Страница:
Иван любопытно разглядывал каменные твердыни псковского Крома.
Островерхие башни, тяжкий обвод стен, громоздящиеся терема и взлетающий
над ними хоровод куполов и плоских сквозистых звонниц, уходящий в небо,
огороженный стенами Троицкий собор на крутояре, на стечке Псковы и
Великой, и далекое Завеличье, тоже усыпанное каменными церквами и стенами
монастырей, хоть оттуда и накатывали, волна за волною, немецкие рыцарские
рати, многажды разорявшие и великую Мирожскую обитель, и иные малые
монастырьки, сожигавшие кельи и хоромы горожан.
- Московиць? - прошали у него встречные, когда Иван останавливался
взглянуть на псковскую деловую и казовую красоту.
Река Великая уже дышала холодом, выбрасывая на берег желто-бурый
лист. Иван стоял на обрыве, любуясь заречьем, а посадский, с которым
познакомились меньше часу назад (вызвался сам проводить московита по
городу), сказывал:
- Вона там, где стечка Псковы с Великой, в летнюю пору бабы наши да
девки озоруют! Переплывут Пскову, выскочат в чем мать родила, да какого
парня облюбуют себе, схватят - и в воду во всей одеже, и давай купать!
- Летом?
- Ага! Под Ильин день! У нас народ лихой! Мы бы и от новогородчев
отбилися, да немчи, вишь! И Литва... Многонько ворогов на один-то город! А
держал их князь Довмонт, держал! Святой он у нас! И те-то вон стены, за
Кромом, под Троицей, Довмонтовым городом зовем! Дак, баешь, за княгиней
едете? За литвинкой? - Пскович с сомнением покачал головой. - Не съест вас
тамо Витовт? - вопросил.
Иван, не умея толково ответить, токмо перевел плечми. Ветер здесь был
какой-то иной, сух и почти тепел, несмотря на то, что дело склонялось к
зиме.
- По люби город наш? - прошал посадский.
- По люби! - честно отзывался Иван.
- В Кракове, баешь, бывал?
- Бывал. У вас не хуже, а пожалуй, и казовитее!
- То-то! - удоволенно выговорил пскович, примолвив: - У нас так,
никому не уступим! И мастеры вси свои, на городовое ли дело, на хоромное
или иное цто!.. Бывай! - бросил он на прощанье Ивану. - Авось с Москвой не
заратимсе!
Витовта в немцах Ивану довелось узреть только мельком, но и тут
глазастый литвин узнал русского ратника. Ободрительно кивнул, бросив на
ходу:
- Доехал даве? А я все гадал, схватят тя дорогою али нет!
И прошел, исчез за частоколом рыцарских копий, прискакавший сюда, в
Мальборк, не только для того, чтобы проводить дочерь к русскому жениху, но
и, паче того, поднять рыцарей на новую прю с Ягайлой.
Александр Поле раздумчиво покачал головой.
- Дерзок князь! Вишь, сынов своих заложил немцам!
- Почто? - вопросил Иван.
- Дак уже преже того пред има сблодил, боятси, вишь, што опять
перекинетси к Ягайле.
- А сыновья?
- Сидят в залоге у рыцарей!
- Здесь?
- Куда! Подале увезли.
- И ежели?..
- Убьют! - твердо сказал Александр, и у Ивана невольный холод потек
по спине. Прикинул: отдал бы он своего Ванюшку? Ни в жисть! И сам себе
усмехнул. - Вот пото ты и не Витовт!
Ему, как и многим, как и немцам самим, торопящимся с помощью Витовта
завоевать Жемайтию, было ясно, что этот настырный литвин не станет долго
ходить в чьем-то чужом ярме, будь то хоть Ягайло, хоть орденские рыцари.
А Витовт мелькал там и тут в своем шеломе с перьями заморской
Строфилат-птицы, в алом черевчатом плаще сверх доспехов, словно бы и не
пленник рыцарей, а вольный господин, великий князь, врачующийся теперь с
Московским княжеским домом! Хотя великим князем пока не собирались делать
его ни двоюродный брат, ни рыцари.
Белые мухи кружились над подстылыми дорогами, а за Псковом на путях
уже лежал плотный снег, когда московское посольство возвращалось домой.
Шли водой и горой. Задержались, дабы отдышаться после суровых волн
Балтики, после сумасшедшей скачки, только на княжеском Городище, в
Новгороде. Далекий московский князь торопил сватов, высылая встречь свежие
конские подставы. А у Ивана, скакавшего обочь возка с литовской невестою,
нет-нет и проскальзывала тревожная мысль: а не влезет ли теперь и сам
Витовт в наши московские дела? Того не хотелось! Ох как не хотелось того!
Сердцем чуялось, что рубеж, отделяющий Польшу от Руси Великой, - это не
просто рубеж двух государств, а нечто большее: рубеж Руси и Запада,
православия и католичества, рубеж разных вер и совсем разного,
несоединимого воедино навычая жизни.
Не успели сдать невесту с рук на руки великому князю, как Киприан
послал его вновь объезжать Селецкую волость и, нахмурясь, слушал потом
долго и молча то, о чем ему долагал Иван, в какой-то миг перебивши его
вопросом о княжеских селах, чересполосных с владычными. Видимо, что-то
обдумав наконец, кивнул головой:
- Готовься! Скоро должно будет нам с тобою ехать в Тверь, неспокойно
тамо!
У Ивана, мыслившего побыть дома, сердце упало: опять скакать
невестимо куда! Но Киприан, словно не замечая угрюмости своего даньщика, а
быть может, и впрямь не замечая, вдруг выговорил, широко улыбнувшись:
- Видал, како Феофан подписал "Сошествие Духа Свята на Апостолов" в
Успеньи? Поглянь! Дивная красота! Слыхал я, ты знаком с изографом
Феофаном?
"И об этом ведает!" - невольно восхитился Иван, выходя из владычного
покоя, еще незримо пахнущего сосновой смолой.
А Киприан, отпустив Ивана, тут же почти забыв о нем, крепко растер
руками виски и подглазья, мысля, что чересполосицу княжеских и владычных
сел оставлять не след и надобно предложить Василию достойную мену и
достойных выставить для того людей, дабы не обидеть великого князя, ныне
излиха увлеченного своей молодой женой, и надобно написать грамоту игумену
Сергию, и надобно посетить весною владычные села под Владимиром, и надобно
увеличить число переписчиков книг... Он уставал и вместе не чуял
усталости: так долго он ждал и так невероятно многое ему предстояло
содеять!
Русичи нравились ему своею деловою хваткой и тем, что, берясь за
дело, никогда не топили его, как нынешние греки, в ворохе бюрократической
волокиты, бесконечных взятках и отписках, перекладываньях ответственности
с одних плеч на другие, во всем том, что с роковою неизбежностью
сопровождает одряхление государств. Он и сам помолодел здесь, среди этого
молодого народа, не ведающего молодости своей, как иные не ведают своей
старости. Киприан вновь достал, привстав, свое сочинение о Митяе. Любовно
разогнул листы, перечел с удовольствием удавшиеся ему внешне похвальные, а
внутренне полные яду строки, рассмеялся, закрыл книгу, подумав, что можно
рукопись уже теперь отдать переписчику, а потом предложить на прочтение
князю... Не то же ли самое получилось и с Пименом! Нет, прав Господь,
предложивший его, Киприана, в духовные наставники этой некогда великой и,
будем надеяться, вновь подымающейся к величию страны! Ибо исчезни Русь - и
исчезнет, исшает освященное православие, не устоит, не сохранит себя ни
под мусульманским полумесяцем, ни под латинским крестом, и с ним исчезнут
истинные заветы Спасителя, гаснущие днесь даже в бывшей колыбели
православия - Византии!
Он достал чистый лист плотной александрийской бумаги, взял из
чернильницы, осторожно стряхнув лишние капли, новое заточенное лебединое
перо и начал писать послание Сергию, приглашая преподобного для
душеполезной беседы на Москву.
Послания свои Киприан сочинял всегда сам, отнюдь не поручая дела сего
владычному секретарю, дьякону Святого Богоявления, который сейчас, по
неотступному требованию Киприана, упорно изучал греческую молвь.
Сергий тревожил Киприана. Он был представителем той, прежней эпохи,
личным другом владыки Алексия, и уже это одно пролагало незримую грань меж
ним и Киприаном. И Федор, племянник радонежского игумена, премногую пользу
принес Киприанову делу, да! Да! И все же... И потом эта популярность
Сергия в Русской земле, несовместная с саном простого провинциального
игумена. Да, он, Киприан, понимает и это, но все же! Сам не признаваясь
себе в том, Киприан завидовал известности Сергия, завидовал именно тому,
что, не имея высокого сана, радонежский игумен духовно превосходил всех,
даже самого митрополита Владимирского, каким стал ныне он, Киприан. И эту
всеобщую славу преподобного, зиждимую единственно на духовном величии
маститого старца, не можно было перебить ничем и никак, и даже подчинить
себе не можно было! "Слушался ведь он Алексия! - раздраженно недоумевал
Киприан. - Или и его не слушался? Отказался же он стать митрополитом
русским заместо Митяя!" Этого Сергиева поступка Киприану было совсем не
понять. Иначе приходилось признать, что игумен Сергий стал святым уже при
своей жизни, как Григорий Палама или Иоанн Златоуст. "Но и великих
речений, ни проповедей учительных не оставил он за собою!" - ярился
Киприан в те мгновения, когда пытался отбросить от себя, яко наваждение
некое, обескураживающее признание явленной Сергием святости, святости, при
которой не нужны становят ни звания, ни власть, ни чины...
Киприан писал и думал, что да, конечно, Сергий придет к нему и будет
глядеть и молчать, и во сто крат лучше бы ему, Киприану, самому съездить к
Сергию, поглядеть наконец на эту его лесную обитель, восстановленную после
того давнего Тохтамышева разоренья, убедиться самому в действительной
святости преподобного... Но долили дела, долили потребности устроения,
"суета сует", без которой, увы, такожде не стоит церковь!
Он погрузился в грамоту, стараясь вообразить себе нынешнюю Сергиеву
пустынь. Лес... Тишина... Звери по ночам подходят к ограде... Как они там
живут? И почему к редким глаголам сего лесного пустынножителя
прислушивается днесь вся страна? И что он такое сказал, что годилось бы
быть занесенным в скрижали истории?
Киприан не понимал в Сергии главного: что отнюдь не словом, но
неукоснительными примерами своего жития и духовною силою воздействует
Сергий на ближних и дальних русичей. Человек книжной культуры, всего лишь
в прошлом году переписавший "Лествицу" Иоанна Синайского, Киприан вне
писаного слова не мог представить себе духовное подвижничество, ибо от
всех ведь великих отцов церкви остались писаные глаголы! Ежели не сборники
их собственных поучений и "слов", то хотя бы жития, запечатлевшие подвиги
сих предстателей за ны перед престолом Всевышнего Судии!
Он дописал грамоту, позвонил в колокольчик, велел секретарю
переписать ее и тотчас отослать. Откинувшись в креслице, посидел,
мгновенно расслабясь и полузакрывши глаза. В Твери становило все хуже и
хуже! Тверской владыка Евфимий Вислень так-таки не сумел ужиться с князем
Михаилом Александровичем, который подозревал владыку (не без оснований!) в
сугубой приверженности Москве. Приходило что-то предпринимать, дабы
сохранить митрополию нерушимой!
А тут неотвратимо накатывали дела нижегородские. В марте Борис
Костянтиныч воротился из Орды. А великий князь... Да что великий князь,
ушедший сейчас весь без остатка в дела семейные!.. Киприан поморщился.
Таковой приверженности к плотским, хотя бы и разрешенным церковью утехам
он тоже не понимал. Но и все бояре града Москвы требуют, хотят, настаивают
забрать Нижний Новгород в руку свою! А тут пакость совершилась на далекой
Вятке: новгородцы с устюжанами ходили оттоль в ушкуйный поход, взяли
изгоном Жукотин и Казань, пограбили гостей торговых и воротились с полоном
невереж ны... Теперь следовало ждать ответного похода Тохтамышева. Слухачи
доносят, что уже отряжен царевич Бектут, который ждет лишь, чтобы прошла
весенняя распута и укрепились пути, дабы покарать грабителей... И не
опалится ли Тохтамыш при таковой нуже на русскую церковь в Сарае? Василий
давно бы должен посетить, умилостивить хана в его стольном городе! Чего
ждет?! А тут надобно ублажать двух греческих митрополитов, Матвея и
Никандра, дарить дары, снабжать нескудною милостыней, дабы не раздражить
патриарха Антония... А тут доносят о нестроениях в Подолии, где латиняне
опять самовольно закрывают православные церкви и монастыри, переделывая их
на свое богомерзкое служение... Ну и где же тут было ему самому ехать в
далекую Сергиеву пустынь!
И села... Княжеские села в Селецкой волости требовалось выкупить, или
сменять, или получить в дар! Но такого щедрого дара от Василия нынче не
дождешься, слишком много средств ушло на свадебные расходы, на подарки
литвинам, которых иначе нельзя было и выпроводить домой... И опять же
упрямые новгородцы вновь не дают княжчин и задерживают митрополичьи дани!
Он решительно встал и вновь позвонил в колокольчик, вызывая
прислужника. Дабы решить с селами, надобно было явиться к великому князю
ему самому.
Горячие мартовские лучи проникли в княжескую изложню сквозь
разрисованные слюдяные оконницы. Софья томно пошевелилась, не раскрывая
глаз. Василий, приподнявшись на локте, разглядывал дорогое лицо, припухлые
от давешних поцелуев губы, рассыпанные по подушке волосы. Пасха нынче была
поздняя, двадцать шестого марта, и Василий, едва дождавшийся конца
Великого поста, в который строго запрещалось грешить, теперь наверстывал
упущенное, засыпая только под утро. Почуяв новый прилив желания, он
сдержал себя, стараясь не разбудить Соню, вылез из постели, стащил с себя
мятую и волглую ночную рубаху, не вызывая прислуги, поплескался под
серебряным рукомоем, щедро поливая водой персидский ковер, крепко вытер
шею, грудь и спину суровым льняным полотенцем и уже собрался одеваться,
когда увидел, что Соня открыла глаза и смотрит на него.
- Поди ко мне! - попросила она негромко. Выпростав из-под собольего
невесомого одеяла руки, обвила его шею, начала медленно, вкусно целовать
его губы, шею и грудь и, уже почти доведя до белого каления, оттолкнула
вдруг, трезвым голосом бросив ему:
- Одевайся! В церковь пора!
Василий, тяжело дыша, остоялся, хмурясь и улыбаясь одновременно. И
всегда-то она так! Играет с им, что ли... Он снова плеснул водою на
разгоряченное лицо, стараясь не глядеть на голые ноги Сони, вылезающей из
постели, накинул полотняную рубаху, влез в бархатные порты. Соня
плескалась у рукомоя, в свою очередь нещадно поливая водой ковер, лукаво
поглядывала на него. Когда уже он, замотавши портянки, влез в сапоги,
сказала негромко:
- Ты поди, Опросинью созови из сеней! Пусть лохань принесет!
Василий, накидывая шелковый зипун, вышел из покоя. Девка, сама
понимая, что нужно госпоже, юркнула в княжескую опочивальню, держа в одной
руке медную лохань, в другой - кувшин с теплой водой.
Он прошел, минуя сени, в отхожее место, поежившись от утреннего
холода (горшки, коими пользовались бабы, всегда презирал). Тут тоже висели
рукомой и суровое полотенце, слегка заледеневшее на ночном холоде. Мельком
подумал о том, что Борис Костянтиныч нынче возвернулся в Нижний и выкурить
его оттудова будет не так уж просто, как толкуют его думные бояре, и
решить судьбу Нижнего Новгорода может только сам Тохтамыш, у коего Семен с
Кирдяпою служат, почитай, в воеводах...
Он вышел на глядень, откуда залитая утренним солнцем, еще морозная с
ночи новорубленая Москва гляделась бревенчатой сказкой со своими цветными
прапорами, узорными свесами чешуйчатых крыш и золотыми крестами церквей и
колоколен. Издрогнув, перевел плечами, кивнул знакомому ратнику, что
расхаживал по нижнему гульбищу с бердышом в руках и весело ответил князю,
приподнявши оружие.
Соня уже должна была одеться, и Василий прошел назад, бодрый от
холода и молодости, ожидая увидеть Соню во всей красе ее светлых
праздничных одежд.
Когда он вошел в изложню. Соня в повойнике, в саяне и скарлатном
коротеле примеряла серьги к ушам, взглядывая на него, щурилась лукаво и
чуть-чуть насмешливо.
- Не замерз? В одном атласнике ходишь!
Лохань и ночная посудина уже были унесены прислугой, и от лужи на
ковре осталось одно лишь влажное пятно, а Соня, вымытая, благоухала теперь
дорогими иноземными благовониями, которым и после не изменяла во всю свою
долгую жизнь.
В домовую Благовещенскую церковь из теремов можно было пройти
переходами, не выходя на улицу, на византийский манер. Василий, впрочем,
до появления Сони не пользовался этою дорогой. Любо было пройти площадью,
перемолвив слово-два с ратными, ощутить себя господином и князем, подать
нищему, хозяйским оком окинуть привычную уличную суету... С Соней начались
иноземные навычаи, которые, впрочем, Софья сама старалась умерять,
понимая, что тут не Польша и нарочитого отстояния князя от бояр и своих
посадских люди попросту не поймут. Вот и теперь, будто почуяв что-то,
попросила:
- Выйдем на площадь, день хорош!
- Да, хорош, - отозвался Василий. - Весна!
- Борис Кстиныч воротился из Орды? - спросила она как бы невзначай,
спускаясь по лестнице. О Нижнем было говорено вдосталь, и Василий попросту
промолчал.
- Не едешь к Тохтамышу? - повторила Софья, уточняя вопрос.
Василий, осуровев ликом, решительно отмотнул головой:
- Не время! Пущай ожгется на чем! Што я, грузинский князь какой, углы
в ханском дворце подпирать? Хватит, насиделись в Сарае!
И Соня, глянув в его острожевший лик, решила не продолжать...
На улице и верно было дивно. Уже капало с крыш, и ряды сосулек на
кровлях казались сказочным серебряным убором. Она глубоко вздохнула. Мужа
не уговорить возвести каменный терем, а так было бы хорошо! Самой Ядвиге
на зависть! Знала ведь, что не в том сила государств и не тем надобно
величаться, а поделать с собой ничего не могла, хотелось утереть нос
прегордому польскому шляхетству! Да и забедно казало: Владимир Андреич
возводит себе каменные хоромы в Кремнике - хотя бы и казну! - а они
доселева в бревенчатых! Как-то пожаловалась мужу, но Василий жалобы не
принял, отмолвив сурово:
- В рубленом лучше! Дух свежий, сосновый, и сырости той нет! У нас не
Краков! Снег боле полугода лежит! Часы вот с боем поставлю на башне, как в
ляхах. Всему городу будет утеха от того!
В церкви Софья стояла строгая, вздернув подбородок, представляя себя
в который раз на месте Ядвиги, слишком не годившейся, по ее мнению, чтобы
быть польскою королевой. Софья в вожделениях своих недалеко ушла от ее
родителя Витовта.
Со службы шли опять площадью. Василий поминутно останавливал,
расспрашивая того и другого. Ему жаловались, изредка благодарили. Иногда
он кивал сенному боярину: "Запомни!" Доселев не все погорельцы отстроились
и не все получили даровой княжеский лес. Но с лесом следовало в кажном
случае проверять, не продан ли уже полученный лес на сторону лукавым
просителем? По той же причине Василий и милостыни на улице почти не
подавал, зато часто расспрашивал, как и что? Помогать следовало
погорельцам, убогим, увечным воинам, но не тем, кто лезет ко княжому
крыльцу в чаяньи бесплатной выпивки! И Софья тут тоже не могла ничего
содеять со своим въедливым мужем. Не было у него княжеской повады - кидать
серебро горстями в народ, и на-поди!
Владычный гонец состиг Василия на улице. Князь выслушал, склонил
голову, ответил, что ожидает владыку к столу. О тверских несогласиях он
уже знал и помыслил, что речь будет идти именно об этом. Потому и Соне на
ее недоуменный взгляд отмолвил коротко:
- Михайло Тверской свово епископа гонит... За любовь к Москве! -
примолвил, не сдержав надменной усмешки.
- Воспретишь? - спросила Соня, заглядывая мужу в глаза.
- Как ему воспретить! - ворчливо отверг Василий, первым подымаясь по
лестнице. Пропускать даму перед собою Василий научиться не мог, да того и
не водилось на Руси. Пропускали перед собою всегда воина, мужа, особливо
ежели шел в оружии.
Киприан, отсидев трапезу с великим князем, поднялся к нему в терема и
начал излагать свою просьбу столь витиевато, что Василий не сразу понял, о
чем идет речь. Понявши наконец, острожел ликом, отмолвив, что таковое дело
решать надо Думой, и Киприану пришлось-таки попотеть, добиваясь скорейшего
обсуждения его просьбы.
В конце концов для решения выделили пятерых бояр Киприановых (в том
числе "данного" Василием Киприану Степана Феофаныча, брата боярина Данилы)
и шестерых великокняжеских, среди коих были и сам Данило Феофаныч, и Федор
Свибл, и Федор Кошка, и Семен Васильевич, и Дмитрий Лексаныч Всеволож,
потомок смоленских княжат. Бояре должны были осмотреть те и другие села,
оценить земли, счесть совокупный доход - дел набиралось немало!
Когда Иван, сопровождая владычных бояринов, приехал в первое же
княжое село, отходившее Киприану, там уже трудилась на мокром растоптанном
снегу толпа мужиков в овчинных полушубках и тулупах. Гомон гомонился,
взлетали выкрики:
- А мы-то как же? Мы не хотим! Што тута, были княжески, а теперича
хрен те кто! Мало ли, владыка! Пришлют какого грека, он и не талдычит
по-нашему! Киприан, ну Киприан! Видели мы уже Пимена! С зубов кожу дерет!
Не хотим!
Уломать мужиков было всего труднее. Не уломаешь - уйдут, да и
на-поди! Народ вольный! После всех уговоров и обещаний вопросы вновь
посыпались один за другим:
- Пущай скажет, как подъездное будут брать? Как Пимен али как? А как
с ездоками ентими, княжескими, опять кормить? А нонешние кормы везти на
княжой двор?
- На митрополичий, сто раз сказано!
- Вишь ты... Кормы-то те же? Дак иных не быват! Рази ж с тя ноне
рыжими баранами попросят! А чево! У их в Цареграде, слышно, бараны рыжие!
А девок рыжих не нать? А то обеспечим! Девок-то рыжих легче достать, чем
баранов! Девок-то владыке, поди, не нать, а велблюда беспременно! Ты и
иное скажи: серьги из ушей драть не будут? А то Пимен, слышно, кого и
донага раздевал! Хошь на городовое дело и не пошлют, дак то мы были
княжие, а нонь владычные, - честь дорога!
- Владыко, гля-ко, в иных делах повыше и князя!
- То-то, что в иных!
- Ратной повинности не будет у владычных-то!
- А нам какая беда? Татары придут, дак всех передушат, как кур! Лучше
уж нашим мужикам на борони стать! Есь што защищать, слава Богу! Живем в
достатке, и скота, и всего, и в скрынях покамест кой-что лежит! Дак али в
лесу с дитямы гибели ждать, али всема на рати выстать!
Иван залюбовался, глядючи, как Данило Феофаныч шел по улице с местным
старостой. Издали не было слышно разговору, но Данило что-то объяснял
мужику, верно, про те блага, которые они будут иметь за митрополитом, а
староста возражал, не соглашаясь. И оба одинаково разводили руками, у
обоих так же ходили бороды (и бороды были одинакие!), и даже горбились и
косолапили одинаково оба. Словно два брата, поссорившиеся на меже. Только
у Данилы овчинный тулуп был крыт сукном, а у старосты - нагольный, хотя и
красных овчин, но того же покроя. И шапки были такие же круглые у обоих, и
только уж на подходе выказалось, что у мужика руки темно-коричневые,
мозолистые, с корявыми пальцами, а у Данилы Феофаныча хоть и такие же
корявые персы, но руки побелее и большой золотой перстень с темным камнем
не давал ошибиться, удостоверяя в его владельце великого боярина
московского.
С мужиками повторялось одно и то же в каждом селе, приходилось
уговаривать, обещая разные льготы, не по раз приходило и возвращаться
вновь, и вновь объяснять и уламывать. Со всем тем проволочили до мая, там
порешили спервоначалу закончить сев, и уже токмо в июле состоялось
соглашение, где были заботливо перечислены дворы, пашни, залог, сена,
зерно в житницах и амбарах, борти и рыбные ловли, доли лесных и выгонных
угодий. Князь в решении боярского совета не участвовал, доверяясь своим
избранным, тем паче что решали мену едва ли не первые после князя лица в
государстве.
Только окончили мену, ударили по рукам, возвестили о том посельским и
ключникам, как в Москву прикатил изгнанный Михайлой Тверским епископ
Вислень. Начиналась новая тверская страда, заботу разбираться в которой
Василий решительно свалил на Киприана.
Михайло Александрович Тверской к старости заматерел, и хотя не
потишел нравом, но, проиграв битву за великое княжение Владимирское, в
большие дела уже не лез, все силы бросив на устроение земли, порядком-таки
разоренной предшествовавшими московскими войнами. Он оставался великим
князем, то есть самостоятельным володетелем, зависящим токмо от хана, но
никак не от великого князя Владимирского, и умер, оставаясь великим
князем, передавши детям Тверское княжество значительно укрепл нным и
побогатевшим.
Епископ Вислень стоял у него на дороге давно, теперь же, после смерти
Дмитрия и затяжной при Василия с двоюродным дядей, тверской князь решился
действовать. Посланные Михайлой кмети попросту выставили епископа из его
хором, лишив всего имущества, и заставили спешно бежать из Твери, почему
он вскоре и оказался в Москве "единою душою", без клира, слуг, священных
сосудов и казны.
Михаилу Александровичу шел пятьдесят восьмой год. Два года назад умер
любимый сын, Александр Ордынец, в котором старый князь надеялся повторить
самого себя. Наследник Иван, которого когда-то Михаил выкупал из
московского плена (чего не простил Дмитрию и мертвому!), был излиха
гневлив и скор на расправы. Взрослый сын, тридцать четыре года за плечами,
женатый на Марии Кейстутьевне, сестре Витовта. Брак был заключен
шестнадцать лет назад с дальним прицелом. И вот - Кейстут убит, а Витовт
отчаянно бьется с Ягайлой за место под солнцем. Следующего, третьего сына,
Бориса, женатого на дочери Святослава Смоленского (где Святослав и где
независимое Смоленское княжество теперь?!), Михаил посадил в Кашине в
надежде, что сын-то уж не восстанет на отца. Четвертый, Василий, женатый
Островерхие башни, тяжкий обвод стен, громоздящиеся терема и взлетающий
над ними хоровод куполов и плоских сквозистых звонниц, уходящий в небо,
огороженный стенами Троицкий собор на крутояре, на стечке Псковы и
Великой, и далекое Завеличье, тоже усыпанное каменными церквами и стенами
монастырей, хоть оттуда и накатывали, волна за волною, немецкие рыцарские
рати, многажды разорявшие и великую Мирожскую обитель, и иные малые
монастырьки, сожигавшие кельи и хоромы горожан.
- Московиць? - прошали у него встречные, когда Иван останавливался
взглянуть на псковскую деловую и казовую красоту.
Река Великая уже дышала холодом, выбрасывая на берег желто-бурый
лист. Иван стоял на обрыве, любуясь заречьем, а посадский, с которым
познакомились меньше часу назад (вызвался сам проводить московита по
городу), сказывал:
- Вона там, где стечка Псковы с Великой, в летнюю пору бабы наши да
девки озоруют! Переплывут Пскову, выскочат в чем мать родила, да какого
парня облюбуют себе, схватят - и в воду во всей одеже, и давай купать!
- Летом?
- Ага! Под Ильин день! У нас народ лихой! Мы бы и от новогородчев
отбилися, да немчи, вишь! И Литва... Многонько ворогов на один-то город! А
держал их князь Довмонт, держал! Святой он у нас! И те-то вон стены, за
Кромом, под Троицей, Довмонтовым городом зовем! Дак, баешь, за княгиней
едете? За литвинкой? - Пскович с сомнением покачал головой. - Не съест вас
тамо Витовт? - вопросил.
Иван, не умея толково ответить, токмо перевел плечми. Ветер здесь был
какой-то иной, сух и почти тепел, несмотря на то, что дело склонялось к
зиме.
- По люби город наш? - прошал посадский.
- По люби! - честно отзывался Иван.
- В Кракове, баешь, бывал?
- Бывал. У вас не хуже, а пожалуй, и казовитее!
- То-то! - удоволенно выговорил пскович, примолвив: - У нас так,
никому не уступим! И мастеры вси свои, на городовое ли дело, на хоромное
или иное цто!.. Бывай! - бросил он на прощанье Ивану. - Авось с Москвой не
заратимсе!
Витовта в немцах Ивану довелось узреть только мельком, но и тут
глазастый литвин узнал русского ратника. Ободрительно кивнул, бросив на
ходу:
- Доехал даве? А я все гадал, схватят тя дорогою али нет!
И прошел, исчез за частоколом рыцарских копий, прискакавший сюда, в
Мальборк, не только для того, чтобы проводить дочерь к русскому жениху, но
и, паче того, поднять рыцарей на новую прю с Ягайлой.
Александр Поле раздумчиво покачал головой.
- Дерзок князь! Вишь, сынов своих заложил немцам!
- Почто? - вопросил Иван.
- Дак уже преже того пред има сблодил, боятси, вишь, што опять
перекинетси к Ягайле.
- А сыновья?
- Сидят в залоге у рыцарей!
- Здесь?
- Куда! Подале увезли.
- И ежели?..
- Убьют! - твердо сказал Александр, и у Ивана невольный холод потек
по спине. Прикинул: отдал бы он своего Ванюшку? Ни в жисть! И сам себе
усмехнул. - Вот пото ты и не Витовт!
Ему, как и многим, как и немцам самим, торопящимся с помощью Витовта
завоевать Жемайтию, было ясно, что этот настырный литвин не станет долго
ходить в чьем-то чужом ярме, будь то хоть Ягайло, хоть орденские рыцари.
А Витовт мелькал там и тут в своем шеломе с перьями заморской
Строфилат-птицы, в алом черевчатом плаще сверх доспехов, словно бы и не
пленник рыцарей, а вольный господин, великий князь, врачующийся теперь с
Московским княжеским домом! Хотя великим князем пока не собирались делать
его ни двоюродный брат, ни рыцари.
Белые мухи кружились над подстылыми дорогами, а за Псковом на путях
уже лежал плотный снег, когда московское посольство возвращалось домой.
Шли водой и горой. Задержались, дабы отдышаться после суровых волн
Балтики, после сумасшедшей скачки, только на княжеском Городище, в
Новгороде. Далекий московский князь торопил сватов, высылая встречь свежие
конские подставы. А у Ивана, скакавшего обочь возка с литовской невестою,
нет-нет и проскальзывала тревожная мысль: а не влезет ли теперь и сам
Витовт в наши московские дела? Того не хотелось! Ох как не хотелось того!
Сердцем чуялось, что рубеж, отделяющий Польшу от Руси Великой, - это не
просто рубеж двух государств, а нечто большее: рубеж Руси и Запада,
православия и католичества, рубеж разных вер и совсем разного,
несоединимого воедино навычая жизни.
Не успели сдать невесту с рук на руки великому князю, как Киприан
послал его вновь объезжать Селецкую волость и, нахмурясь, слушал потом
долго и молча то, о чем ему долагал Иван, в какой-то миг перебивши его
вопросом о княжеских селах, чересполосных с владычными. Видимо, что-то
обдумав наконец, кивнул головой:
- Готовься! Скоро должно будет нам с тобою ехать в Тверь, неспокойно
тамо!
У Ивана, мыслившего побыть дома, сердце упало: опять скакать
невестимо куда! Но Киприан, словно не замечая угрюмости своего даньщика, а
быть может, и впрямь не замечая, вдруг выговорил, широко улыбнувшись:
- Видал, како Феофан подписал "Сошествие Духа Свята на Апостолов" в
Успеньи? Поглянь! Дивная красота! Слыхал я, ты знаком с изографом
Феофаном?
"И об этом ведает!" - невольно восхитился Иван, выходя из владычного
покоя, еще незримо пахнущего сосновой смолой.
А Киприан, отпустив Ивана, тут же почти забыв о нем, крепко растер
руками виски и подглазья, мысля, что чересполосицу княжеских и владычных
сел оставлять не след и надобно предложить Василию достойную мену и
достойных выставить для того людей, дабы не обидеть великого князя, ныне
излиха увлеченного своей молодой женой, и надобно написать грамоту игумену
Сергию, и надобно посетить весною владычные села под Владимиром, и надобно
увеличить число переписчиков книг... Он уставал и вместе не чуял
усталости: так долго он ждал и так невероятно многое ему предстояло
содеять!
Русичи нравились ему своею деловою хваткой и тем, что, берясь за
дело, никогда не топили его, как нынешние греки, в ворохе бюрократической
волокиты, бесконечных взятках и отписках, перекладываньях ответственности
с одних плеч на другие, во всем том, что с роковою неизбежностью
сопровождает одряхление государств. Он и сам помолодел здесь, среди этого
молодого народа, не ведающего молодости своей, как иные не ведают своей
старости. Киприан вновь достал, привстав, свое сочинение о Митяе. Любовно
разогнул листы, перечел с удовольствием удавшиеся ему внешне похвальные, а
внутренне полные яду строки, рассмеялся, закрыл книгу, подумав, что можно
рукопись уже теперь отдать переписчику, а потом предложить на прочтение
князю... Не то же ли самое получилось и с Пименом! Нет, прав Господь,
предложивший его, Киприана, в духовные наставники этой некогда великой и,
будем надеяться, вновь подымающейся к величию страны! Ибо исчезни Русь - и
исчезнет, исшает освященное православие, не устоит, не сохранит себя ни
под мусульманским полумесяцем, ни под латинским крестом, и с ним исчезнут
истинные заветы Спасителя, гаснущие днесь даже в бывшей колыбели
православия - Византии!
Он достал чистый лист плотной александрийской бумаги, взял из
чернильницы, осторожно стряхнув лишние капли, новое заточенное лебединое
перо и начал писать послание Сергию, приглашая преподобного для
душеполезной беседы на Москву.
Послания свои Киприан сочинял всегда сам, отнюдь не поручая дела сего
владычному секретарю, дьякону Святого Богоявления, который сейчас, по
неотступному требованию Киприана, упорно изучал греческую молвь.
Сергий тревожил Киприана. Он был представителем той, прежней эпохи,
личным другом владыки Алексия, и уже это одно пролагало незримую грань меж
ним и Киприаном. И Федор, племянник радонежского игумена, премногую пользу
принес Киприанову делу, да! Да! И все же... И потом эта популярность
Сергия в Русской земле, несовместная с саном простого провинциального
игумена. Да, он, Киприан, понимает и это, но все же! Сам не признаваясь
себе в том, Киприан завидовал известности Сергия, завидовал именно тому,
что, не имея высокого сана, радонежский игумен духовно превосходил всех,
даже самого митрополита Владимирского, каким стал ныне он, Киприан. И эту
всеобщую славу преподобного, зиждимую единственно на духовном величии
маститого старца, не можно было перебить ничем и никак, и даже подчинить
себе не можно было! "Слушался ведь он Алексия! - раздраженно недоумевал
Киприан. - Или и его не слушался? Отказался же он стать митрополитом
русским заместо Митяя!" Этого Сергиева поступка Киприану было совсем не
понять. Иначе приходилось признать, что игумен Сергий стал святым уже при
своей жизни, как Григорий Палама или Иоанн Златоуст. "Но и великих
речений, ни проповедей учительных не оставил он за собою!" - ярился
Киприан в те мгновения, когда пытался отбросить от себя, яко наваждение
некое, обескураживающее признание явленной Сергием святости, святости, при
которой не нужны становят ни звания, ни власть, ни чины...
Киприан писал и думал, что да, конечно, Сергий придет к нему и будет
глядеть и молчать, и во сто крат лучше бы ему, Киприану, самому съездить к
Сергию, поглядеть наконец на эту его лесную обитель, восстановленную после
того давнего Тохтамышева разоренья, убедиться самому в действительной
святости преподобного... Но долили дела, долили потребности устроения,
"суета сует", без которой, увы, такожде не стоит церковь!
Он погрузился в грамоту, стараясь вообразить себе нынешнюю Сергиеву
пустынь. Лес... Тишина... Звери по ночам подходят к ограде... Как они там
живут? И почему к редким глаголам сего лесного пустынножителя
прислушивается днесь вся страна? И что он такое сказал, что годилось бы
быть занесенным в скрижали истории?
Киприан не понимал в Сергии главного: что отнюдь не словом, но
неукоснительными примерами своего жития и духовною силою воздействует
Сергий на ближних и дальних русичей. Человек книжной культуры, всего лишь
в прошлом году переписавший "Лествицу" Иоанна Синайского, Киприан вне
писаного слова не мог представить себе духовное подвижничество, ибо от
всех ведь великих отцов церкви остались писаные глаголы! Ежели не сборники
их собственных поучений и "слов", то хотя бы жития, запечатлевшие подвиги
сих предстателей за ны перед престолом Всевышнего Судии!
Он дописал грамоту, позвонил в колокольчик, велел секретарю
переписать ее и тотчас отослать. Откинувшись в креслице, посидел,
мгновенно расслабясь и полузакрывши глаза. В Твери становило все хуже и
хуже! Тверской владыка Евфимий Вислень так-таки не сумел ужиться с князем
Михаилом Александровичем, который подозревал владыку (не без оснований!) в
сугубой приверженности Москве. Приходило что-то предпринимать, дабы
сохранить митрополию нерушимой!
А тут неотвратимо накатывали дела нижегородские. В марте Борис
Костянтиныч воротился из Орды. А великий князь... Да что великий князь,
ушедший сейчас весь без остатка в дела семейные!.. Киприан поморщился.
Таковой приверженности к плотским, хотя бы и разрешенным церковью утехам
он тоже не понимал. Но и все бояре града Москвы требуют, хотят, настаивают
забрать Нижний Новгород в руку свою! А тут пакость совершилась на далекой
Вятке: новгородцы с устюжанами ходили оттоль в ушкуйный поход, взяли
изгоном Жукотин и Казань, пограбили гостей торговых и воротились с полоном
невереж ны... Теперь следовало ждать ответного похода Тохтамышева. Слухачи
доносят, что уже отряжен царевич Бектут, который ждет лишь, чтобы прошла
весенняя распута и укрепились пути, дабы покарать грабителей... И не
опалится ли Тохтамыш при таковой нуже на русскую церковь в Сарае? Василий
давно бы должен посетить, умилостивить хана в его стольном городе! Чего
ждет?! А тут надобно ублажать двух греческих митрополитов, Матвея и
Никандра, дарить дары, снабжать нескудною милостыней, дабы не раздражить
патриарха Антония... А тут доносят о нестроениях в Подолии, где латиняне
опять самовольно закрывают православные церкви и монастыри, переделывая их
на свое богомерзкое служение... Ну и где же тут было ему самому ехать в
далекую Сергиеву пустынь!
И села... Княжеские села в Селецкой волости требовалось выкупить, или
сменять, или получить в дар! Но такого щедрого дара от Василия нынче не
дождешься, слишком много средств ушло на свадебные расходы, на подарки
литвинам, которых иначе нельзя было и выпроводить домой... И опять же
упрямые новгородцы вновь не дают княжчин и задерживают митрополичьи дани!
Он решительно встал и вновь позвонил в колокольчик, вызывая
прислужника. Дабы решить с селами, надобно было явиться к великому князю
ему самому.
Горячие мартовские лучи проникли в княжескую изложню сквозь
разрисованные слюдяные оконницы. Софья томно пошевелилась, не раскрывая
глаз. Василий, приподнявшись на локте, разглядывал дорогое лицо, припухлые
от давешних поцелуев губы, рассыпанные по подушке волосы. Пасха нынче была
поздняя, двадцать шестого марта, и Василий, едва дождавшийся конца
Великого поста, в который строго запрещалось грешить, теперь наверстывал
упущенное, засыпая только под утро. Почуяв новый прилив желания, он
сдержал себя, стараясь не разбудить Соню, вылез из постели, стащил с себя
мятую и волглую ночную рубаху, не вызывая прислуги, поплескался под
серебряным рукомоем, щедро поливая водой персидский ковер, крепко вытер
шею, грудь и спину суровым льняным полотенцем и уже собрался одеваться,
когда увидел, что Соня открыла глаза и смотрит на него.
- Поди ко мне! - попросила она негромко. Выпростав из-под собольего
невесомого одеяла руки, обвила его шею, начала медленно, вкусно целовать
его губы, шею и грудь и, уже почти доведя до белого каления, оттолкнула
вдруг, трезвым голосом бросив ему:
- Одевайся! В церковь пора!
Василий, тяжело дыша, остоялся, хмурясь и улыбаясь одновременно. И
всегда-то она так! Играет с им, что ли... Он снова плеснул водою на
разгоряченное лицо, стараясь не глядеть на голые ноги Сони, вылезающей из
постели, накинул полотняную рубаху, влез в бархатные порты. Соня
плескалась у рукомоя, в свою очередь нещадно поливая водой ковер, лукаво
поглядывала на него. Когда уже он, замотавши портянки, влез в сапоги,
сказала негромко:
- Ты поди, Опросинью созови из сеней! Пусть лохань принесет!
Василий, накидывая шелковый зипун, вышел из покоя. Девка, сама
понимая, что нужно госпоже, юркнула в княжескую опочивальню, держа в одной
руке медную лохань, в другой - кувшин с теплой водой.
Он прошел, минуя сени, в отхожее место, поежившись от утреннего
холода (горшки, коими пользовались бабы, всегда презирал). Тут тоже висели
рукомой и суровое полотенце, слегка заледеневшее на ночном холоде. Мельком
подумал о том, что Борис Костянтиныч нынче возвернулся в Нижний и выкурить
его оттудова будет не так уж просто, как толкуют его думные бояре, и
решить судьбу Нижнего Новгорода может только сам Тохтамыш, у коего Семен с
Кирдяпою служат, почитай, в воеводах...
Он вышел на глядень, откуда залитая утренним солнцем, еще морозная с
ночи новорубленая Москва гляделась бревенчатой сказкой со своими цветными
прапорами, узорными свесами чешуйчатых крыш и золотыми крестами церквей и
колоколен. Издрогнув, перевел плечами, кивнул знакомому ратнику, что
расхаживал по нижнему гульбищу с бердышом в руках и весело ответил князю,
приподнявши оружие.
Соня уже должна была одеться, и Василий прошел назад, бодрый от
холода и молодости, ожидая увидеть Соню во всей красе ее светлых
праздничных одежд.
Когда он вошел в изложню. Соня в повойнике, в саяне и скарлатном
коротеле примеряла серьги к ушам, взглядывая на него, щурилась лукаво и
чуть-чуть насмешливо.
- Не замерз? В одном атласнике ходишь!
Лохань и ночная посудина уже были унесены прислугой, и от лужи на
ковре осталось одно лишь влажное пятно, а Соня, вымытая, благоухала теперь
дорогими иноземными благовониями, которым и после не изменяла во всю свою
долгую жизнь.
В домовую Благовещенскую церковь из теремов можно было пройти
переходами, не выходя на улицу, на византийский манер. Василий, впрочем,
до появления Сони не пользовался этою дорогой. Любо было пройти площадью,
перемолвив слово-два с ратными, ощутить себя господином и князем, подать
нищему, хозяйским оком окинуть привычную уличную суету... С Соней начались
иноземные навычаи, которые, впрочем, Софья сама старалась умерять,
понимая, что тут не Польша и нарочитого отстояния князя от бояр и своих
посадских люди попросту не поймут. Вот и теперь, будто почуяв что-то,
попросила:
- Выйдем на площадь, день хорош!
- Да, хорош, - отозвался Василий. - Весна!
- Борис Кстиныч воротился из Орды? - спросила она как бы невзначай,
спускаясь по лестнице. О Нижнем было говорено вдосталь, и Василий попросту
промолчал.
- Не едешь к Тохтамышу? - повторила Софья, уточняя вопрос.
Василий, осуровев ликом, решительно отмотнул головой:
- Не время! Пущай ожгется на чем! Што я, грузинский князь какой, углы
в ханском дворце подпирать? Хватит, насиделись в Сарае!
И Соня, глянув в его острожевший лик, решила не продолжать...
На улице и верно было дивно. Уже капало с крыш, и ряды сосулек на
кровлях казались сказочным серебряным убором. Она глубоко вздохнула. Мужа
не уговорить возвести каменный терем, а так было бы хорошо! Самой Ядвиге
на зависть! Знала ведь, что не в том сила государств и не тем надобно
величаться, а поделать с собой ничего не могла, хотелось утереть нос
прегордому польскому шляхетству! Да и забедно казало: Владимир Андреич
возводит себе каменные хоромы в Кремнике - хотя бы и казну! - а они
доселева в бревенчатых! Как-то пожаловалась мужу, но Василий жалобы не
принял, отмолвив сурово:
- В рубленом лучше! Дух свежий, сосновый, и сырости той нет! У нас не
Краков! Снег боле полугода лежит! Часы вот с боем поставлю на башне, как в
ляхах. Всему городу будет утеха от того!
В церкви Софья стояла строгая, вздернув подбородок, представляя себя
в который раз на месте Ядвиги, слишком не годившейся, по ее мнению, чтобы
быть польскою королевой. Софья в вожделениях своих недалеко ушла от ее
родителя Витовта.
Со службы шли опять площадью. Василий поминутно останавливал,
расспрашивая того и другого. Ему жаловались, изредка благодарили. Иногда
он кивал сенному боярину: "Запомни!" Доселев не все погорельцы отстроились
и не все получили даровой княжеский лес. Но с лесом следовало в кажном
случае проверять, не продан ли уже полученный лес на сторону лукавым
просителем? По той же причине Василий и милостыни на улице почти не
подавал, зато часто расспрашивал, как и что? Помогать следовало
погорельцам, убогим, увечным воинам, но не тем, кто лезет ко княжому
крыльцу в чаяньи бесплатной выпивки! И Софья тут тоже не могла ничего
содеять со своим въедливым мужем. Не было у него княжеской повады - кидать
серебро горстями в народ, и на-поди!
Владычный гонец состиг Василия на улице. Князь выслушал, склонил
голову, ответил, что ожидает владыку к столу. О тверских несогласиях он
уже знал и помыслил, что речь будет идти именно об этом. Потому и Соне на
ее недоуменный взгляд отмолвил коротко:
- Михайло Тверской свово епископа гонит... За любовь к Москве! -
примолвил, не сдержав надменной усмешки.
- Воспретишь? - спросила Соня, заглядывая мужу в глаза.
- Как ему воспретить! - ворчливо отверг Василий, первым подымаясь по
лестнице. Пропускать даму перед собою Василий научиться не мог, да того и
не водилось на Руси. Пропускали перед собою всегда воина, мужа, особливо
ежели шел в оружии.
Киприан, отсидев трапезу с великим князем, поднялся к нему в терема и
начал излагать свою просьбу столь витиевато, что Василий не сразу понял, о
чем идет речь. Понявши наконец, острожел ликом, отмолвив, что таковое дело
решать надо Думой, и Киприану пришлось-таки попотеть, добиваясь скорейшего
обсуждения его просьбы.
В конце концов для решения выделили пятерых бояр Киприановых (в том
числе "данного" Василием Киприану Степана Феофаныча, брата боярина Данилы)
и шестерых великокняжеских, среди коих были и сам Данило Феофаныч, и Федор
Свибл, и Федор Кошка, и Семен Васильевич, и Дмитрий Лексаныч Всеволож,
потомок смоленских княжат. Бояре должны были осмотреть те и другие села,
оценить земли, счесть совокупный доход - дел набиралось немало!
Когда Иван, сопровождая владычных бояринов, приехал в первое же
княжое село, отходившее Киприану, там уже трудилась на мокром растоптанном
снегу толпа мужиков в овчинных полушубках и тулупах. Гомон гомонился,
взлетали выкрики:
- А мы-то как же? Мы не хотим! Што тута, были княжески, а теперича
хрен те кто! Мало ли, владыка! Пришлют какого грека, он и не талдычит
по-нашему! Киприан, ну Киприан! Видели мы уже Пимена! С зубов кожу дерет!
Не хотим!
Уломать мужиков было всего труднее. Не уломаешь - уйдут, да и
на-поди! Народ вольный! После всех уговоров и обещаний вопросы вновь
посыпались один за другим:
- Пущай скажет, как подъездное будут брать? Как Пимен али как? А как
с ездоками ентими, княжескими, опять кормить? А нонешние кормы везти на
княжой двор?
- На митрополичий, сто раз сказано!
- Вишь ты... Кормы-то те же? Дак иных не быват! Рази ж с тя ноне
рыжими баранами попросят! А чево! У их в Цареграде, слышно, бараны рыжие!
А девок рыжих не нать? А то обеспечим! Девок-то рыжих легче достать, чем
баранов! Девок-то владыке, поди, не нать, а велблюда беспременно! Ты и
иное скажи: серьги из ушей драть не будут? А то Пимен, слышно, кого и
донага раздевал! Хошь на городовое дело и не пошлют, дак то мы были
княжие, а нонь владычные, - честь дорога!
- Владыко, гля-ко, в иных делах повыше и князя!
- То-то, что в иных!
- Ратной повинности не будет у владычных-то!
- А нам какая беда? Татары придут, дак всех передушат, как кур! Лучше
уж нашим мужикам на борони стать! Есь што защищать, слава Богу! Живем в
достатке, и скота, и всего, и в скрынях покамест кой-что лежит! Дак али в
лесу с дитямы гибели ждать, али всема на рати выстать!
Иван залюбовался, глядючи, как Данило Феофаныч шел по улице с местным
старостой. Издали не было слышно разговору, но Данило что-то объяснял
мужику, верно, про те блага, которые они будут иметь за митрополитом, а
староста возражал, не соглашаясь. И оба одинаково разводили руками, у
обоих так же ходили бороды (и бороды были одинакие!), и даже горбились и
косолапили одинаково оба. Словно два брата, поссорившиеся на меже. Только
у Данилы овчинный тулуп был крыт сукном, а у старосты - нагольный, хотя и
красных овчин, но того же покроя. И шапки были такие же круглые у обоих, и
только уж на подходе выказалось, что у мужика руки темно-коричневые,
мозолистые, с корявыми пальцами, а у Данилы Феофаныча хоть и такие же
корявые персы, но руки побелее и большой золотой перстень с темным камнем
не давал ошибиться, удостоверяя в его владельце великого боярина
московского.
С мужиками повторялось одно и то же в каждом селе, приходилось
уговаривать, обещая разные льготы, не по раз приходило и возвращаться
вновь, и вновь объяснять и уламывать. Со всем тем проволочили до мая, там
порешили спервоначалу закончить сев, и уже токмо в июле состоялось
соглашение, где были заботливо перечислены дворы, пашни, залог, сена,
зерно в житницах и амбарах, борти и рыбные ловли, доли лесных и выгонных
угодий. Князь в решении боярского совета не участвовал, доверяясь своим
избранным, тем паче что решали мену едва ли не первые после князя лица в
государстве.
Только окончили мену, ударили по рукам, возвестили о том посельским и
ключникам, как в Москву прикатил изгнанный Михайлой Тверским епископ
Вислень. Начиналась новая тверская страда, заботу разбираться в которой
Василий решительно свалил на Киприана.
Михайло Александрович Тверской к старости заматерел, и хотя не
потишел нравом, но, проиграв битву за великое княжение Владимирское, в
большие дела уже не лез, все силы бросив на устроение земли, порядком-таки
разоренной предшествовавшими московскими войнами. Он оставался великим
князем, то есть самостоятельным володетелем, зависящим токмо от хана, но
никак не от великого князя Владимирского, и умер, оставаясь великим
князем, передавши детям Тверское княжество значительно укрепл нным и
побогатевшим.
Епископ Вислень стоял у него на дороге давно, теперь же, после смерти
Дмитрия и затяжной при Василия с двоюродным дядей, тверской князь решился
действовать. Посланные Михайлой кмети попросту выставили епископа из его
хором, лишив всего имущества, и заставили спешно бежать из Твери, почему
он вскоре и оказался в Москве "единою душою", без клира, слуг, священных
сосудов и казны.
Михаилу Александровичу шел пятьдесят восьмой год. Два года назад умер
любимый сын, Александр Ордынец, в котором старый князь надеялся повторить
самого себя. Наследник Иван, которого когда-то Михаил выкупал из
московского плена (чего не простил Дмитрию и мертвому!), был излиха
гневлив и скор на расправы. Взрослый сын, тридцать четыре года за плечами,
женатый на Марии Кейстутьевне, сестре Витовта. Брак был заключен
шестнадцать лет назад с дальним прицелом. И вот - Кейстут убит, а Витовт
отчаянно бьется с Ягайлой за место под солнцем. Следующего, третьего сына,
Бориса, женатого на дочери Святослава Смоленского (где Святослав и где
независимое Смоленское княжество теперь?!), Михаил посадил в Кашине в
надежде, что сын-то уж не восстанет на отца. Четвертый, Василий, женатый