Страница:
— Пятьдесят цехинов! Играю на все! — криворотый Колосс вызывал на состязание Ринери, он был завзятым картежником, и деньги у него не держались.
Бальтазар искоса поглядывал то на них, то на небо, где появилось маленькое подозрительное облачко, очень не нравящееся ему.
— Ну, а ты? — подзадоривал Буонаккорсо теперь уже Альберинго. — Клади и ты пятьдесят!
Великан выигрывал и теперь уже втрое увеличивал ставки, приговаривая для отвода глаз:
— Ладно, ставьте! Мое дело дрянь. Я всегда проигрываю! Как-то в одну ночь проиграл пятьсот скудо. Это было все, что скопил за несколько лет. Заело меня, одолжил у ребят еще двести, и их просадил, а как расплачиваться было нечем, должен был отслужить у них несколько лет. И когда отслужил, у меня еще осталось пятьдесят реалов. И как-то ночью в таверне сел играть на них. И что вы думаете? Выиграл шесть тысяч золотых цехинов, целое сокровище! Забрал выигрыш и поклялся больше не играть, вернуться в Пизу и там пожить спокойно. Но по дороге, в Неаполе, зашел в таверну поесть. Там я увидел богатого путешественника, еврея. Он обедал. Уставился этот еврей на меня, и я решил, что ему захотелось сыграть со мною. Я не выдержал, и сам предложил ему перекинуться в картишки. Выиграл я у этого еврея шестьсот пятьдесят золотых цехинов и груз пряностей — груз, стоимостью в пятьдесят тысяч золотых дукатов. И еще выиграл у него мельницу и пятьдесят рабов! Еврей дал мне долговую расписку и попросил не уходить, подождать его. «Я скоро вернусь, — сказал. — Если хочешь, мы можем продолжить игру». И действительно, скоро пришел и принес тысячу пятьсот лир. Мне захотелось и их выиграть. Мы начали играть снова, и я проиграл все, выигранное у него, и свои деньги, и даже рубашку. Ну, еврей меня пожалел, отдал рубашку обратно. Как я вернулся в Пизу, без денег, голодный, это уже другая история».
Привожу весь эпизод по Парадисису, хотя он вызывает сильные сомнения. Дело в том, что карты, известные в Китае еще в глубокой древности, в Европе появились только в XIV столетии и были «штучным товаром». Их заказывала знать художникам, изготовлявшим единичные экземпляры.
Массовое производство игральных карт развилось с расцветом гравировального дела уже в XV столетии, и именно тогда рядовой пират, солдат, проезжий торговец мог играть в карты с первым встречным.
В описываемое время играли в кости, но еще не в карты, во всяком случае «рядовая публика», так сказать.
Тут Парадисис, как и во многом другом, «осовременивает» своих героев. Но, допустим, что пираты все же играли, правда не в карты, а в кости. Гуиндаччо продолжал выигрывать, а Косса беспокойно нахмурил брови. Свежее дыхание моря пронеслось по палубе, смахнув и рассыпав кости. Корабль качнуло.
— Убрать грот и грот-марсель! — кричал Косса в капитанскую трубу. — Опустить бизань! Шевелитесь, бродяги! Сейчас будет шторм! Эй, на веслах! Не спать, слушать мою команду!
Быстро темнело. Корабли Коссы, набитые рабами и добром, валяло с борта на борт. Прочие капитаны с запозданием повторяли маневры самого Коссы. Ветер начинал свистеть в голых реях, и судно, с одним носовым кливером, то и дело ныряло, как утка, утыкаясь в пену вод.
Одно из судов, не успевшее опустить главный парус, уже почти переворачивало в отдалении, поставя на борт, и там суетились, рубили мачту, дабы выровнять корабль.
«Плохо дело! — думал Косса, обозревая свой разбегающийся по окоему флот. — Совсем худо!»
Небо, серое и блескучее, как лист стали, низко неслось над кораблем, и блекло-желтый отсвет вечерней зари в облаках казался глазом слепого дракона, уставившимся на стихию взъяренных вод. Словно отрубленная голова с плахи, падала ночь, и уже только по крохотным огонькам, ныряющим в черных волнах, угадывались раскиданные по морю корабли пиратской эскадры.
Ветер поначалу позволял бы идти к Мальте, спрятаться в знаменитой, зажатой между скал, укрытой ото всех ветров гавани. Но увы! Рыцари Иоанниты и пираты, не терпевшие конкуренции на морях, были много опаснее святой инквизиции! Спрятаться за скалами Пантеллерии? Косса пытался огненными сигналами с топовой беседки главного грота подать весть своим кораблям, но скоро понял, что занимается ерундой, да и надобно было подумать о себе! Гребцы, удерживая корабль по ветру, выбивались из сил. Волны то и дело обливали палубу пенными струями, смывая все, что было не привязано к месту. Какие-то бочки с товаром, награбленным на Лампедузе, летели кувырком за борт, проламывая головы гребцам, весла уже не слушались рук, сталкивались друг с другом, угрожающе трещали, как и вся обшивка корабля. Страшными голосами выли рабы в трюме. «Выпустить их? — скользом помыслил Бальтазар. — Нельзя! Да и зачем? Все одно им тонуть, но прежде черные дьяволы разнесут корабль в щепки и вырежут всю команду!»
Там, в трюме, уже плескалась, все прибавляясь, вода. Корабль тяжелел и переставал слушаться руля. «Нет, и до Пантеллерии им уже не добраться! — думал Косса, лихорадочно продумывая всевозможные способы спасения. — Облегчить корабль? Выкинуть груз за борт? Прежде надобно перетопить эту сволочь!» — оспорил он сам себя, вслушиваясь в дикие крики и проклятия запертых в трюме рабов. Палуба кренилась так, что пройти можно было только ползком, цепляясь за протянутые вдоль борта леера. Пламя, вырывавшееся из смоляной бочки на носу корабля, бросало грозные блики на воду, идущую горою, выше низкого борта шебеки, грудою голубого жемчуга, холодного жемчуга моря! И от этой зловещей красоты у Коссы мгновениями захватывало дух, хотя это была красота смерти, ибо неотвратимо близилась гибель корабля, и, как все более яснело, последнего корабля его эскадры!
Мать, кажется, оказалась права!
Ревело море, а под боком гундосил Буонаккорсо, что не следовало грабить Лампедузу, куда свозили товары и христианские и мусульманские пираты, складывая все в огромной пещере в центре острова, ради тех беглецов, что, вырвавшись из плена, добирались сюда и отсиживались, ожидая знакомые корабли. Передавали даже, что огонек лампады перед иконой девы Марии, помещенной в пещере на «христианской» стороне, не гаснет никогда, даже когда остров пуст и некому, казалось бы, наливать масло в лампаду.
И вот Косса, торопясь наполнить свои корабли, решился ограбить пещеру.
— Из-за того мы и тонем! — бормотал Гуиндаччо, цепляясь за основание мачты.
— Молчи, трус! — зло выкрикнул Бальтазар. — Кто может нас наказать за ворованное добро?!
Страшный треск послышался снизу. Судно, видимо, напоролось на риф, незаметный при обычной волне.
— Тонем! — раздался крик. Уже никто не слушал команд. Вой из трюма перешел в какой-то звериный визг и начал обрываться. Вода переполняла корабль.
Гребцы правого борта порвали цепь и теперь резались с командой. Хрипя, поминутно окунаясь в волны, они убивали друг друга, чтобы тут же захлебнуться и умереть. Косса обнажил тесак, кругом дрались. Гуиндаччо жался у его ног, обнимая мачту и жалобно вопя.
Вдали, на палубе, цепляясь за ванты, мотался Ринери, безуспешно пытаясь навести порядок. Альберинго Джуссиано рубился абордажной саблей, защищая капитанскую каюту корабля, где тряслась от страха мокрая с ног до головы Яндра.
«Молодец! — успел подумать Бальтазар, и тут же на его глазах на голову Альберинго обрушилась тяжелая плаха, раздробив ему череп. Трое прикованных гребцов вырвали доску своего сиденья и теперь размахивали ею, раскидывая по сторонам пиратов. Бальтазар не успел ринуться на помощь, как тяжелая черная волна, отороченная на краю белым пенистым кружевом, обрушилась на корабль, загасив смоляной факел на носу, и тяжело прокатилась по палубе, смывая в воду всех, кто не успел уцепиться за ванты или за брошенный поперек корабля рей. Палуба разом опустела. Снизу еще били чем-то в настил, пытаясь выбраться наружу, уже захлебываясь. В темноте все еще дрались и кричали, и кто-то, рыча, крушил тесаком прикованных гребцов одного за другим, прекращая вопли и проклятия на палубе.
Из темноты вынырнуло полубезумное лицо Ринери. Он был мокр с головы до пят, вода бежала ручьями с его платья, смывая кровь, не понять, свою или чужую.
— Все кончено! — вымолвил он. — Команда захватила большую лодку и оставляет корабль!
Бальтазар кивнул, крепко держась за мачту.
— У нас остается челнок! — прокричал в ответ. — Я буду охранять его здесь, а вы с Буонаккорсо попробуйте привести Яндру! — И с этими словами Косса толкнул одноглазого великана в спину.
Тотчас, как оба пирата скрылись в темноте, несколько рук ухватились за борт челнока, и Косса, не видя кто и не думая долго, ударил несколько раз тесаком, отрубив чью-то руку и чьи-то пальцы. Взмывшая на волне выше палубы мелькнула и исчезла большая лодка, полная пиратов.
— Прощай, капитан! — донесся оттуда чей-то одинокий крик. Косса скривился, молча сжав зубы. Он не корил этих людей, оставивших его погибать вместе с кораблем. Иные капитаны и сами не оставляют тонущее судно, как в проигранной битве кто-то из полководцев бежит, а кто-то кидается на копья врагов или кончает с собою, чтобы не разделять позора плена и поражения.
Когда Ринери Гуинджи и Гуиндаччо, неволею преодолевший свой страх, ползком, волоча за собою Яндру, добрались до капитанского мостика, на корабле, по сути, уже никого не было, только умирающие и трупы, прикованные к скамьям, которые мотала вода, поминутно обливая пеной.
— Доставай весла! — прокричал Косса Гуиндаччо. (Он отнюдь не собирался гибнуть вместе с кораблем.) — Ринери! Помоги спустить челнок! Держись, Яндра, вот за эти канаты держись!
Хорошо, что Бальтазар не увидел тот волчий, чужой и зловещий взгляд, каким глянула на него возлюбленная, в этот миг возненавидевшая Коссу сильнее всего.
Не стоит рассказывать, как опускали челнок с тонущего корабля, как зацарапывались в него, захлебываясь от поминутно накатывающих волн, как мотались у борта, то взлетая вверх, то проваливаясь в бездну, как, наконец, сумели отпихнуться, и тотчас оставленный ими корабль начал погружаться в волны.
Все трое работали на пределе сил. Яндра лежала ничком, вцепившись в какие-то выступы, крепко сжав зубы и зажмурив от страха глаза. Морская соленая пена попадала в рот, и она кашляла, трясла головою, отфыркиваясь, словно лошадь. «Так вот какую жизнь ты мне обещал!» — с отчаяньем думала она, вспоминая сейчас отнюдь не костры инквизиции, а дворец кардинала, свою служанку и мягкую постель, и даже горбоносого седого кардинала-покровителя, который тяжко сопел в постели, обнимая ее. Вспоминала неволею, подумав, грешным делом, что кардинал никогда бы не бросил ее погибать в бушующем море.
«Он — убийца! Он, не моргнув глазом, позволил утопить всех рабов! Как хорошо, что я тогда, два года назад, не понесла от него, успела вытравить плод! А он ведь даже и того не узнал! И теперь его самого кинула команда!» — Пронеслось в ее воспаленном сознании в то время, как мужчины гребли, выбиваясь из сил, а Косса удерживал руль и между очередными взлетами и провалами в бездну пытался соорудить парус.
Гуиндаччо греб, время от времени осеняя себя крестным знамением.
— Спаси нас, Господи! Спаси, и я навсегда брошу это проклятое ремесло! Стану священником! — голосил он. Ринери молчал, а Косса, сплевывая соленую воду и вспоминая материны увещания, выговорил, наконец:
— Лишь бы мы не утопли, как щенки, а там и я готов стать… хотя бы дьяконом! — поклялся он, изо всех сил удерживая самодельный парус из старого плаща, поднятого на некое подобие сооруженной им мачты.
— Поклянись и ты, Ринери! — жалким голосом попросил Гуиндаччо, и Ринери, впервые разлепивши уста, ответил ему:
— Клянусь!
Сколько времени их носило по волнам разъяренного моря? «Через сутки страшной ночи, — пишет Парадисис, — их прибило к берегам Италии, недалеко от Амальфи».
Через сутки? Гм, гм! За сутки на утлом челноке миновать Сицилию и четверть италийского полуострова? Скажем лучше, через несколько суток! И даже ежели в челноке был аварийный запас: бочонок пресной воды, хлеб, бутыль с вином и увесистый шмат ветчины, то к концу пути у них уже ничего не было, даже пресной воды. Пытались пить соленую воду, — конечно, рвало. Косса набирал воды в рот, смешивал со слюною, пытался так поить Яндру, чтобы не вырвало… Выловили какую-то снулую рыбу, грызли сырое пресное мясо, стараясь утолить жажду, жажду прежде голода.
Яндра в полубреду бросала в лицо Бальтазара злые слова, кричала, что лучше бы ее забрала инквизиция, костра могло бы и не быть! Кардинал ди Санта Кьяру должен был ей помочь и помог бы, обязательно помог, не вмешайся Косса! Кричала, что ее измучила эта жизнь, что она больше не может, что Косса постоянно неверен ей, что она променяла участь первой девушки Вероны, наследницы ее правителей, на место содержанки пиратского капитана, которую лапают все, кому не лень, и которая не видит ничего иного, кроме крови, слез и павианьей похоти морских разбойников. Кричала и то, что она-де нарочно вызвала ветер и наслала бурю на Бальтазаровы корабли: «Это было очень легко сделать! Теперь ты погибнешь вместе со мной»!
Косса молчал, продолжая упорно, сжав зубы, бороться за жизнь. Он сейчас был мужчиной, мужем, героем, а она — слабой женщиной, слова которой — пустая, уносимая ветром бестолочь. В нем пробудилось древнее начало самца, вожака и охранителя, задавленное цивилизацией, многими потерянное навсегда, но когда-то целиком определявшее самую суть человека, хозяина и мужчины, и он знал, что победит бурю, не сдастся ей, даже ежели сама Яндра наколдовала это крушение.
Ветер не то, что стихал, но становился ровнее. Стало можно, завидев вдалеке синюю гряду гор, направить челнок к желанной суше.
И случалось ли вам, проболтавшись в море, в озере ли, десяток часов с лишком, а то и двое-трое суток, пристать, наконец, к берегу, ощутить покой, тишину, узреть траву, услышать мирное жужжание насекомых? Услышать безмолвие после непрестанных ударов волн? Не показалось ли вам тогда, ежели вы все это испытали, что достигли земного рая и, переплыв влажную стихию, попали в чудесное сказочное царство, находящееся по ту сторону нашей грешной юдоли?
Теряя последние силы, они выползли на песок и намерились уже тут и уснуть, ежели бы не Косса. Пинками он поднял своих спутников и повел их, спотыкающихся, куда-то вперед, к траве, к цветам, к кустам, где они и свалились, наконец, под деревом — Ринери, Гуиндаччо и Яндра меж ними, прижавшаяся в поисках тепла, к боку одноглазого гиганта. Косса посидел, пытаясь сообразить, куда это они попали? Потом тоже лег рядом с Ринери и уснул мертвым, без сновидений, сном.
XIV
XV
Бальтазар искоса поглядывал то на них, то на небо, где появилось маленькое подозрительное облачко, очень не нравящееся ему.
— Ну, а ты? — подзадоривал Буонаккорсо теперь уже Альберинго. — Клади и ты пятьдесят!
Великан выигрывал и теперь уже втрое увеличивал ставки, приговаривая для отвода глаз:
— Ладно, ставьте! Мое дело дрянь. Я всегда проигрываю! Как-то в одну ночь проиграл пятьсот скудо. Это было все, что скопил за несколько лет. Заело меня, одолжил у ребят еще двести, и их просадил, а как расплачиваться было нечем, должен был отслужить у них несколько лет. И когда отслужил, у меня еще осталось пятьдесят реалов. И как-то ночью в таверне сел играть на них. И что вы думаете? Выиграл шесть тысяч золотых цехинов, целое сокровище! Забрал выигрыш и поклялся больше не играть, вернуться в Пизу и там пожить спокойно. Но по дороге, в Неаполе, зашел в таверну поесть. Там я увидел богатого путешественника, еврея. Он обедал. Уставился этот еврей на меня, и я решил, что ему захотелось сыграть со мною. Я не выдержал, и сам предложил ему перекинуться в картишки. Выиграл я у этого еврея шестьсот пятьдесят золотых цехинов и груз пряностей — груз, стоимостью в пятьдесят тысяч золотых дукатов. И еще выиграл у него мельницу и пятьдесят рабов! Еврей дал мне долговую расписку и попросил не уходить, подождать его. «Я скоро вернусь, — сказал. — Если хочешь, мы можем продолжить игру». И действительно, скоро пришел и принес тысячу пятьсот лир. Мне захотелось и их выиграть. Мы начали играть снова, и я проиграл все, выигранное у него, и свои деньги, и даже рубашку. Ну, еврей меня пожалел, отдал рубашку обратно. Как я вернулся в Пизу, без денег, голодный, это уже другая история».
Привожу весь эпизод по Парадисису, хотя он вызывает сильные сомнения. Дело в том, что карты, известные в Китае еще в глубокой древности, в Европе появились только в XIV столетии и были «штучным товаром». Их заказывала знать художникам, изготовлявшим единичные экземпляры.
Массовое производство игральных карт развилось с расцветом гравировального дела уже в XV столетии, и именно тогда рядовой пират, солдат, проезжий торговец мог играть в карты с первым встречным.
В описываемое время играли в кости, но еще не в карты, во всяком случае «рядовая публика», так сказать.
Тут Парадисис, как и во многом другом, «осовременивает» своих героев. Но, допустим, что пираты все же играли, правда не в карты, а в кости. Гуиндаччо продолжал выигрывать, а Косса беспокойно нахмурил брови. Свежее дыхание моря пронеслось по палубе, смахнув и рассыпав кости. Корабль качнуло.
— Убрать грот и грот-марсель! — кричал Косса в капитанскую трубу. — Опустить бизань! Шевелитесь, бродяги! Сейчас будет шторм! Эй, на веслах! Не спать, слушать мою команду!
Быстро темнело. Корабли Коссы, набитые рабами и добром, валяло с борта на борт. Прочие капитаны с запозданием повторяли маневры самого Коссы. Ветер начинал свистеть в голых реях, и судно, с одним носовым кливером, то и дело ныряло, как утка, утыкаясь в пену вод.
Одно из судов, не успевшее опустить главный парус, уже почти переворачивало в отдалении, поставя на борт, и там суетились, рубили мачту, дабы выровнять корабль.
«Плохо дело! — думал Косса, обозревая свой разбегающийся по окоему флот. — Совсем худо!»
Небо, серое и блескучее, как лист стали, низко неслось над кораблем, и блекло-желтый отсвет вечерней зари в облаках казался глазом слепого дракона, уставившимся на стихию взъяренных вод. Словно отрубленная голова с плахи, падала ночь, и уже только по крохотным огонькам, ныряющим в черных волнах, угадывались раскиданные по морю корабли пиратской эскадры.
Ветер поначалу позволял бы идти к Мальте, спрятаться в знаменитой, зажатой между скал, укрытой ото всех ветров гавани. Но увы! Рыцари Иоанниты и пираты, не терпевшие конкуренции на морях, были много опаснее святой инквизиции! Спрятаться за скалами Пантеллерии? Косса пытался огненными сигналами с топовой беседки главного грота подать весть своим кораблям, но скоро понял, что занимается ерундой, да и надобно было подумать о себе! Гребцы, удерживая корабль по ветру, выбивались из сил. Волны то и дело обливали палубу пенными струями, смывая все, что было не привязано к месту. Какие-то бочки с товаром, награбленным на Лампедузе, летели кувырком за борт, проламывая головы гребцам, весла уже не слушались рук, сталкивались друг с другом, угрожающе трещали, как и вся обшивка корабля. Страшными голосами выли рабы в трюме. «Выпустить их? — скользом помыслил Бальтазар. — Нельзя! Да и зачем? Все одно им тонуть, но прежде черные дьяволы разнесут корабль в щепки и вырежут всю команду!»
Там, в трюме, уже плескалась, все прибавляясь, вода. Корабль тяжелел и переставал слушаться руля. «Нет, и до Пантеллерии им уже не добраться! — думал Косса, лихорадочно продумывая всевозможные способы спасения. — Облегчить корабль? Выкинуть груз за борт? Прежде надобно перетопить эту сволочь!» — оспорил он сам себя, вслушиваясь в дикие крики и проклятия запертых в трюме рабов. Палуба кренилась так, что пройти можно было только ползком, цепляясь за протянутые вдоль борта леера. Пламя, вырывавшееся из смоляной бочки на носу корабля, бросало грозные блики на воду, идущую горою, выше низкого борта шебеки, грудою голубого жемчуга, холодного жемчуга моря! И от этой зловещей красоты у Коссы мгновениями захватывало дух, хотя это была красота смерти, ибо неотвратимо близилась гибель корабля, и, как все более яснело, последнего корабля его эскадры!
Мать, кажется, оказалась права!
Ревело море, а под боком гундосил Буонаккорсо, что не следовало грабить Лампедузу, куда свозили товары и христианские и мусульманские пираты, складывая все в огромной пещере в центре острова, ради тех беглецов, что, вырвавшись из плена, добирались сюда и отсиживались, ожидая знакомые корабли. Передавали даже, что огонек лампады перед иконой девы Марии, помещенной в пещере на «христианской» стороне, не гаснет никогда, даже когда остров пуст и некому, казалось бы, наливать масло в лампаду.
И вот Косса, торопясь наполнить свои корабли, решился ограбить пещеру.
— Из-за того мы и тонем! — бормотал Гуиндаччо, цепляясь за основание мачты.
— Молчи, трус! — зло выкрикнул Бальтазар. — Кто может нас наказать за ворованное добро?!
Страшный треск послышался снизу. Судно, видимо, напоролось на риф, незаметный при обычной волне.
— Тонем! — раздался крик. Уже никто не слушал команд. Вой из трюма перешел в какой-то звериный визг и начал обрываться. Вода переполняла корабль.
Гребцы правого борта порвали цепь и теперь резались с командой. Хрипя, поминутно окунаясь в волны, они убивали друг друга, чтобы тут же захлебнуться и умереть. Косса обнажил тесак, кругом дрались. Гуиндаччо жался у его ног, обнимая мачту и жалобно вопя.
Вдали, на палубе, цепляясь за ванты, мотался Ринери, безуспешно пытаясь навести порядок. Альберинго Джуссиано рубился абордажной саблей, защищая капитанскую каюту корабля, где тряслась от страха мокрая с ног до головы Яндра.
«Молодец! — успел подумать Бальтазар, и тут же на его глазах на голову Альберинго обрушилась тяжелая плаха, раздробив ему череп. Трое прикованных гребцов вырвали доску своего сиденья и теперь размахивали ею, раскидывая по сторонам пиратов. Бальтазар не успел ринуться на помощь, как тяжелая черная волна, отороченная на краю белым пенистым кружевом, обрушилась на корабль, загасив смоляной факел на носу, и тяжело прокатилась по палубе, смывая в воду всех, кто не успел уцепиться за ванты или за брошенный поперек корабля рей. Палуба разом опустела. Снизу еще били чем-то в настил, пытаясь выбраться наружу, уже захлебываясь. В темноте все еще дрались и кричали, и кто-то, рыча, крушил тесаком прикованных гребцов одного за другим, прекращая вопли и проклятия на палубе.
Из темноты вынырнуло полубезумное лицо Ринери. Он был мокр с головы до пят, вода бежала ручьями с его платья, смывая кровь, не понять, свою или чужую.
— Все кончено! — вымолвил он. — Команда захватила большую лодку и оставляет корабль!
Бальтазар кивнул, крепко держась за мачту.
— У нас остается челнок! — прокричал в ответ. — Я буду охранять его здесь, а вы с Буонаккорсо попробуйте привести Яндру! — И с этими словами Косса толкнул одноглазого великана в спину.
Тотчас, как оба пирата скрылись в темноте, несколько рук ухватились за борт челнока, и Косса, не видя кто и не думая долго, ударил несколько раз тесаком, отрубив чью-то руку и чьи-то пальцы. Взмывшая на волне выше палубы мелькнула и исчезла большая лодка, полная пиратов.
— Прощай, капитан! — донесся оттуда чей-то одинокий крик. Косса скривился, молча сжав зубы. Он не корил этих людей, оставивших его погибать вместе с кораблем. Иные капитаны и сами не оставляют тонущее судно, как в проигранной битве кто-то из полководцев бежит, а кто-то кидается на копья врагов или кончает с собою, чтобы не разделять позора плена и поражения.
Когда Ринери Гуинджи и Гуиндаччо, неволею преодолевший свой страх, ползком, волоча за собою Яндру, добрались до капитанского мостика, на корабле, по сути, уже никого не было, только умирающие и трупы, прикованные к скамьям, которые мотала вода, поминутно обливая пеной.
— Доставай весла! — прокричал Косса Гуиндаччо. (Он отнюдь не собирался гибнуть вместе с кораблем.) — Ринери! Помоги спустить челнок! Держись, Яндра, вот за эти канаты держись!
Хорошо, что Бальтазар не увидел тот волчий, чужой и зловещий взгляд, каким глянула на него возлюбленная, в этот миг возненавидевшая Коссу сильнее всего.
Не стоит рассказывать, как опускали челнок с тонущего корабля, как зацарапывались в него, захлебываясь от поминутно накатывающих волн, как мотались у борта, то взлетая вверх, то проваливаясь в бездну, как, наконец, сумели отпихнуться, и тотчас оставленный ими корабль начал погружаться в волны.
Все трое работали на пределе сил. Яндра лежала ничком, вцепившись в какие-то выступы, крепко сжав зубы и зажмурив от страха глаза. Морская соленая пена попадала в рот, и она кашляла, трясла головою, отфыркиваясь, словно лошадь. «Так вот какую жизнь ты мне обещал!» — с отчаяньем думала она, вспоминая сейчас отнюдь не костры инквизиции, а дворец кардинала, свою служанку и мягкую постель, и даже горбоносого седого кардинала-покровителя, который тяжко сопел в постели, обнимая ее. Вспоминала неволею, подумав, грешным делом, что кардинал никогда бы не бросил ее погибать в бушующем море.
«Он — убийца! Он, не моргнув глазом, позволил утопить всех рабов! Как хорошо, что я тогда, два года назад, не понесла от него, успела вытравить плод! А он ведь даже и того не узнал! И теперь его самого кинула команда!» — Пронеслось в ее воспаленном сознании в то время, как мужчины гребли, выбиваясь из сил, а Косса удерживал руль и между очередными взлетами и провалами в бездну пытался соорудить парус.
Гуиндаччо греб, время от времени осеняя себя крестным знамением.
— Спаси нас, Господи! Спаси, и я навсегда брошу это проклятое ремесло! Стану священником! — голосил он. Ринери молчал, а Косса, сплевывая соленую воду и вспоминая материны увещания, выговорил, наконец:
— Лишь бы мы не утопли, как щенки, а там и я готов стать… хотя бы дьяконом! — поклялся он, изо всех сил удерживая самодельный парус из старого плаща, поднятого на некое подобие сооруженной им мачты.
— Поклянись и ты, Ринери! — жалким голосом попросил Гуиндаччо, и Ринери, впервые разлепивши уста, ответил ему:
— Клянусь!
Сколько времени их носило по волнам разъяренного моря? «Через сутки страшной ночи, — пишет Парадисис, — их прибило к берегам Италии, недалеко от Амальфи».
Через сутки? Гм, гм! За сутки на утлом челноке миновать Сицилию и четверть италийского полуострова? Скажем лучше, через несколько суток! И даже ежели в челноке был аварийный запас: бочонок пресной воды, хлеб, бутыль с вином и увесистый шмат ветчины, то к концу пути у них уже ничего не было, даже пресной воды. Пытались пить соленую воду, — конечно, рвало. Косса набирал воды в рот, смешивал со слюною, пытался так поить Яндру, чтобы не вырвало… Выловили какую-то снулую рыбу, грызли сырое пресное мясо, стараясь утолить жажду, жажду прежде голода.
Яндра в полубреду бросала в лицо Бальтазара злые слова, кричала, что лучше бы ее забрала инквизиция, костра могло бы и не быть! Кардинал ди Санта Кьяру должен был ей помочь и помог бы, обязательно помог, не вмешайся Косса! Кричала, что ее измучила эта жизнь, что она больше не может, что Косса постоянно неверен ей, что она променяла участь первой девушки Вероны, наследницы ее правителей, на место содержанки пиратского капитана, которую лапают все, кому не лень, и которая не видит ничего иного, кроме крови, слез и павианьей похоти морских разбойников. Кричала и то, что она-де нарочно вызвала ветер и наслала бурю на Бальтазаровы корабли: «Это было очень легко сделать! Теперь ты погибнешь вместе со мной»!
Косса молчал, продолжая упорно, сжав зубы, бороться за жизнь. Он сейчас был мужчиной, мужем, героем, а она — слабой женщиной, слова которой — пустая, уносимая ветром бестолочь. В нем пробудилось древнее начало самца, вожака и охранителя, задавленное цивилизацией, многими потерянное навсегда, но когда-то целиком определявшее самую суть человека, хозяина и мужчины, и он знал, что победит бурю, не сдастся ей, даже ежели сама Яндра наколдовала это крушение.
Ветер не то, что стихал, но становился ровнее. Стало можно, завидев вдалеке синюю гряду гор, направить челнок к желанной суше.
И случалось ли вам, проболтавшись в море, в озере ли, десяток часов с лишком, а то и двое-трое суток, пристать, наконец, к берегу, ощутить покой, тишину, узреть траву, услышать мирное жужжание насекомых? Услышать безмолвие после непрестанных ударов волн? Не показалось ли вам тогда, ежели вы все это испытали, что достигли земного рая и, переплыв влажную стихию, попали в чудесное сказочное царство, находящееся по ту сторону нашей грешной юдоли?
Теряя последние силы, они выползли на песок и намерились уже тут и уснуть, ежели бы не Косса. Пинками он поднял своих спутников и повел их, спотыкающихся, куда-то вперед, к траве, к цветам, к кустам, где они и свалились, наконец, под деревом — Ринери, Гуиндаччо и Яндра меж ними, прижавшаяся в поисках тепла, к боку одноглазого гиганта. Косса посидел, пытаясь сообразить, куда это они попали? Потом тоже лег рядом с Ринери и уснул мертвым, без сновидений, сном.
XIV
Далее Парадисис пишет, что Бальтазар нашел пастуха (вернее, пастух обнаружил спящих путников), у которого купил «его дохлого осла», попутно установив, что они находятся в местах, ограбленных ими всего полгода назад. Дабы не быть пойманными, Косса говорит пастуху, что они идут в Меркато, а сами же путники направляются в противоположную сторону, в Ночеру.
Тут все не так!
Прежде всего, путники нуждались в еде, и, конечно, золотой цехин, полученный бедным козопасом в обмен на черствый хлеб, сыр и кислое молоко, должен был насторожить крестьянина, тем паче, что путники отнюдь не стремились спуститься в деревню, чтобы обрести там ночлег и приличный стол. Конечно, фотороботы преступников в те века не вывешивали еще для всеобщего сведения (техника отставала!). Но, скажем, одноглазого и криворотого Гуиндаччо нетрудно было узнать даже и по рассказам потерпевших… А получив за своего осла два цехина вместо одного, крестьянин и вовсе убедился, что дело не чисто. Слишком непохожи были путники на потерпевших крушение мирных мореплавателей! Да и одетая по-мужски баба (а что баба, он понял сразу по лицу, по стану, по разметанным волосам) прибавила уверенности в том, что перед ним пираты. Словом, группу крестьян, схвативших Коссу со спутниками уже близ Ночеры, можно смело почесть за жителей Амальфи, пустившихся в погоню за бандитами.
К Ночере, меж тем, стягивались неаполитанские королевские войска. Размашисто шла пехота, подрагивая копьями, уложенными на плечи, проезжали закованные в сталь кавалеристы на тяжеловесных рыцарских першеронах. Скрипели и визжали оси обозных телег. Война? С кем?
Тут вторая неясность. Война-то война! Новый неаполитанский король, рассорившись с папой Урбаном VI, с коим до того был дружен, шел вышибать папу из Ночеры — владения неаполитанского короля. Но почему крестьяне, схватившие наших путников, — причем Косса, как утверждает Парадисис, до того, как попасть в плен, насмерть уложил двоих, — почему не убили их сразу, и почему, после споров, криков и взаимной ругани, повели не к стану королевских войск, а в Ночеру, прямиком к папе Урбану VI? Все это архинеясно и так и остается необъясненным. Не рука ли все той же святой инквизиции своеобразно спасла наших пиратов? Не была ли назначена, скажем, солидная награда за голову Коссы? (Которому совсем необязательно было «убивать двоих» своим, неизменным по Парадисису, стилетом!) И кому же, как не папе, коему только и подчинялась святая инквизиция, было решать теперь его дальнейшую судьбу?
Парадисис опять заставляет огромного Гуиндаччо плакать и жаловаться, а Коссу награждать его полновесными тумаками — уже в камере крепостной тюрьмы, куда крестьяне втолкнули (?) наших путников… Предварительно развязав, что ли? И как это крестьяне самовластно распоряжаются в крепости? Где стража, где капитан? Где переговоры о награде за поимку преступника? Тут явно очень многого не хватает, и многое неясно совсем!
И почему город Ночеру осаждают местные, а не королевские войска? И почему Бальтазара ведут сперва через помещения башни, столь богато убранные, что ему «не приходилось до сих пор видеть такой роскоши». Это Коссе-то? И почему сразу затем его проводят мимо камеры пыток, а наверху, в круглой башенной зале, где его встречает папа Урбан VI и куда долетают камни вражеских катапульт, находится, меж тем, трон самого папы, окруженного коленопреклоненной придворной челядью? И Косса «лицемерно» раскаивается (и всем ясно, что лицемерно!), а папа его принимает и выслушивает со «странной загадочной улыбкой», а об инквизиции, о его нападении на замок подесты в Болонье, убитых «капитанах Святой Марии», о похищении Яндры, наконец (которая сидит, схваченная, тут же, внизу, в камере!), и речи нет? При этом крестьянину Косса представил Яндру как свою жену, а папе Урбану — как сестру, и тот нимало не усомнился в этом, и тут же принял Коссу в службу к себе, даже и наградил…
Нет уж, давайте разбираться!
С этого момента рассказ Парадисиса, упорно повествующего только об амурных делах да пиратских подвигах Коссы, и даже его политическую деятельность вешающего на тот же крюк, становится уже вовсе неправдоподобен, хотя и сопровождается множеством реальных и, самих по себе, интересных исторических отсылок. Приходится вплотную обращаться к иным источникам, и тогда выясняется, по крайней мере, следующее:
а) годы жизни Яндры делла Скала никак не стыкуются с хронологией веронских событий и годами жизни ее предполагаемых родичей;
б) никто и нигде не говорит о двух периодах пиратства Коссы;
в) нигде нет ни одного упоминания о его столкновении с инквизицией, так что, возможно, описанного нами штурма дворца подесты в Болонье не было вовсе, и он сочинен Парадисисом (и тогда описание этого штурма целиком лежит на моей совести);
г) и, наконец, с момента предполагаемой встречи с Урбаном VI все не так, хотя как раз с этой поры биографию Коссы можно проследить по источникам. Впрочем, имя самого Коссы в источниках упоминается еще позднее, уже после смерти Урбана VI, с момента интронизации Томачелли (Бонифация IX).
Но, в любом случае, тут нам придется погрузиться в земные дела папства, во-первых, и в историю неаполитанского королевства, во-вторых. А тогда мы уже увидим, что участие Коссы во всех этих событиях было далеко не случайностью. И предполагаемый союз его с папой Урбаном VI объяснялся причинами куда более весомыми, чем «загадочная улыбка» и личный каприз Урбана VI.
Ибо это только кажется, что руководитель, обладающий неограниченной властью, свободен. (И тому из держателей власти, кто рискует поверить в это, очень быстро и жестко напоминают об истинном положении вещей.)
Всякий — неважно, наследственный или избираемый — глава как бы вставляется в систему, созданную задолго до него, и обязан продолжать традиционную политику этой системы. Урбан VI был так же связан обстоятельствами, как и нынешний папа, Иоанн-Павел II, лично очень приятный, культурный, даже добрый человек, но обреченный продолжать политику борьбы с православием и на этом пути обязанный благословлять и любую жестокость и всяческую несправедливость, ибо этого хочет система, и римский папа попросту не может перестать преследовать православие как в Сербии, так и в России.
Тут все не так!
Прежде всего, путники нуждались в еде, и, конечно, золотой цехин, полученный бедным козопасом в обмен на черствый хлеб, сыр и кислое молоко, должен был насторожить крестьянина, тем паче, что путники отнюдь не стремились спуститься в деревню, чтобы обрести там ночлег и приличный стол. Конечно, фотороботы преступников в те века не вывешивали еще для всеобщего сведения (техника отставала!). Но, скажем, одноглазого и криворотого Гуиндаччо нетрудно было узнать даже и по рассказам потерпевших… А получив за своего осла два цехина вместо одного, крестьянин и вовсе убедился, что дело не чисто. Слишком непохожи были путники на потерпевших крушение мирных мореплавателей! Да и одетая по-мужски баба (а что баба, он понял сразу по лицу, по стану, по разметанным волосам) прибавила уверенности в том, что перед ним пираты. Словом, группу крестьян, схвативших Коссу со спутниками уже близ Ночеры, можно смело почесть за жителей Амальфи, пустившихся в погоню за бандитами.
К Ночере, меж тем, стягивались неаполитанские королевские войска. Размашисто шла пехота, подрагивая копьями, уложенными на плечи, проезжали закованные в сталь кавалеристы на тяжеловесных рыцарских першеронах. Скрипели и визжали оси обозных телег. Война? С кем?
Тут вторая неясность. Война-то война! Новый неаполитанский король, рассорившись с папой Урбаном VI, с коим до того был дружен, шел вышибать папу из Ночеры — владения неаполитанского короля. Но почему крестьяне, схватившие наших путников, — причем Косса, как утверждает Парадисис, до того, как попасть в плен, насмерть уложил двоих, — почему не убили их сразу, и почему, после споров, криков и взаимной ругани, повели не к стану королевских войск, а в Ночеру, прямиком к папе Урбану VI? Все это архинеясно и так и остается необъясненным. Не рука ли все той же святой инквизиции своеобразно спасла наших пиратов? Не была ли назначена, скажем, солидная награда за голову Коссы? (Которому совсем необязательно было «убивать двоих» своим, неизменным по Парадисису, стилетом!) И кому же, как не папе, коему только и подчинялась святая инквизиция, было решать теперь его дальнейшую судьбу?
Парадисис опять заставляет огромного Гуиндаччо плакать и жаловаться, а Коссу награждать его полновесными тумаками — уже в камере крепостной тюрьмы, куда крестьяне втолкнули (?) наших путников… Предварительно развязав, что ли? И как это крестьяне самовластно распоряжаются в крепости? Где стража, где капитан? Где переговоры о награде за поимку преступника? Тут явно очень многого не хватает, и многое неясно совсем!
И почему город Ночеру осаждают местные, а не королевские войска? И почему Бальтазара ведут сперва через помещения башни, столь богато убранные, что ему «не приходилось до сих пор видеть такой роскоши». Это Коссе-то? И почему сразу затем его проводят мимо камеры пыток, а наверху, в круглой башенной зале, где его встречает папа Урбан VI и куда долетают камни вражеских катапульт, находится, меж тем, трон самого папы, окруженного коленопреклоненной придворной челядью? И Косса «лицемерно» раскаивается (и всем ясно, что лицемерно!), а папа его принимает и выслушивает со «странной загадочной улыбкой», а об инквизиции, о его нападении на замок подесты в Болонье, убитых «капитанах Святой Марии», о похищении Яндры, наконец (которая сидит, схваченная, тут же, внизу, в камере!), и речи нет? При этом крестьянину Косса представил Яндру как свою жену, а папе Урбану — как сестру, и тот нимало не усомнился в этом, и тут же принял Коссу в службу к себе, даже и наградил…
Нет уж, давайте разбираться!
С этого момента рассказ Парадисиса, упорно повествующего только об амурных делах да пиратских подвигах Коссы, и даже его политическую деятельность вешающего на тот же крюк, становится уже вовсе неправдоподобен, хотя и сопровождается множеством реальных и, самих по себе, интересных исторических отсылок. Приходится вплотную обращаться к иным источникам, и тогда выясняется, по крайней мере, следующее:
а) годы жизни Яндры делла Скала никак не стыкуются с хронологией веронских событий и годами жизни ее предполагаемых родичей;
б) никто и нигде не говорит о двух периодах пиратства Коссы;
в) нигде нет ни одного упоминания о его столкновении с инквизицией, так что, возможно, описанного нами штурма дворца подесты в Болонье не было вовсе, и он сочинен Парадисисом (и тогда описание этого штурма целиком лежит на моей совести);
г) и, наконец, с момента предполагаемой встречи с Урбаном VI все не так, хотя как раз с этой поры биографию Коссы можно проследить по источникам. Впрочем, имя самого Коссы в источниках упоминается еще позднее, уже после смерти Урбана VI, с момента интронизации Томачелли (Бонифация IX).
Но, в любом случае, тут нам придется погрузиться в земные дела папства, во-первых, и в историю неаполитанского королевства, во-вторых. А тогда мы уже увидим, что участие Коссы во всех этих событиях было далеко не случайностью. И предполагаемый союз его с папой Урбаном VI объяснялся причинами куда более весомыми, чем «загадочная улыбка» и личный каприз Урбана VI.
Ибо это только кажется, что руководитель, обладающий неограниченной властью, свободен. (И тому из держателей власти, кто рискует поверить в это, очень быстро и жестко напоминают об истинном положении вещей.)
Всякий — неважно, наследственный или избираемый — глава как бы вставляется в систему, созданную задолго до него, и обязан продолжать традиционную политику этой системы. Урбан VI был так же связан обстоятельствами, как и нынешний папа, Иоанн-Павел II, лично очень приятный, культурный, даже добрый человек, но обреченный продолжать политику борьбы с православием и на этом пути обязанный благословлять и любую жестокость и всяческую несправедливость, ибо этого хочет система, и римский папа попросту не может перестать преследовать православие как в Сербии, так и в России.
XV
В Рим я впервые попал на праздник тысячелетия крещения Руси в составе советской писательской делегации. В Ватикане нас принимал сам Иоанн-Павел II (поляк Войтыла), как оказалось, отлично владеющий русским языком. У меня до сих пор где-то лежит цветная фотография, где я здороваюсь за руку с папой (мы все получили по такой!), снятая скрытой камерой во время приема.
Забавно было видеть в стеклянной будке уличного телефона с трубкой в руках молодого охранника с подчеркнуто современным лицом, обряженного в средневековый наряд, не изменившийся со времен Микеланджело: свисающий на плечо берет, полосатые, фиолетово-оранжевые куртку и штаны-буфы с разрезами и цветными вставками в синих, желтых и черных лентах, над ногами, обтянутыми в средневековые шоссы, тоже оранжево-черные. И такие же стражники с алебардами встречали нас в подъезде папского дворца, вытянувшись и ударив алебардами в пол при виде нашего епископа Кирилла, чрезвычайно польщенного этим приветствием.
Удалось, хотя и бегло, что-то оглядеть, побегать в сумерках по городу, узреть круглую неприступную громаду замка Ангела, куда из Ватикана ведет крытый ход на аркадах, возведенный еще Бальтазаром Коссой (Иоанном XXIII), и, конечно, по утрам, до заседаний, посчастливилось пару раз попасть в собор Святого Петра, огромный («как вокзал!» — сказал кто-то из нас), весь в роскоши полированного камня, с безмерностью своих сводов, с микеланджеловской «Пиетой» за бронированным стеклом (в нее стреляли), которая — стоит вглядеться! — из века в век недоуменно озирает тело сына и — о, ужас и чудо! — тихонько поводит туда и сюда своею мраморной головой. Необычайная скульптура, способная одна оправдать весь холод и казенную величавость католичества.
А в сводчатых погребах под алтарем, тоже одетых в узорный камень, среди крипт и вереницы святых могил, размещены молельни разных народов, вплоть до дальней Азии, являющие зримо претензию Рима на мировое владычество, так и не достигнутое — все еще не достигнутое! — католицизмом…
В молельне, забранной кованою, возможно серебряной преградой со скифскими грифонами на ней, как раз шла служба, то ли для монголов-католиков (крещеных еще Плано Карпини в XIII столетии!), то ли для каких иных экзотических народов противоположного конца Евразии.
Папство — земная власть римского первосвященника над всем католическим миром (а в идеале, и в постоянных политических устремлениях римского престола — над всем христианским миром, и даже вообще над всем миром) — институт, повлекший за собою явление всех тех мерзостей, которыми прославился католицизм: процессы ведьм и колдунов, инквизиция, деятельность ордена иезуитов, продажа индульгенций, пытки и казни, уничтожение культур целых народов Нового Света (индейцев Америки) и постоянное, упорное стремление на Восток, на земли Византии и восточных славян, с непременным стремлением покончить с православием и нашей культурой, что называется не мытьем, так катаньем, от крестовых походов на Русь в XII—XVI веках до нынешней интервенции в православную Сербию, от униатских споров и попыток оторвать украинскую церковь от московской патриархии и до нынешнего внедрения католиков в Россию, экуменизма и проч., и проч., — все это результат «земных» властных устремлений католической церкви, устремлений, на самом Западе вызвавших в конце концов реформацию и отторжение от Рима целых стран.
Любопытно, что правовая основа претензий папского престола на всемирную власть в христианстве более чем шатка, так как основывается, по сути, на двух подлогах, давно разоблаченных наукою.
Это, прежде всего, утверждение, что Святой Петр был главою апостолов (заместителем самого Христа в их общине), а затем переехал в Рим, где и стал, так сказать, «по прямому наследованию» первым римским папой, главою христианской церкви и, следовательно наместником Иисуса Христа на земле.
Беда лишь в том, что не только пребывание Петра в Риме не доказано (апостол Павел, будучи в Риме не упоминает о нем!), но и соответствующей церковной организации ранние христиане тогда не знали. Общины верующих управлялись коллегиями старейшин — пресвитеров, которые иногда лишь называются «епископами», а института единоличной власти епископа в этот период еще просто не существовало. Тем более, что христианская община появилась в Риме раньше, чем туда добрался хоть кто-то из апостолов. Это первое.
Сам же институт избрания епископов прошел многовековую историю, в которой простой народ постепенно оттеснялся от выборов, а власть имущие все более начинали влиять на выборы сперва епископа, а потом уже и «папы». Титул утверждается на рубеже III века н.э. за александрийским патриархом, а затем за епископами Карфагена и Рима, и лишь в 1073-м году папа Григорий VII заявил, что право носить этот титул принадлежит только римскому епископу, что совпало со временем окончательного разделения западной и восточной церквей в IX—XI веках. Тогда же и утверждается правило избрания папы коллегией кардиналов.
Забавно было видеть в стеклянной будке уличного телефона с трубкой в руках молодого охранника с подчеркнуто современным лицом, обряженного в средневековый наряд, не изменившийся со времен Микеланджело: свисающий на плечо берет, полосатые, фиолетово-оранжевые куртку и штаны-буфы с разрезами и цветными вставками в синих, желтых и черных лентах, над ногами, обтянутыми в средневековые шоссы, тоже оранжево-черные. И такие же стражники с алебардами встречали нас в подъезде папского дворца, вытянувшись и ударив алебардами в пол при виде нашего епископа Кирилла, чрезвычайно польщенного этим приветствием.
Удалось, хотя и бегло, что-то оглядеть, побегать в сумерках по городу, узреть круглую неприступную громаду замка Ангела, куда из Ватикана ведет крытый ход на аркадах, возведенный еще Бальтазаром Коссой (Иоанном XXIII), и, конечно, по утрам, до заседаний, посчастливилось пару раз попасть в собор Святого Петра, огромный («как вокзал!» — сказал кто-то из нас), весь в роскоши полированного камня, с безмерностью своих сводов, с микеланджеловской «Пиетой» за бронированным стеклом (в нее стреляли), которая — стоит вглядеться! — из века в век недоуменно озирает тело сына и — о, ужас и чудо! — тихонько поводит туда и сюда своею мраморной головой. Необычайная скульптура, способная одна оправдать весь холод и казенную величавость католичества.
А в сводчатых погребах под алтарем, тоже одетых в узорный камень, среди крипт и вереницы святых могил, размещены молельни разных народов, вплоть до дальней Азии, являющие зримо претензию Рима на мировое владычество, так и не достигнутое — все еще не достигнутое! — католицизмом…
В молельне, забранной кованою, возможно серебряной преградой со скифскими грифонами на ней, как раз шла служба, то ли для монголов-католиков (крещеных еще Плано Карпини в XIII столетии!), то ли для каких иных экзотических народов противоположного конца Евразии.
Папство — земная власть римского первосвященника над всем католическим миром (а в идеале, и в постоянных политических устремлениях римского престола — над всем христианским миром, и даже вообще над всем миром) — институт, повлекший за собою явление всех тех мерзостей, которыми прославился католицизм: процессы ведьм и колдунов, инквизиция, деятельность ордена иезуитов, продажа индульгенций, пытки и казни, уничтожение культур целых народов Нового Света (индейцев Америки) и постоянное, упорное стремление на Восток, на земли Византии и восточных славян, с непременным стремлением покончить с православием и нашей культурой, что называется не мытьем, так катаньем, от крестовых походов на Русь в XII—XVI веках до нынешней интервенции в православную Сербию, от униатских споров и попыток оторвать украинскую церковь от московской патриархии и до нынешнего внедрения католиков в Россию, экуменизма и проч., и проч., — все это результат «земных» властных устремлений католической церкви, устремлений, на самом Западе вызвавших в конце концов реформацию и отторжение от Рима целых стран.
Любопытно, что правовая основа претензий папского престола на всемирную власть в христианстве более чем шатка, так как основывается, по сути, на двух подлогах, давно разоблаченных наукою.
Это, прежде всего, утверждение, что Святой Петр был главою апостолов (заместителем самого Христа в их общине), а затем переехал в Рим, где и стал, так сказать, «по прямому наследованию» первым римским папой, главою христианской церкви и, следовательно наместником Иисуса Христа на земле.
Беда лишь в том, что не только пребывание Петра в Риме не доказано (апостол Павел, будучи в Риме не упоминает о нем!), но и соответствующей церковной организации ранние христиане тогда не знали. Общины верующих управлялись коллегиями старейшин — пресвитеров, которые иногда лишь называются «епископами», а института единоличной власти епископа в этот период еще просто не существовало. Тем более, что христианская община появилась в Риме раньше, чем туда добрался хоть кто-то из апостолов. Это первое.
Сам же институт избрания епископов прошел многовековую историю, в которой простой народ постепенно оттеснялся от выборов, а власть имущие все более начинали влиять на выборы сперва епископа, а потом уже и «папы». Титул утверждается на рубеже III века н.э. за александрийским патриархом, а затем за епископами Карфагена и Рима, и лишь в 1073-м году папа Григорий VII заявил, что право носить этот титул принадлежит только римскому епископу, что совпало со временем окончательного разделения западной и восточной церквей в IX—XI веках. Тогда же и утверждается правило избрания папы коллегией кардиналов.