы
рукоположения неистинными, вслед за чем деятельно принялся за наведение
порядка в митрополии, едва не сразу же по приезде вызвав из Нижнего
изографа Феофана Грека, коему поручил расписывать, среди прочего,
Успенский собор в Коломне.
А Иван Федоров, сдав дела и отчитавшись - потеря должности владычного
даньщика уже не угрожала ему, - вошел в свой терем, поклонился матери в
ноги, потом выложил подарки на стол, весь полный дорогой и тоской,
загоревший, повзрослевший, молча опять воспомнив о Маше, которой так
радостно было бы его нынче встречать!
- Почто не прошаешь о сыне? - ворчливо заметила мать, удоволенная
подарком. - Ванюшка в деревне досель, а Сережка растет!
Из соседней горницы вдруг вышел, качаясь на ножках, толстенький
малыш, любопытно уставя глаза на большого незнакомого дядю, не ведая, что
содеять ему: убежать или зареветь?
Как удержаться на престоле? Да, ты сын и наследник, как, впрочем, и
твои братья, и твой двоюродный дядя Владимир Андреич!
Да, конечно, отец и покойный митрополит Алексий содеяли тебя
единственным наследником. В детской памяти остался сухой старик с пугающе
строгими глазами, и, говорят, вовсе не отец, а именно он, Алексий,
придумал передавать власть нераздельно старшему сыну!
Однако никто этого не делал до сих пор. Жили и делились по
лестничному счету, в котором было и больше справедливости, и больше
семейности, и правды, и... больше безлепицы, порождаемой переездами из
града в град, ссорой дядевей с племянниками, грызней прежних и новых
думных бояринов друг с другом и даже спорами целых городов, того же
Чернигова с Киевом, отчего и погибла Киевская Русь!
Да, власть должна быть единой и нераздельной, все так! Но и все
прочие князья, в том числе великие, как Тверской, Нижегородский,
Рязанский, рано или поздно обязаны будут подчиниться тебе, чего они не
хотят и не захотят никогда!
И все бояре, ждущие твоей твердоты... Все ли? А Федор Свибл, нарочито
державший меня в Орде, мысля поставить на мое место Юрия, и уже вдосталь
напевший брату в уши, до того, что тот и ряд со мною не хочет подписывать?
А многие иные? А обиженный отцом Боброк? А те, кому не хватило мест в Думе
государевой? А прежние князья, утратившие княжения и звания свои, но не
утратившие гордости прежних независимых володетелей? А купцы, торговые
гости иных земель, засевшие на Москве и мыслящие, как некогда Некомат,
подчинить ее своим чужеземным государям? А горожане московской трети,
принадлежащей Владимиру Андреичу? А граждане иных градов Руси
Владимирской, ограбленные прадедом и потому глухо ропщущие?
Все те, для коих надобно быть строгим, но справедливым, удоволивая,
насколько можно, их чаяньям в путях и мытных сборах... И не возвышать
даней с черного люда, пуще глаза беречь пахаря, не давая его грабить
сильным мира сего, удоволить и горожан, и церковь, ходить по тоненькой
жердочке чужих вожделений и никого не убивать со страху?!
А Великий Новгород? А Нижний? А Орда? А Литва и доселева непонятый
Витовт? А орденские рыцари? А католики со своим папой или папами, чающие
подчинить Русь латынскому кресту?
Так как же мне удержаться на престоле. Боже мой!..
Похороны батюшки прошли прилепо и пышно. Отпевали отца митрополит
Трапезундский Феогност и два русских епископа, Данило и Савва. Был сам
радонежский игумен Сергий и целый синклит священников города Москвы,
Коломны, Звенигорода, Можая, Дмитрова, и даже из Владимира были. Мать
убивалась так, что серьезно боялись за ее жизнь. Народ плакал неложно, и
это было паче самой пристойной службы, паче сдержанной скорби бояр.
И как-то незаметно для всех вскоре ушел из жизни убогий Ванюшка, так
ни разу и не надевший на себя подаренный ему пояс татаур, словно и жил
токмо по воле родителя-батюшки и поспешил вослед ему в выси горние, ничем
не нагрешив на грешной земле... Когда хоронили Ванюшку, Василий держал на
руках крестника своего, Костянтина, и тяжело думал о том, что дорога
"туда" предстоит рано ли, поздно всем и к исходу следующей сотни лет
никого из ныне живущих уже не останется на земле. Со смертью отца,
прожившего так недолго, менялось нечто, трудно определимое словом, уходило
столетие, уходило, не окончивши счета лет, и все-таки уходило
невозвратимо...
А теперь вот они сидели в этой пустой, осиротевшей горнице верхних
теремов, сидели вдвоем, он и старый его советник Данило Феофаныч, с
которым столько было перенесено, и преодолено, и избегнуто, что уже и не
казался внучатый племянник великого митрополита Алексия обычным думным
боярином княжьим, а скорее духовным отцом юного князя, готовившегося
занять престол прародителей своих.
Данило сидел, вздыхая, сложив руки на резное, рыбьего зуба навершие
трости. После той еще, ордынской застуды сильно ослаб ногами старый
боярин. Вздыхая, говорил раздумчиво:
- Что ж тебе баять, Василюшко? Я ить тебе што отец! Бояре тебя
поддержат, не сумуй, тово. А токмо ляхов, оставших тут, поскорей удали!
Боярам забедно! Кажному его место в Думе дорого, по роду, по обычаю
получено, и какому литвину, ляху ли позволить себя засесть - зазноба
немалая!
- Удалю, отец! - глухо отзывается Василий, угрюмо низя взор.
- Удали, удали! Лишней колготы не нать нынче! Вона, бают, супружница
Владимира Андреича землю роет, хочет мужа своего на престол всадить...
Литвинка тож! Дак бояре в сумнении...
- Свибл? - подымает Василий тяжелый взгляд.
- И Свибл, и прочие! Акинфичей ить в Думе едва не треть, посчитай!
Сам Федор Андреич Свибл, Олександр Андреич Остей, братец еговый, Иван
Андреич Хромой, мало того, что боярин и Свиблу брат, дак еще и Белоозеро,
почитай, держит! И все трое на духовной твово батюшки расписались, так-то!
Вернейшие среди прочих, вот и понимай! А Иван, Андрей, Михайло? Кому-нито
из них боярство вскоре надлежит, тому ж Михайле Челядне! Да и прочих
Акинфичей - полк! Опять же Морхинины! Григорий Лексаныч Пушка - боярин!
То-то! А его братья? А сыны нарастут? А от Владимира Иваныча, от Романа
Каменского? Полк и есть! А Иван Родионыч Квашня на духовной батюшки
третьим стоит! После Боброка и Тимофея Вельяминова! Так-то! А кто он
Акинфичам? Мать-то Клавдя Акинфична, так? Да и иных начисло Акинфовых да
Свибловых родичей! Так что Свибла до поры не шевели, не трогай!
Вельяминовы ноне много потеряли. Волости Микулины Всеволожам отошли,
сумел-таки Лексан Глебыч для сына жену выбрать! А Всеволожи Акинфичам
враги, примечай! Не давай им друг друга съесть, равно привечай, равно
одаривай, вот и будешь обоим господин! Ну, а Тимофея, ни племянника его,
Воронцова, ни Грунку - не обидь! Будут упрекать в Ивановой измене -
защити! Вельяминовы добрый род и строгий, не корыстный, им честь дороже
зажитка, слуги тебе верные, Митрий Михалыч Боброк, чаю, не сблодит.
Православной, в вере тверд, пото и с Волыни уехал! Будет тебе защитою, и с
Владимиром Андреичем они не то что во вражде, а - не друзья, оба
стратилаты, дак!
Собаку-Фоминского тоже привечай, и Семена Василича, через него старых
московских бояр к себе привлечешь. Батюшка недаром тоже призвал Семена
Василича на духовной своей расписаться. Выше Остея и Кошки, понимай!
В Орде тебя Кошка защитит, да у ево и сын растет, тоже толмачит
по-ордынски да и по-гречески. Отцу замена, а тебе верный слуга!
Ну, о своих, Бяконтовых, не говорю. Што я, што Матвей, што
Костянтин... Алешка Плещей хошь и не показал себя на рати, а от тебя и он
не отступит.
Зерновы - за тебя, Михаил Иваныч Морозов - за тебя, ему верь. С
Олександром Миничем мы ить из Орды бежали! Тут понимай сам! Братец
Лександры, Дмитрий, на Тростне убит. Сыновья, что Василий, что Степан, что
Михаил, - слуги твои верные. За кровь отца и в бояре попали! Опять же у
Лександра одни дочери, сын-то помер, дак ему племянники - что свои сыны. И
тут понимай, кого чем удоволить нать. Прокшничей не обегай! Старый род,
добрый род, еще святому Лександре Невскому служили.
А смоленских княжат, что боярами стали, привечай, но и опасись, тово!
А из прочих бояр пуще всего полагайся на Митрия Васильича Афинеева. Умный
муж и многовотчинный. С иными князьями на равных был, престолу Московскому
великая опора в нем! Сынов нет, дак дочери - первые стали невесты на
Москве! Марья за Федором Костянтинычем Добрынским, вторую дочерь за
Василья Михалыча Слепого-Морозова дал, а третья нынче за моим
Костянтином...
Бояр тебе добрых оставил отец! Упряжку не разорвут, дак повезут етот
воз, што кони! Не сумуй! И того, што батюшка деял, не рушь. Нижний нам
надобен! Ни Кирдяпу, ни Семена, прихвостней ордынских, на стол не пущай!
Борис Кстиныч стар, потишел, а без города того на волжских путях торговых
не стоять Москве!
Ну и - выше голову, князь! Послезавтра соберем Думу, яви лик тверд и
радостен!
Данило нарочито сказал последнее бодро, словно как перед боем али на
пиру, и Василий, отвечая ему, улыбнулся натужною, вымученною улыбкой. Он
знал, что для всякого серьезного дела надобно ему теперь самому ехать в
Орду, откуда бежал, кланяться Тохтамышу, который... И было Василию безумно
страшно, как в далеком детстве, когда его, маленького, оплошкою заперли
одного в пустой темной горнице...
После Думы, постановившей "едиными усты" слать к Тохтамышу с
поминками о вокняжении Василия (и Федор Кошка, старый бессменный
московский посол в Орде, уже собирался, не стряпая, в путь), порядком
устав от нужного сидения в золоченом креслице (от усердия сидел почти не
шевелясь, стойно византийским василевсам), Василий прошел к себе в
горницу, пал на лавку. Не было сил даже на то, чтобы встать и навестить
мать, сильно занедужившую с похорон.
Сидел, вспоминая, как с голодным блеском в очах глядел на него Юрко,
как супились, поглядывая на своего старшого, Свибловы братья. И вновь
возникало то тревожное чувство, явившееся в нем, когда узналось, что
Владимир Андреич уехал в Серпухов, не восхотевши присутствовать в Думе,
что грозило серьезными осложнениями в ближайшие месяцы или даже дни...
В нем опять колыхнулась злость к Тохтамышу, этому раззолоченному
гладколицему истукану, неспособному понять, что ему самому придет в голову
назавтра... Нет, с прежними ханами было куда веселей! Там хоть догадать
было можно, чего хотят... А этот... Почто Москву разорил, пес? Не прощу,
николи не прощу! Сам того не замечая, Василий начинал чувствовать то и
так, как чувствовал и мыслил покойный батюшка. И только одно было ясно
понятое и принятое им самим: он обязательно созовет Киприана, отринув
Пимена, что бы там ни решали в Цареграде, и он обязательно женится на
Соне, Софье Витовтовне, что бы там ни решали думные бояре о браке нового
государя Московского. Случайные жонки, предлагавшиеся и предлагаемые ему,
будили в Василии отвращение. Нужна была Соня, она одна. И все теперь
зависело от того, сумеет ли Витовт переупрямить Ягайлу или Ягайло
переупрямит Витовта, и тогда Соню отдадут за какого-нибудь западного
герцога по выбору Ягайлы и польских панов, а ему... Нет, о том, что
предстоит тогда, ему и думать не хотелось. Думалось о сероглазой дочери
Витовта, и только о ней - порывистой, страстной, лукавой и умной, умнее их
всех!
Порою Василию становилось страшно того, что Соня сможет полностью
поработить его, подчинить своей воле, и тогда... Потянет в католичество?
Тому не бывать! Он решительно тряхнул головою: как только приедет на
Москву, окрестим по православному обряду, и никаких францисканцев даже на
порог не пущу!
Из глубокой задумчивости его вывел боярин Беклемиш, опрятно
засунувший голову в дверь:
- Батюшко! Игумен Сергий к тебе!
- Проси! - Василий, обдергивая на себе рубаху (парчовый зипун скинул
давеча на руки слуге), пошел встречу знаменитому игумену. Слуга, коему он
показал рукою на столешню, тотчас бросился за питьем и закусками. "Прежде
так яро не бегали!" - отметил про себя Василий, кидая в спину холопу:
- Постное!
Впрочем, Сергий, обретя у князя накрытый стол, блюда с дорогою рыбой,
грибами и хлебом, кувшины с разноличными квасами, так и не притронулся ни
к чему.
Василий встретил Сергия в широких сенях. Тут же, при послужильцах и
дворне, поклонился в ноги, принял благословение, поцеловал сухую
старческую длань. Было радостно унизить себя перед преподобным и тем самым
словно бы сойти с одинокой, обдуваемой холодом отчуждения княжеской
престольной высоты.
Когда проходили в горницу, оттуда с любопытно-испуганным лицом
выпорхнула сенная боярышня, поправлявшая что-то на уже накрытом столе.
Полураскрыв рот, оглянула Сергия с князем и исчезла.
Василий предложил старцу кресло, указал на накрытый стол.
- Помолимся Господу, сыне! - возразил негромко радонежский игумен.
Помолились, сели к столу. Василий с ожившим юношеским аппетитом
взялся было за двоезубую вилку, но, заметив, что старец не приступает к
трапезе, отложил вилку, слегка отодвинул тарель - не смущала бы вкусным
запахом, и приготовился слушать.
Сергий действительно пришел к нему с наставлением, которое почел себя
должным сделать, прежде чем отправиться в обратный путь.
- Избрали! - чуть усмехаясь, выговорил Василий. - Едиными усты! -
Сказал, чтобы только начать разговор.
- Избрал тебя Господь! - тихо поправил его Сергий. - Но помни всегда,
что духовная власть выше власти земной. Не так, как у латинян, где папы
воюют с цесарями, почасту и сами облачаясь в воинские доспехи, ибо Иисус
рек: "Царство Мое не от мира сего!" Но духовная власть выше власти земной
в Духе, выше благодатию, которую может излить на ны токмо она! В этом мире
твоя власть выше всякой иной. Но и ответственность выше, ибо тебе придет
отвечать пред высшим судией, пред самим Господом!
Сергий вздохнул, помолчал. В тишину, сгустившуюся еще более,
высказал:
- Мы уходим! Ушел великий Алексий, ушел ныне и твой батюшка.
Скончались или погибли на ратях иные многие, свидетели нашей молодости,
соратники зрелых дерзновенных лет. Скоро и мне ся придет отойти к престолу
Его! Вам - нести этот крест. Вам - не дать угаснуть свече, зажженной
митрополию?
- Витовт? - уточнил Киприан, внимательно поглядев в очи Антонию. -
Витовт трижды крещен, крестится и в четвертый раз, ежели почует в том
нужду! Витовт тоже жаждет объединить Русь с Литвою! Но - под своею рукой.
Чаю, московские бояре, да и сам Василий, на то не пойдут, но объединению
митрополии ни они, ни он противиться не станут! - Антоний открыл было рот,
но Киприан перебил его: - А Пимена купит любой, было бы серебро! Я
удивляюсь сам, как фряги доднесь этого не сообразили! И не любит его никто
на Руси. Даже вот его собственный ратник из охраны, что приходил к нам
давеча, и тот готов дать показания противу Пимена!
Антоний прихмурил чело, думал.
- Мои все подкуплены! - высказал просто, как о привычном и ясном. -
Для суда надобно собирать новый синклит!
Киприан поглядел на старого друга задумчиво:
- Решусь не поверить тому, что Пимен вообще явится на суд! - возразил
он.
- Это было бы самое лучшее! - невесело усмехнулся Антоний. - Зришь ты
и сам, в каком умалении нынче обретается церковь великого града!
- Но Мануил...
И опять Антоний прервал его:
- Мануил еще не избран, не стал василевсом, а до того может произойти
всякое. Я не в обиде, что мои синклитики взяли Пименово серебро. Но
страшусь того, не взяли ли они серебра у Генуэзской республики или даже у
самого римского престола!.. Постой! Я, как и ты, не мыслю себе отречься от
освященного православия, но Византия умирает, защитниками истинной веры
могут стать только Русь и Литва. Причем твоя Русь - горсть враждующих
между собою княжеств, подчиненных татарам, а Литва - великое государство,
вобравшее в себя уже три четверти земель, населенных русичами, и растущее
день ото дня! Сверх того, именно литовские земли подходят в Подолии к
бывшим границам империи, и потому не лучше ли нам и тебе сосредоточить
свои усилия именно на Литве?
- Литва обращена в католичество!
- Все неясно, все непросто, дорогой брат! - снова перебил Антоний. -
Сам же ты баешь, что Витовту ничего не стоит креститься еще раз!
- Но до того ему надобно собрать под свою руку и Литву, и Русь,
справиться с Ягайлой, а самое главное - решить наконец, хочет ли он стать
католическим польским королем или русским великим князем! А решить сего
Витовт, увы, никак не может, и, чаю, защитницей православия скоро останет
одна Владимирская Русь! Да и я не мыслю терять литовские епархии, но
объединить их с Владимирским престолом!
- Но ежели Русь выдвигает таких иерархов, как Пимен...
- Не выдвигает, а задвигает! - почти вскричал Киприан. - Пимен
принужден был ехать сюда собором русских епископов!
- Организованным владыкою Федором! - возразил Антоний.
- Пусть так! Но против Пимена вся земля, и старец Сергий, радонежский
игумен, чье слово весит на Москве поболе великокняжеского, тоже против
него! Теперь, после смерти Дмитрия, Пимен уже не усидит на престоле!
- Ежели нас самих фряги или франки не заставят вновь усадить Пимена
на престол митрополитов русских! - со вздохом подытожил Антоний.
Настала тишина. Оба думали об одном и том же.
О гибели Византии и надеждах на далекую, подчиненную ордынскому
хану-мусульманину страну, страну-призрак, как казалось Антонию в
отдалении, ничтожно малую, затерянную в лесах, утесненную с запада и с
юга, а на севере упирающуюся в дикие леса и страшное Ледовитое море, где
полгода продолжается ночь, по небу ходят зловещие сполохи и живут
одноногие и однорукие люди - аримаспы, где пьют свежую кровь, а ездят на
оленях и собаках заместо лошадей... И в эту страну поверить тут, в кипении
человеческих множеств, где сталкиваются купцы из самых разных земель, где
веет историей и гордая София по-прежнему вздымает свой каменный купол,
созданный нечеловеческим гением прежних, великих веков!
Но где обширные владения этой столицы мира? Где Азия? Греция? Где
острова? Где грозный некогда флот, где, армии, когда-то доблестные, а ныне
послушно ходящие под рукою Османов?! Где Вифиния, где Никея, утерянные
совсем недавно? На том берегу пролива вырос турецкий город Скутари, а под
боком, на восточной стороне Золотого Рога, как на дрожжах подымается
генуэзская Галата, уже пожравшая почти всю торговлю великого города...
Близок, виден, неотвратим конец освященного православия! Надеяться можно
только на чудо или на Литву и еще на далекую Русь!
Антоний вздохнул. Киприан упорно верит в нее. Верит ли он сам? Однако
оттуда приезжают упорные и деловитые люди, настырные, жаждущие добиться
своего, дружные в беде и смелые перед опасностью. Быть может, в отдалении
времен Киприан и окажется прав!
Антоний снова вздохнул. Синклитиков переубедить будет трудно! Но ведь
не копи царя Соломона у этого Пимена! И к тому же для суда над ним
возможно набрать иных, неподкупленных (слово "неподкупленных" не
выговорилось им).
- Баешь, не явится на суд? - вопросил он, подымая очи на Киприана.
- Не ведаю! Но мыслю тако, - честно отмолвил Киприан.
- Ну что ж! - Антоний вздохнул снова. - Пошлю ему грамоту с
позовницами, да прибудет сюда!
Что произойдет, когда давно уже низложенный Пимен прибудет в
Константинополь, Антонию было далеко не ясно.
Они простились, троекратно облобызавшись, и Киприан, сопровождаемый
слугою с факелом, опять вышел в ночь, не очень веря в успех своего
посещения. "Во всяком случае, он не забыл нашей прежней дружбы! - утешил
сам себя Киприан. - И принял меня один, без подкупленного Пименом
хартофилакта!"
К тайной радости Киприана и к величайшему огорчению Федора, Пимен на
судилище не прибыл, вместо себя отправив послание, где требовал от самого
императора охранной грамоты, "обороняющей его от всех, им же должен есть
сребром, яко ни единому же от сих отвещати".
Требование было премного нелепым и принадлежало явно человеку,
находящемуся не в себе. С заимодавцами Пимен расплатился еще у Азова, на
устье Дона, и в Константинополе никто не угрожал ему новыми поборами.
Слишком ясно было, что Пимен неистово боится суда. Послы Антония
дипломатично ответили Пимену, что таковая просьба не входит в компетенцию
патриарха и собора.
Вторично явившимся посланцам Антония Пимен ответил, что не придет к
патриарху, пока не получит от него грамоту и не увидит, как тот его
величает: "Како убо пишет к нему о святительстве и чести". Детская уловка:
пусть-де Антоний сам назовет меня митрополитом! - слишком бросалась в
глаза.
За эти дни пустопорожней волокиты и пересылок от Пимена сбежал
архимандрит Сергий Азаков и, явившись в Продром, прямо заявил, что на
соборе будет свидетельствовать против Пимена и требовать его низложения.
Закончился июль. Наступил и проходил август. На рынках бойко
торговали свежими овощами и фруктами. У городских стен останавливались на
продажу стада пушистых рыже-белых овец, и пока покупатели и продавцы
отчаянно торговались, овцы вздыхали, щипали редкую траву, а бараны
меланхолично покрывали ярок, не подозревая того, что скоро и им, и
обгулянным ими подругам придет идти под нож мясника.
В конце концов Антоний решился созвать собор и в половине августа,
переговорив с турецкой администрацией, послал третье, последнее посольство
к Пимену, после коего неявившийся русский иерарх мог быть низложен в его
отсутствие.
Церковные бояре, логофет диакон Михаил Анарь и референд диакон
Дмитрий Марула, нарочито избранные Антонием, переправившись через пролив в
сопровождении немногих слуг, пешком поднялись на гору. Пимен,
порастерявший слуг и безоружный, увидев позовщиков, бросился бежать. Он
бежал, тяжело дыша, с почти закрытыми, сошедшими в щелки глазами, бежал
вдоль невысокой монастырской стены, посланцы же патриарха, подобрав подолы
долгих подрясников, бежали за ним. Зрелище было позорное и крайне нелепое.
Беглого митрополита тяжко дышащие Анарь с Марулой наконец загнали в
угол двора, начали говорить, но он смотрел на них совершенно белыми
глазами, трясясь всеми членами, явно ничего не понимал и только дергался,
порываясь убежать вновь. В анналах патриархии было записано после, что
Пимен показался позовщикам "убо абие болезнию слежати, и дрожя, и огня
исполнену, и ниже мало мощи от зыбания и от одержащаа его болезни, вся
подвижа суставы, семо и овамо нося и обдержим", - не очень понятная в
древнерусском переводе, но достаточно яркая картина!
Собор и суд состоялись в конце концов в отсутствие Пимена. Против
него, в качестве свидетеля Киприана, выступили и епископ Михайло
Смоленский, и Спасский архимандрит Сергий Азаков, спутники Пимена. На том
же соборе Федор Симоновский громогласно объявил синклиту о мучениях своих,
представив в свидетели Ивана Федорова. Подкупленные Пименом синклитики,
ведая, что русский митрополит, кажется, сошел с ума, молчали, не вступая в
дело. И, словом, решение об окончательном низложении Пимена стало
единогласным и даже об отлучении его от церкви, яко злодея и убийцы. Да
"отнюду же ни места ответу обрящет когда, ниже надежди будущего
установлениа когда, но будет во всемь своемь животе извержен и несвящен".
Постановили вернуть ограбленным Пименом людям "их стяжания", и прежде
всего возвратить епископу Федору все отобранное у него в Кафе, а
митрополиту Киприану передать церковное имущество - митрополичий посох,
печать, сосуды и книги, привезенные Пименом с собою.
Грамота эта была составлена и подписана уже в начале сентября месяца,
а одиннадцатого сентября, будучи в Халкидоне, болящий Пимен скончался.
Тело его привезли в Константинополь, но положили вне города, противу
Галаты, на генуэзском берегу, у церкви Иоанна Предтечи.
Так окончил свои дни этот человек, кого не можно пожалеть, ни
посочувствовать ему, вознесенный к власти собственным вожделением и
упрямством великого князя Дмитрия, и который в конце концов "ниспроверже
живот свой зле" - как и надлежит погибать всякому, отступившему от
заповедей Христовых.
Русичи тотчас, не стряпая, засобирались домой. Федор получил от
Антония новое посвящение, теперь уже в сан Ростовского архиепископа. За
три дня до смерти Пимена Федор с Киприаном взяли по заемной грамоте у
грека Николая Нотары Диорминефта, приближенного самого императора, "тысячу
рублев старых новгородских". Видимо, и им пришлось давать взятки
патриаршим синклитикам. Для того чтобы просто возвратиться домой, сумма
была слишком велика.
Первого октября Киприан в сопровождении двух греческих епископов, а
также владык Ионы Волынского, Михайлы Смоленского и Федора Ростовского
тронулся в путь. Летописец всей этой эпопеи Игнатий остался в
Константинополе, возможно, для последующих переговоров с будущим
императором Мануилом.
Стояла осенняя пора, пора бурь и тяжелых туманов, и Ивану Федорову
пришлось испытать всю ярость моря, которую только мог выдержать утлый
корабль. В конце концов путники доплыли до Белгорода, в устье Днепра,
откуда сухим путем добирались до Киева и уже из Киева - до Москвы, где
Киприана встречал синклит тех же владык, что провожали Пимена из Рязани.
Были тут и Евфросин Суздальский, и Еремей Рязанский, Исаакий Черниговский
и Брянский, прибыл и Феодосий Туровский из Подолии. Всех Киприан
приветствовал, иных заново утверждал в правах, полагая все Пименовы
рукоположения неистинными, вслед за чем деятельно принялся за наведение
порядка в митрополии, едва не сразу же по приезде вызвав из Нижнего
изографа Феофана Грека, коему поручил расписывать, среди прочего,
Успенский собор в Коломне.
А Иван Федоров, сдав дела и отчитавшись - потеря должности владычного
даньщика уже не угрожала ему, - вошел в свой терем, поклонился матери в
ноги, потом выложил подарки на стол, весь полный дорогой и тоской,
загоревший, повзрослевший, молча опять воспомнив о Маше, которой так
радостно было бы его нынче встречать!
- Почто не прошаешь о сыне? - ворчливо заметила мать, удоволенная
подарком. - Ванюшка в деревне досель, а Сережка растет!
Из соседней горницы вдруг вышел, качаясь на ножках, толстенький
малыш, любопытно уставя глаза на большого незнакомого дядю, не ведая, что
содеять ему: убежать или зареветь?
Как удержаться на престоле? Да, ты сын и наследник, как, впрочем, и
твои братья, и твой двоюродный дядя Владимир Андреич!
Да, конечно, отец и покойный митрополит Алексий содеяли тебя
единственным наследником. В детской памяти остался сухой старик с пугающе
строгими глазами, и, говорят, вовсе не отец, а именно он, Алексий,
придумал передавать власть нераздельно старшему сыну!
Однако никто этого не делал до сих пор. Жили и делились по
лестничному счету, в котором было и больше справедливости, и больше
семейности, и правды, и... больше безлепицы, порождаемой переездами из
града в град, ссорой дядевей с племянниками, грызней прежних и новых
думных бояринов друг с другом и даже спорами целых городов, того же
Чернигова с Киевом, отчего и погибла Киевская Русь!
Да, власть должна быть единой и нераздельной, все так! Но и все
прочие князья, в том числе великие, как Тверской, Нижегородский,
Рязанский, рано или поздно обязаны будут подчиниться тебе, чего они не
хотят и не захотят никогда!
И все бояре, ждущие твоей твердоты... Все ли? А Федор Свибл, нарочито
державший меня в Орде, мысля поставить на мое место Юрия, и уже вдосталь
напевший брату в уши, до того, что тот и ряд со мною не хочет подписывать?
А многие иные? А обиженный отцом Боброк? А те, кому не хватило мест в Думе
государевой? А прежние князья, утратившие княжения и звания свои, но не
утратившие гордости прежних независимых володетелей? А купцы, торговые
гости иных земель, засевшие на Москве и мыслящие, как некогда Некомат,
подчинить ее своим чужеземным государям? А горожане московской трети,
принадлежащей Владимиру Андреичу? А граждане иных градов Руси
Владимирской, ограбленные прадедом и потому глухо ропщущие?
Все те, для коих надобно быть строгим, но справедливым, удоволивая,
насколько можно, их чаяньям в путях и мытных сборах... И не возвышать
даней с черного люда, пуще глаза беречь пахаря, не давая его грабить
сильным мира сего, удоволить и горожан, и церковь, ходить по тоненькой
жердочке чужих вожделений и никого не убивать со страху?!
А Великий Новгород? А Нижний? А Орда? А Литва и доселева непонятый
Витовт? А орденские рыцари? А католики со своим папой или папами, чающие
подчинить Русь латынскому кресту?
Так как же мне удержаться на престоле. Боже мой!..
Похороны батюшки прошли прилепо и пышно. Отпевали отца митрополит
Трапезундский Феогност и два русских епископа, Данило и Савва. Был сам
радонежский игумен Сергий и целый синклит священников города Москвы,
Коломны, Звенигорода, Можая, Дмитрова, и даже из Владимира были. Мать
убивалась так, что серьезно боялись за ее жизнь. Народ плакал неложно, и
это было паче самой пристойной службы, паче сдержанной скорби бояр.
И как-то незаметно для всех вскоре ушел из жизни убогий Ванюшка, так
ни разу и не надевший на себя подаренный ему пояс татаур, словно и жил
токмо по воле родителя-батюшки и поспешил вослед ему в выси горние, ничем
не нагрешив на грешной земле... Когда хоронили Ванюшку, Василий держал на
руках крестника своего, Костянтина, и тяжело думал о том, что дорога
"туда" предстоит рано ли, поздно всем и к исходу следующей сотни лет
никого из ныне живущих уже не останется на земле. Со смертью отца,
прожившего так недолго, менялось нечто, трудно определимое словом, уходило
столетие, уходило, не окончивши счета лет, и все-таки уходило
невозвратимо...
А теперь вот они сидели в этой пустой, осиротевшей горнице верхних
теремов, сидели вдвоем, он и старый его советник Данило Феофаныч, с
которым столько было перенесено, и преодолено, и избегнуто, что уже и не
казался внучатый племянник великого митрополита Алексия обычным думным
боярином княжьим, а скорее духовным отцом юного князя, готовившегося
занять престол прародителей своих.
Данило сидел, вздыхая, сложив руки на резное, рыбьего зуба навершие
трости. После той еще, ордынской застуды сильно ослаб ногами старый
боярин. Вздыхая, говорил раздумчиво:
- Что ж тебе баять, Василюшко? Я ить тебе што отец! Бояре тебя
поддержат, не сумуй, тово. А токмо ляхов, оставших тут, поскорей удали!
Боярам забедно! Кажному его место в Думе дорого, по роду, по обычаю
получено, и какому литвину, ляху ли позволить себя засесть - зазноба
немалая!
- Удалю, отец! - глухо отзывается Василий, угрюмо низя взор.
- Удали, удали! Лишней колготы не нать нынче! Вона, бают, супружница
Владимира Андреича землю роет, хочет мужа своего на престол всадить...
Литвинка тож! Дак бояре в сумнении...
- Свибл? - подымает Василий тяжелый взгляд.
- И Свибл, и прочие! Акинфичей ить в Думе едва не треть, посчитай!
Сам Федор Андреич Свибл, Олександр Андреич Остей, братец еговый, Иван
Андреич Хромой, мало того, что боярин и Свиблу брат, дак еще и Белоозеро,
почитай, держит! И все трое на духовной твово батюшки расписались, так-то!
Вернейшие среди прочих, вот и понимай! А Иван, Андрей, Михайло? Кому-нито
из них боярство вскоре надлежит, тому ж Михайле Челядне! Да и прочих
Акинфичей - полк! Опять же Морхинины! Григорий Лексаныч Пушка - боярин!
То-то! А его братья? А сыны нарастут? А от Владимира Иваныча, от Романа
Каменского? Полк и есть! А Иван Родионыч Квашня на духовной батюшки
третьим стоит! После Боброка и Тимофея Вельяминова! Так-то! А кто он
Акинфичам? Мать-то Клавдя Акинфична, так? Да и иных начисло Акинфовых да
Свибловых родичей! Так что Свибла до поры не шевели, не трогай!
Вельяминовы ноне много потеряли. Волости Микулины Всеволожам отошли,
сумел-таки Лексан Глебыч для сына жену выбрать! А Всеволожи Акинфичам
враги, примечай! Не давай им друг друга съесть, равно привечай, равно
одаривай, вот и будешь обоим господин! Ну, а Тимофея, ни племянника его,
Воронцова, ни Грунку - не обидь! Будут упрекать в Ивановой измене -
защити! Вельяминовы добрый род и строгий, не корыстный, им честь дороже
зажитка, слуги тебе верные, Митрий Михалыч Боброк, чаю, не сблодит.
Православной, в вере тверд, пото и с Волыни уехал! Будет тебе защитою, и с
Владимиром Андреичем они не то что во вражде, а - не друзья, оба
стратилаты, дак!
Собаку-Фоминского тоже привечай, и Семена Василича, через него старых
московских бояр к себе привлечешь. Батюшка недаром тоже призвал Семена
Василича на духовной своей расписаться. Выше Остея и Кошки, понимай!
В Орде тебя Кошка защитит, да у ево и сын растет, тоже толмачит
по-ордынски да и по-гречески. Отцу замена, а тебе верный слуга!
Ну, о своих, Бяконтовых, не говорю. Што я, што Матвей, што
Костянтин... Алешка Плещей хошь и не показал себя на рати, а от тебя и он
не отступит.
Зерновы - за тебя, Михаил Иваныч Морозов - за тебя, ему верь. С
Олександром Миничем мы ить из Орды бежали! Тут понимай сам! Братец
Лександры, Дмитрий, на Тростне убит. Сыновья, что Василий, что Степан, что
Михаил, - слуги твои верные. За кровь отца и в бояре попали! Опять же у
Лександра одни дочери, сын-то помер, дак ему племянники - что свои сыны. И
тут понимай, кого чем удоволить нать. Прокшничей не обегай! Старый род,
добрый род, еще святому Лександре Невскому служили.
А смоленских княжат, что боярами стали, привечай, но и опасись, тово!
А из прочих бояр пуще всего полагайся на Митрия Васильича Афинеева. Умный
муж и многовотчинный. С иными князьями на равных был, престолу Московскому
великая опора в нем! Сынов нет, дак дочери - первые стали невесты на
Москве! Марья за Федором Костянтинычем Добрынским, вторую дочерь за
Василья Михалыча Слепого-Морозова дал, а третья нынче за моим
Костянтином...
Бояр тебе добрых оставил отец! Упряжку не разорвут, дак повезут етот
воз, што кони! Не сумуй! И того, што батюшка деял, не рушь. Нижний нам
надобен! Ни Кирдяпу, ни Семена, прихвостней ордынских, на стол не пущай!
Борис Кстиныч стар, потишел, а без города того на волжских путях торговых
не стоять Москве!
Ну и - выше голову, князь! Послезавтра соберем Думу, яви лик тверд и
радостен!
Данило нарочито сказал последнее бодро, словно как перед боем али на
пиру, и Василий, отвечая ему, улыбнулся натужною, вымученною улыбкой. Он
знал, что для всякого серьезного дела надобно ему теперь самому ехать в
Орду, откуда бежал, кланяться Тохтамышу, который... И было Василию безумно
страшно, как в далеком детстве, когда его, маленького, оплошкою заперли
одного в пустой темной горнице...
После Думы, постановившей "едиными усты" слать к Тохтамышу с
поминками о вокняжении Василия (и Федор Кошка, старый бессменный
московский посол в Орде, уже собирался, не стряпая, в путь), порядком
устав от нужного сидения в золоченом креслице (от усердия сидел почти не
шевелясь, стойно византийским василевсам), Василий прошел к себе в
горницу, пал на лавку. Не было сил даже на то, чтобы встать и навестить
мать, сильно занедужившую с похорон.
Сидел, вспоминая, как с голодным блеском в очах глядел на него Юрко,
как супились, поглядывая на своего старшого, Свибловы братья. И вновь
возникало то тревожное чувство, явившееся в нем, когда узналось, что
Владимир Андреич уехал в Серпухов, не восхотевши присутствовать в Думе,
что грозило серьезными осложнениями в ближайшие месяцы или даже дни...
В нем опять колыхнулась злость к Тохтамышу, этому раззолоченному
гладколицему истукану, неспособному понять, что ему самому придет в голову
назавтра... Нет, с прежними ханами было куда веселей! Там хоть догадать
было можно, чего хотят... А этот... Почто Москву разорил, пес? Не прощу,
николи не прощу! Сам того не замечая, Василий начинал чувствовать то и
так, как чувствовал и мыслил покойный батюшка. И только одно было ясно
понятое и принятое им самим: он обязательно созовет Киприана, отринув
Пимена, что бы там ни решали в Цареграде, и он обязательно женится на
Соне, Софье Витовтовне, что бы там ни решали думные бояре о браке нового
государя Московского. Случайные жонки, предлагавшиеся и предлагаемые ему,
будили в Василии отвращение. Нужна была Соня, она одна. И все теперь
зависело от того, сумеет ли Витовт переупрямить Ягайлу или Ягайло
переупрямит Витовта, и тогда Соню отдадут за какого-нибудь западного
герцога по выбору Ягайлы и польских панов, а ему... Нет, о том, что
предстоит тогда, ему и думать не хотелось. Думалось о сероглазой дочери
Витовта, и только о ней - порывистой, страстной, лукавой и умной, умнее их
всех!
Порою Василию становилось страшно того, что Соня сможет полностью
поработить его, подчинить своей воле, и тогда... Потянет в католичество?
Тому не бывать! Он решительно тряхнул головою: как только приедет на
Москву, окрестим по православному обряду, и никаких францисканцев даже на
порог не пущу!
Из глубокой задумчивости его вывел боярин Беклемиш, опрятно
засунувший голову в дверь:
- Батюшко! Игумен Сергий к тебе!
- Проси! - Василий, обдергивая на себе рубаху (парчовый зипун скинул
давеча на руки слуге), пошел встречу знаменитому игумену. Слуга, коему он
показал рукою на столешню, тотчас бросился за питьем и закусками. "Прежде
так яро не бегали!" - отметил про себя Василий, кидая в спину холопу:
- Постное!
Впрочем, Сергий, обретя у князя накрытый стол, блюда с дорогою рыбой,
грибами и хлебом, кувшины с разноличными квасами, так и не притронулся ни
к чему.
Василий встретил Сергия в широких сенях. Тут же, при послужильцах и
дворне, поклонился в ноги, принял благословение, поцеловал сухую
старческую длань. Было радостно унизить себя перед преподобным и тем самым
словно бы сойти с одинокой, обдуваемой холодом отчуждения княжеской
престольной высоты.
Когда проходили в горницу, оттуда с любопытно-испуганным лицом
выпорхнула сенная боярышня, поправлявшая что-то на уже накрытом столе.
Полураскрыв рот, оглянула Сергия с князем и исчезла.
Василий предложил старцу кресло, указал на накрытый стол.
- Помолимся Господу, сыне! - возразил негромко радонежский игумен.
Помолились, сели к столу. Василий с ожившим юношеским аппетитом
взялся было за двоезубую вилку, но, заметив, что старец не приступает к
трапезе, отложил вилку, слегка отодвинул тарель - не смущала бы вкусным
запахом, и приготовился слушать.
Сергий действительно пришел к нему с наставлением, которое почел себя
должным сделать, прежде чем отправиться в обратный путь.
- Избрали! - чуть усмехаясь, выговорил Василий. - Едиными усты! -
Сказал, чтобы только начать разговор.
- Избрал тебя Господь! - тихо поправил его Сергий. - Но помни всегда,
что духовная власть выше власти земной. Не так, как у латинян, где папы
воюют с цесарями, почасту и сами облачаясь в воинские доспехи, ибо Иисус
рек: "Царство Мое не от мира сего!" Но духовная власть выше власти земной
в Духе, выше благодатию, которую может излить на ны токмо она! В этом мире
твоя власть выше всякой иной. Но и ответственность выше, ибо тебе придет
отвечать пред высшим судией, пред самим Господом!
Сергий вздохнул, помолчал. В тишину, сгустившуюся еще более,
высказал:
- Мы уходим! Ушел великий Алексий, ушел ныне и твой батюшка.
Скончались или погибли на ратях иные многие, свидетели нашей молодости,
соратники зрелых дерзновенных лет. Скоро и мне ся придет отойти к престолу
Его! Вам - нести этот крест. Вам - не дать угаснуть свече, зажженной