Страница:
Его задержали уже после Алессандрии, где Косса было облегченно вздохнул. В конторе Медичи удалось получить деньги, и они вновь ехали в коляске о-дву конь.
Косса расслабился и не сразу понял, что коляска свернула с дороги и они забираются куда-то «совсем не туда», в отроги Лигурийских Альп. Возница на вопросы не отвечал, как будто бы ничего не слышал, а появившиеся сзади вооруженные всадники, сперва двое, а потом еще четверо, полностью исключили всякую попытку бегства. Подъехали к какой-то каменной старой, наполовину разваленной мызе. Косса сам выпрыгнул из коляски, сделав знак женщинам подождать. Хмурый рыцарь, спешившись, приветствовал его словами «Ваше святейшество». Косса ответил ему склонением головы.
Внутри за прокопченным, потемнелым деревенским столом сидели четверо. Они враз подняли головы и обозрели Коссу молча, без улыбок. Он сам взял тяжелое деревенское кресло и сел, расставив ноги, готовый вскочить и драться. (Нож, спрятанный под платьем, у него не догадались отобрать.)
— Почему я еду к Мартину V? — вопросил Косса, решившись сразу взять инициативу в свои руки. — А мог ли я поступить иначе? Ежели мне суждено стать папой, я должен обязательно побывать в Италии. Возможно, и даже обязательно, поговорить с Оддоне Колонной, иначе, ежели бы я поехал прямо в Авиньон, я разделил бы участь Петра де Луна, а это не надобно никому, даже вам! — Бальтазар говорил, выпрямляясь и смело глядя на хмурых рыцарей разбойным взглядом своих широко расставленных глаз. — Меня не станет признавать никто, и сам герцог Бургундский поведет войска, вышибать меня из Авиньона! А там явится, Сигизмунд, и я вновь окажусь в какой-нибудь очередной немецкой подземельной темнице, прикованным на цепь, уже без надежды освобождения! В Италии у меня есть войско, в Риме правит мой кардинал. Мне надо увидеть их всех, мне надо договориться с кондотьерами Браччо да Монтоне и Тартальей, с епископами, с кардиналами, меня ждет Луиджи да Прато, наконец! А вам неплохо бы выяснить, как ко мне отнесется Англия! Генри Бьюфорт и Генрих V!
И я, черт возьми, не ведаю еще, чем кончатся мои переговоры с Оддоне Колонной и как скоро я смогу перебраться в ваш Авиньон! Почему не допустить иной возможности, что Оддоне так или иначе уступит мне папский престол?!
Рыцари молча переглянулись. Потом, разом, встали и вышли друг за другом в низкую внутреннюю дверь. Лишь последний из них, повернувшись, строго изрек:
— Обо всем этом следовало сообщить нам еще в Бургундии!
— А я мог? Знал?! — кинул Косса вдогонку, уже понимая, что почти выиграл, и ежели его не решат немедленно уморить, то немедленно же и отпустят.
Отпустили. Хотя совещались довольно долго. И, видимо, спорили. Но, поспорив, однако, пришли к какому-то единому соглашению. Когда Коссе, прежний рыцарь, разрешил выйти, он застал удивительную картину: невесть откуда взявшиеся слуги грузили в его коляску плетенки козьего сыра, оплетенные бутыли с вином, окорок, копченых угрей, связки лука, лимоны, смоквы, фиги, мешок с хлебом — и все это так же молча и споро. Потом, расступись, низко поклонились Коссе, помогли развернуть коляску и исчезли, как не были. Прежний рыцарь на коне один остался рядом с повозкой. Он так же молча проводил экипаж до дороги, вымолвив:
— Прощайте, ваше святейшество! Не забывайте про нас! — И поскакал назад.
Они ехали молча почти час. Потом возница, не поворачивая головы, произнес:
— Простите, хозяин! Меня грозились убить, ежели подам вам какой знак! Дак потому…
— Да, да, понимаю! — отозвался Косса, уверенный теперь, что и слуга его, нанятый в Алессандрии, принадлежит к той же тайной организации, и говорить о чем-то серьезном с ним и при нем, во всяком случае, не стоит. Он даже подумал, когда они остановились перекусить, — не отравлено ли вино, которым его снабдили? Но слуга спокойно взял и, не задумываясь, выпил свой кубок, и это несколько успокоило Коссу. «Они мне поверили!» — подумал он.
Ночью Има, прижимаясь к Бальтазару (удалось остановиться в гостинице, и даже достать отдельную комнату с широкой постелью, периной и простынями), прошептала, обнимая его:
— Я боюсь, Бальтазар!
— Я тоже боюсь! — молвил он сумрачно. — Спи! Нам обязательно надо добраться до Флоренции!
В Генуе их ждало письмо от Джованни д’Аверардо Медичи и пизанская галера, капитану которой был дан приказ дождаться Коссы и отвезти его в Пизу.
Из гостиницы они, расплатившись с возчиком, на всякий случай сразу же перебрались на корабль.
Уже через два дня Косса стоял на качающейся палубе, глядя на удалявшуюся, как бы тонущую вдали Геную, с удовольствием вдыхая голубой и туманный, незримо приправленный ароматами хвои воздух, и слезы навертывались на глаза: мимо них проходил седой и аквамариново-синий итальянский берег, и сколько же надо было пережить и претерпеть — Боже мой! — чтобы понять, как ты любишь эту землю! Эту свою и единственную родину, где люди будут вечно ссориться и убивать друг друга, грабить и рубить головы, суетиться и торговать, спорить из-за наследства, покупать дома и оружие, только за рубежами Италии понимая, что они все, все-таки, одно, «ломбардцы» или «фряги», не чужие только друг другу, как бы долго не приходилось им быть вдали от итальянской родимой стороны… И как готов он отдать все на свете, чтобы она была спасена!
В Пизе его ожидали лошади и новое послание Медичи, кратко извещавшее о найме дома в пригороде Флоренции, с просьбой довериться возничему и ничего не предпринимать, ни с кем не видеться, даже с папой Мартином V, до встречи с самим Джованни д’Аверардо. Косса, достаточно умудренный давешним столкновением с рыцарями Сиона, прочтя это, понятливо склонил голову.
Ехать надо было немедленно, и они с Имой, лишь с фасада, и то мельком оглядели то палаццо, где десять лет назад (всего-то десять лет!) испытали короткое и столь страшно оборванное счастье встречи…
И вот уже и баптистерий, и собор, и сама падающая башня Пизы скрываются в отдалении, и колеса тарахтят на ухабах и выбоинах пути. Служанка спит, прикорнув в углу, а Косса с Имой, сидя друг против друга, молча улыбаются, на время забыв о бремени днешних забот. И кругом — бушующая весна, все распустилось, расцвело, поля покрыты буйной зеленью. Цветут деревья, и что-то уже поспевает. Вон, как заботливо, склонясь к земле и выставив обтянутые грубой тканью зады, возятся в огородах крестьянки. Земля неутомимо рождает, вновь и вновь, и сами они будут рожать и рожать, в полтора года по ребенку, и ни войны, ни голод, ни чума не прекратят этого постоянного спасительного жизнетворения!
…Сан-Миниато, Эмполи, Джинестра… И уже сухо во рту, и уже скоро! Вон за тем поворотом откроется в долине Арно город, давший жизнь едва ли не всем талантам и гениям, прославившим Италию по всему миру. Воистину великий город!
Косса не почуял даже, как у него увлажнились глаза, когда зубчатая преграда стен и подымавшиеся над ними башни и купола заполонили окоем. Его ожидают трудные встречи и непростые переговоры, его участь еще далеко не ясна… И все-таки, все же!
Има наклоняется к нему и надушенным платком вытирает бегущие по его щекам слезы. Она понимает все, и не утешает его — молчит. Что ждет их впереди? Одиночество? Старость? Беды? Или заря новой жизни, новых, и уже мудрых свершений? Ведь ему еще нет даже шестидесяти!
Они останавливаются, не въезжая в город. Сворачивают к спрятанному в густых тополях каменному дому со львами на фронтоне. Их ждут двое слуг и улыбающаяся пожилая женщина, нанятые Джованни д’Аверардо. Их бережно выводят из коляски, им готовы комнаты, их ожидает обед, они дома. Господи! Дома и у себя!
Дом нанят с мебелью. Впрочем, им пока не до осмотра комнат! В кухне, на каменном полу — кади с горячей водой, стоят лохани. Можно вымыться с мылом, сменить дорожное платье, из которого тут же принимаются выжаривать вшей. О, это чудесное ощущение чистоты! Тело отдыхает, уже нет въедливых насекомых, от которых невозможно избавиться, кочуя по постоялым дворам. Мягкое белье ласкает кожу. А обеденный стол! Расписная, тонкой работы, керамика, столовое серебро, двоезубые вилки, хрусталь. Светлое местное вино, жареная камбала, отвычные итальянские макароны с острым соусом. Наверно, только потеряв надолго все эти нехитрые блага, начинаешь их ценить по-настоящему!
И после, слегка отяжелев от еды (начинает наваливать дорожная усталость), Косса лежит, скинув сапоги и верхнее платье на постели, и Има пробирается к нему: «Я полежу с тобою!» И тоже, скинув верхнее, ложится рядом, и они замирают, два уже очень немолодых человека, на мал час позволяющие себе забыть о том, что жизнь и трудна и горька.
Джованни д’Аверардо Медичи присылает за ним крытую коляску, когда уже наступает ночь, и на колдовском небе Флоренции зажигается, неисчислимою россыпью самоцветов звездный полог.
Явно, он боится довременной огласки, потому и темнота, и крытый экипаж, потому и нечаянно проблеснувший золотой, сунутый воротней охране.
…Все тот же старый дом, впрочем, кажется, слегка перестроенный — не поймешь в темноте! Тот же сводчатый кабинет, стены которого нынче отделаны каменной мозаикой, а на задней стене картина кого-то из крупных мастеров, повествующая о торжествах во Флоренции по случаю знаменитой памятной победы гвельфов над гибеллинами при Кампальдино в 1289-м году: конница, череда ликующих горожан, игрушечные башни и зеленые флорентийские холмы на заднем плане, на фоне которых — развевающиеся знамена и пестрые штандарты победно возвращающихся войск Флорентийской республики.
Они садятся, и д’Аверардо, не тратя лишних слов, горбясь и пряча кисти худых рук с нервными и чуткими пальцами в мягкое сукно рукавов широкой, по моде прежнего столетия, одежды, начинает излагать дела фирмы:
— Мы заплатили тридцать восемь тысяч флоринов Людвигу Пфальцскому. Кроме того, ваши кондотьеры до сих пор получают деньги на солдат из нашего совместного банка. Госпожа Давероне, как я слышал, совсем разорена? Во всяком случае, я выкупил ее землю и виноградники. Вот бумаги и купчая на ее имя. А поступлений от индульгенций и из Болонского экзархата уже нет! Если бы вы остались папой, мессер Косса! Если бы остались!
— Что же я сейчас могу получить?
— Оплату содержания и наем дома, за сорок золотых в месяц, я взял на себя. Вполне приличный дворец. Кроме того, контора может посодействовать в получении пребенды, ежели вы договоритесь с Мартином V.
Мессер Косса! Поймите меня, ради Бога! Я делаю, что могу, но я не могу разрушить всю, с таким трудом созданную финансовую систему! Я не хочу оказаться в положении Барди! Доходы будут, будут поступать своею чередой! И вот увидите, доходы более чем приличные! Вот по этим бумагам и бухгалтерским книгам вы можете уяснить себе, куда и в какие предприятия вложены ваши деньги.
Косса задумчиво просматривал и перебирал, вникая, счета и бумаги. Увы! Джованни был прав, очень и очень прав!
— Так что же, выходит, я разорен? — хмуро вопросил он, отлагая документы. (И не было сказано «подлец», это Ринальдо дельи Альбицци выдумал, да и то, когда Козимо Медичи перенял у него власть над городом.)
— Ну не совсем, не совсем! — возражает д’Аверардо с лукавинкой в глазах. — Расплачиваясь с Людвигом, я пустил в ход королевские заемные грамоты, получил золото в Голландском банке и в банках немецких земель, и даже в Праге, где мне, по неуверенному времени, уступили тридцать процентов. Сверх того, мы воспользовались падением курса экю во Франции… Поработать пришлось! Я посчитал на досуге: деньги для вас собирали четыреста семьдесят два человека, не считая меня с Козимо! К тому же мы предоставили кредит Сигизмунду, за право собирать налоги в Баварии, и на сегодняшний день уже почти вернули себе все затраты. Таким образом, мы заплатили всего десять, ежели быть точным, одиннадцать тысяч из тридцати восьми, остальное заплатил Сигизмунд, хотя он сам не подозревает об этом!
Джованни чуть улыбнулся, пряча бумаги, и на миг даже помолодел.
— А проценты?
— Проценты идут на оплату армии Браччо да Монтоне, и, на мой взгляд, это разумное помещение капитала. Браччо, безусловно, предан вам, мессер!
Косса смотрел на него, на его сухие руки, перебиравшие листы грамот и договоров, в которых была жизнь — его жизнь! На сосредоточенное сухощавое лицо, этого, уже достаточно старого финансиста, и вдруг его словно облило горячим жаром. Он понял, что этот человек честен, предельно честен с ним и, ежели это можно сказать про банкира, является ему другом! Косса не сделал ни движения, ни жеста, но Джованни д’Аверардо, кажется, понял. Поднял на Коссу посветлевший мгновенный взгляд и сказал с промельком улыбки:
— Я послал к вам, в ваше новое жилище, кое-что из еды! Госпожа Давероне (он упорно называл Иму ее девическим именем) извещена и сейчас готовит стол. Мы намерены вместе отпраздновать ваше возвращение! — И добавил, пряча глаза: — В узком кругу, не обессудьте, мессер! Новый папа еще не извещен нами о вашем приезде, хотя не удивлюсь, ежели его известили другие. А госпожа Има, — не обижайтесь на меня! Госпожа Има… Боннаккорсо Питти, слышно, возвращается из Сан-Джиминьяно, где он был на должности подеста, и его прочат в число чиновников честности, или целомудрия. Этот Питти родич покойного Мазо Альбицци, он женат на дочери его брата Луки и, ежели помните, он просил вас в свое время о бенефиции для своего родича, и вы ему отказали. Боннаккорсо человек упорный и мстительный. Я дважды был вместе с ним в совете десяти и знаю его хорошо! Вряд ли он забыл ту давнюю обиду и в должности чиновника честности, обязанного заботиться о нравственности граждан, поскольку донна Има не является вашей законной супругой… Ну, вы понимаете сами! Поэтому мне приходится быть предельно осторожным и как можно скорее устроить вашу встречу с Оддоне Колонной, как можно скорее! Пока Питти сам не сделал доклада в синьорию о вашем возвращении! И не потребовал удалить вас из города…
Бальтазар слушал Джованни д’Аверардо со странным чувством, не возмущения, нет, а почти радости! Все возвращалось на круги своя! И эта постоянная грызня, взаимные доносы, вся эта обычная жизнь великой Флоренции, вновь обрушенная на него, все эти советы, комиссии, республиканские выборные должности, вплоть до гонфалоньера справедливости, вся эта неистовая борьба самолюбий, которая, в конце концов все-таки выливается в согласное единство действий всего города — все это было таким близким и таким родным! Своим!
Питти, Боннаккорсо Питти…
— Это тот Питти, который постоянно ездил ко французскому двору и вел обширную игру в кости, то выигрывая, то продуваясь в пух?
— Чаще выигрывая! — поправил Джованни с лукаво блеснувшим взором. — Сумел обеспечить своих детей, покупает дома и земли! Дружба с Альбицци очень помогает ему!
А иные? — хотелось спросить Бальтазара. Какова судьба рукописей Саккетти, что поделывает Никколо Никколи? Хотелось вопросить о многом: кто жив, кто умер, кто возвысился, кто упал? Но он только спросил:
— Я помню ваш кассоне с росписью, что-то его не видно нынче?
— Да, — отозвался Джованни. — В доме был пожар, пострадало многое. Что-то пришлось и заменить! — Явно, хозяин не помнил своего сундука так, как его запомнил Косса. — И еще одно! — домолвил Джованни д’Аверардо, кутая руки в рукава: — Я приведу вам гостя, вашего хорошего знакомого! Кого — не скажу! Пусть это будет моим маленьким секретом и подарком для вас!
LVIII
Косса расслабился и не сразу понял, что коляска свернула с дороги и они забираются куда-то «совсем не туда», в отроги Лигурийских Альп. Возница на вопросы не отвечал, как будто бы ничего не слышал, а появившиеся сзади вооруженные всадники, сперва двое, а потом еще четверо, полностью исключили всякую попытку бегства. Подъехали к какой-то каменной старой, наполовину разваленной мызе. Косса сам выпрыгнул из коляски, сделав знак женщинам подождать. Хмурый рыцарь, спешившись, приветствовал его словами «Ваше святейшество». Косса ответил ему склонением головы.
Внутри за прокопченным, потемнелым деревенским столом сидели четверо. Они враз подняли головы и обозрели Коссу молча, без улыбок. Он сам взял тяжелое деревенское кресло и сел, расставив ноги, готовый вскочить и драться. (Нож, спрятанный под платьем, у него не догадались отобрать.)
— Почему я еду к Мартину V? — вопросил Косса, решившись сразу взять инициативу в свои руки. — А мог ли я поступить иначе? Ежели мне суждено стать папой, я должен обязательно побывать в Италии. Возможно, и даже обязательно, поговорить с Оддоне Колонной, иначе, ежели бы я поехал прямо в Авиньон, я разделил бы участь Петра де Луна, а это не надобно никому, даже вам! — Бальтазар говорил, выпрямляясь и смело глядя на хмурых рыцарей разбойным взглядом своих широко расставленных глаз. — Меня не станет признавать никто, и сам герцог Бургундский поведет войска, вышибать меня из Авиньона! А там явится, Сигизмунд, и я вновь окажусь в какой-нибудь очередной немецкой подземельной темнице, прикованным на цепь, уже без надежды освобождения! В Италии у меня есть войско, в Риме правит мой кардинал. Мне надо увидеть их всех, мне надо договориться с кондотьерами Браччо да Монтоне и Тартальей, с епископами, с кардиналами, меня ждет Луиджи да Прато, наконец! А вам неплохо бы выяснить, как ко мне отнесется Англия! Генри Бьюфорт и Генрих V!
И я, черт возьми, не ведаю еще, чем кончатся мои переговоры с Оддоне Колонной и как скоро я смогу перебраться в ваш Авиньон! Почему не допустить иной возможности, что Оддоне так или иначе уступит мне папский престол?!
Рыцари молча переглянулись. Потом, разом, встали и вышли друг за другом в низкую внутреннюю дверь. Лишь последний из них, повернувшись, строго изрек:
— Обо всем этом следовало сообщить нам еще в Бургундии!
— А я мог? Знал?! — кинул Косса вдогонку, уже понимая, что почти выиграл, и ежели его не решат немедленно уморить, то немедленно же и отпустят.
Отпустили. Хотя совещались довольно долго. И, видимо, спорили. Но, поспорив, однако, пришли к какому-то единому соглашению. Когда Коссе, прежний рыцарь, разрешил выйти, он застал удивительную картину: невесть откуда взявшиеся слуги грузили в его коляску плетенки козьего сыра, оплетенные бутыли с вином, окорок, копченых угрей, связки лука, лимоны, смоквы, фиги, мешок с хлебом — и все это так же молча и споро. Потом, расступись, низко поклонились Коссе, помогли развернуть коляску и исчезли, как не были. Прежний рыцарь на коне один остался рядом с повозкой. Он так же молча проводил экипаж до дороги, вымолвив:
— Прощайте, ваше святейшество! Не забывайте про нас! — И поскакал назад.
Они ехали молча почти час. Потом возница, не поворачивая головы, произнес:
— Простите, хозяин! Меня грозились убить, ежели подам вам какой знак! Дак потому…
— Да, да, понимаю! — отозвался Косса, уверенный теперь, что и слуга его, нанятый в Алессандрии, принадлежит к той же тайной организации, и говорить о чем-то серьезном с ним и при нем, во всяком случае, не стоит. Он даже подумал, когда они остановились перекусить, — не отравлено ли вино, которым его снабдили? Но слуга спокойно взял и, не задумываясь, выпил свой кубок, и это несколько успокоило Коссу. «Они мне поверили!» — подумал он.
Ночью Има, прижимаясь к Бальтазару (удалось остановиться в гостинице, и даже достать отдельную комнату с широкой постелью, периной и простынями), прошептала, обнимая его:
— Я боюсь, Бальтазар!
— Я тоже боюсь! — молвил он сумрачно. — Спи! Нам обязательно надо добраться до Флоренции!
В Генуе их ждало письмо от Джованни д’Аверардо Медичи и пизанская галера, капитану которой был дан приказ дождаться Коссы и отвезти его в Пизу.
Из гостиницы они, расплатившись с возчиком, на всякий случай сразу же перебрались на корабль.
Уже через два дня Косса стоял на качающейся палубе, глядя на удалявшуюся, как бы тонущую вдали Геную, с удовольствием вдыхая голубой и туманный, незримо приправленный ароматами хвои воздух, и слезы навертывались на глаза: мимо них проходил седой и аквамариново-синий итальянский берег, и сколько же надо было пережить и претерпеть — Боже мой! — чтобы понять, как ты любишь эту землю! Эту свою и единственную родину, где люди будут вечно ссориться и убивать друг друга, грабить и рубить головы, суетиться и торговать, спорить из-за наследства, покупать дома и оружие, только за рубежами Италии понимая, что они все, все-таки, одно, «ломбардцы» или «фряги», не чужие только друг другу, как бы долго не приходилось им быть вдали от итальянской родимой стороны… И как готов он отдать все на свете, чтобы она была спасена!
В Пизе его ожидали лошади и новое послание Медичи, кратко извещавшее о найме дома в пригороде Флоренции, с просьбой довериться возничему и ничего не предпринимать, ни с кем не видеться, даже с папой Мартином V, до встречи с самим Джованни д’Аверардо. Косса, достаточно умудренный давешним столкновением с рыцарями Сиона, прочтя это, понятливо склонил голову.
Ехать надо было немедленно, и они с Имой, лишь с фасада, и то мельком оглядели то палаццо, где десять лет назад (всего-то десять лет!) испытали короткое и столь страшно оборванное счастье встречи…
И вот уже и баптистерий, и собор, и сама падающая башня Пизы скрываются в отдалении, и колеса тарахтят на ухабах и выбоинах пути. Служанка спит, прикорнув в углу, а Косса с Имой, сидя друг против друга, молча улыбаются, на время забыв о бремени днешних забот. И кругом — бушующая весна, все распустилось, расцвело, поля покрыты буйной зеленью. Цветут деревья, и что-то уже поспевает. Вон, как заботливо, склонясь к земле и выставив обтянутые грубой тканью зады, возятся в огородах крестьянки. Земля неутомимо рождает, вновь и вновь, и сами они будут рожать и рожать, в полтора года по ребенку, и ни войны, ни голод, ни чума не прекратят этого постоянного спасительного жизнетворения!
…Сан-Миниато, Эмполи, Джинестра… И уже сухо во рту, и уже скоро! Вон за тем поворотом откроется в долине Арно город, давший жизнь едва ли не всем талантам и гениям, прославившим Италию по всему миру. Воистину великий город!
Косса не почуял даже, как у него увлажнились глаза, когда зубчатая преграда стен и подымавшиеся над ними башни и купола заполонили окоем. Его ожидают трудные встречи и непростые переговоры, его участь еще далеко не ясна… И все-таки, все же!
Има наклоняется к нему и надушенным платком вытирает бегущие по его щекам слезы. Она понимает все, и не утешает его — молчит. Что ждет их впереди? Одиночество? Старость? Беды? Или заря новой жизни, новых, и уже мудрых свершений? Ведь ему еще нет даже шестидесяти!
Они останавливаются, не въезжая в город. Сворачивают к спрятанному в густых тополях каменному дому со львами на фронтоне. Их ждут двое слуг и улыбающаяся пожилая женщина, нанятые Джованни д’Аверардо. Их бережно выводят из коляски, им готовы комнаты, их ожидает обед, они дома. Господи! Дома и у себя!
Дом нанят с мебелью. Впрочем, им пока не до осмотра комнат! В кухне, на каменном полу — кади с горячей водой, стоят лохани. Можно вымыться с мылом, сменить дорожное платье, из которого тут же принимаются выжаривать вшей. О, это чудесное ощущение чистоты! Тело отдыхает, уже нет въедливых насекомых, от которых невозможно избавиться, кочуя по постоялым дворам. Мягкое белье ласкает кожу. А обеденный стол! Расписная, тонкой работы, керамика, столовое серебро, двоезубые вилки, хрусталь. Светлое местное вино, жареная камбала, отвычные итальянские макароны с острым соусом. Наверно, только потеряв надолго все эти нехитрые блага, начинаешь их ценить по-настоящему!
И после, слегка отяжелев от еды (начинает наваливать дорожная усталость), Косса лежит, скинув сапоги и верхнее платье на постели, и Има пробирается к нему: «Я полежу с тобою!» И тоже, скинув верхнее, ложится рядом, и они замирают, два уже очень немолодых человека, на мал час позволяющие себе забыть о том, что жизнь и трудна и горька.
Джованни д’Аверардо Медичи присылает за ним крытую коляску, когда уже наступает ночь, и на колдовском небе Флоренции зажигается, неисчислимою россыпью самоцветов звездный полог.
Явно, он боится довременной огласки, потому и темнота, и крытый экипаж, потому и нечаянно проблеснувший золотой, сунутый воротней охране.
…Все тот же старый дом, впрочем, кажется, слегка перестроенный — не поймешь в темноте! Тот же сводчатый кабинет, стены которого нынче отделаны каменной мозаикой, а на задней стене картина кого-то из крупных мастеров, повествующая о торжествах во Флоренции по случаю знаменитой памятной победы гвельфов над гибеллинами при Кампальдино в 1289-м году: конница, череда ликующих горожан, игрушечные башни и зеленые флорентийские холмы на заднем плане, на фоне которых — развевающиеся знамена и пестрые штандарты победно возвращающихся войск Флорентийской республики.
Они садятся, и д’Аверардо, не тратя лишних слов, горбясь и пряча кисти худых рук с нервными и чуткими пальцами в мягкое сукно рукавов широкой, по моде прежнего столетия, одежды, начинает излагать дела фирмы:
— Мы заплатили тридцать восемь тысяч флоринов Людвигу Пфальцскому. Кроме того, ваши кондотьеры до сих пор получают деньги на солдат из нашего совместного банка. Госпожа Давероне, как я слышал, совсем разорена? Во всяком случае, я выкупил ее землю и виноградники. Вот бумаги и купчая на ее имя. А поступлений от индульгенций и из Болонского экзархата уже нет! Если бы вы остались папой, мессер Косса! Если бы остались!
— Что же я сейчас могу получить?
— Оплату содержания и наем дома, за сорок золотых в месяц, я взял на себя. Вполне приличный дворец. Кроме того, контора может посодействовать в получении пребенды, ежели вы договоритесь с Мартином V.
Мессер Косса! Поймите меня, ради Бога! Я делаю, что могу, но я не могу разрушить всю, с таким трудом созданную финансовую систему! Я не хочу оказаться в положении Барди! Доходы будут, будут поступать своею чередой! И вот увидите, доходы более чем приличные! Вот по этим бумагам и бухгалтерским книгам вы можете уяснить себе, куда и в какие предприятия вложены ваши деньги.
Косса задумчиво просматривал и перебирал, вникая, счета и бумаги. Увы! Джованни был прав, очень и очень прав!
— Так что же, выходит, я разорен? — хмуро вопросил он, отлагая документы. (И не было сказано «подлец», это Ринальдо дельи Альбицци выдумал, да и то, когда Козимо Медичи перенял у него власть над городом.)
— Ну не совсем, не совсем! — возражает д’Аверардо с лукавинкой в глазах. — Расплачиваясь с Людвигом, я пустил в ход королевские заемные грамоты, получил золото в Голландском банке и в банках немецких земель, и даже в Праге, где мне, по неуверенному времени, уступили тридцать процентов. Сверх того, мы воспользовались падением курса экю во Франции… Поработать пришлось! Я посчитал на досуге: деньги для вас собирали четыреста семьдесят два человека, не считая меня с Козимо! К тому же мы предоставили кредит Сигизмунду, за право собирать налоги в Баварии, и на сегодняшний день уже почти вернули себе все затраты. Таким образом, мы заплатили всего десять, ежели быть точным, одиннадцать тысяч из тридцати восьми, остальное заплатил Сигизмунд, хотя он сам не подозревает об этом!
Джованни чуть улыбнулся, пряча бумаги, и на миг даже помолодел.
— А проценты?
— Проценты идут на оплату армии Браччо да Монтоне, и, на мой взгляд, это разумное помещение капитала. Браччо, безусловно, предан вам, мессер!
Косса смотрел на него, на его сухие руки, перебиравшие листы грамот и договоров, в которых была жизнь — его жизнь! На сосредоточенное сухощавое лицо, этого, уже достаточно старого финансиста, и вдруг его словно облило горячим жаром. Он понял, что этот человек честен, предельно честен с ним и, ежели это можно сказать про банкира, является ему другом! Косса не сделал ни движения, ни жеста, но Джованни д’Аверардо, кажется, понял. Поднял на Коссу посветлевший мгновенный взгляд и сказал с промельком улыбки:
— Я послал к вам, в ваше новое жилище, кое-что из еды! Госпожа Давероне (он упорно называл Иму ее девическим именем) извещена и сейчас готовит стол. Мы намерены вместе отпраздновать ваше возвращение! — И добавил, пряча глаза: — В узком кругу, не обессудьте, мессер! Новый папа еще не извещен нами о вашем приезде, хотя не удивлюсь, ежели его известили другие. А госпожа Има, — не обижайтесь на меня! Госпожа Има… Боннаккорсо Питти, слышно, возвращается из Сан-Джиминьяно, где он был на должности подеста, и его прочат в число чиновников честности, или целомудрия. Этот Питти родич покойного Мазо Альбицци, он женат на дочери его брата Луки и, ежели помните, он просил вас в свое время о бенефиции для своего родича, и вы ему отказали. Боннаккорсо человек упорный и мстительный. Я дважды был вместе с ним в совете десяти и знаю его хорошо! Вряд ли он забыл ту давнюю обиду и в должности чиновника честности, обязанного заботиться о нравственности граждан, поскольку донна Има не является вашей законной супругой… Ну, вы понимаете сами! Поэтому мне приходится быть предельно осторожным и как можно скорее устроить вашу встречу с Оддоне Колонной, как можно скорее! Пока Питти сам не сделал доклада в синьорию о вашем возвращении! И не потребовал удалить вас из города…
Бальтазар слушал Джованни д’Аверардо со странным чувством, не возмущения, нет, а почти радости! Все возвращалось на круги своя! И эта постоянная грызня, взаимные доносы, вся эта обычная жизнь великой Флоренции, вновь обрушенная на него, все эти советы, комиссии, республиканские выборные должности, вплоть до гонфалоньера справедливости, вся эта неистовая борьба самолюбий, которая, в конце концов все-таки выливается в согласное единство действий всего города — все это было таким близким и таким родным! Своим!
Питти, Боннаккорсо Питти…
— Это тот Питти, который постоянно ездил ко французскому двору и вел обширную игру в кости, то выигрывая, то продуваясь в пух?
— Чаще выигрывая! — поправил Джованни с лукаво блеснувшим взором. — Сумел обеспечить своих детей, покупает дома и земли! Дружба с Альбицци очень помогает ему!
А иные? — хотелось спросить Бальтазара. Какова судьба рукописей Саккетти, что поделывает Никколо Никколи? Хотелось вопросить о многом: кто жив, кто умер, кто возвысился, кто упал? Но он только спросил:
— Я помню ваш кассоне с росписью, что-то его не видно нынче?
— Да, — отозвался Джованни. — В доме был пожар, пострадало многое. Что-то пришлось и заменить! — Явно, хозяин не помнил своего сундука так, как его запомнил Косса. — И еще одно! — домолвил Джованни д’Аверардо, кутая руки в рукава: — Я приведу вам гостя, вашего хорошего знакомого! Кого — не скажу! Пусть это будет моим маленьким секретом и подарком для вас!
LVIII
Гостем, неведомым для Коссы, оказался его старый секретарь и друг, Леонардо Бруни, прозываемый Аретино, следы которого Косса потерял еще в Констанце, накануне своего осуждения.
Этот сорокапятилетний, уже знаменитый человек, сочинения которого переписывали для себя многие и многие, робко стоял вверху лестницы и смотрел на подымавшегося по ступеням Коссу, чуть-чуть напоминал в этот момент нашкодившего мальчишку. Косса улыбнулся прежней своей, волчьей и одновременно манящей улыбкой: «Здравствуй, Леонардо!»
Аретино сделал шаг, другой, лихорадочно краснея, и упал в объятия Коссы.
— Простите, простите! — бормотал он. — Я действительно ничего не мог сделать! Даже если бы я тогда не уехал во Флоренцию. Ни меня, ни Поджо даже не пустили бы на собор во время суда!
Косса пожал плечами, ответил как можно небрежнее:
— И я не сужу Поджо, который уехал вместе с архиепископом Майнцским, когда сам архиепископ, курфюрст, владетель огромной области, в которую, кстати, входит и констанцское епископство, предпочел покинуть город и меня!
Козимо (который Констанцу не покинул и попал в тюрьму), улыбаясь, стоял рядом. Выбежала Има, раскрасневшаяся, счастливая:
— Да полно вам! Зачем тут-то, в прихожей! За столом поговорите!
Стол, действительно, был роскошен. В ярком пламени высоких витых свечей сверкали серебро и хрусталь, громоздились сосуды и блюда, иные под крышками, из-под которых подымался аппетитный пар, а в самой середине стола красовалась, нарезанная кругами, отливающими опалом и янтарем, волжская осетрина холодного копчения, и стояла, в горшочках, русская черная икра — деликатес тогдашних, да и последующих, вплоть до нашего, веков.
Джованни, потирая руки, сказывал, довольный сам собой, как удалось достать прямо с генуэзской каракки, пришедшей в Ливорно из Кафы, редкий дорогой товар, бочонок икры и три бочонка осетрины, и как у него тотчас объявились выгодные покупатели и на то, и на другое. Само собою, и папе Мартину V уже был послан подарок, с извещением о прибытии Бальтазара Коссы.
Расселись, усадив во главу стола Иму, рвавшуюся было подавать явства, вкупе со служанкой. Тотчас привезенный с собою Джованни д’Аверардо слуга тактично и споро принялся помогать Лаудамии.
Временно наступила та сосредоточенная тишина, которая сопровождает поначалу каждое застолье: «уста жуют». Молча опорожнялись кубки, опустошалась посуда. Разумеется, к икре и осетрине потянулись все, и тут как было не коснуться морских дел Флорентийской республики! А с них, насытив первый голод, вновь вернулись к тягостному прошлому, к политике Сигизмунда, предавшего Коссу.
— В Констанце все было подготовлено заранее! — горячился Аретино. — И дальше покатилось само собой! Ежели бы д’Альи с Жерсоном не включили чехов в немецкую нацию, все пошло иначе! Ведь когда прибыли, наконец, испанцы, тотчас был организован пятый, испанский отдел! А почему не организовали богемского? Славяне — поляки, чехи, а с ними и венгры, в конце концов — могли бы составить особую, шестую «нацию».
— И тогда Гусу обязательно дали бы возможность говорить! — подал голос доныне молчавший Козимо. — И суд над ним мог пойти совсем по-иному!
— Согласитесь, ваше святейшество, — досказал Аретино, — дали возможность расправиться с чехами, тот же Доменичи, назавтра, расправляется с вами. И тоже требовал костра!
— Но можно ли было противоречить Сигизмунду? — подал осторожный голос старый Джованни. Аретино запальчиво возразил:
— Против всего собора и Сигизмунд бы не пошел!
— В осуждении Гуса я виноват больше всех! — выговаривает Косса, хмурясь. — Отлагали реформу церкви за счет расправы с еретиками. Когда отыгрываешься на других, это рано или поздно ударяет по тебе. С годами что-то начинаешь понимать, чего не понимал ранее. И мы еще хлебнем лиха со славянским вопросом и со схизматиками, ибо далеко не ясно, правы ли мы, стараясь переложить свои грехи на них, вместо того чтобы возлюбить друг друга по слову Христа! Сторонники Гуса, поднявшие восстание в Праге, требуют причащения под двумя видами, так, как это принято у восточных христиан…
Одним Доменичи или фон Нимом с его поносной историей всего не объяснишь! Не надо забывать о войне Англии с Францией, о спорах вокруг Бенедикта в Испании, о позорном провале миссии Сигизмунда в Англии, когда непрошеного миротворца у самого причала грубо спросили, чего ему нужно тут? И не выделили ни средств, ни корабля на обратную дорогу. Так что «миротворец» добирался домой, закладывая драгоценности, да еще был вынужден подписать договор с англичанами, направленный против французской короны, дабы попросту не угодить в плен.
— А наши дела? — вновь вмешался молодой Козимо Медичи, и разговор стал всеобщим:
— Наши споры с Венецией, и Венеции с Миланом!
— Многолетняя пря вокруг Пизы и Лукки!
— Неаполь!
— Малатеста!
— Гонзаги!
— А можно ли хотя бы притушить споры Флорентийской республики и патримония Святого Петра?
— И вот результат!
— Все зло в деспотии, — вновь поднимает голос Аретино. — Император Сигизмунд доказал это блестяще!
Я считаю, что и доныне, многими воспеваемый Юлий Цезарь был губителем своей родины. Цезарь и Август совершили великое преступление, похоронив республику! Дабы исключить произвол власти, гнет бюрократии и самоуправство сильных, нужна демократия, и только она! Выборность магистратов сверху донизу, как в Великом Риме во времена республики! И в этом смысле наша Флоренция может послужить образцом для всего мира! У нас создана первая народная конституция, «primo popolo». «Установления справедливости» навсегда покончили с всесилием знати! Высшие лица — подеста, капитаны — избираемы на краткие сроки и не могут захватить власть. Сверх того, выше их — институт старейшин, анцианов. Власть была передана в руки консулов и народных советов, большого и малого. Создана синьория, совет приоров, народное ополчение во главе с гонфалоньерами. Создана гибкая система управления страной! Кстати, республике нужны не наемные кондотьеры, как повелось нынче у нас, но постоянная армия, в военное время охраняющая государство, а в мирное — слабых граждан от возможных притеснений знати.
Еще со времен римской республики флорентийцы в высшей степени любят свободу и крайне враждебны тиранам, даже и теперь! Почему и отобрали у грандов право на замещение государственных должностей!
Конституция Флоренции — одна из лучших в мире, и что бы ни говорилось, что бы, порою, ни делалось у нас, все-таки Флоренция — идеальное государство!
В нем, во-первых, приложена всяческая забота, чтобы право считалось в государстве в высшей степени священным, без чего никакое государство не может существовать, и даже называться таким именем; во-вторых — забота о том, чтобы была свобода, существовать без которой этот народ никогда не считал возможным. К соединению законности и свободы, как некоему знамени или пристани, направляются все учреждения и мероприятия этой республики!
И вот результат: во Флоренции самый чистый итальянский язык, который составил основу народной речи всех наших писателей! Истинные науки процветают только здесь! Лучшие сукна производятся тоже здесь! Самая устойчивая валюта во всем мире — наш золотой флорин!
Только здесь рождаются истинные таланты! Флоренция может гордиться именами гениев, таких, как Данте, Петрарка, Боккаччо, Чимабуэ, Джотто! Наши граждане, по словам великого Данте, «к доблести и к знанью рождены!».
Пламенная речь Леонардо Бруни на несколько долгих мгновений покорила всех. Но вот Козимо Медичи, покачивая головой, разлепил уста:
— Не забудем только, что Боккаччо, по сути, образовался в Неаполе, Петрарка — в Авиньоне, а учился во Франции и в Болонье, и позже, переезжая из города в город, во Флоренцию приехать так и не захотел. А Данте мы сами выгнали и не позволили ему возвратиться, поступив с ним почти так, как афиняне поступили с Сократом. И умер он в Равенне, там и его могила, к которой веками будут приходить на поклон люди изо всех земель… В Равенне, а не у нас! Римскую демократию, о которой ты с таким восторгом говоришь, защищал против Юлия Цезаря Помпеи, и неизвестно, чем кончилось бы дело, одолей Помпеи Цезаря? Не тем ли же самым установлением императорской власти? Ведь еще Сулла, по сути, уже сокрушил республику, взявши штурмом Рим, подобно нашему Фаринате дельи Уберти! А самый блестящий век древних Афин, когда был воздвигнут Парфенон, когда творили великие, едва ли не весь обязан усилиям и покровительству Перикла!
Тут и родитель Козимо вступил в спор. Тщательно подбирая слова, дабы не обидеть ни гостя (Аретино), ни хозяина (Коссу), заговорил:
— Здесь, за этим столом, в своем узком кругу, давайте признаемся друг другу, что демократия никогда не была властью для всех и даже властью большинства никогда не являлась! Вспомните, сколько в многолюдных Афинах при Перикле набралось полноправных афинских граждан! Горсть! То же самое и у нас! Правят во Флоренции, по существу, представители семи старших цехов, по чести даже пяти. А кто является полноправным членом цеха? Владелец, фактор, квалифицированные мастера, к тому же обязательно — жители Флоренции. Ведь чернорабочие, чомпи, которых подавляющее большинство, уже не входят в цеховую организацию! А мелкие торговцы, разносчики и прочий городской люд? Сорок лет назад наша фамилия попыталась помочь «тощему народу» получить больше прав! Сальвестро Медичи приложил к тому немало сил! А чем кончилось? Босяк Микеле Ландо сам перешел на сторону «жирного народа», как делает всякий разбогатевший бедняк, а Сальвестро едва уцелел, вовремя отойдя в сторону.
— Отец! — вполголоса вмешался Козимо с некоторым укором. — Но Сальвестро получил доходы с лавок Старого моста, а это шестьсот флоринов в год!
Этот сорокапятилетний, уже знаменитый человек, сочинения которого переписывали для себя многие и многие, робко стоял вверху лестницы и смотрел на подымавшегося по ступеням Коссу, чуть-чуть напоминал в этот момент нашкодившего мальчишку. Косса улыбнулся прежней своей, волчьей и одновременно манящей улыбкой: «Здравствуй, Леонардо!»
Аретино сделал шаг, другой, лихорадочно краснея, и упал в объятия Коссы.
— Простите, простите! — бормотал он. — Я действительно ничего не мог сделать! Даже если бы я тогда не уехал во Флоренцию. Ни меня, ни Поджо даже не пустили бы на собор во время суда!
Косса пожал плечами, ответил как можно небрежнее:
— И я не сужу Поджо, который уехал вместе с архиепископом Майнцским, когда сам архиепископ, курфюрст, владетель огромной области, в которую, кстати, входит и констанцское епископство, предпочел покинуть город и меня!
Козимо (который Констанцу не покинул и попал в тюрьму), улыбаясь, стоял рядом. Выбежала Има, раскрасневшаяся, счастливая:
— Да полно вам! Зачем тут-то, в прихожей! За столом поговорите!
Стол, действительно, был роскошен. В ярком пламени высоких витых свечей сверкали серебро и хрусталь, громоздились сосуды и блюда, иные под крышками, из-под которых подымался аппетитный пар, а в самой середине стола красовалась, нарезанная кругами, отливающими опалом и янтарем, волжская осетрина холодного копчения, и стояла, в горшочках, русская черная икра — деликатес тогдашних, да и последующих, вплоть до нашего, веков.
Джованни, потирая руки, сказывал, довольный сам собой, как удалось достать прямо с генуэзской каракки, пришедшей в Ливорно из Кафы, редкий дорогой товар, бочонок икры и три бочонка осетрины, и как у него тотчас объявились выгодные покупатели и на то, и на другое. Само собою, и папе Мартину V уже был послан подарок, с извещением о прибытии Бальтазара Коссы.
Расселись, усадив во главу стола Иму, рвавшуюся было подавать явства, вкупе со служанкой. Тотчас привезенный с собою Джованни д’Аверардо слуга тактично и споро принялся помогать Лаудамии.
Временно наступила та сосредоточенная тишина, которая сопровождает поначалу каждое застолье: «уста жуют». Молча опорожнялись кубки, опустошалась посуда. Разумеется, к икре и осетрине потянулись все, и тут как было не коснуться морских дел Флорентийской республики! А с них, насытив первый голод, вновь вернулись к тягостному прошлому, к политике Сигизмунда, предавшего Коссу.
— В Констанце все было подготовлено заранее! — горячился Аретино. — И дальше покатилось само собой! Ежели бы д’Альи с Жерсоном не включили чехов в немецкую нацию, все пошло иначе! Ведь когда прибыли, наконец, испанцы, тотчас был организован пятый, испанский отдел! А почему не организовали богемского? Славяне — поляки, чехи, а с ними и венгры, в конце концов — могли бы составить особую, шестую «нацию».
— И тогда Гусу обязательно дали бы возможность говорить! — подал голос доныне молчавший Козимо. — И суд над ним мог пойти совсем по-иному!
— Согласитесь, ваше святейшество, — досказал Аретино, — дали возможность расправиться с чехами, тот же Доменичи, назавтра, расправляется с вами. И тоже требовал костра!
— Но можно ли было противоречить Сигизмунду? — подал осторожный голос старый Джованни. Аретино запальчиво возразил:
— Против всего собора и Сигизмунд бы не пошел!
— В осуждении Гуса я виноват больше всех! — выговаривает Косса, хмурясь. — Отлагали реформу церкви за счет расправы с еретиками. Когда отыгрываешься на других, это рано или поздно ударяет по тебе. С годами что-то начинаешь понимать, чего не понимал ранее. И мы еще хлебнем лиха со славянским вопросом и со схизматиками, ибо далеко не ясно, правы ли мы, стараясь переложить свои грехи на них, вместо того чтобы возлюбить друг друга по слову Христа! Сторонники Гуса, поднявшие восстание в Праге, требуют причащения под двумя видами, так, как это принято у восточных христиан…
Одним Доменичи или фон Нимом с его поносной историей всего не объяснишь! Не надо забывать о войне Англии с Францией, о спорах вокруг Бенедикта в Испании, о позорном провале миссии Сигизмунда в Англии, когда непрошеного миротворца у самого причала грубо спросили, чего ему нужно тут? И не выделили ни средств, ни корабля на обратную дорогу. Так что «миротворец» добирался домой, закладывая драгоценности, да еще был вынужден подписать договор с англичанами, направленный против французской короны, дабы попросту не угодить в плен.
— А наши дела? — вновь вмешался молодой Козимо Медичи, и разговор стал всеобщим:
— Наши споры с Венецией, и Венеции с Миланом!
— Многолетняя пря вокруг Пизы и Лукки!
— Неаполь!
— Малатеста!
— Гонзаги!
— А можно ли хотя бы притушить споры Флорентийской республики и патримония Святого Петра?
— И вот результат!
— Все зло в деспотии, — вновь поднимает голос Аретино. — Император Сигизмунд доказал это блестяще!
Я считаю, что и доныне, многими воспеваемый Юлий Цезарь был губителем своей родины. Цезарь и Август совершили великое преступление, похоронив республику! Дабы исключить произвол власти, гнет бюрократии и самоуправство сильных, нужна демократия, и только она! Выборность магистратов сверху донизу, как в Великом Риме во времена республики! И в этом смысле наша Флоренция может послужить образцом для всего мира! У нас создана первая народная конституция, «primo popolo». «Установления справедливости» навсегда покончили с всесилием знати! Высшие лица — подеста, капитаны — избираемы на краткие сроки и не могут захватить власть. Сверх того, выше их — институт старейшин, анцианов. Власть была передана в руки консулов и народных советов, большого и малого. Создана синьория, совет приоров, народное ополчение во главе с гонфалоньерами. Создана гибкая система управления страной! Кстати, республике нужны не наемные кондотьеры, как повелось нынче у нас, но постоянная армия, в военное время охраняющая государство, а в мирное — слабых граждан от возможных притеснений знати.
Еще со времен римской республики флорентийцы в высшей степени любят свободу и крайне враждебны тиранам, даже и теперь! Почему и отобрали у грандов право на замещение государственных должностей!
Конституция Флоренции — одна из лучших в мире, и что бы ни говорилось, что бы, порою, ни делалось у нас, все-таки Флоренция — идеальное государство!
В нем, во-первых, приложена всяческая забота, чтобы право считалось в государстве в высшей степени священным, без чего никакое государство не может существовать, и даже называться таким именем; во-вторых — забота о том, чтобы была свобода, существовать без которой этот народ никогда не считал возможным. К соединению законности и свободы, как некоему знамени или пристани, направляются все учреждения и мероприятия этой республики!
И вот результат: во Флоренции самый чистый итальянский язык, который составил основу народной речи всех наших писателей! Истинные науки процветают только здесь! Лучшие сукна производятся тоже здесь! Самая устойчивая валюта во всем мире — наш золотой флорин!
Только здесь рождаются истинные таланты! Флоренция может гордиться именами гениев, таких, как Данте, Петрарка, Боккаччо, Чимабуэ, Джотто! Наши граждане, по словам великого Данте, «к доблести и к знанью рождены!».
Пламенная речь Леонардо Бруни на несколько долгих мгновений покорила всех. Но вот Козимо Медичи, покачивая головой, разлепил уста:
— Не забудем только, что Боккаччо, по сути, образовался в Неаполе, Петрарка — в Авиньоне, а учился во Франции и в Болонье, и позже, переезжая из города в город, во Флоренцию приехать так и не захотел. А Данте мы сами выгнали и не позволили ему возвратиться, поступив с ним почти так, как афиняне поступили с Сократом. И умер он в Равенне, там и его могила, к которой веками будут приходить на поклон люди изо всех земель… В Равенне, а не у нас! Римскую демократию, о которой ты с таким восторгом говоришь, защищал против Юлия Цезаря Помпеи, и неизвестно, чем кончилось бы дело, одолей Помпеи Цезаря? Не тем ли же самым установлением императорской власти? Ведь еще Сулла, по сути, уже сокрушил республику, взявши штурмом Рим, подобно нашему Фаринате дельи Уберти! А самый блестящий век древних Афин, когда был воздвигнут Парфенон, когда творили великие, едва ли не весь обязан усилиям и покровительству Перикла!
Тут и родитель Козимо вступил в спор. Тщательно подбирая слова, дабы не обидеть ни гостя (Аретино), ни хозяина (Коссу), заговорил:
— Здесь, за этим столом, в своем узком кругу, давайте признаемся друг другу, что демократия никогда не была властью для всех и даже властью большинства никогда не являлась! Вспомните, сколько в многолюдных Афинах при Перикле набралось полноправных афинских граждан! Горсть! То же самое и у нас! Правят во Флоренции, по существу, представители семи старших цехов, по чести даже пяти. А кто является полноправным членом цеха? Владелец, фактор, квалифицированные мастера, к тому же обязательно — жители Флоренции. Ведь чернорабочие, чомпи, которых подавляющее большинство, уже не входят в цеховую организацию! А мелкие торговцы, разносчики и прочий городской люд? Сорок лет назад наша фамилия попыталась помочь «тощему народу» получить больше прав! Сальвестро Медичи приложил к тому немало сил! А чем кончилось? Босяк Микеле Ландо сам перешел на сторону «жирного народа», как делает всякий разбогатевший бедняк, а Сальвестро едва уцелел, вовремя отойдя в сторону.
— Отец! — вполголоса вмешался Козимо с некоторым укором. — Но Сальвестро получил доходы с лавок Старого моста, а это шестьсот флоринов в год!