Баруздин Сергей. Повторение пройденного

   Зато в Доме пионеров Вера Ивановна, кажется, понимала меня.
   - Ничего, дети, он прочтет в следующий раз, - говорила Вера Ивановна. - А пока мы поручим ему подготовить очередной номер нашего журнала...
   И я готовил очередной номер журнала "Зеленый шум", выходивший тиражом в два экземпляра.
   ...Во дворе у меня был приятель. Давний приятель и мой ровесник Боря Скворцов. По Боре вздыхали все девчонки. Он был красивый парень, не чета мне, и считался у нас специалистом по девчоночьим сердцам.
   Я решил посоветоваться с Борей, как бы от имени одного своего друга.
   - Ну и что? - сказал специалист, выслушав мой рассказ.
   - Как - что! - Ведь она ходит с ним, разговаривает. Он провожает ее... В музей они ходили...
   - Это все не имеет значения! - авторитетно заявил Боря. - Все девчонки любят, когда за ними ухаживают.
   - А то, что она старше его и не стесняется?
   Боря серьезно почесал лоб:
   - Здесь две причины могут быть. Или ей интересно с ним, если, допустим, он умный, а она не очень. Или... А как у них с ростом?
   - Что с ростом?
   Признаюсь, насчет роста в таком смысле я никогда не думал. Но вообще-то из-за своего роста я буквально страдал в школе. Не хотелось быть похожим на второгодника.
   - Кто выше из них, кто ниже? - пояснил Боря. - Девчонки маленьких не любят.
   - Он выше, - бодро сказал я. Уж что-что, а за рост я отвечал головой - небольшой своей головой, сидевшей на длинной шее и на еще более длинном, тощем туловище.
   - Понятно! Тогда все понятно. Значит, он ей чем-то нравится.
   Я обрадовался и тут же испугался: а вдруг Боря догадается?
   - Мне тоже так кажется, - сказал я неискренне, безразличным тоном. Ну, а как он-то, должен ей сказать, что она ему... что он любит ее?
   Специалист опять задумался и почесал лоб.
   - А он - как? - спросил наконец Боря. - Из смелых парень или так трусишка зайка серенький?
   Мне явно не хотелось признаваться в своей робости, но я мужественно произнес:
   - Нет, он не из смелых, пожалуй...
   - Тогда лучше пусть записку напишет, - посоветовал Боря. - Так, мол, и так, люблю тебя и жить без тебя не могу! Только записку прямо ей надо отдать, в руки. А то всякое бывает... Попадется кому другому... Засмеять могут, и все такое прочее.
   Судя по всему, Боря основывался на собственном опыте.
   Я так и сделал. Написал. Но через час порвал и написал заново. Потом еще раз. Все получалось не так.
   Больше всего я боялся матери, но на этот раз меня застиг отец!
   - Что, опять стихи? О чем?
   Мой отец сам когда-то писал стихи (мать говорила, что очень хорошие; наверно, стихи посвящались ей) и радовался, что я продолжаю его традицию.
   Хорошо, что я записку писал в тетрадке со стихами.
   - Вот, - сказал я и ткнул пальцем в срочно перевернутую страницу.
   Отец взял у меня тетрадку (слава богу, записка осталась у меня в руках) и стал читать вслух:
   В заунывном шуме сосенном,
   В тишине дождливой дня
   Приближенье серой осени
   Вновь на сердце у меня.
   Как забытое, далекое,
   Где-то в самом тайнике
   Вместе с пушкинскими строками
   О печали и тоске.
   Дни бегут, недели, месяцы...
   Ведь должно же все пройти!
   Как Есенин мог повеситься,
   В жизни выход не найти?
   Ведь не все еще заброшено!
   Есть Россия - наша мать.
   Даже в грусти есть хорошее,
   То, что многим не понять!
   - Вот какая штука. По-моему, достаточно меланхолично, - заметил отец. - И что ж, это ты вправду так мрачно настроен?
   - Но это же стихи, папа!
   - А, ну тогда конечно, - понимающе сказал отец.
   Я и в самом деле считал, что стихи это стихи, и писать их надо не так, как говоришь или думаешь.
   - А Николаю Степанычу показывал? - спросил отец.
   - Показывал.
   Николай Степанович - наш сосед по квартире, отец очень любил его.
   - А в Доме пионеров?
   Я промолчал.
   - И хорошо сделал, - заметил отец.
   На следующий день я вновь переписал записку. Теперь в ней было самое простое: три слова - и инициал вместо подписи...
   В этот вечер я пошел в Дом пионеров, но ее не встретил. Вернулся домой, перечитал записку и добавил: "Очень!" А через минуту дописал ее любимые слова: "Не сердись!"
   Через два дня я с огромным трудом передал ей эту записку. По-моему, она очень удивилась. Даже не столько записке, сколько тому, что я сразу удрал.
   Но мне уже было все равно.
   Одна комната - это одна комната, и часто я слышал то, что мне не положено было слышать.
   - А я все-таки спрошу его, - как-то ночью прошептала мать. - Что же это? По вечерам пропадает, ходит с какой-то девочкой... Я же сама видела. И не подумай, что я против: просто хочу, чтобы все было нормально. Ну пусть позовет ее домой, познакомит. Со мной и с тобой, конечно... Хочешь, выберем время, когда ты будешь дома?..
   - По-моему, все это чепуха, - сонно пробасил отец. - Приведет, познакомит, и что? Тебе легче станет? Только его смущать и ее, если, впрочем, она существует. По-моему, ты все преувеличиваешь... И вообще, что ты его опекаешь! Мало своих дел! Бегать за ним - это даже стыдно, по-моему... И вообще человеку надо доверять. Подумай о том, что он не просто твой сын, ребенок, а еще и человек. Вот какая штука!
   - Но я и с Верой Ивановной говорила, она не отрицает. Правда, сказала, что они вообще все дружат - и мальчики, и девочки...
   - И пусть себе дружат. Ты что, не была такой в его возрасте?
   - Ну, знаешь, я...
   - Знаю, знаю! Ты, видно, просто забыла, как мы с тобой познакомились! - рассмеялся отец. - Сколько тебе было тогда? Четырнадцать? Ну и ему почти четырнадцать. А я, например, в десять лет впервые влюбился. В десять! И всерьез. И притом во взрослую женщину. Вот какая штука!
   - Тише, тише! Умоляю! - попросила мать. - Ведь он может услышать.
   Утром мать сказала мне:
   - Я все вот думаю, почему ты не позовешь домой своих товарищей по Дому пионеров? Ну и девочек, конечно, с которыми дружишь.
   - Зачем?
   - Зачем? Просто так. Пусть они дома у тебя побудут...
   - Хорошо, мама, я как-нибудь позову, - вежливо пообещал я.
   Она затащила меня к своей подруге. Я упирался, отнекивался (ведь она даже не ответила на мою записку), но Наташа настояла:
   - Мы совсем ненадолго. Я только поздравлю. У нее день рождения.
   Денег у меня не было, но была книжка, относительно новая: Георгий Шенгели, "Законы стихосложения".
   - Тогда, может, это подарим? - предложил я не без некоторых раздумий. Мне жаль было этой книжки, которую я раздобыл с трудом.
   - Подарим! - сразу же согласилась она. - Это даже весело будет. Ведь Леночка тайно стихи пишет. Только тебе не жалко?
   - Что ты!
   Для нее мне ничего не было жалко. Не для Леночки, конечно.
   Мы оказались напротив Кремля, на Софийской набережной, в стареньком одноэтажном домике. В небольшой комнате шумело человек десять ребят девчонок и мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати. Я не чувствовал себя среди них лишним, благо о моем возрасте и даже имени никто не спрашивал. Мы играли в "испорченный телефон", а потом "в почту", и все было хорошо, пока...
   - А теперь танцевать! Танцевать! - закричала раскрасневшаяся именинница.
   Уже через минуту патефон назойливо загнусавил:
   Утомленное солнце
   Нежно с морем прощалось.
   В этот час ты призналась,
   Что нет любви...
   - Ты танцуешь? - спросила меня именинница.
   - Я не танцую, - сказал я одеревеневшим голосом.
   Но это было еще полбеды. Наташа, видимо, не слышала моих слов.
   - Пойдем! - подбежала она ко мне.
   Я так и знал.
   Это было ужасно! Теперь мне казалось, что я упустил самое главное в жизни, не научившись танцевать. И как это мне в голову раньше не приходило.
   - Нет, - промычал я. - Не хочется что-то...
   - Ну, тогда почитай стихи! - сказала она. - И Леночка послушает. Ведь она тоже пишет. Леночка! Леночка! Послушай! - попросила она. - У него очень хорошие стихи.
   Я был растерян настолько, что начал читать:
   Мы родились среди берез,
   Нас вскормили русские матери,
   И недаром, друзья, до слез
   Полюбили равнин мы скатерти.
   Сотни тропок, лесов, дорог
   Все, что было когда-то пройдено,
   Все, что каждый из нас берег,
   Мы назвали с тобою Родиной.
   Мы гуляли в родных лесах
   И в сады мальчишками лазали,
   А постарше в густых ветвях
   Увлекали друг друга рассказами:
   О Мадриде, где не было нас,
   О дозорах на наших границах...
   Моя Родина! Как сейчас
   Я хочу с тобой породниться!
   Меня никто не слушал. Не слушала Леночка. Не слушали другие ребята. Даже она не слушала.
   Она пошла танцевать с другими. Эти - другие - казались мне отвратными ребятами. Но самым отвратным из всех был я. Я ненавидел себя.
   С трудом я дождался окончания вечера. Хорошо хоть, что ждать пришлось недолго. Через полчаса вся компания разошлась по домам.
   Я молча проводил Наташу и, прощаясь, прятал от нее глаза... И про мою записку она не сказала ни слова, будто ее не было.
   По всей Москве висели объявления о школах танцев. Но туда мне дорога была закрыта. Ведь школы танцев - для взрослых.
   После уроков я прибегал домой и - до прихода родителей с работы, отодвинув в сторону стол, - начинал:
   Утомленное солнце
   Нежно с морем прощалось...
   Так было несколько дней, и у меня уже что-то получалось. Пожалуй, теперь я бы даже не отказался попробовать потанцевать с Наташей.
   Но тут я неожиданно вспомнил: а вдруг она меня на каток позовет? Вот если бы прыгать с парашютной вышки в парке культуры! А на коньках я...
   Я катался далеко не блестяще. Да и коньки у меня старые-престарые, столетней давности.
   Вечером я пристал к родителям:
   - Мне нужны деньги на коньки. На новые.
   Мать с удивлением посмотрела на меня:
   - Еще в первом классе купили тебе коньки, валяются...
   - Они же малы, - сказал я. - А я хочу...
   Отец выложил деньги.
   - А на абонемент? - попросил я. - В парке культуры есть школа такая, где учат хорошо кататься. Семь рублей.
   - Ну, если так серьезно, - произнес отец, - получай.
   - Баловство это все! Пустая трата денег! - проворчала мать.
   В отличие от отца мать всегда экономила. Впрочем, наверно, и правильно. Я знал, что денег у родителей вечно не хватало.
   Но это было не баловство. Две недели подряд я ездил в парк культуры. Возвращался в снегу, с синяками и шишками.
   Родители поражались моему рвению.
   - Спорт - полезная штука, - говорил отец, больше матери, чем мне. Пусть занимается.
   И вот я решил проявить инициативу сам:
   - Наташа, поедем на каток в выходной? Или завтра? А?
   - Ты знаешь, я почти не катаюсь, - сказала Наташа. - Да и зима скоро кончается. Не сердись. Давай лучше на будущий год. А вот плаваю я неплохо. Поедем летом? - предложила она.
   Этого я не ожидал. Неужели мне теперь записываться в школу плавания?
   Чудесный день - зимний и уже не зимний, мартовский, с щедрым солнцем и подтаивающим снежком на московских улицах. Дворники скребли тротуары. Радио гремело маршами на улицах и площадях, как в дни праздников. Закончилась война на Карельском перешейке. Она прошла как-то мимо меня. Но она не прошла мимо других...
   Наша огромная квартира ликовала. Огромная потому, что в ней, помимо нас, жило сорок шесть жильцов, или восемнадцать семей. Они, то есть все мы, занимали целый четвертый этаж дома, когда-то принадлежавшего кондитерской фирме Абрикосовых. Этой фирмы давно не было, а мы - четвертый этаж, надстройка над этой некогда существовавшей фирмой, - жили в одном коридоре, с двумя кухнями, одной уборной и одним телефоном, в общем, дружной семьей! И вот сейчас все поздравляли одну из соседок, Евгению Ивановну, а она целовала всех, и плакала, и смеялась, и без конца говорила:
   - Господи, неужели теперь вернется! Живой вернется!
   А во дворе у ворот стоял Боря Скворцов, стоял, по-моему, с самого утра, и сообщал всем, что его отец награжден медалью "За отвагу".
   - Вот придет скоро - сами увидите! - говорил Боря для большей убедительности. Вдруг, в самом деле, ему кто-то не поверит!
   Вечером, когда я шел в Дом пионеров, у газетных киосков стояли длинные очереди за "Вечеркой".
   Я тоже радовался, но думал сейчас совсем о другом. Может, зря ей написал? Как все просто и хорошо было до этого! А сейчас... Мало мне этих танцев! Смотри, еще плавать придется!
   Конечно, зря! И все этот Боря. Посоветовал. Правда, сегодня не надо на него сердиться. Он счастливый. Медаль "За отвагу". Теперь в нашем доме есть еще один настоящий герой! Первый - полковник из третьего подъезда имеет медаль "XX лет РККА". А "За отвагу", пожалуй, даже повыше?
   Наташу я встретил после занятий в раздевалке. Как всегда, спросил:
   - Ты идешь?
   - Только недолго. Ладно?
   Дошли до остановки трамвая, и она сама предложила:
   - Пройдем дальше? Через Красную площадь?
   - Конечно.
   Молчали почти до самой Красной площади. Кто-то из нас должен был заговорить первым. Я не знал, что сказать...
   - Ты давно не читал мне ничего, - сказала наконец она. - Почитай.
   Что же прочесть? Я читал ей много-много раз. Кажется, все перечитал, что было можно. Я не читал ей только то, что было написано о ней. Но сейчас? Нет! Нет! Хватит записки!
   - А что? - растерялся я.
   - Что хочешь. - Она сказала это почти без интереса, словно думала сейчас совсем о другом.
   И, кажется, я вспомнил:
   - Хочешь, прочту самое-самое первое? Только не смейся! Мне и самому сейчас смешно. Это давно, когда мне десять лет было...
   Она кивнула головой.
   И я начал:
   Жил-был папа,
   Очень добрый,
   Только поздно приходил
   И носил домой работу.
   Этим маму он сердил.
   Думал я:
   Принес машину,
   А он работу притащил.
   Положил ее на полку,
   А работу не раскрыл.
   Каждый день
   Приходит папа
   Только ночевать домой.
   От такой большой работы
   Папа наш бывает злой.
   Иногда бывает так:
   Папа наш
   Берет работу
   И над ней всю ночь сидит.
   Утром папа
   Чай глотает
   И на службу с ней бежит.
   Правда, смешно и глупо? - спросил я ее. И сам засмеялся.
   Но что это? Я посмотрел на ее лицо - она плакала.
   - Не сердись, - сказала она сквозь слезы. - У меня папу убили... Там, под Выборгом...
   Это был день окончания войны с Финляндией. Это был чудесный мартовский день, принесший людям радость. Играла музыка. По Красной площади ходили толпы людей. Люди веселились в домах - мы слышали сквозь окна их смех, и песни, и шумные голоса.
   Но сейчас я понял, что не видел всех окон. Я не видел Наташиного окна. Не видел и других - таких же. А они были.
   Выборг! Я не представлял себе этого города. Я никогда не был в нем. Я слышал слово "Выборг" по радио, читал его в "Пионерской правде" и еще раньше знал это слово от отца.
   - Вон Выборг, - говорил он, когда мы купались в Финском заливе под Сестрорецком.
   Мы провели там с отцом неделю в тридцать шестом. Выло тепло, и вокруг шумели сосны, и песок под ногами был усыпан шишками и иголками. Иногда иголки вонзались в голые ноги, но я бежал к воде, и отец кричал мне:
   - Смелей! Смелей!
   Он хотел научить меня плавать.
   Выборг был где-то рядом.
   И вот теперь я опять услышал - Выборг. Там убили ее отца. Убили. Я старался представить себе это и не мог. Сосны, шишки, иголки, камни, море, и вдруг - убили...
   Наверно, его сейчас там хоронят. Хоронят, как героя, с военным оркестром и салютом. А Наташа - его дочь. Дочь настоящего героя!
   Боре Скворцову - хорошо! Его отец тоже герой, он вернется с медалью "За отвагу". И полковнику из третьего подъезда хорошо!
   А что я! И сам ничто, и отец у меня самый обыкновенный служащий. Занимается какими-то там мотопомпами. И еще обезвоживанием торфа. И нарядами на спецодежду...
   Правда, мой отец летом был на сборах комсостава. Мы с матерью ездили к нему по выходным в лагерь, в Покровское-Стрешнево, и я очень гордился, что отец в форме, что в петлицах у него шпалы, как у настоящего военного...
   Ночью, во сне, я взял ее за руку. Я никогда еще не держал так долго ее руку - маленькую, теплую, с длинными пальцами. Когда мы здоровались и прощались, это были секунды. А сейчас - не отпустил. Нагнулся, кажется неловко, и поцеловал ее в лоб.
   "А еще?" - попросила она.
   И я снова поцеловал ее.
   "А еще! А еще!"
   Мне хотелось, чтоб было так.
   Она плакала, а может быть, смеялась и повторяла:
   "Так нечестно! Нечестно! Я же первая тебя спросила!"
   Теперь она меня целовала в губы.
   "А еще! А еще!" - просил я.
   Вдруг я почувствовал, что она действительно плачет.
   "Не надо, Наташ! Не надо!"
   Но она плакала и бормотала:
   "Нечестно! Нечестно! А я и не знала, что так кончаются войны..."
   ГОД 1941-й
   Воскресенье - выходной день. И вообще хороший день. Мы уезжали в пионерский лагерь. Уезжали весьма кстати. В Москве уже было жарко и душно, да и школьный год давно закончился. Я изнывал от безделья.
   Мы уезжали в восемь утра с Белорусского вокзала. Уезжали без оркестров и прочих почестей, с которыми отбывали обычно пионеры. У нас не было даже особого поезда, а так просто - два вагона в составе Москва Смоленск. Матери, отцы, бабушки и дедушки провожали нас, стоя на платформе, словно мы были рядовыми отъезжающими.
   Да и лагерь наш не походил на обычный пионерский лагерь. Как сказала моя мать, это был лагерь какого-то санаторного типа для таких тощих и бледных существ, как я.
   Прежде я никогда не бывал в пионерских лагерях. Маленьким отправлялся с детским садом на дачу, но этого я почти не помню. А потом, когда учился в первом классе, родители снимали дачу в Ильинке, кажется, а потом... Потом мы ездили по разным деревням - снимали комнаты. Месяц со мной проводила мать, второй - отец. Или наоборот. Таким же "диким способом" были мы два года назад в Крыму, в Судаке. Всюду я находил ребят, с которыми можно было дружить, ходить по лесам и играть. И все же я всегда завидовал тем, которые вставали по горну, и купаться бежали по горну, и выступали в какие-то интересные военные походы, и плясали по вечерам возле яркого пионерского костра. Мысль о моей нынешней поездке в лагерь принадлежала, как это ни странно, именно матери, которая окончательно потеряла надежду добиться соответствия между моим ростом и весом.
   - Там все-таки санаторное питание и режим особый. Ведь это не просто лагерь, - говорила она отцу, не то оправдываясь, не то убеждая в чем-то себя.
   Я и в самом деле был очень похож на ощипанного цыпленка. Правда, меня это вовсе не угнетало, а когда я попал в вагон, заселенный такими же цыплятами, то и вовсе воспрянул духом. Подумаешь! Есть еще длиннее и тощее меня.
   Все было отлично: и то, что я впервые уезжаю один в лагерь, и то, что уезжаю далеко, куда-то под Смоленск, на неизвестную реку Вопь, и то, что пробуду там все лето, а значит, не поеду с матерью в какую-нибудь деревню, где она опять будет пичкать меня с утра до вечера парным молоком и следить за каждым моим шагом.
   Я даже Наташе рассказал про реку Вопь. И про красоту тех мест, куда я еду на лето, хотя сам я не видал этой красоты. Но там красиво - в этом я был уверен.
   - Там у нас какие-то родственники, - уверял я Наташу.
   Не мог же я ей сообщить, что еду в пионерский лагерь! Ей, которая бросила школу и пошла работать, как взрослая!
   Плохо только, что поезд так долго не трогается, и я уже устал от расставания с родителями и от маминых советов, которые я слышу, по крайней мере, пятидесятый раз:
   - Зубы не забудь чистить!
   - Не забуду.
   - Смотри голову от солнца прикрывай!
   - Ладно.
   - Немецкий повторяй, слышишь! Когда вернешься, Эмилия Генриховна проверит. Учти! Она сама мне сказала...
   - Хорошо.
   - По вечерам свитер надевай!
   - Знаю.
   - Как приедете, сразу напиши!
   - Напишу...
   Мне было стыдно. Я не любил маменькиных сынков и сам, кажется, никогда им не был. А вот оказывается, и я такой же, по крайней мере в глазах ребят, слушающих мои разговоры с матерью. Или это оттого, что я впервые уезжаю один?
   И вообще я терпеть не мог вокзалов с их непонятной сутолокой и нервозностью. Почему бы не уезжать людям спокойно, без провожающих: пришел на вокзал, сел в поезд, занял место и поехал? Почему бы и не приезжать так же спокойно? Ведь все равно все, кто уезжает, возвращаются. И те, кто возвращается, все равно приезжают домой.
   А тут шум, гам, беготня, суета у окон вагонов, цветы, наставления, слезы, улыбки. Чего только нет! А к чему?
   Хорошо хоть, что отец не давал никаких советов. Он ходил по платформе, курил и лишь изредка улыбался мне в окно.
   Но вот наконец паровоз протяжно загудел, и мы двинулись. В окна полетели последние наставления, которые я уже, к счастью, не слышал.
   - Пока! Пока! Пока!
   - Дети, садитесь! И, пожалуйста, не высовывайтесь в окна! Садитесь! Женщина в синем берете и с красным галстуком на белой кофте покрикивала на нас, как на маленьких. Может быть, сопровождавшей нас немолодой, лет под тридцать, вожатой мы и в самом деле казались маленькими. Но малышей среди нас не было. Все мои ровесники или около того.
   Поезд медленно полз мимо неприглядных московских окраин. Бессистемное скопище разнокалиберных полуразвалившихся сараев, ветхие домишки и бараки, свалки и грязные лужи, какие-то жалкие склады и заводишки - все это так не вязалось с городом, от которого мы только что отъехали. Словно город взял да и выбросил за свою черту весь мусор, всю дрянь, да и свалил здесь в кучу.
   Старый вагон ходил ходуном, колеса скрипели и охали на стыках. Смешно, что нам приходится ехать в таком вагоне - тесном, приспособленном для дальних путешествий с ночевками. Наше путешествие закончится скоро до наступления вечера мы должны прибыть на станцию Ярцево, а оттуда уже двинемся в лагерь. Пойдем пешком целых восемь километров!
   Вот почему вожатая сейчас опять придирается, осматривая нашу обувь. Сколько разговоров было про эту обувь! Мать чуть ли не ежедневно говорила о ней перед нашим отъездом. И все из-за этих несчастных восьми километров, которые мы пройдем от станции до лагеря. Подумаешь, детишки - четырнадцать лет! Меньше были и то пробирались в Тушино пешком на авиационный парад! И обратно - тоже пешком! И никакой специальной обуви!
   Постепенно мы перезнакомились. С соседями и с обитателями соседних отсеков. Труднее всего было вожатой. Она без конца бегала по вагонным клетушкам, уговаривала кого-то раздеться, а кого-то одеться, советовала кому-то закрыть окно, а кому-то открыть, спорила с кем-то по поводу слишком громкого разговора и прикладывалась ладонью к чьим-то лбам - нет ли температуры?
   Казалось, мы уезжаем невесть куда и на долгие годы!
   - Как настоящие папанинцы и маманинцы, - сострил сидевший напротив меня длинноносый мальчишка.
   Я уже знал, что его зовут Вадя, что фамилия его Цейтлин и он самый старый из нас: ему скоро шестнадцать.
   Теперь мы не смотрели в окна, а рассуждали о предстоящей жизни в лагере. Оказалось, что мои соседи, как и я, впервые едут в пионерский лагерь. Но это ничуть не мешало всем нам со знанием дела рассуждать о том, что нас ждет.
   Первые три часа пути прошли незаметно. Вадя перебивал нас всех, острил, выказывал свою эрудицию в самых неожиданных вопросах, и вдруг замолчал. То ли иссяк, то ли устал. Я стал мучительно думать, о чем бы мне заговорить, чтоб поразить и Вадю, и всех слушавших его с раскрытыми от удивления ртами. Приезжавшего в Москву Риббентропа я, как Вадя, не видел, и даже линию Маннергейма мой отец не брал. Не знал я ничего и о том, что в испанских событиях участвовали советские добровольцы, и, уж конечно, не имел родственников, награжденных за боевые заслуги в Испании орденами!
   Наконец я вспомнил, что два месяца назад получил значок "Юного ворошиловского стрелка" и, прикинув, что явно близорукий Вадя никак не мог похвалиться отличной стрельбой, спросил его как бы невзначай:
   - А с двадцати пяти метров ты сколько выбиваешь?
   Вадя смекнул, что это подвох, и сделал вид, что мой вопрос к нему не относится. Он озабоченно посмотрел в окно:
   - Чего это мы застряли? Встречного ждем или что?
   Поезд наш уже минут десять стоял на каком-то безлюдном разъезде.
   За окнами вагона палило солнце и пели птицы. В воздухе летал тополиный пух. Белые бабочки кружились у самой железнодорожной насыпи. Здесь было много цветов: луговая гвоздика, лютики, клевер, донник. То ли я давно не был за городом, а может быть, просто после унылых московских окраин, которые мы только что проехали, но здесь действительно было сказочно хорошо.
   - Поваляться бы на травке, - за отсутствием других мыслей сказал я. Пока стоим.
   - Тебе вожатая поваляется. - Вадя высунулся в окно и прислушался. Шумит... Значит, поедем сейчас. Скорый пропускаем.
   И верно, мимо нас тяжело прогромыхал поезд, но не скорый. Два паровоза тащили воинский эшелон с зачехленными танками. В товарных вагонах ехали танкисты - веселые, с загорелыми лицами, кто-то даже с гармошкой.
   - На маневры, - как можно авторитетнее заметил я.
   Две девчонки - соседки по нашему отсеку - согласно закивали головами.
   - У меня папа как раз на маневрах сейчас, - подтвердила одна из них.
   - Почему обязательно на маневры? - заявил Вадя, когда шум эшелона окончательно стих. - Просто на новое место переезжают... Сейчас и мы тронемся.
   "Вундеркинд! - подумал я. - Все он знает!.."
   Коричневая бабочка села на стекло нашего вагона. Села, сложила крылышки и замерла. Может, отдохнуть решила или на нас посмотреть?
   Прошло пять минут, и двадцать, а мы все стояли. Оказалось, что так просто в вагоне сидеть скучно. Многие ребята, к полному неудовольствию вожатой, разбрелись по вагону и по тамбурам и стали все чаще нудить:
   - Когда поедем? Долго ли здесь будем стоять? Тут и станции нет, почему же остановка?