Баруздин Сергей. Повторение пройденного

   - От него, от него. Да ты читай, - повторил Соколов, останавливаясь.
   "Мой дорогой Мишка! - читал я. - Ты и не представляешь себе, лохматая голова, как я обрадовался твоему письму. Спасибо тебе, триста раз спасибо! Ведь смешно сказать, но за все это время никто не вспомнил обо мне. Не говоря уже о том, чтоб приехать, хотя мы (я знаю, проверял) все время находимся по соседству - ведь 100 - 300 км - не расстояние. А главный наш мог бы и по рации связаться, если бы хотел. Но бог с ним. Главный, он дело знает, а сейчас это - первоочередное. Не до тонкостей. Война!
   А ты пишешь, строптивый приятель, и за это я еще больше люблю тебя. Ты - душа, психолог, все понимаешь. А я одного, при всем желании, не могу уразуметь: почему ты не на моем месте, как я просил, просил всех, включая главного? Впрочем, я все понимаю, конечно. И ты понимаешь. Но, ради бога, прошу тебя: не обращай внимания на перестраховщиков. Ведь не все такие!.. Поверь, будет время - их не будет!.. Ну, а то, что ты написал о моем "подменном", о его выступлении на КСМ собрании - полный идиотизм. Кстати, совершенно невзначай я познакомился тут с "первопричиной" этого выступления. Ходят к нам тут девушки из расположенных в городе "хозяйств", помогают тяжелым, утешают. И вдруг - узнаю - она. Заверяю тебя, что наш юный Ромео не ошибся. Мы говорили с ней и о нем, в частности, и я понял: тут все хорошо, честно. А она сдержанна, тактична и приятна...
   Я жив-здоров. Начинаю бегать, хотя эскулапы ворчат: покой! Но все равно я скоро вырвусь, и, надеюсь, в Берлин мы притопаем вместе. Не забывай меня и, пожалуйста, не кипятись, не хандри, не делай глупостей!
   Если вы еще не перебрались далеко от "трудного орешка" под именем Бреслау, - может, вырвешься? На час, на минутку? И Ромео возьми, если захочешь и сможешь. Он повидал бы свою Джульетту. На всякий случай я ей сообщил, что пишу тебе об этом. Здесь же в госпитале находится наш Петров. Помнишь, которого славяне зовут Макакой?
   Вот так.
   Обнимаю, а приветов пока не передаю. Не знаю, кто меня помнит.
   Т в о й М а к с и м".
   - Прочел? - спросил Соколов.
   - Прочел, товарищ лейтенант...
   - Так вот, я к комдиву не пойду, с комбатом говорить тоже не стану. А поехать к Бунькову надо. Мы - свиньи, и в конце концов Лигниц - рядом. Если хочешь, сходи сам к Катонину, отпросись. Я разрешаю. Минуя комбата младшего лейтенанта Заикина. Он человек новый, с Буньковым незнаком. И скажи, так и скажи: "Мы - свиньи, что забыли Бунькова..." Хочешь, друга своего возьми - Баринова. Он все же должность, комсорг. И замечу - хороший парень...
   - А если майор спросит, почему не вы?.. - засомневался я.
   - Наговори на меня как угодно. Скажи, что я об этом не подумал, что хочешь скажи. Только на письмо буньковское не ссылайся. Так как?
   - Я пойду, сейчас же пойду, товарищ лейтенант. Как вернемся!
   Мне хотелось задать Соколову еще один вопрос: почему же, в самом деле, он не стал комбатом, как просил Буньков? Но я не решился.
   И сказал неожиданно для самого себя другое:
   - А знаете, товарищ лейтенант, по-моему, младший лейтенант Заикин оказался смелым человеком! Тогда, когда мы с этими фрицами столкнулись и с бронетранспортером...
   - Дорогой мой дружок! - Соколов посмотрел на меня так, словно мы сидели в классе и он был учитель, а я - его ученик. - Дорогой мой дружок! Добро и зло порой удивительно уживаются рядышком. Впрочем, это я не о младшем лейтенанте.
   Наутро мы тянули теодолитный ход. Места знакомые. Те, где мы попали с младшим лейтенантом Заикиным в переделку.
   - Хорошо! Удачно! Хорошо! - говорил Соколов.
   Судя по всему, он был доволен и выбранными нами ориентирами, и мною. Я ставил свою вешку на предельном расстоянии. Пусть колена хода будут длиннее.
   Саша, Шукурбек, Володя и Соколов шли следом.
   Конечно, наша работа - не бой. И прав Саша, когда говорил: начинается настоящее - нас просят в сторонку. Но удивительное дело: я был впереди и испытал от этого необъяснимое чувство. Превосходства? Может быть, да, и все же - нет. Просто я бежал со своей красно-белой вешкой вперед и знал, что от меня зависит работа других. Теодолитчик наведет теодолит на мою вешку, место для которой выбрал я, один я. Он снимет показатели с теодолита и вместе с вычислителем определит координаты этого места места, которое выбрал я. А потом на этих координатах будут трудиться наши звукачи и не знакомые нам артиллеристы, фоторазведчики и, может быть, даже штабные работники...
   Мы прошли уже разрушенный скотный двор, и перекресток дорог, и пустые домики, и кладбище. Вот справа лесок. Впереди на обочине два пустых мотоцикла, а трупов немцев нет. И под откосом, в канаве, нет трупов. Где же они?
   - Давай третий, - сказал Соколов, подойдя к одному из мотоциклов. Это - те?
   - Те. Но только... фрицев кто-то похоронил...
   - Так где третий пост? - спросил комвзвода.
   - Вон там, товарищ лейтенант, у леска. На опушке. Могила там свежая. Видите?
   - Вижу.
   Могила, где мы похоронили сержанта и двух солдат из трофейной команды, была отлично видна с дороги.
   - Давай дуй, а теодолит поставим на развилке дорог, - сказал лейтенант. - Засекут? Достанут?
   - Засекут.
   Пока Саша, Володя и Шукурбек возвращались с теодолитом к развилке, я уже был на опушке, чуть левее могилы.
   Комвзвода тоже направился назад. Ребята, кажется, засекли мою вешку. Я их видел хорошо. Значит, и они видели меня.
   И верно, мне уже замахали: мол, давай назад!
   Я скатился с бугра и вышел на дорогу. Припекало солнце. Воздух весенний, с запахами почек и прелых трав. Кой-где уже пробивалась зелень. Высохли песчаные бугорки и поляны. А небо голубое. Удивительно голубое. Хорошо!
   Наших я теперь не видел. Они там, за поворотом дороги, к которой подходит кладбище. Аккуратное, не похожее на наши, немецкое кладбище: я только сейчас его разглядел. Ровные ряды разнокалиберных крестов мраморных, железных, деревянных. Посыпанные желтым песком дорожки. Могилы без оград. Подстриженные деревца и кустарники.
   И все же что-то холодное, деловое, равнодушное есть в этом ровном размещении людей. Пусть не живых, покойников, но - людей. Как на военном плацу, их собрали, построили, и даже дорожки между ними не забыли посыпать песком.
   Я вспомнил Немецкое кладбище в Москве, где похоронен отец. Оно не такое. Может, слишком сумбурное, слишком заросшее зеленью, и все же в нем больше тепла, больше человеческого.
   Но это там - далеко, в Москве. А здесь?
   Здесь с краю свежая могила. Могила, не похожая на другие кладбищенские, - большая, сделанная наспех. Неужто кто-то успел похоронить убитых нами немцев? Но кто? И когда?
   Я обогнул кладбище и увидел на дороге теодолит. Возле него никого не было, и я невольно прибавил шаг. Впереди раздался выстрел. И еще один. И автоматная очередь.
   Сначала я заметил длинную фигуру Соколова, а уже за ним Сашу. Они бежали по обочине дороги к пустым домикам. Вон и Володя. Все опустились на колено и стреляли.
   Пока я подбежал, стрельба стихла.
   - Что случилось?
   Володя снимал с убитого цивильного автомат. Второй немец, тоже в штатском, лежал на пороге дома.
   - Шукурбека убили, мерзавцы! - сказал Саша.
   - Сволочи! Или переоделись! - Лейтенант Соколов лохматил волосы. Так глупо...
   Шукурбек лежал в придорожной канаве. Автоматная очередь свалила его сразу.
   - Что? На кладбище? - спросил Володя, раздобыв в одном из домов лопату и зачем-то грабли. - А может, лучше там?
   Мы отнесли тело Шукурбека туда, где я только что стоял с вешкой. Положили рядом со свежей могилой трофейщиков. Засыпали. Подровняли песок. Теперь это была одна могила.
   - Надпись бы, - сказал Саша. - Хоть вот на этом. - Он раздобыл щепку.
   Чернильным карандашом Саша нацарапал: "Шукурбек Ахметвалиев. 1926 45. И еще - сержант, два солдата".
   Фамилий сержанта и солдат из трофейной команды, погибших здесь два дня назад, я не знал.
   ...Они только час назад вырвались из города.
   - Как?
   - И не спрашивайте! - Они смеялись, и плакали, и опять смеялись. Свои! Родные! Свои!
   Грязные лица, затянутые по глаза платками, замызганная одежда, мокрые ноги - они были одинаковые, как серые тени, без возраста и имен. И лишь одна из них молчала, испуганно жалась в сторонке. И глаза ее - пустые, бегающие - ничего не выражали, кроме страха.
   - А ты чего? - Володя подошел к ней. - Иль от счастья онемела?
   Она рванулась к забору и задрожала, словно ее собирались ударить.
   Володя да и все мы ничего не поняли.
   - О, мы и забыли! - сказала одна из женщин. - Это Хильда, она немка. Но хорошая. Несчастная только. Мать погибла, отец неизвестно где. А там, в Бреслау, такой кошмар, того гляди, свихнется девка. И солдатня ихняя... А девчонке-то шестнадцать... Вот и маялась с нами. Две недели в подвале вместе сидели, а сегодня собрались бежать. "С вами, говорит. Не могу здесь, не могу..." Фюрхте нихт, Хильда! Фюрхте нихт! - добавила она, обращаясь к Хильде. - Зи лассен дих ин руе! Дас зинд дох унзере, унзере!*
   _______________
   * Не бойся, Хильда! Не бойся! Они тебя не тронут! Это же наши, наши! (нем.)
   - Немецкий знаете? - удивился Заикин.
   - Небось не первый год здесь горе мыкаем, - сказала женщина. Научили!
   - И давно вас?
   - Я вот уже три года с лишним, а они больше двух.
   - Из каких же мест сами?
   - Брянская я...
   - Из-под Пскова, село Никольское. Не слыхали?..
   - А я из Орла...
   Их было трое, кроме немки. Младший лейтенант Заикин приказал накормить их и устроить с жильем.
   - Чего-чего, а жилья у нас хоть отбавляй! - сказал Володя.
   Наш дивизион размещался в большом дачном пригороде Бреслау. Четыре дома занимали мы, остальные пустовали. А их было, наверно, не меньше сотни.
   - Нам помыться бы.
   Мы провожали их целым табуном - Заикин, Володя, Саша, еще несколько ребят.
   - И помоетесь. И переоденетесь. Здесь полный комфорт.
   Немка молча семенила за женщинами.
   Возле одного из особняков мы остановились:
   - Здесь вам будет хорошо. А потом приходите. Не позже чем через час. Если тут одежды не хватит, рядом дома...
   Володя скрылся в доме вместе с ними.
   Наконец появился.
   - Сколько тебя ждать?
   - Да что вы, ребятки! Дайте с девочками поговорить!
   Они вернулись, когда мы уже ужинали.
   - Вот это да! - первым воскликнул Володя. - Садитесь, девочки. Только электричества нет, а так - полный комфорт! Со свечами даже уютнее!
   Они и в самом деле были неузнаваемы. Даже немка.
   Тоненькая, еще девочка, она выглядела нарядно и смущалась.
   - Их данке инен!* - прошептала она, когда Заикин подставил ей стул.
   _______________
   * Я благодарю вас! (нем.)
   Вошедшие представились:
   - Люся.
   - Клава.
   - А вас как зовут? - спросил я свою соседку - светловолосую, голубоглазую женщину лет под тридцать, когда мы сели за стол.
   - Валя, - ответила она.
   - А по отчеству?
   - Зачем по отчеству? Просто Валя, Валентина...
   - Так давайте, - перебил наш разговор сидевший рядом младший лейтенант Заикин, - поднимем эти стаканы и осушим их разом за вас и ваших подруг, за то, что вы благополучно вырвались... И... - Заикин на минуту запнулся, взглянул на Хильду. - И за вас, девушка. Мы хотя, так сказать, и противники в настоящее время, но будем надеяться, что вы, как молодое поколение, вернее - как представительница этого поколения, не пойдете по стопам...
   - Простите, - шепнула мне Валентина, - я переведу Хильде...
   И она стала шепотом переводить немке слова Заикина.
   - Итак, за вас, - повторил младший лейтенант.
   Сев, Заикин пробовал что-то узнать у Хильды, с трудом подбирая немецкие слова.
   Но она махала головой:
   - Их ферштее нихт!
   - Я спрашиваю, что она будет делать, куда пойдет. - Заикин обратился через стол к Клаве.
   - Она говорит, что будет работать, много работать, чтобы искупить грех своей Германии, - сказала Клава. - Может, в госпиталь ее пристроить по пути или в пекарню, в прачечную? Она говорит, что хочет работать только на русских солдат, пока идет война. В Бреслау она не хочет возвращаться...
   За столом стало шумно.
   - Валька у нас красавица. Не то что мы, - говорила Володе сидевшая рядом с ним Люся. - Ей даже сажей мазаться, безобразить себя приходилось, когда мы прятались. Ну, чтоб немцам не бросаться в глаза.
   Она о чем-то задумалась, глядя на Валю, и лицо ее - обычное, чуть курносое, широкоскулое и не броское русское лицо - стало сосредоточенным.
   - Да ты ешь, ешь, подкрепляйся. - Володя подсовывал Люсе то масло, то галеты, то колбасу, то разогретые консервы.
   - А глядишь, и лучше, что мы с Клашей такими уродились, - продолжала она, не слушая Володю и уже обращаясь ко всем. - Там, где мы горе мыкали, только таким и выжить. Ведь шутка сказать, два года мы с Клашей, два года... А хозяин, боров такой! Успевай поворачивайся. И лютый, гадина! Помнишь, Клаша, как он нас прошлую зиму в пролетку свою впряг? Мол, катай-катай! И катали. А что поделаешь?..
   И Люся и Клава были моложе Вали, но выглядели, пожалуй, старше. И руки - большие, красные... Руки крестьянок...
   - Домой бы теперь, домой! - мечтательно произнесла Люся. - Вот поднимемся завтра и в дороженьку. Не верится! И что-то там у нас, что осталось?..
   - А вы давно познакомились? - поинтересовался я у Вали.
   - Нет, недавно, - сказала она. - Уже во время штурма Бреслау. А так работали в разных местах...
   Мне надо было заступать на пост, сменять Сашу.
   Я вышел на улицу. Моросил дождь. Над Бреслау, который казался сейчас очень далеким, полыхали зарницы. А у нас тишина.
   Саша ждал меня:
   - Там весело?
   - Иди. Только началось.
   - Пойду, а то холодно.
   - Иди, иди...
   Я заступил на пост и стал прогуливаться по улице, чтобы не слышать доносившихся из нашего дома веселых голосов. А там уже вовсю шумели, и пели, и звучала музыка...
   Когда ходишь, время идет быстрее и не так скучно.
   Приблизительно через час веселье в нашем доме закончилось, и ребята высыпали на улицу.
   - Опять слякоть.
   - Завтра помесим тесто!
   Несколько ребят пошли провожать женщин. Хильда семенила за ними.
   Последними из дома вышли Володя и Валя. Володя держал ее под руку.
   - Ах вот где вы, юноша! - воскликнула она. - Адью! Зай гезунд, кнабе!*
   _______________
   * Будь здоров, мальчик! (нем.)
   Валя да и Володя были порядком навеселе.
   Они направились в сторону дома, где остановились женщины. До меня донеслись их голоса.
   - Нет, сейчас нельзя. Позже. После отбоя... - говорил Володя.
   - Я усну. Я так устала...
   - В конце концов можешь ты подождать полчаса?
   Я не заметил, как подошел лейтенант Соколов, возвращавшийся с дежурства в штабе.
   - С кем это там Протопопов?
   - Простите, товарищ лейтенант! Здесь три женщины из Бреслау вырвались, - объяснил я, - из наших угнанных. И еще немка с ними. Ужинали вместе, сейчас домой пошли...
   - Это я слышал, а Протопопов с кем из них? Как ее зовут? Не слыхал? В голосе Соколова вдруг прозвучало беспокойство.
   - Это Валя такая, Валентина, - сказал я. - Она из Орла, кажется.
   - Валентина?
   Я не успел сообразить, как Соколов решительной походкой направился туда, где только что стояли Володя и Валя.
   Потом я услышал дикий женский крик. В испуге ко мне подбежал Володя:
   - Что он, рехнулся? Что случилось? Сумасшедший!
   Я тоже ничего не мог понять.
   - Он спросил, как зовут ее. Я ответил...
   Володя был похож сейчас на обиженного ребенка. Губы надуты, и в глазах чуть ли не слезы.
   - Да брось! - сказал я. - Давай лучше закурим.
   - Тебе хорошо говорить... А у меня все на мази было... И все из-за этого...
   Меня не меньше Володи беспокоило случившееся.
   - Придет лейтенант - наверно, скажет, что и почему.
   Возвратились ребята, провожавшие Люсю и Клаву.
   - Что произошло? Она бежит, орет, а он идет за ней и кричит: "Стой! Не трону! Стой!"
   Володя продолжал ворчать:
   - И надо же в такой момент...
   Наутро Люся и Клава недоумевали:
   - Может, они знакомые были? С Валькой-то?
   - Как убежала вчера, так и не пришла. Не ночевала!
   - А ваш лейтенант ничего вам не сказал?
   - Куда же она денется теперь? Неужто одна ушла?
   - Не ровен час, путалась с немцами...
   - И такие были... Одним каторга, а другим удовольствие. Пристраивалась...
   - Красавица! Нечего сказать!
   - Нет, что-то здесь... Не может так...
   - А ведь какой прикидывалась!
   Мы недоумевали не меньше женщин. Лейтенант Соколов ни вчера, ни сегодня, после подъема и когда мы завтракали, не проронил ни слова.
   И вдруг Хильда, молча стоявшая с женщинами, тихо произнесла:
   - Зи вар ди фрау айнес дойчен СС оффициере! Зи загте мир зелбст унд бат швайген! Абер их каните зи фрюер бис цум айнтритт дер руссен!*
   _______________
   * Она была женой немецкого офицера СС! Она сама мне сказала и просила молчать! Но я знала их и видела раньше, до прихода русских! (нем.)
   Через два дня нам с лейтенантом Соколовым удалось вырваться в Лигниц. Мы ехали на попутных, и всю дорогу комвзвода молчал. Обронил лишь несколько слов:
   - Проголосуем!
   - Влезай!
   - Здесь сойдем...
   - Теперь близко...
   Я смотрел на Соколова и не узнавал его.
   Он постарел за эти дни, осунулся. Морщины под глазами. Седина. Или я не замечал ее прежде? Нет, прежде у него не было ни одного седого волоса. Да и рано: ведь лейтенанту тридцать два.
   Когда мы сошли на повороте, чтобы поймать следующую машину, Соколов долго тер глаза. Видно, они болели от бессонницы. И потом, в Лигнице, тоже тер их. И глаза его стали красными, воспаленными и еще более старыми.
   По существу, я совсем не знал Соколова, но в нем было для меня что-то притягательное. Люди, ясные с первого взгляда, наверное, не так интересны.
   Но вот что происходило сейчас с Соколовым? О чем он мучительно думал? Чем терзался? И что значила для него эта встреча с Валей-Валентиной?
   Уже когда мы сидели в госпитале у Бунькова, я все ждал: вот сейчас он заговорит об этом, ведь друзья...
   Но разговор шел обычный - о здоровье старшего лейтенанта, о дивизионе, о делах на фронте, о союзниках, которые наконец-то раскачались со вторым фронтом. И Соколов не вспоминал случившегося.
   Я ёрзал на стуле рядом с койкой старшего лейтенанта, без конца поправляя сползавший с моих плеч халат. Палата выздоравливающих, в которой лежал Буньков, гудела. Забивали "козла". Сражались в шахматы. Смеялись, рассказывая что-то забавное. Шелестели газеты. Стучали костыли. Скрипели койки.
   Дважды зашла сестра, сказав предостерегающе:
   - Мальчики!
   Ее не слушали. Только один из выздоравливающих оторвался от домино и бросил:
   - Гоните! Хоть сейчас! С радостью превеликой!
   Буньков рассказывал:
   - ...А затем вот сюда перевели. Здесь поживее, сам видишь. И народ хороший, веселый. Надоело только всем. И в самом деле обидно. Война к финишу идет, а мы тут загораем! Бока пролеживаем...
   Потом взглянул на меня:
   - Миш, чего мы парня мучаем? Смотри, извелся совсем. Давай отпустим. А обратно вы завтра?
   - Завтра утром, - подтвердил Соколов. - Куда же сегодня?..
   - Да, поздно, - согласился старший лейтенант. - Так ты беги. Вот и адрес припас.
   Он достал из тумбочки клочок газеты.
   - Я еще к Петрову зайду, - сказал я, принимая бумажку.
   - А Петров, он в третьем отделении, двадцать седьмая палата. Это соседний корпус слева. Третий этаж. Забеги да и привет передай от нас.
   Мы договорились с Соколовым встретиться утром, в восемь, у госпиталя.
   Макака, увидев меня, пустил слезу.
   - Через часок к тебе еще лейтенант Соколов зайдет. Он здесь, сообщил я.
   Витя поправился на госпитальных харчах и даже как-то посолиднел.
   - Дней через десять обещают отпустить. Представляешь? А Буньков! О, какой Буньков! Я просто влюбился в него. Представляешь, ранение у него серьезное, не то что у меня, а он мне каждый день записки присылал. Смешные такие: мол, не унывай, Макака, мы еще с тобой повоюем, даже после операции. А потом заходить стал, и во дворе мы каждый день встречаемся. Я прямо не знаю, как его и благодарить. Никогда не думал, что он такой!
   Макака рассказывал взахлеб, и взахлеб спрашивал, и опять рассказывал.
   - А у нас Шукурбек... И так глупо... - сказал я.
   За окном, будто отдыхая от прожитого трудного дня, тяжело дремал город. Огромный, почти не тронутый войной, он вяло дымил трубами заводов и фабрик, стучал сапогами солдат, трепетал флагами и транспарантами, шелестел метлами - немцы подметали мостовые и тротуары. Шли по улицам люди - взрослые и дети. Закрывались ставни уже работающих магазинов. Проносились штабные машины. Шумели воробьи. И вороны на огромных старых деревьях галдели, готовясь на ночной покой. А в окнах домов, где уже жили люди, опускались шторы. Сейчас электростанция даст ток.
   В ворота госпиталя, а их трое, въезжали и выезжали санитарные машины. Из машин прибывающих выносили и выводили раненых.
   - Осторожно. Берем. Заноси влево. Осторожно, осторожно! Давай. Беру, - глухо аукал двор.
   Санитарный порожняк уходил обратно, обгоняя армейские колонны, шедшие через город к автостраде Бреслау - Берлин. И пустые санитарные машины, и войсковые колонны спешили к фронту.
   А когда над Лигницем опустился вечер, из ворот госпиталя выехала крытая машина. Никто не видел, как она была загружена, как трое солдат с лопатами и фонарем сели в кузов. Выбравшись за черту города, машина свернула на грунтовую дорогу и остановилась у небольшой высотки. Здесь уже был готов ров, напоминающий несколько увеличенный в поперечнике окоп.
   Трое солдат и водитель вынули из машины пять мешкообразных тел и осторожно положили их в ров, с самого края, одно на другое. Затем взяли лопаты и присыпали их чуть-чуть землей.
   - Бумажка где? - спросил один из них, спустившийся на дно рва.
   - Тут, - прозвучало сверху. - На!
   Он положил бумажку на землю. Потом покопался вокруг, нашел камешек и придавил им бумажку:
   - Фонарь подайте-ка, проверю.
   Ему опустили фонарь. Солдат рукой подровнял землю, присыпав торчащие из нее волосы, и еще раз перечитал бумажку: "4.03.45 г. Похоронены к-цы Хомутов, Анжибеков, Свирлин, с-т Савинков, мл. сержант Сойкин. Место свободно".
   - Кажись, все верно. Подсобите подняться.
   Солдат вылез из рва, и все молча закурили. Затоптав сапогами окурки, пошли к машине.
   - Небось на сегодня всё.
   - Посмотрим. До утра-то еще вон сколько!..
   Мне все хотелось сказать ей, что я свободен до утра. Но я видел ее усталое лицо и помимо воли поглядывал на руку. Десять часов. Двадцать минут одиннадцатого. Без десяти одиннадцать. Пятнадцать минут двенадцатого. Двадцать пять...
   Пролетело уже три часа, но я не заметил их. Мы сидели совсем одни в большой квартире, и мне казалось, что мы только что встретились и ни о чем еще не успели поговорить. Она старалась быть хозяйкой этой чужой для нее и непривычной для меня квартиры и угощала меня чем-то, и поила чаем, и опять бегала на кухню. А я все думал и думал об одном: идет время, время идет... и - уходит.
   - Мне пора, пожалуй, - наконец сказал я, еще раз взглянув на часы: Без двадцати двенадцать...
   - Ну что ж. - Она тоже встала. - Спасибо тебе большое, что ты приехал. Ты знаешь, как я рада...
   Мы вышли из комнаты в прихожую и стояли у двери, вдруг она вспомнила что-то и смутилась:
   - Ах, какая же я! Ведь у меня есть что-то... Специально берегла... И забыла. Может, на дорогу?
   Не снимая шинели, я вернулся вместе с ней в комнату, подождал, пока она принесет из кухни это "что-то", и мы подняли стаканы:
   - За встречу! Нашу... - сказала она. - И не сердись, что я - такая...
   - За встречу! И... - Мне хотелось сказать ей еще какие-то слова. - И за то, чтоб мы встретились еще!
   Мы опять попрощались у двери. Она вышла на лестницу проводить меня.
   - Ты куришь? - Кажется, она удивилась, когда увидела, что я скручиваю самокрутку. - Да, а ты куда сейчас? Неужели обратно, так поздно?
   Я остановился, не зная, что ответить.
   Куда я?
   Бродить по улицам до утра, но на улицах наверняка ночные патрули, и что я буду объяснять им, показывая свою увольнительную? Или шмыгнуть в какой-нибудь дом, где есть пустые квартиры? Квартир таких много, но как я найду сейчас такую? Ведь можно напороться?
   - Так почему ты молчишь? - спросила она.
   - А я не знаю куда, - признался я. - У меня до утра... До восьми ноль-ноль... Свободное время. Так мы договорились.
   - Ты с ума сошел! - Она потащила меня обратно в квартиру. - Какой же ты, право. И я хороша. Ну как ты так можешь! Неужели мы не устроимся? Здесь пять комнат. И мне не так будет страшно... Ведь я трусиха!..
   - Но ты же не одна, - сказал я, вспомнив ее слова о подругах, с которыми она квартирует.
   - Девочки сегодня дежурят, я смерть как боюсь одна, да в такой квартире!
   Она стянула с меня шинель, потащила в комнату.
   - Вот здесь... Я постелю тебе. Одну минуточку. Тебе будет хорошо. Вот пепельница. Кури!
   Пепельница была теперь у меня в руках. Я не знал, куда поставить ее, чтобы закурить. А курить хотелось безумно.
   - Поставь, - сказала она, почувствовав мою растерянность, взяла у меня пепельницу и сама опустила ее на какую-то тумбочку.
   Мне показалось или хотелось, чтоб это было так, что она как-то неестественно долго смотрела мне в глаза.
   - Помнишь, я говорила тебе тогда, в Ярошевицах, на кухне... Не сердись, но я скажу тебе честно: ведь раньше я никогда не любила тебя... А сейчас не знаю... Я где-то читала, что вторая любовь бывает настоящей... Может, что так... Только молчи и ничего не говори сейчас... Хорошо?.. Подожди, я сейчас разберу...
   Я молчал.
   Она все сделала, оставив меня одного в соседней комнате и сказав "спокойной ночи". Я настолько был обескуражен, что все продолжал стоять возле широкой белоснежной постели, боясь пошевельнуться. Она постелила чистую простыню, надела свежие наволочки и прикрыла постель традиционной немецкой пуховой периной. А я не знал, что делать: неужели расстегнуть ремень, размотать обмотки, снять ботинки и забраться на этакую кровать как есть, в гимнастерке и галифе?