Балашов Дмитрий. Вечер столетия

говоря, что конец мира уже близок, ибо грядет через столетие, с окончанием
седьмой тысячи лет, и даже пасхалии составлены до сего срока.
Но Феофан решительно трясет своей львиною гривою:
- О конце мира рекли еще подвижники первых веков! Знаем ли мы сроки,
предуказанные Господом? Когда, скажи, был явлен Спаситель? Да, ты скажешь:
тогда-то, рожден Девой Марией в пещере, по пути в Вифлеем. Но чти:
предвечно рождается! Духовное вне времени есть! Перед веками нашей земной
жизни! И постоянно! Всегда! Спаситель токмо явлен во плоти из чрева Девы
Марии для нас, в нашем мире! Непредвечно, всегда, постоянно рождается сын
от отца, свет от света истинного, и возможет явить себя по всяк час, как и
Богоматерь, не раз и не два являвшаяся праведным! Дак можем ли мы назвать
день и час, век или тысячелетие, когда ся совершит Страшный суд? Ведаем ли
мы сие? Не должно ли сказать, что суд творится всегда, вне нашего земного
времени, вне наших лет, и потому всегда, во всяк час праведник должен
приуготовлять себя к суду пред престолом Господа? Не о том ли должно
писать и нам, знаменуя храмы Божий?
- Дак, стало, Пантократор в куполе... - начал было Епифаний,
блестящими обожающими глазами взирая на боготворимого мастера.
- Да, да! - резко отмолвил Феофан, энергично встряхивая головой. -
Воистину! Пантократор - судия, и Спас в силах, Спас на престоле - судия
такожде! И суд идет, и суд непрестанен, и непрестанно делание для Господа!
Непрестанен труд праведников, предстоящих за ны пред престолом Его!
За спиною художника послышалось осторожное шевеление, сперва не
замеченное Феофаном. Толпа глядельщиков раздалась почтительно, многие,
доселе внимавшие мастеру, заоглядывались, робко теснясь.
- Приветствую тебя, мастер! - раздалось отчетистое греческое
приветствие, и Феофан обернулся, сперва недоуменно, потом с промельком
улыбки на суровом иконописном лице. Перед ним, улыбаясь, стоял Киприан,
только что незаметно вступивший в церковь в сопровождении Ростовского
архиепископа Федора и Пермского епископа Стефана Храпа, из-за спин коих
выглядывал Иван Федоров и еще двое владычных даньщиков, которых Киприан
таскал за собою по служебной надобности.
- Ты баешь, Господень дар художества приходит свыше и не нуждается
даже и в словесном именовании? - живо продолжал Киприан по-гречески,
отчего невольно разговор замкнулся между Феофаном и Киприаном с его
спутниками.
Прочие, не зная греческого и из почтения к владыке, отступили
посторонь, взирая с новым пиететом то на мастера, возвышенного в их глазах
почтительным обращением к нему самого Киприана, то на владыку, который уже
прославился как рачительный и въедливый хозяин, заставивший уважать себя
даже возлюбленников покойного Пимена.
- Но надобна и школа, - мягко продолжал Киприан. - Зри, сколь многие
научаются от тебя! И не так ли надлежит понимать притчу о талантах,
которые ленивый и лукавый раб зарыл в землю?
- Да, я могу научить их мастерству! - возражает Феофан, тоже переходя
на греческий. - Но высшему видению научить не можно. Оно приходит свыше,
как благодать, и само является благодатию!
Иван Федоров, вытягивая шею, пытается понять, о чем идет речь. Ему
смертно хочется, чтобы знатный гречанин узрел его и узнал, но Феофан,
занятый разговором с владыкою, не глядит на его спутников.
- Ну, а как ты, побываше в Константинополе, находишь теперь сию
столицу православия и нашу Москву рядом с нею? - так же улыбаясь и
переходя на русскую молвь, вопрошает Киприан, обращаясь к Игнатию. -
Каково суть наше художество по твоему разумению и сравнению?
Игнатий смешался, не ведая, что решит, в живописи он разбирался
плохо, понимая вместе с тем, что вопрос задан ему владыкой нарочито, ради
предстоящих в храме.
- Град Константинов велик, и преогромен, и чудесен, и исхитрен зело
разными украсами, - начинает он, взглядывая то на художника, то на
владыку. - Но, мыслю, мастер сей ничем не уступит греческим...
- Ибо сам грек! - присовокупляет Киприан с улыбкой, безжалостно
вопрошая: - А русские мастера?
- Не ведаю, владыко! - сдается наконец Игнатий, утирая невольный пот.
- В художествах живописных не зело просвещен!
- Говорят, Мануил сел на царство? - вопросил Феофан, выводя Игнатия
из трудноты.
- О да! Пречудно и предивно видение! - радостно подхватил Игнатий,
почуявший великую благодарность к мастеру, спасшему его от стыда.
Он тотчас начал сказывать. (Поставление Мануила, совершившееся год
назад в феврале месяце, тут еще звучало новинкою. Не все русичи и ведали о
цареградских делах!)
- Жены у их на полатях стояху, невидимо, за шидяными затонами, а
мужеск пол в самой Софии Премудрости. Бяху тут и римляне от Рима, и от
Испании, и немци, и фрязове от Галаты, а иные цареградци, и венедици, и
угры, а каждая земля свои знамена имеяху на себе и одеяния: бархаты, овии
багряны, а друзии вишневы, а инии темно-сини, а инии черны, вся же
старческим чином, не щаплива, и знамена на персех их - овии обруч злат на
шеи, овии чепь злату... А певцы стояху украшены чудно: ризы аки священныя
стихари, и рукава широки и долги, а наплечки со златом, и с бисером, и с
круживом. А пение их пречудно, и странно, и ум превосходяще...
Игнатий сказывал, как показался Мануил, как облекся в кесарскую
багряницу, и уже полностью овладел вниманием присных. Сам Феофан,
приодержав кисть, слушал, то хмурясь, то улыбаясь, рассказ Игнатия о таком
знакомом и таком далеком уже от него священном действе, гадая про себя,
где Мануил достал деньги на всю эту пышную и, увы, бесполезную для угасшей
империи красоту. Ему было горько. Он невольно усмехнулся, когда Игнатий
дошел в своем рассказе до того места, где народ раздирает и расхватывает
куски дорогой "царской опоны". Древний обряд византийских государей
показался ему ныне знаком нищеты и одичания константинопольских горожан.
Да! Мануил повторил полностью древний обряд венчания на царство, но от
царства остался, почитай, один город Константинополь, съевший империю и
ожидающий ныне неизбежного конца своего.
- Мы умираем! - сказал он сурово по-гречески, глядя Киприану в глаза.
- Мы умираем все, и останься я в Константинополе, то не возмог бы писать
так, как пишу здесь, где энергии божества, о коих рек Григорий Палама,
зримы и живут в малых сих.
- Но живопись в монастыре Хора... - начал было Киприан.
- Да, вот именно! - оборвал его Феофан. - Так я бы смог писать, но не
более! Я и начинал так, и гордился собою, пока не прибыл сюда, пока не
узрел очами своими молодости народа! Да и ты сам... - Он отвернулся, следя
вновь за работою Андрея Рублева, так и не оставившего кисти. - Ты баял,
владыко, о Троице для Успения в Коломне. Мы с Даниилом готовим Деисус, а
Троицу я уже писал в Новгороде...
- О той твоей работе слагают легенды! - начал было, тонко улыбаясь,
Киприан. Но Феофан только отмотнул головой, указавши на Андрея:
- Вот он напишет, егда станет мастером!
Андрей, зарумянясь, первый и единственный раз разлепил уста, сказав:
- В Троице надобно явить не трех ангелов, но саму триединую ипостась
Отца, Сына и Святого Духа!
- Вот! - подхватил Феофан. - Я же писал трапезу Авраамию. Он напишет
иначе! Художество - поиск. На нас, на мне лежит груз традиции, отсвет
гибнущей Византии...
Он снова и обреченно поглядел на только что сотворенного им пророка и
опять взялся за кисть. Сырая штукатурка не могла долго ждать мастера.
Разговор раздробился, став всеобщим. Что-то говорил уставщик
церковного пения, обращаясь к Феофану и Киприану одновременно. Стефан
Храп, подойдя к мастеру, спрашивал вполголоса, не можно ли ему заказать
иконы для своей Пермской епархии, "дабы малым сим было целебно и
душепонятно". Архиепископ Федор строго отвечал Киприану на вопрос о
радонежском затворнике:
- Игумен Сергий не сможет прибыть в Москву, передают, недужен. - И с
тихою укоризной, понизив голос, добавил: - Владыко, посети ево!
Киприан вздрогнул, представив себе умирающую великую княгиню Ульянию,
но по острожевшим лицам окружающих понял тотчас, что ежели он не посетит
знаменитого старца, то ему этого русичи никогда не простят.
Он вновь обратился к Феофану по-гречески, торопя художника прибыть в
Коломну для росписи храма Успения, и Феофан, дабы не привлекать внимания,
успокоил его, тоже по-гречески повестив, что-де сожидает лишь пущего
тепла, дабы промерзшая за зиму церковь отогрелась, стены перестали парить,
и тогда-де он с Данилою Черным и с дружиной нагрянет туда с припасом, с
красками, что уже готовят, и с известью, которую надо везти в закрытых
бочках. Киприан быстро покивал головою и мановением руки, протянутой в
сторону Ивана Федорова, подозвал даньщика к себе:
- Бочки готовь под известь! Повезешь в Коломну! Келарю я повелю!
Архиепископу Федору Киприан, чтобы слышали все, сказал по-русски:
- Передай Сергию, что я посещу его чрез малый срок, токмо справлюсь с
делами!
Он обозрел, уже отстраненно, работу мастеров, обновлявших церковь
после недавнего пожара. Работа была хороша, даже слишком хороша. Следовало
им поручить содеять наново все росписи! И надо будет живопись в Архангеле
Михаиле поручить тоже им!
Феофан уже кончал свою часть и должен был вести гостей в мастерскую,
сотворенную для него в нижнем жиле княжого терема, дабы взглянуть на
начатый коломенский Деисус. Подумав, Киприан высказал громко, для всех:
- Вот богатство, которое червь не точит и тать не крадет! Будем
суетиться, заботить себя злобою дня сего, а останется от нас вот это! - Он
широко обвел рукой и повернулся к выходу.
А Иван Федоров, не проронивший доселе ни слова, тоже глянул,
повинуясь повелительной руке нового владыки. Византийская живопись стояла
у него в глазах, насмотрелся в Царьграде, и сейчас, вглядевшись
пристальнее в то, что сотворялось тут, подумал вдруг радостно и тревожно:
неужели Русь действительно может стать когда-то преемницей Византии?
Он торопливо догнал выходящих и, подойдя сбоку, негромко вопросил
Феофана:
- Мастер, ай не узнал меня? В Нижнем виделись. Брат еще мой работал у
тя подмастерьем, говорили с тобою целую ночь!
Феофан вгляделся, сперва недоверчиво, потом осветлев лицом.
- Васка?
- Не, я не Васька, я брат еговый! А Васька так и погинул в Орде, да,
кажись, живой, встречались в Сарае-то!
Говорить боле было неудобно, и Иван отстал, уже не понимая, зачем
опять напоминал о себе. Приближались княжеские терема, и Киприан сделал
знак своим даньщикам остаться снаружи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Трое владычных даньщиков остались у ворот. Парило. Вовсю щебетали
птицы. Стоять просто так было нелепо, и они, оглядев друг друга, порешили
вступить в разговор.
- Прохор! - назвался один.
- Гавря! - представился другой.
- Иван! - откликнулся Федоров. До того приходило видеться как-то так,
издали.
- Ты, слыхать, - начал назвавшийся Прохором, - в Царьграде побывал?
Верно бают, што Святая София с Кремник величиной?
Иван подумал, прикинул глазом:
- Сама-то, поди, и помене, дак хоромы вокруг, из камени созиждены,
переходы всякие, полати там... Все-то коли брать, дак и будет тово!
- А высока?
- Высока! Войдешь когда, словом-то сказать, глянуть, дак и шапка с
головы упадет! Наши ти церквы, ежели со всема, с верхами, со крестом, и то
до купола не достанут. Не понять, как такое и совершили! И стена велика:
саженей эдак двенадцать - пятнадцать, из тесаного камени вся!
Иван честно пытался рассказать о Царьграде, и разговор завязался.
Потом перешли на хлеб, на рожь, на баранов, на весенний корм, повздыхали о
Киприановой мене селами (мужики недовольничали - как те, так и другие),
поговорили о том, коль непросто ноне собирать корм... В это время
подскакали разряженные ратники. Боярин в атласе и бархате, широкий, ражий,
слезал с коня.
- Гля-ко, Владимир Андреич сам! - первым узнал Прохор. - Пото и не
пустили нас!
Владимир Андреич глянул на мужиков скользом, что-то сказал своим,
верно, велел ждать. Медведем полез в терема.
- Ну, точно! И он туда! - говорил Прохор. - Вона какова ноне честь
иконному художеству!
- От ратной беды отдышались, дак потому... - подхватил Гавря. -
Изограф тот, гречин, бают, добрый мастер, наших мало таких. Разве Данило
Черный ево передолит!
И о том поговорили между собой. И все бы ничего, кабы не досада, что
их, словно холопов, не пустил и внутрь княжого терема, заставивши ждать
здесь! И даже оружничий, пригласивший их вскоре в трапезную перекусить
вместе с Владимир Андреичевыми дружинниками, мало поправил настроение
Ивану. И чего бы, кажись, обижаться? Слушать малопонятные умные речи да
глядеть, как натирают краски да как лощат левкас! А все-таки обидно было
вот так оставаться снаружи! И старая неприязнь к Киприану вновь вспыхнула
в нем. Не Краков ить! Не в немцах! На Руси-то того бы не нать! Или уж
наступает какое иное время, для которого и он, Иван, становится лишним
альбо смешным?
Киприан, впрочем, оставил служебников своих за порогом совсем не от
личной гордости своей: не хотел ненароком задеть излишним многолюдством
Василия, которого надеялся узреть в теремах, в чем и не обманулся вскоре.
В большой рубленой палате было светло и свежо от выставленных и
распахнутых настежь окон. Свежие тесаные бревна стен еще не заветрили и
своею белизной тоже прибавляли света в горнице.
Тут царила та же церковная тишина. Рядами стояли на столе воткнутые в
песок надбитые яйца. (Верная мера всякого русича-иконописца, работающего
темперой, была такова: разбей яйцо на половинки, сохрани желток в одной и
влей в другую скорлупку пол-яйца пива. На этой смеси желтка с пивом и
разводи темперу. Только Феофан по старой памяти брал иногда вместо пива
греческое белое вино.)
Тут, в мастерской, в отсутствие Феофана заправлял Даниил Черный.
Негромко звучали странные для стороннего людина названия: санкирь, плави,
вохроние, подрумянки, света, болюс, а то еще и по-гречески - пропласмос
(прокладка), гликасмос (плавь), сарка (телесный колер). Лик на иконе
пишется в семь слоев: краска накладывается порою так тонко, что
просвечивает сквозь нее нижний слой. В поздней "Ерминии" Дионисия из
Фурны, восходящей, однако, к пособиям XII - XIII столетий, нарочито
сказано, что лик пишется в двенадцать прикладов, когда последовательно
наносятся все новые и новые слои, вплоть до заключительных "пробелов".
Доску под иконы тоже готовят не абы как. На высушенную до звона и
выглаженную поверхность доски клеется рыбьим клеем "паволока" - льняная
ткань, на нее наносят левкас (лучшим считается алебастровый) и уже по
левкасу пишут разными, крупными и мелкими, кистями.
В самой Греции, где не было больших русских иконостасов, Феофан
научиться писать крупные иконостасные образа не мог, точнее сказать, на
такие работы уже не было частых заказов. Совершенствовался в этой отрасли
художества Феофан уже на Руси и очень многое постиг, когда работал в
Новгороде Великом. Но и теперь, взявши на себя почти весь деисусный чин,
Феофан относился к Даниле Черному как к равному себе. Войдя, он оглянул
хоромину, кивком головы поклонился Даниилу, указывая тому глазами на
спутников, и токмо проговорил вполголоса:
- Торопят!
Даниил понятливо кивнул Феофану, взъерошил русую бороду, подмигнул,
хитровато сощурив глаз. Разговор сразу повелся деловой: требовалось
достать дорогого камня лазурита, что привозят самаркандские купцы,
требовался алебастр, требовался в запас рыбий клей карлук (изготовляемый
из осетрьих хрящей), требовались виноградная чернь, багор, бакан и пурпур,
синопийская земля и цареградская охра...
Владимир Андреич свалился в это тихое озеро приличного делового
разговора, как рухнувшая скала. Вошел большой, широкий, громогласный.
Вопросил, не видали ли князя Василия. (Избегал все же, где можно, называть
племянника старшим братом!) Узревши Феофана, обрушился на того с
укоризнами:
- Обещал мне казну расписать! Москву изобразить явственно! Мастеры
ить уже и своды свели! Токмо тебя и сожидают! Али за иконным делом ето
почитать какой неугодной работой? Фряги вона хоромы пишут и на иконах
своих!
- Господь не воспретил нам, яко жидам, изображать видимый мир! -
значительно отверг Феофан, взявший себе за правило с сильными мира сего
держаться на равных, что было, впрочем, в обычае тогдашней Руси. - Я
напишу тебе Москву, не умедлю, но токмо видом - яко с выси горней. Не
тако, как зрим мы, а яко ангелы или птицы летящие зрят ее! Ибо взгляд
снизу, как ныне становится в обычае у фрягов, немощен. Очи упирают в
стену, в одну какую-нито башню, и уже не узрят общего! Тако тоже возможно
писать, да и пишут фрягове, но сие - лжа. Глядишь-то на мир умственным
оком! Видишь одно, но воспоминаешь и то, что рядом, и то, что сокрыто за
чередою хором. Потому и изограф должен разом показать все доступное взору
как отселе, так и со иных сторон. Ибо не для мгновенного взгляда творится
роспись стены, но для сугубого, вновь и вновь, лицезрения!
Владимир Андреич засопел было, выслушивая тираду Феофана, но грек тут
же окоротил князя, прибавив просто:
- После Пасхи начнем!
- Ну, коли так... - ворчливо отозвался князь-воевода, оглядывая
хоромину. - Ето что ж, сыновец мой тебе, никак, полтерема уступил? Гляжу,
великие иконы ныне пишешь? - продолжал он, кивая на ряды уже
подготовленных огромных досок с наклеенною на них паволокою, ожидавших
левкаса.
- В церковь Успения в Коломне! - подал голос Киприан, слегка задетый
видимым небрежением серпуховского князя. (Впрочем, Владимир Андреич тотчас
подошел к нему под благословение.)
- Почто жиды бегут зрительного изображения? - вопросил Стефан Храп,
вмешиваясь в разговор.
- Чти Библию! - тотчас возразил Феофан. - Не способны проникнуть в
духовную суть мира! Древние евреи лишь свидетельствовали о Спасителе, но
он еще не явился, и потому избегали зримо изображать небывшее. Современные
же попросту слепцы, не приявшие Мессии! Умствуют, но скорбны душою, пото и
отвергли Спасителя! Не узрели очами духовными! А истина токмо разумом не
постижима. Надобно напряжение духа, катарсис, сего же и добивается церковь
совокупною силою слова, церковного пения, и зримо живописуя устроение
Божьего мира! Пото жиды и к злату привержены, утверждаясь на разорении
иных языков. Ибо иначе не возмогут ощутить себя. Пото и от Господа
обречены жить в рассеянии. Все еще ожидают Мессии, но возмогут ли когда
собраться вкупе и жить не торговлею, но трудом? Они как некие слепцы,
возжелавшие постигнуть слона, и одни трогали его за клыки, другие за
хобот, третьи за ноги, и у всякого выходило иное. Пото и блаженства, и
воздаяния, и награды себе ищут в мире сем! Чти Книгу Иова, где сей спорит
с Богом, упрекая Господа в бедах своих!
Великий князь Василий появился в мастерской незаметно для
собеседников, пройдя внутренней лестницей и явившись среди иконописцев
почти незримо. С удовольствием озрел деловое сосредоточение тружающих,
узрел и Киприана со спутниками, и дядю Владимира, которому поклонился
первым, пряча улыбку в мягкие усы. Владимир Андреич сгреб племянника за
плечи и облобызал картинно, при всех. Следом за Василием в рогатом
жемчужном кокошнике, пригнув голову в низеньких дверях, любопытно
оглядывая иконописное устроение, в мастерскую вступила Софья. Она еще не
была тут ни разу. Легко подойдя к Киприану, приняла благословение владыки,
ожгла горячим взглядом мастеров, на Феофана глянула снизу вверх, точно
Иродиада на Иоанна Крестителя, ласкаясь, легко тронула за рукав Василия,
словно утверждая свое право на владение им.
- А римские изографы ныне пишут явственно и людей, и коней, и хоромы,
и замки, и всю иную красоту земную на иконах своих! - сказала звонким,
"серебряным" голосом.
- Умствуют много латиняне! - протянул Даниил Черный, хмурясь и отводя
взгляд от разбойных серых глаз великой княгини. - Мы-то пишем святых, тех,
в ком Господня благодать пребывает, а они телесного человека тщатся
изобразить! Ето их до добра не доведет! Святых уже низвели на землю,
пишут, яко рыцарей аль горожан, скоро и Бога низведут! Уже не ведают,
человек ли служит Господу али Бог человеку. А коли человек становит
соревнователем Господа, вот тебе тут и вся сатанинская прелесть! Да полно,
што баять о том! Словами-то мочно и Сатану оправдать!
У Софьи признаком подступающего гнева слегка раздулись ноздри и
потемнели зрачки. Но мастер словно и не заметил сановного гнева.
- Икона являет нам што? - продолжал он, уже теперь прямо глядя в очи
великой княгине. То, что ее отец Витовт крестился трижды и последний раз
перешел в латынство, ведали все. Василий же, который наедине с женою мало
мог ей высказать истин о православии - всякий разговор кончался любовной
игрой, - тут, как бы отойдя в тень, любовался живописцами, вступившими в
тайный спор со своенравною литвинкой. Владимир Андреич, уразумевший игру
племянника, хитро щурился, и Киприан, опрятно молчал, не вступая в беседу.
Говорили одни иконописцы.
- Што являет икона, русским словом - образ? Чего образ? Чей? Земного
естества? Дак то будет парсуна, то зачем и писать... А в иконе - надмирный
смысл! Отрекись от злобы, зависти, вожделения, гордости - тогда
постигнешь... Ты перед образом постой в церкви-то да войди в тишину,
постой без мыслей тех, суетных, безо всяких мыслей! - повторил Даниил
Черный с нажимом. - С открытою душой, тогда и узришь, и почуешь... Так вот
надо писать! Почто мастер иконный держит пост, молитву творит, егда
приступает к работе, прежде чем взяться за кисть?! Он просит благословения
у самого Господа!
- И вы такожде? - чуть закусив губу жемчужными зубками, натянуто
улыбаясь, спросила княгиня, оглядывая крупнотелого, могутного мастера,
которому бы, кажется, не в труд было и бревна катать.
Данила Черный усмехнул покровительно:
- Мы с Феофаном на Страстной всю неделю вообще ничего не едим! -
сказал, переведя плечом.
- И не долит? - вскинув бровь, с невольным любопытством прошала
Софья, и не понять было, заботою али насмешкой полнился сейчас ее
мерцающий взгляд.
- Нет! - легко возразил мастер, тоже улыбаясь слегка насмешливо
(баба, мол, что с нее и взять!). - Привыкши! Чреву легше и голове ясней!
Ты меня вопроси, - продолжал он, оборачиваясь к иконе, которую только что
писал. - Што я хотел изречь? Не скажу! Феофан тебе повестит, он философ, а
я не скажу! Вот написал - зри! А словами пояснять... Все суета! Реченное в
иконе выше сказанных слов!
Киприан, посчитавший нужным тут поддержать своих мастеров, заговорил
об опресноках, кресте, что латиняне чертят на полу перед собою и топчут
затем ногами, об иных литургических различиях той и другой непримиримых
ветвей христианства, словно бы убеждая княгиню принять святое крещение...
Но Данила Черный почти грубо прервал владыку, отмахнув рукой:
- Да што каноны те! Не в их суть! Суть тут вот! В сердце, хоть так
сказать... Сергия, радонежского игумена, видала, госпожа? Ну вот! Вот те и
ответ! И слов не надобно боле! Надобно быть, а не токмо глаголати! Пото и
икона надобна. А все прочее - обряд там, канон - ограда души, дабы не
потерять себя, не принять прелесть змиеву за благовествование! Надо самому
глядеть глазами праведника! Пото икона - прямее путь к Господу, чем
богословские умствования... Про латин не скажу, а у нас - так! Ты,
госпожа, то пойми: фряги человека ставят в средину мира, а ето прямой путь
к безбожию! Ежели мир не станет подчинен Господу, то человек разорит его
на потребу свою. До зела! Да и сам погибнет потом! В том и прелесть!
Властью погубить, искусом власти! Того и отвергся Христос в пустыне,
молвив: "Отыди от меня, Сатана!" Икона должна взывать к молчанию, а
католики взывают к страстям. У их ты как в толпе, зришь со всеми. Нету,
чтобы в духовное взойти, а душевное, земное отринуть, отложить... Нету
того в латинах! Права ты, госпожа! Пишут жизнь, как што делают, одежа там
какая, прически, доспехи, хоромы ихние - все мочно узнать! А у нас нету
того, у нас токмо божественное! И ты, умствование отложив, зри! И боле
того пущай скажет тебе сама икона!
Мастер умолк и враз отворотил лицо, словно всякий интерес потеряв к
своей знатной собеседнице. Софья, хмурясь и улыбаясь, притопнула ножкой.
Подойдя к образу, взглядом подозвала Феофана.
- Ну вот я стою! Поясняйте мне! - приказала требовательно и капризно.
Феофан вежливо поклонился княгине, подступив близь, начал объяснять:
- Видишь, госпожа, икона - это не художество суть, а моление Господу!
Пото и художник, изограф, по-нашему, не творец, а токмо предстатель пред
Творцом мира! Отселе и надобно умствовать! Зри: сии персты, сии ладони,
сии очеса! Они призывают, требуют от нас: оставь за порогом всякую
житейскую суету и попечения плоти! Пока ты сам в суете земной, икона не
заговорит с тобою, ибо она свидетельствует о высшей радости, о жизни уже
неземной!
Присовокуплю к сему: быть может, для себя самих латины и правы. Люди
разны! Вершитель судеб ведал, что творил, и недаром дал кажному языку
особый навычай и норов. И католики, что тщатся одолеть православие, токмо
погубят нашу страну! Не ведаю, госпожа, что произойдет с Литвою под
властью латинян, не ведаю! Но Русь, принявшая западный навычай, погибнет.
Православие - это больше, чем обряд, это строй души. Обрушь его - и
обрушишь саму основу русской жизни.
Православная вера заключена в подражании, в следовании Христу, но не
в подчинении римскому папе или иной другой земной власти. Отселе и