Балашов Дмитрий. Вечер столетия

Иван щурился, сердясь на себя за то, что сейчас, теперь, не любит ее,
такую худую и жалкую. Не любит и вместе так боится чем-нито повредить ей с
дитем, взглядывал, и отводил взгляд, и сказывал тревожные Никаноровы
зазнобы, и понимал, как не нужны теперь матери, недавно воротившейся из
владычной волости, и жене любые потрясения, любая московская замятня,
грозящая обрушить в огненное нечто хрупкую прочность налаженного домашнего
быта.
- Да ты сядь, тово! - не выдерживает наконец Иван. - Пущай Дуська
подаст на стол! Где она? Не время тебе тут с ухватами ворочатьце!
Румяная круглорожая девка, взятая из Острового, как раз входила в
горницу с полным кленовым ведерком молока и, услышав окрик Ивана, тотчас
кинулась забирать у Маши отнимки и ухват. Маша, поворчав (что-то еще
объясняла девке), уселась наконец за стол, тяжело дыша.
- Василий-от твой знает? - подала голос государыня-мать.
- Не ведаю! Я и сам только что узнал... - отозвался Иван, прожевывая
кус круто посоленного хлеба. - Не ведаю даже, сам-от Владимир Андреич
знает ле! Могут и за ево спиною решать. Боярам еговым невтерпеж стать
великокняжескими да Акинфичей спихнуть!
Он крупно откусил от сырой луковицы, жевал, с удовольствием чуя
забористую свежесть молодого лука.
- Добрый, мать, нонеча лук у нас! - щурился, думал. - На Акинфичей у
многих зуб! Как бы ищо дело-то не повернулось теперь!
Мать со значением поджала сухие губы запавшего после потери многих
зубов рта, перекрестилась, отодвигая от себя мису.
- Вы уж, мужики, не выдайте вашего княжича! - сказала.
И Маша, прервав свою задумчивую углубленность в то великое, что
происходило и сотворялось в ней самой, тревожно глянула на мужа. Неужто
опять какая свара княжая и ей опять страшить и готовиться к бегству от тех
же вездесущих литвинов или татар? Ибо чем кончаются княжеские свары на
Руси, знала каждая жонка, вдосталь насидевшаяся в лесных схронах, в куче
таких же, как она, сорванных со своих мест баб и старух, копошащихся и
пищащих детей, сыри, грязи, нечисти, холода и ужаса возможного плена, за
которым ежели не смерть, то угон в дали дальние, на невольничьи рынки Кафы
и Сарая... И государыня-мать поняла без слов прорвавшийся ужас Маши, уже
испытавшей подобное, положила сухую долонь ей на трепетные потные пальцы,
сказала, успокаивая, твердо:
- Нонь до того не дойдет! (А про себя: "Господи, не попусти!" Ей-то
не раз уже приходило бежать да скрываться от ворога.)
- Баба, а у нас будет война, да? - подал голос маленький Иван, только
это и уразумевший из застольной беседы старших.
- Што вы, ей-Богу, словно уж и рать стоит под Москвой! -
снедовольничал Иван. - Спали бы спокойно! Оружной брани не допустим!
Сказал "не допустим", а сам тут и усомнился. Коли затеют великие
бояре какую колготу промеж себя, как тут не допустить? И каково еще решат
в Орде, ежели, не дай Бог... Сказать - и то сором... Ежели все-таки умрет
великий князь Митрий?!
Такие и подобные им разговоры велись ныне по всей Москве.
Знал ли о них Владимир Андреич? Да, знал. Многажды заговаривали о том
со своим князем его думные бояре. Знал, но до сих пор не произнес слова
своего. И сейчас, сидя за столом в богатой палате, тем же, что и Иван
Федоров, нетерпеливым жестом отбрасывая от себя серебряную тарель с
зажаренным рябцом, гневал в жестокой смеси запрета и вожделения. Всю
жизнь, до сего дня сторонился роковых споров о власти, был верным
соратником болящего ныне брата своего, и вот теперь...
Беременная, на сносях, супруга князя, литвинка, коротко взглядывая на
мужа, знаком повелела слугам нести следующую перемену. Сама, привстав,
налила чару супругу, и Владимир Андреич, сопя, бросил на нее исподлобья
полусердитый взгляд. Жена давно уже нудит ему о том же: кто да кто станет
править после смерти Дмитрия?
"Не хочу думать о том!" - хотелось крикнуть ему, а думалось. И
старший боярин, сидящий за столом супротив него и сейчас поливающий
уксусом из серебряного кувшинчика польской работы жаркое, тоже знает, и
тоже упорно мыслит, и будет с настырною настойчивостью нудить о том же, о
вожделенном, проклятом, близком - руку протянуть! - обещанном не ему, а
племяннику Великом столе Владимирском. Будет ссылаться на ордынскую
помочь, на гнев московитов противу Акинфичей, наконец, на молодость детей
Дмитрия, на то, что Василий никак еще себя не проявил во бранях, а Юрко
вовсе подросток... Дак Василий уже и не так юн! Женить пора! А когда
подрастут иные сыновья Митрия! Что ему тогда, лишиться престола придет?!
Он стиснул, едва не согнув, двоезубую узорную вилку, украшенную по
рукояти смарагдами и капелькой бирюзы, бросил, тотчас подхваченную
прислугой, на стол, помолчав, посопев (еще ничего не было решено!),
принялся за кашу сорочинского пшена с орехами и изюмом. Опружив чару,
молча подвинул ее жене - налей еще! Обычай жонкам, даже и боярыням, не
сидеть за столом с мужиками еще не утвердился в Москве, хотя на пирах, в
присутствии гостей иноземных, тем паче татар, уже теперь за столами сидели
одни мужчины, а супруга разве выйдет поприветствовать важного гостя,
поднесет чару на блюде серебряном да после поцелует в уста и с поклоном
удалится вновь. Но за обычною трапезой так-то в доме сидели пока еще все
вместе.
Владимир Андреич все еще боролся с искусом и потому злился на бояр и
даже на жену, хором подзуживающих его начать борьбу за вышнюю власть. С
кем? С племянниками? С умирающим братом? С Акинфичами, што ли, бороться
ему?! Князь был гневен, так ничего для себя и не решив. Ему не хватало
каких-нибудь враждебных действий со стороны Дмитрия...
Трапеза окончилась в тяжелом молчаньи. Жена поднялась из-за стола и,
неся перед собою тяжелое чрево, высоко подымая подбородок, пошла-поплыла к
себе в горницы. Колыхался, струился тяжелый атлас ее долгого, до пят,
саяна, посвечивала шитая золотом головка. Хороша! Даже и на сносях хороша!
Обещает сына родить. Сына! И опять вечером, в изложне, поведет клятые речи
о вышней власти!
До князя Дмитрия слухи доходили смягченно, как сквозь воду. Евдокия
(тоже была непраздна, чуяла сама, да и по приметам выходило, что уже на
третий месяц перешло) бдительно охраняла супруга от излишних забот и
печалей.
В постели князь не переставал быть ей мужем, и потому надея была, что
оклемает, выстанет. Ободряла: мол, еще и верхом наскачешься, и на охоты
наездишься с красными хортами своими, годы-то твои великие ли еще? Князь
ты мой светлый! Старалась не замечать ни задышливости супружеской, ни
нездоровой полноты милого лады своего... Не должен, не может умереть!
Теперь, как Василий воротился из Орды да из проклятой Литвы, о нем и дума
отпала. Сын молод, здоров, ладит на Витовтовой дочке жениться, пускай ему!
Теперь все заботы ее сосредоточились опять на муже, на своем неотрывном,
болезном, и, ежели когда и гневала на него - без того ведь и жизни
семейной не бывает! - все же без него, без его тяжкого сопенья,
задышливости, крутых и твердых решений, давно уже сложившейся повады
повелевать, без всего этого не ведала она, не могла представить и жизни
самой! Ночью, когда засыпал, подолгу смотрела на него, сонного, тихо
плакала, боясь разбудить. Молила Господа, заклинала: ты только выстань!
Так ли я тебя любить буду, такой ли заботою окружу! Всю себя, до
капелюшечки, отдам ладе милому! Только не умирай!
Так просила и, моля, отчаянно верила, что сбудется - выстанет ее
возлюбленный князь, прогонит тогда настырного Федьку Свибла и все станет
иначе. Как прежде, как всегда! Только не умирай, ладо мой!
Слухи о смуте в боярах доходили и до нее, но все отодвигала Евдокия
злые вести от себя и от супруга: одумается Владимир Андреич! В скольких
бедах были вместе! Не польстится на братний престол!
Сам Дмитрий, когда ему нашептывали о московской колготе бояре, только
молчал и тяжело сопел, склоняя толстую, заплывшую жиром шею. Верил и не
верил. Да чему верить-то было? Пустым речам? Бабьим сплеткам? Тяжко
решался Дмитрий опалиться на кого-нибудь. Вечным укором залегла в душе
казнь Ивана Вельяминова, хоть и оправдывал себя многажды нуждами
государства... Дак ведь и сам Владимир передал ему плененного Ивана из рук
в руки! Мог ить и тогда сблодить! (Нет, тогда не мог! Тогда им стало бы
обоим лететь стремглав, а стол отдать тверичам!) И еще в новгородском
походе, помнится, позавидовал он Владимиру, почуял ли што? Нет, нет, чур
меня, чур! Допусти он ныне нелюбье во своем дому - и все княжество
рассорит, а там... "Аще царство на ся разделится, не устоит!" - тряс
головой Дмитрий, стряхивал непутевые мысли, не хотелось, не хотелось
верить ему в измену брата! А Дмитров с Галичем, находившиеся в смесном
владении, все же порешил у Владимира отобрать...
Так проходила осень. Засиверило. Подступал и наступил Филиппьев пост.
На подмерзшую землю опускался и уже не таял звездчатый снег. Дмитрий
приказывал отворять окна. С удовольствием вдыхал морозный чистый воздух (с
холодами ему стало лучше), мечтая всесть на коня, прокатиться хотя до
Коломенского, погонять зайцев, затравить хортами кабана... Мечталось! Но
сердце не давало воли, приходило сидеть и дышать. И токмо мечтать о том,
что ему, здоровому, давалось каждый миг и было столь легко и доступно, что
и не ценилось им излиха-то!
Мечтал, дышал, думал. И вновь наползали тяжкие мысли о возможной
измене брата. И не выдержал. На Масленой паслал-таки в Дмитров и Галич
своих наместников, тем самым подтолкнув брата к выступлению.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Племянник Сергия, ростовский епископ Федор, кажется, добился своего.
Во всяком случае, он сумел внушить всем иерархам, ставленным Пименом, что
их поставление незаконно и потому недействительно, ибо прежним соборным
решением Пимен отрешен от должности и права на владычный престол, а
значит, и права ставить кого-либо на епископию или возводить в сан не
имеет. С тем вместе добился Федор и другого - дикой ненависти митрополита
Пимена, который, не будь у Федора и княжеской, и константинопольской
защиты, давно бы расправился с ним. "Своими руками, своими руками задушу!"
- бормотал Пимен, выслушивая о новых пакостях ростовского епископа, о
ропоте клира, растущих сомнениях епископов, решая попеременно то "не
взирать", то жестоко отомстить Федору, даже и с помощью наемных убийц; то
немедленно кинуться в Константинополь и купить у продажных греков
несомненное право на владычный престол, а уж потом... "Сам же, сам, пес,
мною ставлен! И сам тогда права не имеет на ростовскую епископию!"
Утешение было, однако, маленькое, ибо и отрешенный от кафедры, Федор
оставался бы игуменом неподвластного Пимену, подчиненного прямо патриарху
монастыря.
Князь, выслушивая жалобы и упреки Пимена, молчал, мерил его взглядом,
кивал головой, иногда коротко возражал:
- Без моей воли иного владыку на Русь не поставят!
И это было горькой правдой. Пимен мог рассчитывать усидеть на
владычном престоле дотоле, доколе сам великий князь остается в живых.
Княжич Василий покумился в Литве с Киприаном, и стоит князю Дмитрию
умереть... Что делать, что делать?! Генуэзские фряги, с которыми он тайно
встречался, отводили глаза, бормотали о несогласиях в Риме, о том, что
нынче в Константинополе опять в силу вошли схизматики, и потому... Как он
их ненавидел, этих своих тайных покровителей и явных врагов, чающих вовсе
уничтожить освященное православие! И порвал бы, и бросил бы... Но взятое в
заем и доселе не возвращенное серебро, но страх разоблачения и
непредсказуемый тогда гнев великого князя... По-кошачьи стискивая мускулы
лица, давя из сошедшихся в щелки глаз бешеную слезу, сжимая кулаки и весь
наливаясь бурою кровью, Пимен думал и не мог ничего придумать, кроме того,
чтобы вовсе отринуть от себя попечение о литовских епархиях, на которых
сидел Киприан, отдать их в руки католиков и хоть так обеспечить себе
вожделенный покой... Вряд ли и в лучшие свои времена этот человек думал о
будущем великой России!
А время шло, и сами собой подкатывали обязательные владычные дела,
небрегать коими он не смел, боясь остуды великого князя.
Дмитрия беспокоили дела новогородские. Тем паче что литовские князья
опять рвались наместничать на землях Господина Великого Новагорода. И уже
князь Лугвень присылал в Новгород своих послов, хотя сести на пригородах,
"чем владел некогда Наримонт". И потому следовало сугубо поспешить с
поставленьем нового новогородского архиепископа. Поспешить, покуда этого
не сделал Киприан, поспешить, покуда сами новгородцы не отреклись от
Пимена и не послали своего архиепископа ставиться в Царьград, к патриарху.
Поспешить, пока упорные слухи, распускаемые Федором о незаконности
Пименова служения, не сделали невозможным всяческое поставление им новых
иерархов на Русь...
Поэтому Иоанн, новый новгородский ставленник на владычный стол, был
вызван в Москву еще в канун Крещения, были вызваны и многие епископы.
Приехали, однако, только четверо: Михайло Смоленский, Феогност Рязанский -
ветхий старец, ставленный самим Пименом, так же как и Михайло, и потому
посчитавший для себя непременною обязанностью прибыть в Москву на
торжества, да еще подручные, тутошние Савва Саранский и Данило
Звенигородский. Ни Федора Ростовского, с коим у Пимена началась сугубая
брань без перерыву, ни суздальского, ни черниговского епископов не было.
Не было никого из Твери...
Да и со встречею Иоанна подгадили: еще не кончились Святки, Москва
бушевала, разгульные, вполпьяна дружины ряженых в личинах и харях шатались
по городу, и торжественный поезд новгородцев вместе со встречающими их
московитами попал на Тверской дороге, в виду Кремника, в толпу свистящих,
хрюкающих, в вывернутых тулупах, в медвединах, с привязанными хвостами и
рогами, хохочущих посадских. Пимен стыдил их, срывая голос, вздымая крест,
готовый разрыдаться, ибо за разгульным весельем москвичей, за охальными
выкриками чуял не простое святочное озорство, но сугубое неуважение к
своей особе. Кони спутались, цепляясь оглоблями, возничие бестолково орали
что-то в ответ мохнатым и косматым лесовикам, ведьмам, ряженым бабами
мужикам и бабам в мужицкой сряде с подвязанными огромными членами. В
повозных летели снежки. Самому новгородскому ставленнику, когда он
высунулся из возка, залепили снежком в ухо. Стражников с хохотом
стаскивали с лошадей, валяли в снегу. Бабий визг, хохот, смоляные факелы в
сгущающейся зимней сини... Мимо владычного поезда тянули с реготом и
прибаутками дроги с "покойником", обряженным в саван, с репяными зубами и
клыками во рту, но с поднятым членом. Смерть являла озорные признаки
жизни, в святочном веселье оживали древние заклятья на плодородие и
грядущее воскрешение уснувшей в снегах земли. В потешной борьбе с силами
зла и смерти привычный мир вывертывался наоборот, потому и рядились бабы
мужиками, а мужики бабами, потому и ходили по городу черти, домовые и
лесовики, потому и летели в возки церковного клира катышки конского навоза
(навоз к богатству!). А буйные поезжане, волокшие из дома в дом ряженого
покойника, бесстыдно задирали девкам подолы и стегали плеткой по голому:
водились бы дети в дому!
И не узнать было в эти дни, где кузнецы, шерстобиты и прочая
посадская чадь, а где "дети боярские". Так же как после Крещения - все
личины, хари, все хухляки исчезали, "тонули в крещенской воде" до
следующего года, - не узнать даже и не поверить будет, что эта вот чинная
великая боярыня с породистым красивым и строгим ликом, в рогатой кике с
бахромою розовых жемчужин надо лбом, в долгом, до пят, переливчатого шелку
саяне и в соболиной шубейке, отделанной золотою нитью, что крестится и
кланяется, стоя на водосвятии, что именно она еще вчера вместе с холопками
своими с хохотом бегала из дому в дом в сермяге и мужицких портках,
врывалась в знакомые боярские терема, прикрывая лицо раскрашенною
берестяною харей и выставляя на глум невесть что, привязанное между ног...
Да что молодые! Кудесили и пожилые великие жонки, не зная предела
возраста, кудесил и сам великий князь, пока не одолела болесть. Древний
обычай от тысячелетий прошедших и утонувших в безбрежности времени властно
врывался в жизнь и от Рождества до Крещения царил в городах и селах
великой страны. Потому и стражники владычной охраны не смели попросту
разогнать потешный ряженый хоровод, потому и сановные клирики, кто охая,
кто со сдержанною улыбкой, терпели разудалый обстрел поезда навозом и
снегом, поглядывая на хари и рога, засовываемые потехи ради аж в нутро
возков. Пимен сорвал голос до утробного хрипа, пока кое-как протолклись
через череду москвитян и поволоклись далее, спеша достичь Святого
Богоявления, чтобы укрыться от святочного глума за стенами обители.
Когда доехали наконец, когда вывалились из возков и саней, начиная
приходить в себя, Пимен выглядел как мокрый воробей. Едва собрался опять с
силами, дабы пристойно проводить и разместить гостей, пристойно провести
службу, и, когда уже в полных сумерках, освободившись от торжеств, хотел
скрыться во владычную келью и залечь, его пригласили ко князю. Скрипя
зубами, весь в опасной близости к безобразному срыву, Пимен сволакивал
парчовую ризу, совал трясущиеся руки, не попадая в рукава поданого служкой
опашня, с каким-то утробным ворчанием ввалился в княжеский присланный за
ним возок и только одного страшил по дороге: лишь бы не остановили опять,
не выволокли, не затеяли вокруг него срамного хоровода! Он и в возке
сидел, свернувшись ежом, прикрывая очи, поминутно ожидая насмешек и глума.
Слава Богу, доехали без препон. Княжая сторожа, видимо, и хухлякам-кудесам
внушала некоторое почтение...
Княжеский терем (здесь тоже пробегали там и тут ряженые, вспыхивал
осторожный смех) готовился отойти ко сну. Уже обезлюдели лестницы и
переходы, уже в обширных сенях на соломенных матрацах, покрытых попонами,
укладывалась спать сменная сторожа, и только Дмитрий Иваныч, мучимый
удушьем, не спал. Пимена дюжие ратники вознесли-взволокли под руки по
крутым лестницам прямо до дверей княжеской особой опочивальни, где Дмитрий
устраивался по постным дням и где принимал, как теперь, избранных, особо
близких гостей. Поставили прямь двери и с поклонами удалились. На стук
великий князь отозвался хрипло, велел взойти. Холоп-придворник, запустив
Пимена, тотчас исчез.
Дмитрий молча, трудно склонив голову, принял благословение владыки,
после глянул на Пимена тяжело и пристально, вопросил:
- Довез?!
- Довез... Труднота вышла по дороге немалая, ряженые, вишь... - начал
было Пимен. Но князь властно махнул рукой, прекращая пустую речь.
- Довез, и ладно! Не передали б Новгород Великий Литве! - Сказал -
припечатал. Смолк, трудно дыша. - Пискупы вси собрались? - вопросил с
отдышкою.
- Нету Федора, Евфросина Суздальского нету, из Чернигова и Твери
нет...
- Есть-то кто? Четверо? - снова перебил своего митрополита князь.
Подумал, домолвил: - А Федора не замай! Муж праведный! - И опять глянул
зорко и тяжело, не словами, а взглядом напомнив прежнее. (Смерти Митяя
князь Пимену так и не простил.) И по спине владыки, вознамерившегося было
вознести хулы на гонителя своего, пополз противный холод. Вся его власть
могла разом обрушиться, ежели этот больной грузный муж, хозяин Русской
земли, захочет того.
- Баять будешь келейно, особо о литвинах речь веди! Да и выведай!
Кабы и этот не сблодил! Помни, откачнет Новгород в латынскую прелесть -
грех на тебе! Не прощу!
- Но Киприан... - начал было Пимен. И опять князь его прервал
нетерпеливо:
- Когда мыслишь ставить?
- Завтра... По водосвятии! - пугаясь сам названного срока, выговорил
Пимен.
Князь опять поглядел на него, пожевал губами, хотел вспросить нечто,
но раздумал. Промолвил токмо:
- У Архангела Михаила? Приду! Всю службу не выстоять мне, недужен
есмь. А к поставленью приду! Бояр новогородских приму завтра вечером. Да
на угощенье гостей не жмись, тово! Все княжество обобрал, и все тебе мало!
Попы ропщут!
У Пимена, вознамерившегося попросить денег на торжества, язык прилип
к гортани.
- Ступай! - еще помолчав, выговорил князь и в спину выходящему
владыке крикнул: - Ублаготвори гостей вдосталь!
Пимен, выходя, едва не сжал дланей в кулаки. Как он сейчас всех их
ненавидел! Злодея Федора, хитрого Киприана, князя, для которого он совсем
не глава и не отец духовный, а такой же слуга, как придверный холоп,
самого игумена Сергия, наблюдающего издали за его труднотами и медленной
гибелью, скупых и алчных фрягов, вконец запутавших его в свои тенета,
наглую московскую чернь, непокорливых епископов, извилистых греков,
пакостную Орду, - и всех и вся ненавидя, с горем понимал, что он сам -
ничто, что они не сегодня завтра совокупно переспорят его, заставят ехать
в постылый Царьград на новое поставление, куда сам князь не пускает его
доселе... Заставят! И что нужно им всем?! Почто тиранят, преследуют, почто
аз есмь ненавистен хулящим мя? Почто женуть по мне и гонят мя, яко Христа
нова?!
Коротко, зло возрыдал, засовываясь в возок.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По-видимому, Пимен уже не владел собою, когда назавтра по ничтожному
поводу накинулся с грубою бранью на рязанского епископа Феогноста, пять
месяцев тому назад самолично поставленного им во Владимире на рязанскую
кафедру. Кричал безобразно, угрожая снятием сана, взмахивая посохом,
выругав заодно и князя Олега Иваныча, "изменника русскому делу",
"льстивого Тохтамышева услужника" и "литовского прихвостня" - чего уж, во
всяком случае, говорить не следовало никак и о чем князю Олегу не
замедлили тотчас донести.
Феогност Рязанский был и стар, и болен. "Ветх деньми и ветх плотию".
После безлепой выволочки Пименовой он еще крепился весь день, на
водосвятии шел неверными шагами, плохо видя перед собою (в глазах плавали
черные пятна), едва не упал несколько раз, пока спускались с горы к
красивой крестообразной проруби на Москве-реке, края которой были по
обычаю выкрашены в красный цвет. Торжественно звучал хор, звонили
колокола. Скупое зимнее солнце, раздвинув на время облачный покров,
озолотило ризы, хоругви и кресты сверкающей процессии, извилисто
изливающейся из Боровицких ворот среди разноцветных бесчисленных толп
горожан и селян, тьмочисленно сошедшихся к водосвятию. И были благость, и
торжественная красота, и клики, а он, Феогност, шел, едва переставляя
ноги, почти уже под руки поддерживаемый, не видя ничего перед собою. И
одолел ветхую плоть, и отстоял службы у Михаила Архангела, и долгий чин
поставления нового новогородского архиепископа Иоанна вынес, хотя и тут в
очах старика мешались и путались лица, кружилось золото риз, костры
свечного пламени то вспыхивали, то угасали, и хор то начинал грозно
реветь, то стихал и слышался словно сквозь вату, приложенную к ушам. И уже
отстрадавши службу, уже направляясь на общий пир, запнулся неверными
ногами и рухнул вниз лицом...
Он еще дышал, еще слабо и неверно билось старое сердце, и его, вместо
того чтобы не шевелить и дать попросту отлежаться, по распоряжению Пимена
тотчас повезли в Переяславль-Рязанский, якобы занедужившего, скрывая
старика с глаз долой, так боялся Пимен омрачить нежданною смертью
рязанского епископа торжества на Москве. Дорожная ли тряска убила старика
епископа, но в Рязань (точнее, Переяславль-Рязанский, лишь позднее ставший
попросту Рязанью) довезли Феогноста уже мертвого.
И вот тут сказались хулы, безлепо изреченные Пименом, сказался,
по-видимому, и неприлюдный разговор с князем Федора Симоновского. Мы не
ведаем, ездил ли племянник Сергия к князю Олегу, летописных известий о том
нет, но все вероятия за то, что после достопамятной беседы Сергия
Радонежского, склонившего князя к вечному миру с Москвой, мнения и самого
Сергия, и ближайших его сподвижников много значили для Олега Иваныча. Во
всяком случае, он первый содеял то, к чему все прочие токмо намеривали
приступить: не стал просить о поставлении нового епископа у Пимена как
незаконно ставленного, а послал с тою просьбой в Царьград к самому
патриарху, дабы там, в греках, и ставленника нашли на рязанскую кафедру по
своему разумению.
Неспешное Пименово путешествие в Константинополь весной по рекам и по
морю, с частыми остановками в пути, заняло два с половиной месяца. Гонцы,
проезжавшие на сменных лошадях сто - полтораста верст в сутки, тратили на
весь путь до столицы православия меньше месяца. И разумеется, не обошлось
без Федоровой подсказки, по которой гонец великого князя Рязанского должен
был в Константинополе или по пути туда обязательно встретиться с
Киприаном.
Олег (сильно постаревший и сдавший за прошедшие годы) мерил твердыми,
тяжелыми шагами дубовую горницу своего княжеского терема, многажды
сгоравшего и многажды возводимого вновь. Сын Родослав засунул нос,
огляделся. Отец был один, без матери.
- Отче! Князь Митрий не будет зол, что мы пренебрегли Пименом?
Олег поглядел на сына прямо и тяжело, без улыбки.
- Чаю, Митрию не до того. Чаю, сын, что и игумен Сергий его
остановит! Пимена многие не любят на Москве!
- А нас?
- И нас не любят! Слишком много зла причинили Рязанской земле
московиты, чтобы им нас любить! Любят не за то, что получили сами, а за то
добро, которое оказали ближнему своему. А зло держат как раз на тех, кому
сами причинили зло! Таковы люди! И Господь не переделает!