Баруздин Сергей. Повторение пройденного

   Мы подбирались к самой стене. Подсадили сразу двоих - Соколова и Сашу. С другой стороны ворот уже забрался на стену Буньков и еще двое солдат. Полетели гранаты.
   - Теперь к воротам! - закричал со стены Соколов. - Быстро!
   Мы бросились к воротам.
   Минометы разбиты. Возле них трупы - раз, два... Кажется, пять. Начальник штаба и наш комбат обезоруживали трех немцев.
   Один немец дико сопротивлялся и истерично кричал.
   - Чего он хочет? - спросил я.
   - Ну ладно, ладно, хватит. Успокойся, - говорил Буньков почти миролюбиво. - Берите их. - Он весело посмотрел на нас. - Тоже мне нервишки! Говорит, что их предали...
   Еще четверо суток пути. Короткие остановки - на час, на два, и опять мы двигались на запад. Корпус вел бой с хода, и наша помощь ему, видно, не требовалась. Мы догоняли корпус - вернее, его хвосты: санбаты, хозчасти, обозы. Даже штабы ушли далеко вперед.
   После нескольких бессонных ночей - остановка в городе Берут Старый. Всюду следы недавних боев. Жители растаскивали из магазинов продукты, вещи и мебель - из пустых квартир.
   - Сегодня, кажется, отоспимся, - говорил комбат Буньков. - Ищите помещение. Размещайтесь.
   Мы с Сашей и Володей зашли в один дом. Хорошая обстановка. Чисто. На стене - портрет Ленина! Нас встретили две женщины и молодой человек, чуть старше нас.
   - Пойдем, - заторопился Саша. - Лучше в каком-нибудь пустом доме.
   Хозяева пригласили нас остаться.
   - А откуда у вас этот портрет? - спросил я.
   Молодой человек что-то горячо объяснял по-польски.
   - Что? Что? - не понял Володя.
   Я, кажется, понял:
   - Он говорит, что этот портрет был у отца, которого забрали немцы.
   - Вот это человек! - сказал Саша. - Давай здесь!
   Не успели мы вернуться к нашим и сказать, что помещение найдено, узнали: "По машинам!"
   - Всем быть в боевой готовности, - предупредил майор Катонин, когда мы заняли места в машинах. - Патроны, гранаты, чтобы все было готово.
   - Ну ничего, славяне, еще отоспимся. Все впереди, - шутил Буньков. Потом посмотрел на лейтенанта Соколова: - Как, Миша, верно?
   - Верно, - согласился Соколов.
   В последнее время наш лейтенант как-то повеселел. Точнее - с момента наступления. И даже то, что мы сейчас не работали, а просто ехали вперед, не огорчало его. Что происходило в его душе, мы не знали.
   Машины наши выехали из Берута Старого и устремились по относительно свободной дороге куда-то в леса. Их здесь много - почти настоящих, смешанных и не таких прилизанных, которые мы видели прежде. Вдали слышался грохот орудий. Вспыхивали ракеты и трассирующие пули. Приближались сумерки.
   - Да, чуть не забыл сказать вам. - Лейтенант Соколов, ехавший сейчас с нами в кузове, назвал по фамилии меня и Сашу. - Тот ваш "офицер", которого вы подстрелили, власовцем оказался. Пытался пробраться в Германию. Так что вы правильно сделали, не растерялись.
   - Я вам давно говорил, товарищ лейтенант, что они у нас орлы, произнес Володя.
   А я молчал. К Саше это, конечно, не относится, но мы с Макакой как раз растерялись. И если бы не пленные, которым, видно, давно осточертело все, нам бы несдобровать. И мне сейчас не сидеть бы в этой машине, и не ехать вместе со всеми вперед, и даже Макаке - не лежать бы в госпитале.
   Наконец показалась деревушка.
   - "Ярошевице", - вслух прочел кто-то надпись.
   Судя по всему, где-то рядом бои. Ухали не только орудия и минометы слышалась пулеметная трескотня, винтовочные и пистолетные выстрелы.
   Мы остановились на окраине деревни, заняв несколько домов. От жителей и наших соседей военных узнали: в лесу окружены немецкая пехотная дивизия, артполк, полк самоходок и бронемашин. Немцы сдаваться не желают. Наши артиллеристы и солдаты пытаются добить их. Кстати, наших здесь немного. Основные части ушли далеко вперед. Поэтому в уничтожении немецкой группировки участвуют все - штабники, писаря, хозяйственники и даже девушки из фронтовой прачечной.
   Уже наступил вечер, но артиллерийский огонь все не утихал. Стреляли и немцы. Несколько снарядов и мин разорвалось в деревне. Рядом с нашим домом ударила немецкая болванка, зарывшись в землю.
   Мы ждали приказа.
   К ночи огонь стих, и тут же прозвучала команда:
   - Выходи!
   Каждый взвод получил свою задачу. Окруженная группировка, как сказал командир дивизиона, была достаточно деморализована огнем нашей артиллерии, и теперь пора окончательно ликвидировать ее. Лучше всего это делать сейчас, ночью, пока немцы не пришли в себя. Нашим взводам предстояло прочесать лес с юго-запада.
   Соколов повел наш взвод к лесу. Все мы - а нас было восемь - шли молча, стараясь даже не дышать громко. Погода хмурилась. Ни луны в небе, ни звезд. Кромешная мгла. Только под ногами шуршали сухие листья и сучья да тяжело вздыхали под порывами ветра побитые артиллерией деревья. Лес изувечен. Он стоял страшный, тяжело больной, какой-то стонущий.
   Другие взводы и комбат Буньков шли где-то рядом, слева. Мы, видимо, крайние в цепи. И звукачи, и оптики, и фотографы, и хозяйственники находились левее Бунькова. Кажется, там и майор Катонин, и его замполит, и начальник штаба. Катонин, насколько я узнал его за время пребывания на фронте, обязательно сам участвовал во всех операциях. Как-то раз замполит пытался отговорить майора:
   - Тебе, Степан Василич, не надо бы...
   Это было еще в деревне Низины, когда к штабу прорвались немецкие самоходки.
   - Постой, постой, не мешай, - сказал Катонин. - Берика лучше две бутылки. Вот, вот. Нас и так мало.
   Мы знали майора давно, с первых дней нашей службы в армии. Знали как начальника школы и потом как начальника штаба полка. Тогда он был для нас только начальником. Он остался им и сейчас, может быть, даже в большей степени. Командир дивизиона, да еще самостоятельного, равного любой воинской части, - выше его начальника для нас не было. И все же для нас открылось что-то новое в майоре, и прежде всего его смелость...
   Мы продолжали пробираться через лес: я, рядом Саша, через несколько человек Володя, и опять - наши ребята.
   Чем глубже мы заходили в лес, тем чаще нам попадались разбитые снарядами деревья, и щепа под ногами, и воронки, в которые мы проваливались как в пропасти. Мы шли с автоматами и карабинами наперевес и с гранатами в сумках противогазов. Нарушая все воинские законы, мы давно спрятали свои противогазы в машинах. Там нашлось для них удобное место: в ящиках под сиденьями.
   Но как это ни странно, удивительная тишина стояла в лесу. Темень и тишина. Казалось, будто лес вымер. Ни единого человеческого голоса, ни единого выстрела. А ведь этот лес грохотал десятками разрывов час назад. Неужели огонь нашей артиллерии уничтожил всю группировку? Целую пехотную дивизию, артиллерийский полк, полк самоходок и бронемашин? Пусть эти части неполные, побитые, но все равно - неужели от них ничего не осталось?
   В это трудно было поверить, хотя, может быть, в душе мы и надеялись. Судьба окруженной немецкой группировки так или иначе предрешена - слишком глубоко в тылу наших войск оказалась эта группировка. Но встреча с каждым немцем, даже в тылу наших войск - это опасность, и опасность реальная. Глупо погибнуть от пули такого окруженного немца.
   - Какой-то просвет, - шепнул Саша.
   Впереди действительно показался просвет. Деревья поредели, перед нами виднелось что-то белое. Неужели снег? Мы вышли на поле - небольшое, чуть прикрытое снегом и изрытое воронками. На поле торчала черная, закопченная самоходка, и артиллерийская батарея малого калибра с перевернутыми орудиями.
   - Осторожно, я иду вперед, - сказал комвзвода.
   Все тихо. Лейтенант уже махнул нам - от самой самоходки.
   Мы пошли дальше. Самоходка, верно, сгорела. Даже крест на ее корпусе еле виден.
   За полем опять продолжался лес - еще больше разбитый, чем прежде. Многие деревья свалены наземь, перебиты пополам, выдернуты с корнем. Мы пробирались через настоящий бурелом.
   Комвзвода торопил:
   - Здесь можно бы идти побыстрее!
   И верно, опасности никакой не было. А мы плелись, словно противник рядом.
   Теперь мы шли рядом с лейтенантом.
   - А вы, товарищ лейтенант, после войны опять в школу вернетесь или в армии останетесь? - ни к селу ни к городу спросил я комвзвода.
   И верно, глупо. Или мне было просто не по себе от этой зловещей тишины и неизвестности?
   Саша словно угадал мои мысли:
   - Тебе не страшно?
   - А тебе?
   - Чуть-чуть.
   - Не знаю, - ответил я.
   А комвзвода молчал, так и не ответив на мой вопрос.
   Наконец произнес:
   - Не знаю, не знаю...
   Мы еще не видели ни одного немца, но справа, и слева, и впереди раздались возгласы:
   - Хенде хох!
   - Стой, сволочь! - закричал Соколов и свалил кого-то наземь.
   Мы подбежали к нему - перед ним не один, а трое немцев, двое стояли с поднятыми руками, третий валялся в ногах. Он пытался выстрелить. Лейтенант ногой вышиб у него автомат.
   Теперь за деревьями ясно видны немцы. Одни выходили сами на наши крики, другие сопротивлялись, третьи, раненные, стонали. В темноте мы то тут, то там натыкались на тела убитых. Их не успели похоронить, и они лежали рядом с живыми. Где-то недалеко раздавались автоматные очереди, крики на русском и немецком языках, брань.
   Часть пленных наши ребята уводили сразу. Других, которые не сопротивлялись, собирали в группы.
   Володя собрал, кажется, человек двадцать.
   - Веди, Протопопов! - приказал комвзвода. - И этих прихвати! Справишься?
   - Справлюсь! - бодро выкрикнул Володя.
   Мы двигались дальше.
   На поляне стояло несколько бронетранспортеров и самоходка. Один из транспортеров повернул в нашу сторону дуло пулемета.
   Поляна была уже окружена. Здесь сошлись почти все наши - два командира взвода, сержант и комбат Буньков.
   - Ложись! Гранаты! - приказал комбат.
   В бронетранспортер полетело несколько гранат одновременно. Одна упала рядом, другая взорвалась в воздухе, но все равно машина вспыхнула. Кто-то попал в цель - в бензобак.
   И опять на поляне тишина.
   - Убит, - произнес лейтенант Соколов. Он уже успел заглянуть в горящую машину.
   Навстречу нам вели немцев незнакомые мне солдаты и офицеры. Двое волокли под руки раненого, кажется, старшину.
   - Дальше, дальше, их там полно! - бросили они на ходу.
   Лес гудел, как развороченный муравейник. То там, то здесь мелькал свет карманных фонариков. У нас фонариков не было, только у офицеров. Но Буньков и Соколов рядом. Нам видно.
   Раздалось несколько взрывов, и мы опять залегли.
   - Фаустпатроны! - крикнул Буньков.
   Взрыв. Еще! Мы пока лежали, прижавшись к земле и к стволам деревьев. Лежать неудобно и холодно. Под нами слякоть: шинели, штаны, обмотки намокли моментально. В лесу холодно и сыро. Но что это?
   За моей спиной голос Соколова:
   - Комбат! Максим!
   Я обернулся. Буньков сидел на корточках и неестественно раскачивался. Я не видел его лица, только - раскачивающуюся фигуру.
   Соколов рядом с ним:
   - Что с тобой? Что?
   - Молчи, молчи, - шептал Буньков. Его лицо, освещенное фонариком Соколова, кривилось от боли. Он кусал губы и опять шептал: - Молчи, Миша... Молчи!
   - Сюда! - позвал Соколов, хотя мы и так уже были рядом. - Берите! Вместе!
   С трудом мы перевернули комбата, положили его на шинель Соколова, а он все шептал:
   - Молчи... Молчи...
   Тело его все в крови, и руки, и лицо. В темноте немыслимо понять, куда он ранен.
   Соколов оставил за себя старшего сержанта - помкомвзвода, и мы втроем понесли Бунькова обратно в деревню.
   На минуту комбат будто забылся, и мы невольно прислушались: дышит ли он? Мы сами старались не дышать и теперь слышали прерывистое дыхание старшего лейтенанта. Он словно желал помочь нам - открыл глаза и попытался улыбнуться.
   Потом увидел Соколова и забормотал:
   - Если что, батарея твоя, Миша... Я предупреждал заранее майора. Твоя, слышишь...
   - Слышу, но не говори чепухи! - отмахнулся Соколов, еле переводя дух.
   Когда мы наконец вошли в деревню, вся улица ее была забита пленными. А за нами из леса появлялись все новые и новые группы.
   Теперь мы несли комбата вдвоем: Соколов и я. Саша, по приказанию комвзвода, побежал искать санинструктора.
   Возле первого дома мы опустили Бунькова на крыльцо. Он по-прежнему прерывисто дышал и стискивал зубы.
   - Лишь бы не в легкие, - сказал Соколов. - Куда же они запропастились?
   Мимо пробежала девушка в шинели, Соколов увидел ее раньше и окликнул:
   - Вы не врач?
   - Нет, но у меня есть пакет. Давайте перевяжем, - предложила девушка.
   - Наташа!
   Она тоже узнала меня не сразу:
   - Ты здесь?
   Мы склонились над комбатом. Наташа разорвала ему гимнастерку и рубаху:
   - Помогите.
   Буньков стонал: мы приподняли его, чтобы удобнее было сделать перевязку.
   - Ничего, ничего, сейчас. - Она ловко распечатала пакет и стала бинтовать грудь комбата. Теперь была ясно видна рана - осколок задел справа грудь и выскочил в бок.
   - Это не страшно, - говорила Наташа. - Только надо немедленно в госпиталь. Правда, я не медик - может, что не так делаю... А вы тоже ранены? - Она заметила повязку на голове Соколова.
   - Давно, все прошло, - сказал лейтенант.
   Вскоре появился Саша с мужчиной-санинструктором и носилками.
   А из лесу все выходили и выходили пленные. Солдаты и офицеры. Мальчишки и старики. Именно мальчишки и старики чаще всего: в последнее время немцы призвали в армию подчистую всех, кто мог держать оружие.
   - А я живу здесь, - сказала Наташа и показала на дом, возле которого мы укладывали Бунькова на носилки.
   Мы встретились, но только под утро. В маленьком с высокой черепичной крышей домике, похожем больше на немецкий, чем на польский. Здесь остановились Наташа и ее подруги по политотделу и штабу. Сначала говорили все вместе (ночь была слишком бурной), но вскоре девушки скисли:
   - Мы пойдем...
   Всем хотелось спать. Отбой объявили пока лишь до десяти утра, а часы показывали уже четверть шестого.
   Я бы тоже встал, но Наташа остановила меня:
   - Подожди! Ведь мы не виделись вечность...
   Она заперла двери - входную и на кухне.
   - Зачем? - удивился я.
   - Да так... Мало ли...
   Мы сидели с ней на кухне - чистой, блестящей, с кафелем и белыми шкафчиками, на которых аккуратно, по ранжиру стояли коробки с немецкими надписями: "крупа", "рис", "мука", "чай", "соль", "перец", "сахар", "корица"...
   Она принесла в термосе кипяток. Мы пили его из чужих чашек, так и не заваренный: в эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали. Нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.
   - Хочется согреться, - сказала она.
   Мне тоже хотелось согреться. Утро было холодным, со снежком, да и ночь не из легких.
   И все же мне больше хотелось другого: спросить ее о письме. Я все же послал ей после Нового года письмо...
   Я думал о письме и смотрел в ее глаза, чтобы угадать, получила ли она его, а спросил совсем о другом:
   - Скажи, а что это за хозяин был у вас в Кракове и еще работник у него Иван? Я заходил к ним, искал тебя...
   - О, это целая история! - сказала она. - Хорошо хоть, что мы ненадолго задержались у него. Противно было. У него сын - летчик, воюет в немецкой авиации. Поэтому ему дали Ивана, какого-то парня из-под Киева. Мы спрашивали его: "Почему же вам дали работника?" А он: "Я отдал сына в немецкую армию - значит, мне положено по всем законам иметь работника. Но учтите, что мой сын против русских не воевал. Он находится на английском фронте". А парень этот, Иван, совсем забитый. Мы ему и так и сяк объясняли, что домой ему надо возвращаться, на Украину, а он таращит глаза на хозяина и молчит. Мы опять хозяину: "Почему же вы сами ничего не делаете, а все делает Иван?" А он нам в ответ: "А Иван не устает. И потом, я уже сказал вам, что у меня сын в армии и мне по закону положен работник..." Вот какие дела...
   Она, кажется, немного согрелась. В доме было прохладно, но кипяток сделал свое дело. Я тоже согрелся и почти погрузился в приятную полудрему. Мы оба молчали. Казалось, нет ничего лучше, чем сидеть вот так, молча, накинув шинели, и смотреть, смотреть, смотреть...
   Я помнил, как когда-то давно, до войны, мне хотелось показаться ей очень взрослым. Кажется, я анекдот ей рассказал, и она отчитала меня как мальчишку: "Не надо так, прошу. Мне это не нравится..."
   Сейчас она попросила:
   - Почитай мне что-нибудь! Ведь ты пишешь?..
   Я промолчал. Не знал, что сказать ей. Признаться, что за все это время я не написал о ней ни строчки? И вообще ни строчки ни о чем? Просто не до этого было...
   - Не хочешь? - сказала она.
   - Я ничего не писал нового, а старое...
   - Ты, правда, стал совсем другим, - произнесла она. - Другим, взрослым...
   В дверь постучали.
   - Может, открыть? - вскочил я.
   - Нет, я сама, - поспешила Наташа и вышла из кухни.
   - Кто? - спросил я, когда она вернулась. Я боялся, что ее сейчас куда-нибудь вызовут.
   - Да ничего серьезного...
   Вдруг стук повторился уже в кухонную дверь, и чей-то мужской голос назвал Наташину фамилию:
   - ...Ну прошу тебя, открой. Ну что ты из меня мальчишку делаешь!
   Наташа вспыхнула и подбежала к закрытой двери:
   - Я уже сказала, Георгий Фролович! Сто раз вам говорила! Как вам не совестно, товарищ полковник... А то, честное слово, члену Военного Совета скажу, если вы... Хватит!
   За дверью раздались скрип удаляющихся шагов и ворчливая брань.
   Наташа вернулась к столу. Мы удручающе молчали.
   - Кто это? - наконец не выдержал я. - Голос знакомый.
   - Ты там его видел, в Лежайске, - сказала Наташа и добавила с паузой: - На похоронах... Прямо проходу не дает... Не знаю, что делать... А ведь так - человек храбрец, умница, а выпьет - за каждой юбкой бегает... Вот так мы и живем... Ну ладно, бог с ним...
   Мы опять помолчали. Я выпил кипяток, и Наташа подлила еще мне и себе.
   Потом села и вновь встала с беленькой кухонной табуретки, поправила накинутую на плечи шинель и подошла ко мне.
   - Я все знаю и верю, - сказала она, сняв с меня шапку (как я забыл снять ее сам?!), - но только подожди. Не сердись! Подожди! Не надо ничего, ничего говорить сейчас! Хорошо?
   Морозно. В бледно-голубом небе холодно светило солнце. Ветры пронизывали насквозь. Февраль был противнее января, хотя и свершилось долгожданное - мы были в Германии. Может, еще и потому так раздражала погода, что мы опять застряли. После долгого и радующего душу наступления, бесконечных переездов с места на место, когда казалось, так все теперь и пойдет до самого Берлина, - остановка, и притом прочная. Уж лучше бы стоять в Волау - сильно разрушенном, горевшем, но все же городке. А здесь какая-то Деревушка, исхоженная нами вдоль и поперек, и ни души вокруг.
   Говорили, что рядом Одер. Говорили, что где-то подтягивается наша техника, готовясь к прорыву. А к нам должна подойти бригада тяжелых минометов.
   По ночам мы лазали с Соколовым в поисках места для наших постов. Исходили все поля и веси - места голые, ровные, годные лишь для теодолитных ходов, но не для засечек и наблюдений. Случись что, тебя моментально накроют. С утра до вечера привязывали позиции бригады, которая пока так и не подходила. В короткие часы передышки грели у печки закоченевшие руки, сушили мокрые портянки.
   Неожиданно нам прислали пополнение: нескольких офицеров прямо из училища и около тридцати солдат.
   Среди вновь прибывших оказался - о чудо! - Вадя Цейтлин.
   - Гора с горой не сходится!..
   Вадя, смешной, забавный Вадя, с которым мы отправлялись в пионерский лагерь в подходящий день - 22 июня 1941 года.
   Вадя уже не выглядел вундеркиндом.
   - Понимаешь ли, я и не ожидал, что так все получится, - признался он. - Мать возражала, а мне как раз повестка. Ну, ушла она на работу, и я пошел. И давно уже, год шесть месяцев в армии. Теперь на пополнение вот прислали к вам: вычислителем. А то, что тебя увижу - не ждал...
   Вадя! Милый, дорогой Вадя! Ты - пополнение! Это же здорово! В армии и земляк - друг. А знакомый - это уже нечто большее.
   - Я вот все хочу спросить тебя. Странная у нас судьба, ты не думал? Работаем, вроде делом занимаемся, а как настоящее начинается, мы уже не нужны. Давайте в сторону! Вроде домработницы - обслуживаем...
   Мы с Сашей, заляпанные с ног до головы грязью, толкали нашу машину. Минометная бригада прибыла, расположилась на привязанных нами позициях, и мы уже тронулись в путь.
   Холодно-холодно, но на дорогах к Одеру грязь непролазная. Машины приходится тащить на себе. Земля разворочена гусеницами и колесами, бомбами и снарядами, сапогами солдат и ногами лошадей. Все движется туда, к Одеру, где взлетают в небо сигнальные ракеты, где стучат топоры саперов, заранее готовящих переправы, где раздаются истеричные пулеметные и автоматные очереди по нашему берегу - немцы явно нервничают. Войска и техника идут и ночью и днем, чего раньше не было. И хотя вражеские "мессеры" нет-нет да и жужжат над нашими дорогами, снижаются до бреющего и строчат по колоннам; хотя бьет немецкая артиллерия и все чаще среди наших солдат появляются переодетые власовцы и бандеровцы; то на ходу, а то и присев на минутку к солдатскому котелку, балакают о том о сем, вздыхают и как бы между прочим расскажут о новом страшном немецком оружии, которое, мол, еще даст о себе знать в последнюю минуту войны, о чем сам Гитлер заявил на секретном совещании; и хоть это, возможно, так, поскольку, говорят, одна такая штука весом в семь с половиной килограммов повергает в прах все на участке в шестьдесят четыре квадратных километра, а столб огня от взрыва достигает высоты в четырнадцать километров, а самое главное даже от ожога, самого легкого, человек умирает страшной, мучительной смертью, а если и выживает, то все равно умрет позже... - несмотря на это, солдату, прошедшему ад, огонь и медные трубы, солдату, которому и сама смерть слаще фашистской неволи, все нипочем.
   После очередного налета встанет он из грязи, кое-как шинелишку отряхнет, похоронит-пожалеет убитого, перевяжет раненого, вздохнет:
   "Пронесло, значит..."
   А то и байку о новом оружии послушает всерьез, даже поохает, потом встанет, ложку оближет, в сапог спрячет и, на дорогу взглянув, заметит:
   "Прет и прет... В открытую прет при свете божьем. И верно, наша силушка сильнее ерманской!"
   Деревня Домбзен, в двух километрах от Одера, где мы остановились на сей раз, забита до отказа. До немцев рукой подать, а тут на улицах и во дворах сутолока, кутерьма, все есть - вплоть до гармошки и заграничного аккордеона, до лирических сцен у фронтовой прачечной и у батальона связи.
   На окраине разместилась артиллерия, и мы, выскочив из машин, сразу пошли в дело. Важен темп: через час орудия должны приготовиться к бою.
   Артподготовка началась прежде, чем мы успели дать координаты последней гаубичной батарее. Саперы уже наводили переправы на покрытом льдом Одере. От огня нашей и вражеской артиллерии на реке взломало лед, и он двинулся, сметая переправы. Первые два танка ушли под воду. Минутная суматоха, и вот уже на берегу появились понтоны. Их установили за рекордный срок, а какой-то пожилой солдат даже вбил на берегу столбик с заранее подготовленным указателем: "Река Одер".
   - Ребятки, вот это сервиз! - весело произнес Володя, когда мы приблизились к переправе.
   - Слушай, он неграмотный, разве так говорят? - шепнул мне Вадя. Поправить вроде неудобно...
   Вадю опередил Саша:
   - Я вот все хочу тебе сказать, Володя... Ты не произноси, пожалуйста, слов, смысла которых ты не понимаешь... И даже ударение не знаешь, где ставить...
   Соколов так и не стал комбатом вместо отправленного в госпиталь Бунькова. Почему наш лейтенант остался командиром взвода, а комбатом был назначен новичок - младший лейтенант Заикин, мы не понимали. Но выяснять было не у кого. У самого Соколова не спросишь. У командира дивизиона - тем более...
   Младший лейтенант Заикин оказался человеком тихим и вполне сносным. То ли он сам чувствовал неловкость своего положения перед ранее служившими в дивизионе офицерами, то ли просто в силу скромности своей был обходителен и предупредителен, но он советовался по каждому поводу с Соколовым и другими командирами взводов и был предельно внимателен к солдатам. Поэтому, когда Саша как-то поинтересовался у меня: "Я вот все хочу спросить, как ты думаешь - наш новый комбат приличный человек?" - я без запинки ответил:
   - По-моему, да.
   И действительно, у меня не было никаких оснований думать о младшем лейтенанте Заикине худо. Тем более Буньков жив, поправляется и, значит, рано или поздно вернется в батарею.
   - А ты как думаешь? - спросил я Сашу.
   Саша в последние дни выглядел довольно забавно. Во время артподготовки на Одере он потерял очки и ходил какой-то если не растерянный, то смущенный. Он плохо видел без очков и вместе с тем не хотел показывать этого: работы было много, особенно юго-восточнее Бреслау. Правда, лейтенант Соколов сказал Саше, что в таком большом городе, как Бреслау, наверняка удастся срочно заказать новые очки. Но этому пока не суждено было сбыться. Окруженный Бреслау не сдавался. Город горел сотнями пожаров, вспыхивал взрывами бомб и снарядов, но упорствовал. Уже не первый наш парламентер, выходивший с белым флагом к вражеским частям, расположенным в городе, расстреливался в упор гитлеровскими автоматчиками.
   Мы торчали на юго-западной окраине Бреслау добрых две недели, когда я узнал наконец, что Наташа где-то рядом. От нее не было писем. Вернее, одно - короткая записка, из которой трудно было понять что-нибудь путное. Я писал ей сам, и вдруг в районе бывшего фиктивного аэродрома немцев встретил ее подружку по политотделу и услышал: