Страница:
ларцы и укладки с серебром и драгоценностями. Чаши и чары, достаканы,
узорные пояса, цепи, браслеты, серьги, дорогое оружие - все береженое,
трудно добытое идет теперь в ход и должно - как и веские новгородские
гривны, как и кожаные кошели с кораблениками, талерами и золотыми
иперперами - сработать, как срабатывает сомкнутая пешая рать, что идет
вперед, уставя перед собою острия копий. Идет война, и даром что не храпят
и не хрипят взмывающие на дыбы кони, что не льется кровь и ратники не
падают, как скошенная трава. Идет война, и серебром выкупается ныне
непролитая кровь ратников и участь пленяемых городов, да и само грядущее
бытие Русской земли.
Был уже прием в высоком, белом, огромном, точно спустившееся облако,
шатре с золотым троном, с набеленными женами и рядами придворных по
стенам, но сейчас Тохтамыш позвал его наконец к себе на беседу, и Василий
волнуется, как мальчишка. У него сохнет во рту, у него отчаянно потеют
руки, и он никак не может убедить себя, что не погибнет, даже и не
сговорясь с Тохтамышем о Нижнем Новгороде...
Хан встречает его улыбаясь, жестом усаживает на ковер. На низеньком
столике являются закуски и фрукты, на кожаных подносах - баранина, соленый
мясной отвар в чашках, прикрытых плоскими пресными лепешками на восточный
лад.
Как важно знать язык своего собеседника! Без толмачей исчезает
тягостное отстояние, затрудненность речи, пропадают неясности перевода с
одного языка на другой. Василий говорит по-татарски, радуясь, что не забыл
местной речи. Беседа идет о разном, не касаясь главного, хотя оба знают,
зачем пришел Василий к хану Синей Орды. Тохтамыш, покачивая головой,
вспоминает бегство Василия. Смеется, довольный, когда в шутку предлагает
Василию снова остаться в Орде. Тохтамышу нравится Василий, нравится, как
он сумел уйти от него и бежал, ночуя в снегу. Нравится и то, что князь
явился к нему сейчас, не побоявшись ханского гнева. Нравится, что он сидит
здесь, весь в его власти, и ожидает милости, которую он, Тохтамыш, волен
дать ему или не дать. Тохтамыш верует, что он - великий объединитель
степи, что только несчастливая судьба не дает ему справиться с Тимуром,
верует, что сидящий за дастарханом Василий весь в его власти, хотя на деле
он сам во власти Василия, на деле он совсем не второй Бату, а лишь эпигон
уходящего степного величия... И ведь он действительно может схватить
Василия, даже убить, может послать тумены на Москву... Может? Ведь уже
посылал и сжег этот город! И вот перед ним сидит князь этой лесной
стороны, отнюдь не потерявший власти своей, и земля его продолжает расти и
сильнеть, и сейчас, получив Нижний, переймет волжский путь, а там уже не
за горами создание великого государства, которое довершит внук этого
молодого князя, о чем, впрочем, еще не знают ни тот, ни другой...
А знали бы? Хотя все и всегда тщатся узнать грядущее, верят гадалкам
и толкователям судьбы... А узнали бы? А узнав, тотчас попытались избежать
ее, этой судьбы, хотя судьба именно потому и судьба, что она неизбежна. Но
может ли человек ведать грядущее и не попытаться исправить его, избежать
своей участи? На чем сломались древние греки, создавшие величавую трагедию
борьбы с роком, безнадежной борьбы царя Эдипа с судьбою своей...
Язычник верит силе заклинания. Иудей верит предписаниям своего
закона. Мусульманин - тому, что он, верующий в Аллаха, всегда прав.
Католик считает, что можно войти в соглашение с Господом ежели и не
самому, то через своего римского папу, наместника Бога на земле.
Православный верует в то, что можно своей жизнью, "подвигом" приблизить
себя к Господу, научась, по примеру Христа, терпеливо сносить и
преодолевать ниспосланные свыше беды, верит в конечную справедливость
Господа. Все ли православные русичи, однако, уразумели притчу о талантах?
Не кроется ли за бесконечным русским терпением обывательской трусости и
пустоты? Мы пишем о великих веках, о тех, когда русичи ведали, что Христос
заповедал верным своим действование прежде всего, когда еще не создалось
пословицы: "Бог даст, в окно подаст", когда еще помнили о проклятии,
вынесенном Учителем сухой смоковнице, не приносящей плодов.
Русич, что сейчас сидит на ковре и глядит в глаза капризно
непредсказуемому ордынскому хану, мог ведь и отсидеться на Москве, послать
послов, бояр, брата, наконец! Верно, мог, только он даже не подумал об
этом. А думал о том, что государству его надобен Нижний Новгород. О
государстве думал, не о себе. Впрочем, не отделяя себя от государства. И
пока русичи были таковы, земля росла. В бреду не подумать было терять
землю, отбрасывать от себя куски ее, населенные своими гражданами,
соплеменниками, русичами, да и не поверил бы никто и никак, что возможно
такое!
- Я только тогда и возмогу без понуды давать тебе дань, ежели в моей
земле установится порядок добрый! Нижний надобен не токмо мне - и тебе
надобно, чтобы исчезли бесконечные свары вокруг этого русского города,
походы грабителей, разорения то от улусников твоих, то от мордвы, то от
новгородских ушкуйников! Страдает торговля, гости торговые ропщут и,
страшась за свое добро, вздувают цены в торгу. Ежели в Нижнем будет сидеть
мой даруга и ратные мои, все сие исчезнет, яко роса исчезает при
возвышении солнца. Нам двоим, тебе и мне, надобен порядок в Русской земле!
Пото и прошу! А чем и как могу я тебя дарить, узришь сам и возможешь
сравнить с дарением Бориса Кстиныча или Кирдяпы, который способен лишь
пуще разорить Нижний, ограбив и меня, и тебя!
Начинают вносить кожаные мешки с серебром, развертывают поставы
дорогих сукон. Писцы со стороны хана записывают вес и стоимость русских
сокровищ. Глаза Тохтамыша сверкают. "Сколь не скудна земля русичей при
добром хозяине! - думает он. - Теперь будет чем противустать Тимуру!"
Василий сидит пригорбясь, тоже считает про себя. Не передал ли он?
Нет, не передал! Одни мытные сборы в Нижнем должны, по расчетам бояр, в
недолгом времени окупить этот серебряный водопад, обрушенный им на
Тохтамыша... Должны окупить! Ежели хан отдаст ему город! Ежели почтет себя
обязанным, а не заберет серебро просто так.
Идет торг, незримый, но упорный. Бояре будут торговаться с эмирами
хана. Дарить дары. Кошка попросит в придачу к Нижнему Городец. Данило
Феофаныч надоумит просить грамоты и ярлыки на Мещеру и Тарусу. Мещера хотя
и купля московских князей, но доселе не укреплена за Москвою ханским
ярлыком, также и Тарусское княжество, володетели коего давно уже держат
руку Москвы...
Длится торг. Василий, приглашаемый Тохтамышем, ездит на ханские
охоты. А стрелка часов, отсчитывающих годы и судьбы народов, упорно
подталкиваемая московитами, неумолимо подползает к той черте, за которой
суздальские князья теряют и власть, и право над своим самым значительным и
богатым городом.
Из Руси доходят тревожные вести. Тревожные вести идут из Литвы, где
Витовт, слышно, помирился с Ягайлой. Надо спешить, кончается сентябрь. Но
только уже в исходе месяца получена на руки дорогая грамота. Можно ехать
домой!
Васька, усланный на южную границу стеречь Тимура, воротился в Сарай
поздно. Прознав про княжеский приезд, поскакал на подворье. Сердце
колыхнулось: поди, Иван Федоров здесь! Не знал еще, будет ли просить взять
его с собою в Русь, то ли просто повидать двоюродника, посидеть за столом,
пожалиться на потерю жены и сына, роняя слезы в чару доброго пива,
расспросить о Лутохе, жив ли, не бедуют ли там, на родной стороне...
Прискакал к опустелому двору. Русичи, сказали ему, в ночь грузились на
лодьи, "быват, на пристани захватишь кого!".
Поскакал к вымолам. Долго путался, переходя от паузка к паузку, от
лодьи к лодье. Все не хотелось верить тому, что повестили: княжеский
караван вышел до света, в ночь. На миг накатило сумасшедшее: скакать в
сугон, нагнать караван русичей... Ну, а не нагонишь? И возьмут ли еще? А
уж в Сарае не станет тебе ни удачи, ни службы доброй. Беглеца, хошь и
воротись назад, уже не поставят сотником, десятским - и то не поставят!
Повеся голову, Васька поехал назад. Нать было бросить все это, все
эти зряшные мысли, ожениться вновь, прочно осесть в Сарае, быть может, и
торговлей заняться какой... Приехать на Русь в старости богатым гостем
ордынским, погостить, перебыть сколь-нито времени и воротить сюда, назад,
к жене, к детям, на новую родину свою... А только... Родина у русского
человека одна! Не позабыть, не сбросить, как рукавицу с руки! Это жидовин
какой али армянин, те могут жить в чужой земле, да у жидов и нету своей-то
земли! А русичу... Коли уж все забыть и народиться наново!.. Русичу без
родины не выжить. А живут ведь! Уходят в леса, в дикие Палестины, на Дон
бегут! За Камень... Эх! То все - другое! С моей судьбою проданного на
рынке полоняника путать нельзя!
Васька ехал, опустивши поводья, безразлично и бездумно глядя по
сторонам. Глупая обида нарастала в душе. Уехали! Не мог подождать Иван
единого дня! Поди, и не искал меня вовсе!
Тут Васька был не прав. Иван искал его, расспрашивал, сожидал. Но у
княжого мужа воля не своя, не мог он остаться в Орде, не мог отстать от
каравана. Не мог, даже и ради родича своего! Так и расстались они, на сей
раз не повидавши друг друга.
Витовт начинал понимать, что попал в немецкий полон. Двукратный поход
на Вильну окончился ничем. Орденские немцы все крепче прибирали к рукам
Жемайтию. Его самого обвязали договорами, грамотами, клятвами, и он
начинал чувствовать, что это уже серьезно. Сыновья его сидели в залоге у
немцев, почитай что в тюрьме. Он угрюмо думал иногда, что вовремя сумел
выдать Софью замуж, не то бы тоже сидела где али и ей немцы приискали
какого рыцаря... А кто он? Временный воевода при Ордене, литвин, о
которого, как о старую ветошь, по миновении надобности попросту вытрут
ноги и выбросят. Своим он для них не стал, хотя и крестился по
католическому обряду, принявши имя Александра. Ни разу не посадили его
"божьи дворяна" за почестен стол, не дали покрасоваться перед всеми, ни
разу не прислуживал ему за столом сам магистр Ордена, и рыцари со своими
тяжелыми мечами не стояли в прислужниках за его спиной. Его золото, его
подарки принимали как должное. Ему не улыбались, не звали в дружеские
застолья. Он для них был никем и станет никем, когда они с его помощью
окончательно завоюют и присоединят Жемайтию. Ту самую Жемайтию, которую
доблестно оборонял отец, старый Кейстут, рыцарь без страха и упрека, до
дня смерти не отринувший ни своих старых богов, ни своей рыцарской
чести... И литвины, по-прежнему собиравшиеся под знамена Витовта, начинали
косо посматривать на своего князя, подарившего Литву немецкому Ордену.
Но и Ягайло устал, занятый женою, пирами, мечтавший о королевской
короне как о возможности охотиться, роскошно есть и спать до полудня. Он
терялся под грузом свалившихся на него забот, дергался, лишенный твердой
материнской опоры, негодовал порою, что Ульяна ушла в монастырь (она сама
так-таки и не отказалась от православия). Мешало незнание польского языка,
который он так и не выучил путем. Мешало многое. Ядвига и влекла его, и
доводила порою до бешенства, а тут начались поход за походом, набег за
набегом, и в этой роскошной, уставленной замками и костелами Польше
оказалось не собрать людей, ратей, не было сил разом покончить и с
Витовтом, и с Орденом. Каждый новый Витовтов поход приводил его в
отчаяние. Порою Ягайле казалось, что он теряет все. По-прежнему королем он
считался только при жене, при Ядвиге, а стоило чему случиться с ней,
Ягайло лишался и короны, и власти. А ежели немцы, к тому, завоюют
Вильну...
Он сам не заметил, в какой миг, в какой час подступила к нему
усталость. Раз уж не удалось убить Витовта тогда, прежде, надобно как-то
замириться с ним. Вернуть ему Троки и Гродно, что ли... Нет, теперь и
этого мало! Сделать Витовта-Александра пожизненно великим князем Литовским
под началом польского короля (то есть его самого!) - такого решения Ягайло
не допускал до самого последнего часа, да и додумал не сам, подсказали те
же францисканцы, отлично понимавшие, что всякое пожизненное владение с
жизнью и кончается...
Меж тем начиналось-то все очень хорошо! Виленскому старосте,
вице-канцлеру Климентию, удалось раскрыть Витовтов заговор. Изменники были
схвачены и казнены, Витовтов посол, боярин Кучка, погиб под пытками.
Витовту пришлось, спасая жизнь, бежать к орденским немцам. Жаль, конечно,
что они его не схватили в отместье за прежнюю измену! Однако затеянный
Орденом грандиозный поход на Вильну окончил ничем. Собрались все силы
Ордена, были гости из Германии, Франции и Англии, сам будущий английский
король Генрих Дерби участвовал в походе! Под Вильной стояли пять недель,
сожгли Нижний город, но Скиргайло с Киргайлой оборонялись отчаянно.
Киргайло был убит в битве, а староста Климентий с поляками сумел удержать
Верхний город. Тевтоны ушли, а вскоре умер магистр Ордена фон Цолльнер,
друг Витовта, и рыцари при новом магистре Конраде фон Валленроде решили
было отказать Витовту в помощи... Все испортила эта пакостная женитьба! В
Мальборк за Софией приехали послы великого князя Московского, что тотчас
вдохновило рыцарей на продолжение борьбы. Состоялся второй крестовый
поход. Вильну опять не взяли, но рыцарские отряды рассыпались по всей
Литве, взяли Вилькомир и Новогрудок, разорили и сожгли десятки сел и
местечек...
Так вот обстояли дела к лету 1392 года, когда заляпанный грязью
гонец, пробиравшийся мимо немецких застав болотами, принес Витовту
долгожданную весть. Двоюродный брат возвращал ему Троки, Гродно, Брест и
Луцк, уступал Вильну, давал пожизненное звание великого князя Литовского,
и за все это Витовт должен был лишь порвать с немцами и заключить мир с
Ягайлою, оставлявшим себе только верховную королевскую власть над Литвой.
Не признаваясь в том никому, Витовт давно уже ждал подобного послания от
Ягайлы.
Немцы, надо отдать им должное, умели-таки вызывать отчуждение к себе,
почитай, даже и прямую ненависть. Витовту по-прежнему нравились замки, их
мощенные плитами внутренние дворы, высокие каменные башни, сводчатые
палаты и тесные переходы внутри стен, нравились опускные решетки,
подъемные мосты. Нравилась суровая пышность, блеск начищенного железа,
гордая пестрота гербов, нравилось встречаться с королями, герцогами и
графами из различных земель западных и... не нравилось уже ничего! Его
вежливо, но непреклонно не пускали в эту среду, ему в нос пихали, что он
чужой и никогда не станет среди них своим. Почему, ну почему поляки
выбрали не его, а Ягайлу своим королем! Порою, размышляя над этим, даже к
Анне своей чувствовал Витовт глухое холодное отчуждение... Был бы он
свободен тогда, и Ядвига стала бы его женой! А уж подлинные королевские
права, хоть и не враз, он сумел бы выторговать у спесивых польских панов!
Витовт медленно подошел к окну, взглянув вниз, где тускло блестели
каски и концы копий немецкой стороны. Добро, хоть самого не лишили дружины
и не посадили в затвор! Его вдруг и враз испугала эта железная машина,
клином врезающаяся все глубже и глубже в земли Литвы, Польши, Мазовии и
уже почти уничтоженных пруссов. Сменяются магистры, приходят или
подрастают новые и новые рыцари, а Орден все живет и долбит, словно дятел,
в одно и то же место. Да, сдерживали! Отец отбивал рыцарей от всех границ.
Но чего это стоило! И потом: отвоевать хотя бы сажень захваченной немцами
земли не удалось даже великому Гедимину... Не тому ли завидует он теперь,
глядя из окон построенного для него рыцарского замка Риттерсвердера?
- Посол прошает, что ты ответишь Ягайле, господин?
Витовт поглядел на сумрачного литвина - прислужника Юстуса, развернул
грамоту. Подумалось: узнай рыцари, о чем ему пишет брат, он бы уже сидел в
подвале замка, ожидая смерти!
- Скажи... - У него пересохло во рту. Мальчики-сыновья сидят не то в
Инстербурге, не то еще где-то, и ему никак не извлечь их оттуда! -
Скажи... Пусть пришлет грамоту с печатью, заверенную архиепископом
Гнезненским!
На лице Юста мелькнула сумрачная довольная усмешка. "Они все еще
верят в меня!" - подумал Витовт и прошептал, глядя в подступающую ночь:
- Анна мне этого не простит!
Идти в Инстербург сейчас было безумием. Он погубит дружину и ничего
не свершит. Ждать теперь, когда в Кракове подпишут грамоту о его союзе с
Ягайлой и болтливые поляки разнесут весть об этом по всему городу на
второй же день, - ждать теперь тоже было безумием!
- Ты готов драться, Юст? - негромко спрашивает Витовт, не
отворачиваясь от окна.
- С немцами я готов драться всегда! - отвечает Юстус, и такая злоба
кипит в его голосе, что даже и самому Витовту становится страшно на миг.
- А русичи? - спрашивает он (в его дружине изрядное число русских).
- И русичи тоже! - твердо отвечает Юстус и прибавляет: - Все ждут
этого от тебя, князь!
Витовт, шевеля губами и складывая пальцы, рассчитывает дни, когда
гонец из Кракова известит комтура о его измене. Бежать надобно сейчас, не
стряпая. Иначе не соберешь и ратных!
Не обманет ли его Ягайло и на этот раз? Нет, на сей раз, видимо, не
обманет! Тем паче что в дело вмешалась Ядвига. В любом случае, когда он
порвет с немцами, вся Жемайтия - что Жемайтия, вся Литва станет за него!
- Скажи людям, пусть торочат коней! - говорит он сурово. - По нашем
отъезде рыцарей перебить, замок сжечь! С командором я перемолвлю сам!
Немцу надобно сказать, что давешняя грамота - о набеге Ягайловых
ратных, что он спешит перехватить полон, что сражение будет пустяшным и
потому он не зовет рыцарское войско с собою... Что угодно! Немцы поверят!
Оба его сына у них в руках!
Витовт с отвращением отбрасывает узорный, украшенный гребнем
позолоченный шлем, в котором обычно выезжает на ристания и празднества.
Надевает простой, литой, прокованный, русской работы, с острым навершием.
(Любой удар соскальзывает с такого шелома!) Надевает кольчатую русскую
бронь. И брони у них хороши! Едва ли не впервые Витовт по-доброму подумал
о русичах. Подумай еще, Витовт! И ты, быть может, спасешь Великую Литву!
Но думать долго не хватало ни времени, ни желания. Он надевает доспехи,
выбирает саблю и шестопер. Прочее добро набежавшие ратники молчаливо и
споро увязывают в торока, уносят, вьючат на поводных коней. От князя не
ждут подтверждения слов Юстуса. Кажется, скажи он это в пустой комнате, и
то услышали бы и кинулись к оружию без лишних слов. Все совершается так
быстро, словно время сдвинулось и понеслось со скоростью бешеного скакуна.
Уже отосланы вестоноши собирать тех, кого нет в замке, уже усланы иные
вестоноши в Литву созывать литовское ополчение.
Кавалькада выступает в поход, когда еще только слабо заалел восток и
виднее стали повисшие меж кустов косматые руки туманов. Два рыцаря,
все-таки посланные командиром, едут, независимо задирая подбородки, по
сторонам Витовта, не то почетный эскорт, не то охрана вельможного
пленника. Четверо кнехтов рысят за ними. На остриях копий подрагивают
значки. Ни один из шестерых не успеет взяться за оружие, когда минуют
раменный лес и углубятся в бор на той стороне реки. Лишь тяжко застонет
недорезанный кнехт, когда, ободрав доспехи и платье, убитых будут опускать
в болото и кто-нибудь из литвинов с деловитою простотой погрузит свой меч
в дернувшееся тело и оботрет о платье убитого, глазом не моргнув.
Жестокость тут, на грани сопряжения разных миров, привычна и неизбежна как
с той, так и с другой стороны.
Густой дым, вставший над лесом, удостоверил, что приказ Витовта
выполнен. Подскакавшие вскоре литвины передали Витовту кожаный мешок с
головою риттерсвердерского командора.
К пограничной крепости Навгардеру Витовт подходит уже с немалою
ратью. Командор Навгардера фон Вельде встречает союзника на замковом
мосту, не чая худого, приглашает отужинать. Витовт достает меч и без
размаха, тычком, всаживает его в горло почти друга - комтур фон Вельде
всегда хорошо относился к Витовту. Литвины скачут, врываясь в ворота.
Замок взят. Еще идет отчаянная резня на стенах, еще бьются на переходах и
в одной из башен, но уже ухает тяжкий взрыв подожженного литвинами
порохового погреба, летят дрань и щепа. Невзятая башня, вся охваченная
огнем, начинает крениться, сперва медленно, теряя отдельные бревна,
вываливающиеся, точно гнилые зубы из прокаженного рта... Но вот и вдруг
разом рушится в облаке пламени и искр, гася под огненным обвалом стоны и
крики гибнущих, и уже яркое злое пламя начинает плясать над одетыми
черепичной чешуею кровлями. Рыцари перебиты все. Густой чад обгоревших
клетей подымается в небеса. Литвины вагами, натужась, раскатывают остатки
стен, скатывают в ров тлеющие бревна прямо на тела убитых. Скорее, скорей!
Дальше скачут в опор, надо успеть, успеть!
Третий замок, Метембург, взят приступом. Литвины переходят на сторону
Витовта, пленных немцев добивают древками копий. Витовт задумчив и хмур.
Лицо его проясняется только тогда, когда в виду Трок навстречу ему
выезжает небольшой отряд разодетых поляков, посланных Спытком из
Мельштына, со штандартами, в гербах и перьях, и герольд, протрубив в
серебряный рог, вручает Витовту подтвержденную Гнезненским епископом
дорогую грамоту, удостоверяющую с нынешнего числа, пятого августа 1392
года, его новое звание - великого князя Литовского. Теперь - в Вильну!
Рать Витовта растет, как река в половодье. Ручейками, ручьями, реками
вливаются в его войско оборуженные литвины. И как знать, откажись он ныне
от крещения - и вся Литва вернулась бы к древней языческой вере. Ведь еще
жив укрытый в лесах верховный жрец Лиздейка, живы вайделоты и сигенеты,
тилусоны и лингусоны... Но в Вильне половина жителей - православные,
которых не повернешь к старой вере, но православные - вся Белая, Малая,
Черная и Червонная Русь. Так, может, Витовту стоит вспомнить свое давнее
крещение по православному обряду?! Но замки и турниры, но роскошь
процессий, но изысканный этикет королевских и герцогских дворов, но
надежда, пусть смутная надежда, что Ягайло умрет, так и не произведя
потомка мужеска пола, и его, Витовта, поляки изберут королем... И потому
Витовт остается католиком, и католическою остается крещенная Ягайлой
Литва, в которой язычество медленно гасло, отступая в леса и дебри, еще
несколько долгих веков.
Рыцари в ярости уже собирают войско для нового похода на Вильну, меж
тем как в далеком плену несчастные дети нового великого князя Литовского
только-только узнают от рыцарей об измене отца.
- Наш отец сильный, он всех разобьет! - говорит старший.
Мальчики сидят, тесно прижавшись, в каменной сводчатой келье, скорее
тюрьме, с забранным решеткою окном, поднятым так высоко, что в него ничего
не видно, кроме неба да изредка пролетающих птиц.
- И Ягайлу? - спрашивает младший.
- И Ягайлу!
- И немцев?
- И немцев!
- А мы должны умереть?
- Давай умрем как герои! - супясь, говорит старший.
- Давай!
Наступает молчание.
- Брат, мне страшно! - тихонько говорит младший.
- Мне тоже! - отвечает старший. - Ты только не плачь! Когда придет
палач, только не плачь! Литвин не должен страшиться смерти!
- А матушка наша узнает о том, как мы умерли?
- Узнает. И отец узнает. Он им отомстит!
- Брат, обними меня, не то я опять заплачу! Соня не видит нас сейчас!
- Соня теперь в Москве!
- Ее уже не достанут рыцари?
- Не достанут!
- Ты помнишь, какое у нашего рыцаря было злое лицо, когда он говорил
о батюшке?
- Батюшка многих рыцарей убил и взял, говорят, два замка!
- Теперь они нас не простят?
- Не простят!
Опять наступает тишина.
- Я не хочу умирать! - вновь говорит младший.
- Я тоже не хочу, - угрюмо отвечает старший брат. - Но мы должны...
Нам нельзя уронить честь нашего отца!
- Брат, а батюшка любит нас с тобой? Почему он нас не спас отсюдова?
Выкрал бы сперва, потом убивал рыцарей!
- Любит! Только не говори об этом! - почти с отчаянием отвечает
старший. - Он не мог поступить иначе. И, наверно, не мог нас спасти. Его
бы самого убили тогда!
- Мы погибаем за него?
- Да.
- Когда нас придут убивать, ты обними меня крепче! Обещаешь?
- Да. И ты меня обними. Я тоже боюсь. Но немцы не должны этого
видеть. Мы - литвины!
Молчание. Долгое молчание, растянувшееся на часы, на дни, на целые
годы. У Витовта больше не было детей мужеска пола. Он не бросил Анну, не
завел себе новую жену. Не родил от нее. Дрался за королевскую корону, не
имея наследников. И тут Ягайло оказался счастливее его!
Но двадцать лет спустя на поле Грюнвальда Витовт, захвативши в плен
двух рыцарей - Маркварда фон Зальцбаха, командора Бранденбургского, и
командора Шумберга, - казнит их, вызвавши осуждение польского историка
Длугоша. По-видимому, не только за давние хулы против покойной матери
Витовта. Возможно, это и были убийцы его детей.
Сергий предупредил братию о своем успении за полгода, назвав точный
день, то есть еще в начале апреля. Он не обманывал себя ни минуты. Резкая
убыль сил, наступившая у него этою весной, и менее развитому духовно
человеку сказала бы то же самое. Приближалась смерть, конец сущего,
земного бытия. "Гамлетовских", как сказали бы мы, люди неверующие XX века,
размышлений - "неизвестность после смерти, боязнь страны, откуда ни один
узорные пояса, цепи, браслеты, серьги, дорогое оружие - все береженое,
трудно добытое идет теперь в ход и должно - как и веские новгородские
гривны, как и кожаные кошели с кораблениками, талерами и золотыми
иперперами - сработать, как срабатывает сомкнутая пешая рать, что идет
вперед, уставя перед собою острия копий. Идет война, и даром что не храпят
и не хрипят взмывающие на дыбы кони, что не льется кровь и ратники не
падают, как скошенная трава. Идет война, и серебром выкупается ныне
непролитая кровь ратников и участь пленяемых городов, да и само грядущее
бытие Русской земли.
Был уже прием в высоком, белом, огромном, точно спустившееся облако,
шатре с золотым троном, с набеленными женами и рядами придворных по
стенам, но сейчас Тохтамыш позвал его наконец к себе на беседу, и Василий
волнуется, как мальчишка. У него сохнет во рту, у него отчаянно потеют
руки, и он никак не может убедить себя, что не погибнет, даже и не
сговорясь с Тохтамышем о Нижнем Новгороде...
Хан встречает его улыбаясь, жестом усаживает на ковер. На низеньком
столике являются закуски и фрукты, на кожаных подносах - баранина, соленый
мясной отвар в чашках, прикрытых плоскими пресными лепешками на восточный
лад.
Как важно знать язык своего собеседника! Без толмачей исчезает
тягостное отстояние, затрудненность речи, пропадают неясности перевода с
одного языка на другой. Василий говорит по-татарски, радуясь, что не забыл
местной речи. Беседа идет о разном, не касаясь главного, хотя оба знают,
зачем пришел Василий к хану Синей Орды. Тохтамыш, покачивая головой,
вспоминает бегство Василия. Смеется, довольный, когда в шутку предлагает
Василию снова остаться в Орде. Тохтамышу нравится Василий, нравится, как
он сумел уйти от него и бежал, ночуя в снегу. Нравится и то, что князь
явился к нему сейчас, не побоявшись ханского гнева. Нравится, что он сидит
здесь, весь в его власти, и ожидает милости, которую он, Тохтамыш, волен
дать ему или не дать. Тохтамыш верует, что он - великий объединитель
степи, что только несчастливая судьба не дает ему справиться с Тимуром,
верует, что сидящий за дастарханом Василий весь в его власти, хотя на деле
он сам во власти Василия, на деле он совсем не второй Бату, а лишь эпигон
уходящего степного величия... И ведь он действительно может схватить
Василия, даже убить, может послать тумены на Москву... Может? Ведь уже
посылал и сжег этот город! И вот перед ним сидит князь этой лесной
стороны, отнюдь не потерявший власти своей, и земля его продолжает расти и
сильнеть, и сейчас, получив Нижний, переймет волжский путь, а там уже не
за горами создание великого государства, которое довершит внук этого
молодого князя, о чем, впрочем, еще не знают ни тот, ни другой...
А знали бы? Хотя все и всегда тщатся узнать грядущее, верят гадалкам
и толкователям судьбы... А узнали бы? А узнав, тотчас попытались избежать
ее, этой судьбы, хотя судьба именно потому и судьба, что она неизбежна. Но
может ли человек ведать грядущее и не попытаться исправить его, избежать
своей участи? На чем сломались древние греки, создавшие величавую трагедию
борьбы с роком, безнадежной борьбы царя Эдипа с судьбою своей...
Язычник верит силе заклинания. Иудей верит предписаниям своего
закона. Мусульманин - тому, что он, верующий в Аллаха, всегда прав.
Католик считает, что можно войти в соглашение с Господом ежели и не
самому, то через своего римского папу, наместника Бога на земле.
Православный верует в то, что можно своей жизнью, "подвигом" приблизить
себя к Господу, научась, по примеру Христа, терпеливо сносить и
преодолевать ниспосланные свыше беды, верит в конечную справедливость
Господа. Все ли православные русичи, однако, уразумели притчу о талантах?
Не кроется ли за бесконечным русским терпением обывательской трусости и
пустоты? Мы пишем о великих веках, о тех, когда русичи ведали, что Христос
заповедал верным своим действование прежде всего, когда еще не создалось
пословицы: "Бог даст, в окно подаст", когда еще помнили о проклятии,
вынесенном Учителем сухой смоковнице, не приносящей плодов.
Русич, что сейчас сидит на ковре и глядит в глаза капризно
непредсказуемому ордынскому хану, мог ведь и отсидеться на Москве, послать
послов, бояр, брата, наконец! Верно, мог, только он даже не подумал об
этом. А думал о том, что государству его надобен Нижний Новгород. О
государстве думал, не о себе. Впрочем, не отделяя себя от государства. И
пока русичи были таковы, земля росла. В бреду не подумать было терять
землю, отбрасывать от себя куски ее, населенные своими гражданами,
соплеменниками, русичами, да и не поверил бы никто и никак, что возможно
такое!
- Я только тогда и возмогу без понуды давать тебе дань, ежели в моей
земле установится порядок добрый! Нижний надобен не токмо мне - и тебе
надобно, чтобы исчезли бесконечные свары вокруг этого русского города,
походы грабителей, разорения то от улусников твоих, то от мордвы, то от
новгородских ушкуйников! Страдает торговля, гости торговые ропщут и,
страшась за свое добро, вздувают цены в торгу. Ежели в Нижнем будет сидеть
мой даруга и ратные мои, все сие исчезнет, яко роса исчезает при
возвышении солнца. Нам двоим, тебе и мне, надобен порядок в Русской земле!
Пото и прошу! А чем и как могу я тебя дарить, узришь сам и возможешь
сравнить с дарением Бориса Кстиныча или Кирдяпы, который способен лишь
пуще разорить Нижний, ограбив и меня, и тебя!
Начинают вносить кожаные мешки с серебром, развертывают поставы
дорогих сукон. Писцы со стороны хана записывают вес и стоимость русских
сокровищ. Глаза Тохтамыша сверкают. "Сколь не скудна земля русичей при
добром хозяине! - думает он. - Теперь будет чем противустать Тимуру!"
Василий сидит пригорбясь, тоже считает про себя. Не передал ли он?
Нет, не передал! Одни мытные сборы в Нижнем должны, по расчетам бояр, в
недолгом времени окупить этот серебряный водопад, обрушенный им на
Тохтамыша... Должны окупить! Ежели хан отдаст ему город! Ежели почтет себя
обязанным, а не заберет серебро просто так.
Идет торг, незримый, но упорный. Бояре будут торговаться с эмирами
хана. Дарить дары. Кошка попросит в придачу к Нижнему Городец. Данило
Феофаныч надоумит просить грамоты и ярлыки на Мещеру и Тарусу. Мещера хотя
и купля московских князей, но доселе не укреплена за Москвою ханским
ярлыком, также и Тарусское княжество, володетели коего давно уже держат
руку Москвы...
Длится торг. Василий, приглашаемый Тохтамышем, ездит на ханские
охоты. А стрелка часов, отсчитывающих годы и судьбы народов, упорно
подталкиваемая московитами, неумолимо подползает к той черте, за которой
суздальские князья теряют и власть, и право над своим самым значительным и
богатым городом.
Из Руси доходят тревожные вести. Тревожные вести идут из Литвы, где
Витовт, слышно, помирился с Ягайлой. Надо спешить, кончается сентябрь. Но
только уже в исходе месяца получена на руки дорогая грамота. Можно ехать
домой!
Васька, усланный на южную границу стеречь Тимура, воротился в Сарай
поздно. Прознав про княжеский приезд, поскакал на подворье. Сердце
колыхнулось: поди, Иван Федоров здесь! Не знал еще, будет ли просить взять
его с собою в Русь, то ли просто повидать двоюродника, посидеть за столом,
пожалиться на потерю жены и сына, роняя слезы в чару доброго пива,
расспросить о Лутохе, жив ли, не бедуют ли там, на родной стороне...
Прискакал к опустелому двору. Русичи, сказали ему, в ночь грузились на
лодьи, "быват, на пристани захватишь кого!".
Поскакал к вымолам. Долго путался, переходя от паузка к паузку, от
лодьи к лодье. Все не хотелось верить тому, что повестили: княжеский
караван вышел до света, в ночь. На миг накатило сумасшедшее: скакать в
сугон, нагнать караван русичей... Ну, а не нагонишь? И возьмут ли еще? А
уж в Сарае не станет тебе ни удачи, ни службы доброй. Беглеца, хошь и
воротись назад, уже не поставят сотником, десятским - и то не поставят!
Повеся голову, Васька поехал назад. Нать было бросить все это, все
эти зряшные мысли, ожениться вновь, прочно осесть в Сарае, быть может, и
торговлей заняться какой... Приехать на Русь в старости богатым гостем
ордынским, погостить, перебыть сколь-нито времени и воротить сюда, назад,
к жене, к детям, на новую родину свою... А только... Родина у русского
человека одна! Не позабыть, не сбросить, как рукавицу с руки! Это жидовин
какой али армянин, те могут жить в чужой земле, да у жидов и нету своей-то
земли! А русичу... Коли уж все забыть и народиться наново!.. Русичу без
родины не выжить. А живут ведь! Уходят в леса, в дикие Палестины, на Дон
бегут! За Камень... Эх! То все - другое! С моей судьбою проданного на
рынке полоняника путать нельзя!
Васька ехал, опустивши поводья, безразлично и бездумно глядя по
сторонам. Глупая обида нарастала в душе. Уехали! Не мог подождать Иван
единого дня! Поди, и не искал меня вовсе!
Тут Васька был не прав. Иван искал его, расспрашивал, сожидал. Но у
княжого мужа воля не своя, не мог он остаться в Орде, не мог отстать от
каравана. Не мог, даже и ради родича своего! Так и расстались они, на сей
раз не повидавши друг друга.
Витовт начинал понимать, что попал в немецкий полон. Двукратный поход
на Вильну окончился ничем. Орденские немцы все крепче прибирали к рукам
Жемайтию. Его самого обвязали договорами, грамотами, клятвами, и он
начинал чувствовать, что это уже серьезно. Сыновья его сидели в залоге у
немцев, почитай что в тюрьме. Он угрюмо думал иногда, что вовремя сумел
выдать Софью замуж, не то бы тоже сидела где али и ей немцы приискали
какого рыцаря... А кто он? Временный воевода при Ордене, литвин, о
которого, как о старую ветошь, по миновении надобности попросту вытрут
ноги и выбросят. Своим он для них не стал, хотя и крестился по
католическому обряду, принявши имя Александра. Ни разу не посадили его
"божьи дворяна" за почестен стол, не дали покрасоваться перед всеми, ни
разу не прислуживал ему за столом сам магистр Ордена, и рыцари со своими
тяжелыми мечами не стояли в прислужниках за его спиной. Его золото, его
подарки принимали как должное. Ему не улыбались, не звали в дружеские
застолья. Он для них был никем и станет никем, когда они с его помощью
окончательно завоюют и присоединят Жемайтию. Ту самую Жемайтию, которую
доблестно оборонял отец, старый Кейстут, рыцарь без страха и упрека, до
дня смерти не отринувший ни своих старых богов, ни своей рыцарской
чести... И литвины, по-прежнему собиравшиеся под знамена Витовта, начинали
косо посматривать на своего князя, подарившего Литву немецкому Ордену.
Но и Ягайло устал, занятый женою, пирами, мечтавший о королевской
короне как о возможности охотиться, роскошно есть и спать до полудня. Он
терялся под грузом свалившихся на него забот, дергался, лишенный твердой
материнской опоры, негодовал порою, что Ульяна ушла в монастырь (она сама
так-таки и не отказалась от православия). Мешало незнание польского языка,
который он так и не выучил путем. Мешало многое. Ядвига и влекла его, и
доводила порою до бешенства, а тут начались поход за походом, набег за
набегом, и в этой роскошной, уставленной замками и костелами Польше
оказалось не собрать людей, ратей, не было сил разом покончить и с
Витовтом, и с Орденом. Каждый новый Витовтов поход приводил его в
отчаяние. Порою Ягайле казалось, что он теряет все. По-прежнему королем он
считался только при жене, при Ядвиге, а стоило чему случиться с ней,
Ягайло лишался и короны, и власти. А ежели немцы, к тому, завоюют
Вильну...
Он сам не заметил, в какой миг, в какой час подступила к нему
усталость. Раз уж не удалось убить Витовта тогда, прежде, надобно как-то
замириться с ним. Вернуть ему Троки и Гродно, что ли... Нет, теперь и
этого мало! Сделать Витовта-Александра пожизненно великим князем Литовским
под началом польского короля (то есть его самого!) - такого решения Ягайло
не допускал до самого последнего часа, да и додумал не сам, подсказали те
же францисканцы, отлично понимавшие, что всякое пожизненное владение с
жизнью и кончается...
Меж тем начиналось-то все очень хорошо! Виленскому старосте,
вице-канцлеру Климентию, удалось раскрыть Витовтов заговор. Изменники были
схвачены и казнены, Витовтов посол, боярин Кучка, погиб под пытками.
Витовту пришлось, спасая жизнь, бежать к орденским немцам. Жаль, конечно,
что они его не схватили в отместье за прежнюю измену! Однако затеянный
Орденом грандиозный поход на Вильну окончил ничем. Собрались все силы
Ордена, были гости из Германии, Франции и Англии, сам будущий английский
король Генрих Дерби участвовал в походе! Под Вильной стояли пять недель,
сожгли Нижний город, но Скиргайло с Киргайлой оборонялись отчаянно.
Киргайло был убит в битве, а староста Климентий с поляками сумел удержать
Верхний город. Тевтоны ушли, а вскоре умер магистр Ордена фон Цолльнер,
друг Витовта, и рыцари при новом магистре Конраде фон Валленроде решили
было отказать Витовту в помощи... Все испортила эта пакостная женитьба! В
Мальборк за Софией приехали послы великого князя Московского, что тотчас
вдохновило рыцарей на продолжение борьбы. Состоялся второй крестовый
поход. Вильну опять не взяли, но рыцарские отряды рассыпались по всей
Литве, взяли Вилькомир и Новогрудок, разорили и сожгли десятки сел и
местечек...
Так вот обстояли дела к лету 1392 года, когда заляпанный грязью
гонец, пробиравшийся мимо немецких застав болотами, принес Витовту
долгожданную весть. Двоюродный брат возвращал ему Троки, Гродно, Брест и
Луцк, уступал Вильну, давал пожизненное звание великого князя Литовского,
и за все это Витовт должен был лишь порвать с немцами и заключить мир с
Ягайлою, оставлявшим себе только верховную королевскую власть над Литвой.
Не признаваясь в том никому, Витовт давно уже ждал подобного послания от
Ягайлы.
Немцы, надо отдать им должное, умели-таки вызывать отчуждение к себе,
почитай, даже и прямую ненависть. Витовту по-прежнему нравились замки, их
мощенные плитами внутренние дворы, высокие каменные башни, сводчатые
палаты и тесные переходы внутри стен, нравились опускные решетки,
подъемные мосты. Нравилась суровая пышность, блеск начищенного железа,
гордая пестрота гербов, нравилось встречаться с королями, герцогами и
графами из различных земель западных и... не нравилось уже ничего! Его
вежливо, но непреклонно не пускали в эту среду, ему в нос пихали, что он
чужой и никогда не станет среди них своим. Почему, ну почему поляки
выбрали не его, а Ягайлу своим королем! Порою, размышляя над этим, даже к
Анне своей чувствовал Витовт глухое холодное отчуждение... Был бы он
свободен тогда, и Ядвига стала бы его женой! А уж подлинные королевские
права, хоть и не враз, он сумел бы выторговать у спесивых польских панов!
Витовт медленно подошел к окну, взглянув вниз, где тускло блестели
каски и концы копий немецкой стороны. Добро, хоть самого не лишили дружины
и не посадили в затвор! Его вдруг и враз испугала эта железная машина,
клином врезающаяся все глубже и глубже в земли Литвы, Польши, Мазовии и
уже почти уничтоженных пруссов. Сменяются магистры, приходят или
подрастают новые и новые рыцари, а Орден все живет и долбит, словно дятел,
в одно и то же место. Да, сдерживали! Отец отбивал рыцарей от всех границ.
Но чего это стоило! И потом: отвоевать хотя бы сажень захваченной немцами
земли не удалось даже великому Гедимину... Не тому ли завидует он теперь,
глядя из окон построенного для него рыцарского замка Риттерсвердера?
- Посол прошает, что ты ответишь Ягайле, господин?
Витовт поглядел на сумрачного литвина - прислужника Юстуса, развернул
грамоту. Подумалось: узнай рыцари, о чем ему пишет брат, он бы уже сидел в
подвале замка, ожидая смерти!
- Скажи... - У него пересохло во рту. Мальчики-сыновья сидят не то в
Инстербурге, не то еще где-то, и ему никак не извлечь их оттуда! -
Скажи... Пусть пришлет грамоту с печатью, заверенную архиепископом
Гнезненским!
На лице Юста мелькнула сумрачная довольная усмешка. "Они все еще
верят в меня!" - подумал Витовт и прошептал, глядя в подступающую ночь:
- Анна мне этого не простит!
Идти в Инстербург сейчас было безумием. Он погубит дружину и ничего
не свершит. Ждать теперь, когда в Кракове подпишут грамоту о его союзе с
Ягайлой и болтливые поляки разнесут весть об этом по всему городу на
второй же день, - ждать теперь тоже было безумием!
- Ты готов драться, Юст? - негромко спрашивает Витовт, не
отворачиваясь от окна.
- С немцами я готов драться всегда! - отвечает Юстус, и такая злоба
кипит в его голосе, что даже и самому Витовту становится страшно на миг.
- А русичи? - спрашивает он (в его дружине изрядное число русских).
- И русичи тоже! - твердо отвечает Юстус и прибавляет: - Все ждут
этого от тебя, князь!
Витовт, шевеля губами и складывая пальцы, рассчитывает дни, когда
гонец из Кракова известит комтура о его измене. Бежать надобно сейчас, не
стряпая. Иначе не соберешь и ратных!
Не обманет ли его Ягайло и на этот раз? Нет, на сей раз, видимо, не
обманет! Тем паче что в дело вмешалась Ядвига. В любом случае, когда он
порвет с немцами, вся Жемайтия - что Жемайтия, вся Литва станет за него!
- Скажи людям, пусть торочат коней! - говорит он сурово. - По нашем
отъезде рыцарей перебить, замок сжечь! С командором я перемолвлю сам!
Немцу надобно сказать, что давешняя грамота - о набеге Ягайловых
ратных, что он спешит перехватить полон, что сражение будет пустяшным и
потому он не зовет рыцарское войско с собою... Что угодно! Немцы поверят!
Оба его сына у них в руках!
Витовт с отвращением отбрасывает узорный, украшенный гребнем
позолоченный шлем, в котором обычно выезжает на ристания и празднества.
Надевает простой, литой, прокованный, русской работы, с острым навершием.
(Любой удар соскальзывает с такого шелома!) Надевает кольчатую русскую
бронь. И брони у них хороши! Едва ли не впервые Витовт по-доброму подумал
о русичах. Подумай еще, Витовт! И ты, быть может, спасешь Великую Литву!
Но думать долго не хватало ни времени, ни желания. Он надевает доспехи,
выбирает саблю и шестопер. Прочее добро набежавшие ратники молчаливо и
споро увязывают в торока, уносят, вьючат на поводных коней. От князя не
ждут подтверждения слов Юстуса. Кажется, скажи он это в пустой комнате, и
то услышали бы и кинулись к оружию без лишних слов. Все совершается так
быстро, словно время сдвинулось и понеслось со скоростью бешеного скакуна.
Уже отосланы вестоноши собирать тех, кого нет в замке, уже усланы иные
вестоноши в Литву созывать литовское ополчение.
Кавалькада выступает в поход, когда еще только слабо заалел восток и
виднее стали повисшие меж кустов косматые руки туманов. Два рыцаря,
все-таки посланные командиром, едут, независимо задирая подбородки, по
сторонам Витовта, не то почетный эскорт, не то охрана вельможного
пленника. Четверо кнехтов рысят за ними. На остриях копий подрагивают
значки. Ни один из шестерых не успеет взяться за оружие, когда минуют
раменный лес и углубятся в бор на той стороне реки. Лишь тяжко застонет
недорезанный кнехт, когда, ободрав доспехи и платье, убитых будут опускать
в болото и кто-нибудь из литвинов с деловитою простотой погрузит свой меч
в дернувшееся тело и оботрет о платье убитого, глазом не моргнув.
Жестокость тут, на грани сопряжения разных миров, привычна и неизбежна как
с той, так и с другой стороны.
Густой дым, вставший над лесом, удостоверил, что приказ Витовта
выполнен. Подскакавшие вскоре литвины передали Витовту кожаный мешок с
головою риттерсвердерского командора.
К пограничной крепости Навгардеру Витовт подходит уже с немалою
ратью. Командор Навгардера фон Вельде встречает союзника на замковом
мосту, не чая худого, приглашает отужинать. Витовт достает меч и без
размаха, тычком, всаживает его в горло почти друга - комтур фон Вельде
всегда хорошо относился к Витовту. Литвины скачут, врываясь в ворота.
Замок взят. Еще идет отчаянная резня на стенах, еще бьются на переходах и
в одной из башен, но уже ухает тяжкий взрыв подожженного литвинами
порохового погреба, летят дрань и щепа. Невзятая башня, вся охваченная
огнем, начинает крениться, сперва медленно, теряя отдельные бревна,
вываливающиеся, точно гнилые зубы из прокаженного рта... Но вот и вдруг
разом рушится в облаке пламени и искр, гася под огненным обвалом стоны и
крики гибнущих, и уже яркое злое пламя начинает плясать над одетыми
черепичной чешуею кровлями. Рыцари перебиты все. Густой чад обгоревших
клетей подымается в небеса. Литвины вагами, натужась, раскатывают остатки
стен, скатывают в ров тлеющие бревна прямо на тела убитых. Скорее, скорей!
Дальше скачут в опор, надо успеть, успеть!
Третий замок, Метембург, взят приступом. Литвины переходят на сторону
Витовта, пленных немцев добивают древками копий. Витовт задумчив и хмур.
Лицо его проясняется только тогда, когда в виду Трок навстречу ему
выезжает небольшой отряд разодетых поляков, посланных Спытком из
Мельштына, со штандартами, в гербах и перьях, и герольд, протрубив в
серебряный рог, вручает Витовту подтвержденную Гнезненским епископом
дорогую грамоту, удостоверяющую с нынешнего числа, пятого августа 1392
года, его новое звание - великого князя Литовского. Теперь - в Вильну!
Рать Витовта растет, как река в половодье. Ручейками, ручьями, реками
вливаются в его войско оборуженные литвины. И как знать, откажись он ныне
от крещения - и вся Литва вернулась бы к древней языческой вере. Ведь еще
жив укрытый в лесах верховный жрец Лиздейка, живы вайделоты и сигенеты,
тилусоны и лингусоны... Но в Вильне половина жителей - православные,
которых не повернешь к старой вере, но православные - вся Белая, Малая,
Черная и Червонная Русь. Так, может, Витовту стоит вспомнить свое давнее
крещение по православному обряду?! Но замки и турниры, но роскошь
процессий, но изысканный этикет королевских и герцогских дворов, но
надежда, пусть смутная надежда, что Ягайло умрет, так и не произведя
потомка мужеска пола, и его, Витовта, поляки изберут королем... И потому
Витовт остается католиком, и католическою остается крещенная Ягайлой
Литва, в которой язычество медленно гасло, отступая в леса и дебри, еще
несколько долгих веков.
Рыцари в ярости уже собирают войско для нового похода на Вильну, меж
тем как в далеком плену несчастные дети нового великого князя Литовского
только-только узнают от рыцарей об измене отца.
- Наш отец сильный, он всех разобьет! - говорит старший.
Мальчики сидят, тесно прижавшись, в каменной сводчатой келье, скорее
тюрьме, с забранным решеткою окном, поднятым так высоко, что в него ничего
не видно, кроме неба да изредка пролетающих птиц.
- И Ягайлу? - спрашивает младший.
- И Ягайлу!
- И немцев?
- И немцев!
- А мы должны умереть?
- Давай умрем как герои! - супясь, говорит старший.
- Давай!
Наступает молчание.
- Брат, мне страшно! - тихонько говорит младший.
- Мне тоже! - отвечает старший. - Ты только не плачь! Когда придет
палач, только не плачь! Литвин не должен страшиться смерти!
- А матушка наша узнает о том, как мы умерли?
- Узнает. И отец узнает. Он им отомстит!
- Брат, обними меня, не то я опять заплачу! Соня не видит нас сейчас!
- Соня теперь в Москве!
- Ее уже не достанут рыцари?
- Не достанут!
- Ты помнишь, какое у нашего рыцаря было злое лицо, когда он говорил
о батюшке?
- Батюшка многих рыцарей убил и взял, говорят, два замка!
- Теперь они нас не простят?
- Не простят!
Опять наступает тишина.
- Я не хочу умирать! - вновь говорит младший.
- Я тоже не хочу, - угрюмо отвечает старший брат. - Но мы должны...
Нам нельзя уронить честь нашего отца!
- Брат, а батюшка любит нас с тобой? Почему он нас не спас отсюдова?
Выкрал бы сперва, потом убивал рыцарей!
- Любит! Только не говори об этом! - почти с отчаянием отвечает
старший. - Он не мог поступить иначе. И, наверно, не мог нас спасти. Его
бы самого убили тогда!
- Мы погибаем за него?
- Да.
- Когда нас придут убивать, ты обними меня крепче! Обещаешь?
- Да. И ты меня обними. Я тоже боюсь. Но немцы не должны этого
видеть. Мы - литвины!
Молчание. Долгое молчание, растянувшееся на часы, на дни, на целые
годы. У Витовта больше не было детей мужеска пола. Он не бросил Анну, не
завел себе новую жену. Не родил от нее. Дрался за королевскую корону, не
имея наследников. И тут Ягайло оказался счастливее его!
Но двадцать лет спустя на поле Грюнвальда Витовт, захвативши в плен
двух рыцарей - Маркварда фон Зальцбаха, командора Бранденбургского, и
командора Шумберга, - казнит их, вызвавши осуждение польского историка
Длугоша. По-видимому, не только за давние хулы против покойной матери
Витовта. Возможно, это и были убийцы его детей.
Сергий предупредил братию о своем успении за полгода, назвав точный
день, то есть еще в начале апреля. Он не обманывал себя ни минуты. Резкая
убыль сил, наступившая у него этою весной, и менее развитому духовно
человеку сказала бы то же самое. Приближалась смерть, конец сущего,
земного бытия. "Гамлетовских", как сказали бы мы, люди неверующие XX века,
размышлений - "неизвестность после смерти, боязнь страны, откуда ни один