Белокопытов Александр. Рассказы о литературном институте

   А за кулисами в этот момент шла последняя подготовительная работа самый ажиотаж, всем было не до какого-то Гребенкина, чтоб его выслеживать и ловить...
   Когда Роберт Рождественский - он был назначен ведущим - только собрался выйти на сцену открыть вечер, вперед, как метеор, вылетел Гребенкин и торжественно объявил:
   - Я - Илья Гребенкин! И сегодня я открываю новый сезон в ЦДЛ! - и сбросил пальто...
   Все, по ту и по эту сторону, смотрели на него изумленно и в полном недоумении: что происходит? кто это такой? Рождественский и другие руководители мероприятия заметались в панике... В зале непонимающе захихикали... Кто-то предположил, что это, наверное, свежий ветер перестройки и мужика специально загримировали под голого, для новизны и остроты восприятия, значит - так надо. Все дружно захлопали и зааплодировали...
   Илья громко начал читать "Каннибалов" - свое знаменитое стихотворение... Немедленно вышел Рождественнский и попытался увести его... Он не дался и начал аппелировать к народу... Рождественский попытался что-то глупо объяснить, потом развел руками и ушел... В зале поднялся хохот... Гребенкин улыбнулся и продолжил чтение... После этого выходили еще именитые писатели. Давили его авторитетом, пугали, но он лишь небрежно отмахивался, бегал по сцене и уйти отказался...
   Рождественский в отчаянье ломал себе пальцы вместе с руками... В зале, помимо почтенной публики, сидела в ложе Раиса Горбачева с женой индийского посла... Они были приглашены в качестве почетных гостей...
   В изнеможении Рождественский вышел еще раз и сказал:
   - Илья, я - сам поэт, я вас очень понимаю... Но сейчас уйдите, пожалуйста, со сцены и посидите пока на стульчике... А потом мы вам слово дадим. Обязательно дадим!
   Наивный человек был Рождественский. Гребенкин категорически отказался и перешел к "Книге изречений"... А именно - к главе "О лишении девственности"... Запахло жареным. Все наконец поняли, что мужик-то - не загримированный, а - голый! Натурально - голяком! В зале поднялся хохот и визг... Обстановка накалилась до предела... Была немедленно вызвана милиция... Она не замедлила приехать.
   Увидев появившиеся милицейские фуражки и торопливо жестикулирующего Рождественского, Гребенкин понял, что грядет развязка, и прочитал ударное четверостишье "Десятиклассницы": "В школу идут на мучение, дрыгая глупыми ляжками... А на линейках и митингах всем им потыкаться хочется..." После чего показал зад народу, нагнулся и торжественно произнес:
   - Это - СП СССР! Прошу всех вступать в ряды СП СССР!
   В зале поднялся рев! Милиция кинулась к нему и унесла со сцены. Раздались дружные и продолжительные аплодисменты...
   На следующий день радио "Свободная Европа" передало: "Перестройка в России началась с того, что новый сезон в ЦЦЛ открывал голый мужик!"
   Гребенкина увезли в Бутырку... Держали больше двух месяцев. Пытались расколоть насчет надписи: кто писал? Меня он - не сдал. Ну, он мне слово дал, я особенно не удивился.
   Потом уже, через полгода примерно, он рассказал, что пытали его действительно сильно, любыми способами хотели расколоть, кто помог с писаниной? Но он твердо стоял на своем: он сам. А человек он всегда был упорный, до маниакальности, выстоял... Несколько раз возили на обследование в институт Сербского... Потом на три месяца отправили на принудительное лечение в дурдом... Потом - отпустили...
   Я думаю, что здорово ему помогла здесь перестройка, сделай он это чуть раньше, его бы обязательно законопатили надолго, прежде всего - за идеологический подрыв... Вычислили бы и меня... Так что перестройке на тот момент: спасибо. Ну, тогда она еще совсем юная, нежная была, никто и не думал, что скоро она в такого монстра выродится... А тогда такие мероприятия и акции были еще в диковинку и воспринимались на ура. Это потом уже многие начнут бегать голяком, гадить на столах, разводить педерастию и все это будет в порядке вещей, никого уже ничем не удивишь. Так что Илья Гребенкин был - первопроходец. За что ему и лавры. А остальные - фуфло.
   Выйдя на волю, он ничуть не изменился. Ни повлияла на него ни Бутырка, ни принудительное лечение... Таким же вышел - бодрым, энергичным, по-прежнему энтузиастом всех хороших и умных дел.
   Конечно же сразу после "открытия сезона" он был отчислен. Но, что самое забавное, продолжал жить в общежитии как ни в чем не бывало... Занялся коммерцией, продавал копченую свинину, а потом - перешел на торговлю книгами, разжился немного деньгами...
   И иногда, посиживая вечером за чаем, рассуждал, чтобы еще такое выкинуть и отчебучить, чтоб произвести фурор?.. Но ничего более оригинального придумать не мог. Да и что можно уже придумать после славного выхода на сцену ЦДЛа? Конечно - ничего.
   Перестройка к этому времени как раз вошла в полную силу, в самый раж... Рвала на части и метала все вокруг: и судьбы, и самих людей... И скоро жизни нашей, беспечной, - пришел конец. Всех, кто не студент повыгоняли из общежития... И хороших, и плохих... А плохих у нас не было... Все разъехались, кто куда... Выпали в открытый космос, рассеялись в пространстве...
   А Илья Гребенкин в Казахстан направился, к Байконуру поближе... Там хорошо.
   ТЕЛЕФОННЫЕ РОМАНЫ
   Хорошая штука телефон. Связь с миром. В общежитии у нас на каждом этаже висел. Быстро, удобно! Захотел позвонить знакомым или друзьям, набираешь номер - и ты уже на связи! Ну и говоришь, что в голову взбредет: "Как дела? Как погода?" - и все такое прочее... Всегда есть о чем поговорить-то... Или, допустим, девушке какой-нибудь, вдруг она твоей возлюбленной станет.
   Встретил где-нибудь девушку, воспылал к ней и телефончик взял. При встрече, может быть, еще бы и постеснялся признаться, если трезвый, а пьяному - нельзя, неудобно, еще подумает что-нибудь не то... Скажет: "В первый вечер пришел, а уже - пьяный, нажрался..." А по телефону можно это дело ловко обтяпать. Может, ты застенчивый от природы, еще храбрости не поднабрался. Вот и звонишь ей по телефону, подыскиваешь хорошие слова, сыплешь ими: "Я ж тебя люблю... без ума люблю... об тебе одной думку думаю." А девушка слушает и млеет. Млеет и плывет от счастья. Вот и началась любовь! Произошел, так сказать, солнечный удар. А все - телефон помог. А так еще неизвестно когда бы признался, а по телефону - сразу все выложил. Дело - сделано.
   Часто у нас по телефону начинались и продолжались романы... Кто-то это интимно делал, все нашептывал в трубку, не дай Бог какой ушастый услышит да выдаст великую тайну любовную. А некоторые и не стеснялись, громко разговаривали, любовь свою не скрывали.
   Николай Подмогильный, так тот вообще ничего не скрывал. Так громко разговаривал, даже ревел и трубил в трубку о своей любви, что на всех этажах слышали. А он тогда одной женщиной из секретариата Союза Писателей увлекался. А сам-то уже немолодой был, серьезный мужик, а она - замужняя, а в любви ей горячо, как юноша, признавался, иногда даже со слезами на глазах, потому что у него все искренне было. А если женщина эта чего-нибудь не допонимала, так он тогда мог в сердцах и трубку телефонную с мясом вырвать... Потому что очень сильный был и физически, и в чувствах. Утром поглядят, скажут: "Та-а-к... Кто телефон оборвал? Наверное, Подмогильный опять..." Пойдут к нему. "Ты телефон оборвал?" Коля только вздохнет. "Ну, я... Да вы не беспокойтесь, я исправлю". И, правда, вызовет мастера... Тот - починет, а он - деньги заплатит. Правильно, за любовь надо платить, а иногда и расплачиваться. И так - до следующего раза.
   И Игорь Меламед - знаменитый, известнейший поэт, большой интеллектуал, умница, тоже своих чувств не скрывал. А сам-то вообще тихий, вежливый был, великий скромник. Только на телефоне страсть его настоящая и раскрывалась. Уж какие он рулады пел, какие романсы исполнял! Не каждому такое под силу. Только - настоящему поэту. А уж как он горячо в любви обяснялся: клялся, молил, страдал непритворно, рыдал и плакал взахлеб - никаким актеришкам это неподвластно. Потому что все у него из сердца шло, без фальши. И ведь еще и на колени становился! Никого вокруг не замечал, на всех наплевать. Сам возбужден до крайности, слезы лицо заливают, голова лысоватая сверкает от пота, и еще - на коленях стоит, доказывает своей даме любовь свою неизбывную... Не многие на такое способны. А он - мог. Он в этом плане герой и настоящий рыцарь был. Не какой-нибудь там куртуазный маньерист, а поэт настоящий, не играющий в жизнь, а живущий ею.
   Так что телефон многим людям у нас помогал - устраивал разные хорошие дела, и даже, можно сказать, был вершителем судеб. Раз - две копейки опустил, сделал звонок. И, глядишь, судьба твоя - свершилась.
   Можно было и без двух копеек позвонить... Куда-нибудь, например, в пожарную службу, если подопрет... Приедут пожарные, спросят: "Ну, где тут у вас горит?" Кто-нибудь и скажет, признается, где горит.
   "Да вот, - скажет, - пожар души у меня... Залить его надо... От любви все..." - а в таких делах стесняться никогда не надо. Что поделаешь? Изнемог человек от любви, ничем пожар души не залить, даже пивом не получается, вот и приходится пожарных вызывать, не знает уже к кому обратиться.
   Сейчас - не то. Сейчас везде мобильные телефоны поразвелись. И страсти изменились. Тоже стали - мобильные, скоропалительные и искусственные. Такая же и любовь. Разве встанет сейчас кто-нибудь с мобильником на колени посреди народа, чтоб объясниться в любви? Вряд ли. А если и встанет какой-нибудь дурак, что о нем подумают? Только пальцем у виска покрутят и все. Не поймут. Публика - не та. Нет уже сочувствия и понимания, солидарности нет. Одна только зависть осталась. Слава Богу, мы родились и жили в другое время, когда за две копейки ты мог свою любовь услышать, а потом за пятачок поехать к ней через всю Москву.
   ДРУЖОК НА КОМЕНДАНТСТВЕ
   Был у меня один дружок, из всех дружков - самый дружок! Кто догадается, тому и подсказывать не буду, а кто не знает, тому и говорить нечего.
   Как стал мой дружок у нас в общежитии комендантом, уж он покомендантствовал, будь здоров!
   А то до него коменданты все плохие попадались.
   То один - бывшим ментом окажется, чуть не полковником, непьющим, некурящим, и еще бегает по утрам, чтоб думали, что спортсмен... С ума сойти от такого коменданта. Начинает свои умные порядки в общежитии заводить, следить и надзирать за студентами, а у самого ума-то не было сроду и не ночевало даже. Если кто после двенадцати ночи приходит, домой не пускает. Ночуй, говорит, на улице, если опоздал. Наверное, надзирателем в тюрьме работал. А если кто попытается, мальчишка какой-нибудь, к себе прорваться, лечь побыстрее на кровать да сладким сном заснуть, он руку eму - хрясть! об колено и - сломает. И всем на свете доволен, как будто так и надо. А человек потом в гипсе ходит, а он сюда учиться приехал, ему стихи и прозу писать надо, а тут - рука сломана. Почему? Да комендант поспособствовал. Нужны нам такие коменданты? Нет, конечно. Кое-как от него избавились.
   То другого коменданта где-то найдут, наверное, днем с огнем искали. А у него другая крайность обнаружится: сам выпить любит и еще - вор. Чуть что, какой студентик зазевается, пойдет в душ или в магазин за чаем, дверь забудет закрыть, он - нырь туда и все прет и волокет... То у девушек что-нибудь особо ценное, типа бельишка дорогого, прямо с веревки упрет, то с кухни чайник со свистком приберет, чтоб он у него дома свистел, а то у какого-нибудь раззявы, чудака-книгочея, старинную книгу прошлого века утащит... Уж и за руку его ловили, и урезонивали, а он ни в какую не признается.
   "Это - не я, - говорит, это, наверное, - местные пьяницы". А какие местные пьяницы? Когда, кроме него и его приятеля, - а он всегда с приятелем на пару работал - у нас и пьющих-то нет! а попереть на него нельзя. Он же - комендант. Тоже от него и его дружка кое-как избавились. Хоть бы у государства крали, а то у студентов... Кому это понравится?..
   И вот, наконец, дружок стал комендантом. Правдами-неправдами, но стал. Оттеснил всех других претендентов на комендантство. Свой парень. Поди плохо! А свой своему подлянку не сделает. И - действительно, грех на него студентам было жаловаться, никому он ни в чем не отказывал, всегда навстречу шел. А уж кто только не шел и не ехал в общежитие... Какой-нибудь калека и забулдыга бездомный...И все - приют находили, и жили припеваючи. И гудело общежитие, как улей, только посуда погромыхивала.
   А общежитие - это же семь этажей гигантских, считай, безмерное, много чего сюда влезет. Освободил он комнаты на первом этаже от всякой рухляди и под склады их сдал, чтоб помещение не пустовало. Хорошим людям под книги. Вот люди-то эти хорошие, арендаторы, обрадовались и напихали пачек с книгами под потолок... А он ночью возьмет ключи да пойдет с черного хода со двора еще одни двери были - проверить: какие такие книги привезли, интересно? Может, что новенькое почитать есть? А с книгами тогда плоховато было, голодуха с духовной пищей страшная. А он - великий чтец был, помногу читал. Ну и брал, конечно, что почитать. Прямо пачками читал, взахлеб.
   Или, допустим, стояла мебель в подвале, разная... Не так чтобы новая, но и не старая, кто-то рачительный за многие годы собрал. А он - раз! - и вывез ее в неизвестном направлении... Чтоб место не занимала. А то стоит, только место занимает, не протолкнешься...
   А уж раз помещение в подвале освободилось, почему бы его подо что-нибудь нужное и полезное не приспособить? К примеру, нутрий не развести? У них и мясо диетическое полезное, и шкура хорошая, дорогая.
   А на седьмом этаже почему бы куриц с петухами не развести?
   Там комнат-то - полно! А эти... которые с ВЛК, пусть потеснятся, не у себя дома живут. И, правда - развел... В подвале - нутрий, а на седьмом этаже курятник оборудовал: пустил кур с петухами, пусть поживут... и яйца свои будут, и мясо у них тоже - хорошее, мягкое. Поди плохо!
   Как-то раз часов в пять утра слышу кто-то долбит ко мне в дверь, ломится... Я спросонья: "Кто там?" А оттуда: "Открывай, комендант с проверкой!" Открываю недовольно. "В чем дело, еще рань такая!" Заходит комендант с чайником чая, говорит: "Горе у меня, петух ночью с верхней полки упал... Наверное, заорать хотел, закукарекать, да сорвался в темноте, шею себе свернул... Ну ничего, я его потом нутриям отдам, пусть сожрут. Давай, петуха помянем..." Так и сели и помянули... Нy, коменданту видней. А петуха он действительно нутриям отдал... Так они его и с перьями, и с костями сожрали за милую душу.
   А потом дела начали странные происходить у нас в стране, непонятные превращения, прямо метамарфозы... И в Москве, и в Литинституте тоже, и в общежитии... Какая-то дама объявилась похабная и смазливая по имени Перестройка, стала все вокруг коверкать и корежить, одним - давать, другим - не давать... Конечно, тем, которым ни разу не дала - обидно.
   А тут еще слушок прошел, что скоро все с ног на голову переставится, черное - белым будет, - а дно верхом станет... И у нас в общежитии - тоже. Только вначале основательная чистка произойдет, которая - зачистка называется, всех бывших студентов, что за много лет скопились и приживальщиками живут - вон попросят, а на вахте шлагбаум поставят. А раз так, значит - кончалась лафа, отцвела малина, замечательной жизни пришел конец. Был брошен клич: "Спасайся, кто может!" Все все побросали и побежали кто куда... И комендант, дружок, тоже побежал... А я все никак не мог собраться никуда побежать, некуда было бежать.
   А дружок в Углич убежал, там спрятался... А как раз перед этим его жена бросила, в Казахстан сбежала... Только он отлучился дня на два, она и сбежала...И детей с собой забрала, и все богатство, им накопленное, вывезла... Он из командировки вернулся - глядь - одни голые стены дома остались... И ни грамма богатства, все надо с нуля начинать.
   А я на его жену тогда сильно обиделся. Она, уезжая, и мои вещи прихватила... Я у него на сохранении костюм вельветовый держал. Мне его брат подарил. Однажды приехал, поглядел на мое житье и говорит: " Что ж это у тебя ни одного костюма даже нет? А если куда пригласят на торжество, в чем ты пойдешь, в трико, что ли?" И купил мне костюм на Рижском рынке, и подарил... А я его даже ни разу и надеть не успел, отдал дружку на сохранение... Так он, ни разу ненадеванный, уехал в Казахстан... И еще книги мои уехали... А книги мне особенно жалко - трехтомник Афанасьева "Народные русские сказки". Так что никогда не знаешь, с какой стороны тебя беда поджидает. Но на дружка я не грешу, жена виновата. А жены всегда во всем виноваты.
   А я тогда в Сибирь убежал, там спасался... Потом кое-как опять в Москву пролез, пробрался... Стал с дружком в Угличе перезваниваться. А он сам часто мне названивал. Часа в три ночи. Как выпьет лишнюю порцию чаю, так и названивает... Подо-о-лгу разговаривает, минут по сорок... Он там сейчас богатство с нуля начал собирать... А потом вдруг перестал звонить. С год уже не звонит, наверное, занят очень, богатство собирает... Но я - не в обиде. На дружков - не обижаются.
   Так что, хороший у меня был дружок, дай Бог каждому таких дружков! Ни днем, ни ночью мне покоя не давал!
   ЕВРЕИ, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ!
   Слушатели ВЛК были обычно постарше нас, студентов-очников, и по возрасту, и уж, конечно же, по рангу - почти все они приехали готовыми членами Союза писателей или должны были вот-вот ими стать. И жили они повыше нас, на седьмом этаже. По одному. У каждого был отдельный кабинет, он же - и спальня. Так что почета им было больше.
   А так, в принципе, ничем они от нас не отличались. У них тоже - и умных, и дураков, и хитрых, всяких хватало... бегали они, в основном, по редакциям... Бились, как рыбы об лед, хотели побыстрее опубликоваться в столичных издательствах. Кому-то это удавалось, кому-то - нет. Так что мы за время учебы на них вдоволь нагляделись, а они - на нас. Можно сказать, смотринами все остались довольны.
   С приходом очередной смены ВЛК, - или ВЛКашников, приходят новые люди... Все они - pазные... Одни - интересны, другие - не очень. Я не оцениваю их таланты, а говорю о них прежде всего - как просто о людях. Нам, очникам, за пять-шесть лет обучения - умный очник, чтоб затянуть расставание, берет ещe академический отпуск - удается посмотреть на три их выпуска.
   Кого только мы не перевидали за время нашей учебы! Самый крепкий, серьезный и основательный их курс тот был, с которым мы жили бок о бок, став наконец студентами. Гена Ненашев, Витя Кузнецов - северяне, Коля Шипилов - сибиряк, и другие... Я говорю о тех, кто мне был близок по духу, по крайней мере, я так считал. Все они были взрослые, матерые мужики и все делали по-мужски крепко и надежно, прежде всего в прозе, конечно... Потом курсы как-то пожиже пошли, помоложе, сероватые и хитроватые...
   И вот пришла третья смена ВЛКашников... Возвышался среди них буйным нравом и колоритной внешностью один только Игорь Тюленев, поэт из Перми... Была еще группа переводчиков - человек десять - с русского языка на иврит и - наоборот. Поначалу это казалось странным. Зачем переводить что-то с русского на иврит, когда многие живущие в Израиле - выходцы из России, прекрасно читают и понимают по-русски? Потом перестало казаться странным привыкли к ним. Значит, это - кому-нибудь нужно. Раз поступили, пусть учатся переводческому делу и переводят потом русскую литературу на иврит, а особо талантливые книги с иврита - на русский язык. И произойдет хороший культурный обмен. Все переводчики, за исключением одного или двух, были евреи.
   И еще увидел я среди третьей смены ВЛК одного человека, очень уж грустного, даже какого-то неприкаянного... Он как-то и не особенно радовался, что поступил на BЛK, не излучал радость и довольство, - а были и такие, - не был ни деловитым, ни ухватистым... А все больше как-то ошалело оглядывался вокруг с немым вопросом: куда я попал, елки-палки? Среди всех сокурсников он был, пожалуй, самым старшим по возрасту, лицо у него было самое простое - со следами шрамов и в ранних морщинах, и чувствовал он себя постоянно не в своей тарелке. Я подумал, что он скорее всего откуда-то из глубинки приехал, издалека.
   Так и оказалось, что он издалека, с Сахалина. А Сахалин это о-го-го где! Только за одно расстояние, что он преодолел, его уважать можно. Звали его Валерий Гордеич. На Сахалине у него осталась девушка - любимая женщина, с редким и чудным именем Кира.
   Часто он ходил пьяненький... Нo и когда был пьяненький, веселее не становился, только жаловался вслух, слегка грассируя: "Кира! Где ты? Забери меня отсюда! Я здесь умру!"
   И пел одну и ту же песню: "На колидоре - музыка играет, а я один стою на берегу..." - и шумно вздыхал, и плакал натурально - сыпал слезами, и мотал головой... Исполняя песню, произносил он именно "на колидоре", так подсказывала ему душа... Когда я слышу, что вместо "коридор" говорят "колидор", я останавливаюсь... Мне это - как бальзам на душу, именно так часто произносят его у нас в Сибири... Особенно люди, которые постарше. Для меня это - родное слово.
   Однажды у него случилась большая радость: на два дня заехала любимая женщина Кира.
   Но он был так возбужден от радости, что не смог с ней нормально пообщаться... Тo к ним постоянно долбились сокурсники, чтобы посмотреть на Kирy, то - он сам рвался куда-то... Совершенно ошалевший от счастья, выскакивал в коридор и кричал:
   - Ко мне Кира приехала! - об этом он был готов кричать на весь мир.
   Потом Кира уехала... Он совсем загрустил и затосковал... Стал выпивать лишнего... И чаще бить себя кулаком в грудь и говорить: " Я - гвардии старшина морской пехоты, понял!" - доказывая кому-то свою правоту. Все это в большей мере было вызвано тоской по Кире, а не какой-то природной агрессивностью. Человек он был не конфликтный, даже деликатный, особенно, когда трезвый. И действительно - гвардии старшина морской пехоты. Значит имел право кое-кому и напомнить об этом, если была нужда.
   В институт он иногда ходил, посещал курсы, но грусть и тоска его не оставляли... По Кире или по Сахалину? Неизвестно... Вот он и завивал горе веревочкой - выпивал, чтоб забыться... И правильно делал. Я сам иногда так поступал, когда слишком грусть по Сибири заедала... И правда, - легче становилось.
   Со всеми своими сокурсниками он был в ровных отношениях, но особенно дружен и ласков был почему-то с евреями - с группой переводчиков. Считали они его своим парнем, и если и боялись, то совсем немного. Ладились у него с ними отношения. Хоть он иногда и грозил им пальцем и выговаривал как бы в шутку: "Вы все здесь в Москве на ВЛК только для того собрались, чтобы побыстрее из России в Израиль удрать! Я все знаю!" Они и деньгами его ссужали... Не помногу, - много у них никогда не было, - но десятку в долг могли дать.
   И вот однажды выкинул он такую штуку. Часа в три ночи, выпив лишнего, пошел биться в двери, где жили евреи... Нет, не ломал, но колотил громко, долго стучался и кричал приказным тоном:
   - Евреи, выходи строиться! Я - гвардии старшина морской пехоты! - И членораздельно называл свое имя, отчество и фамилию.
   Евреи - не открылись. Опасное дело... Сидели тихо, как мышки. Неизвестно, что хотел этот человек, для чего построить?.. Потом он успокоился и пошел спать... Но дело было сделано.
   Утром в институте на него настучали сразу несколько человек. Но он уже был готов к этому. Он никого не боялся. Он проснулся с уже принятым для себя твердым решением: уйти с курсов.
   Пусть они хоть самые высшие курсы на свете. Не будет он учиться. Не желает. Поедет к себе на Сахалин. К Кире.
   С тем и поехал к обеду в Литинститут... А там уже за ночной дебош, почти погром, решили его отчислить... А тут он сам - с заявлением об уходе... И вопрос был благополучно закрыт.
   Он и уехал с большим удовольствием... Дождался денег с Сахалина, от Киры - и улетел. И правильно. Нечего в Москве делать. Чем раньше уехал тем больше здоровья сберег. А в Литинституте здоровье потерять - очень даже просто можно. Пусть там стихи пишет. Он - на поэтическом семинаре учился. Там это дело лучше всего пойдет, и тоски не будет - Кира рядом.
   А в отношении евреев он прав оказался! Когда говорил, что они в Москву только для того собрались, чтоб подготовиться к отъезду из России... Кто в Израиль, кто в Америку... Из Москвы - легче. Тогда еще были сложности с выездом. Чем они активно и занимались: оформляли документы на выезд... И попутно - учились, переводческое дело осваивали. Авось, пригодится... А как только получили дипломы, так сразу все и выехали вон из России... Как в воду глядел Валерий Гордеич!
   ХАРЛАМПИЙ ЕРМАКОВ
   Попалась мне однажды в руки газета... Я что-то кушать сел, а газетку снизу разложил, чтоб стол крошками не закидать и не заляпать. Почти скатерть получилась, как в ресторане. Сижу, как в ресторане, кушаю, стол крошками не закидываю, не заляпываю, все на скатерть валится...
   Вдруг гляжу, а в газете-то, как раз на развороте, публикация о Шолохове и о его знаменитом романе "Тихий Дон", какие-то новые материалы... А я на них пир устроил! Прекратил я быстро это безобразие, извлек газетку, прочитал пару строк - и сразу есть перестал, читать сел.
   Оказалось, что у Григория Мелехова реальный прототип был - Xарлампий Ермаков! Жив был еще и после гражданской войны. Жил на Дону, у себя в станице, занимался мирным трудом. Пока в очередной раз его не арестовали, а его несколько раз арестовывали, - и не расстреляли. Шолохов с ним неоднократно встречался, разговаривал и письмами сообщался. Ермаков действительно метался то к белым, то к красным, так в метаниях и поисках и прошла его жизнь.