Белокопытов Александр. Рассказы о литературном институте

   Кое-как закончил он институт, получил вожделенный диплом, прошел азбуку писательства, а толку нет. Отопрет ворох писанины в редакцию, а те опять не берут, опять чушь, говорят. Что делать? С редакторами волками не поспоришь.
   Тут подсказал ему один знакомый писателишка:
   - Ты вот пытаешься все под Льва Толстого работать, писать в классической манере, так?
   - Ну, так... - сконфузился мужик.
   - Ну, не Толстые мы с тобой, понятно, хоть ты тресни, оттого одна чушь собачья и выходит. Да и не модно это сейчас, сейчас чернуху-порнуху подавай, чтобы перца побольше было.
   - Перца?
   - Ага, чтоб все было кровью залито, а из крови сплошной секс торчал, читатель нынче опростился, живет одними инстинктами, оттого везде и установка на его низменные чувства. Вот, погляди на меня, накатал я романишко, напихал в него побольше дерьма, и худо-бедно, но издал.
   Призадумался мужик, это что ж получается, пытался он писать о категориях вечных, о добре и зле, пусть и выходило пока коряво, графомания, а тут оказывается, никого это больше не интересует, чистая порнография требуется, ладно... Сел он за машинку, поднатужился, за ночь рассказ состряпал, назвал его позаковыристей, отпер в новомодный журнал, стал ждать ответа. Долго не прошло, звонят ему:
   - Ваш рассказ нам очень даже к месту пришелся, будем печатать. Нет ли еще такого дерьма?
   Ну, а уж как рассказ напечатали, заинтересовались им наперебой и издатели, и критики, и разная другая шушера: кто такой из молодых да ранний, почему раньше не слыхали?
   Увидев такое дело, разорвал мужик рубаху до пупа для азарта, снова прыг за машинку и давай по клавишам наяривать, свету белого не видит, весь в работе по уши, как Достоевский. Новые знакомые теребят его по телефону:
   - Брось ты это дело, наше от нас не уйдет, пойдем вина попьем, с девками побалуемся.
   А он - нет, пыхтит за машинкой, ни на что не обращает внимания. Месяц хлестался, наворочал роман, по объему с "Капитал" будет, сам удивился, не зря раньше много читал, печатное слово любил. Назвал его побойчее, отволок в издательство. Долго не прошло, звонят ему:
   - Очень нам ваша писанина подошла, будем немедленно печатать!
   А уж когда издали его, и вправду стал он знаменитым. На собратьев-писателей, которые раньше с ним погано обращались, стал с презрением смотреть, на других с ленивой прохладцей. Купил себе два пиджака, один кожаный, другой бархатный, отпустил волосы до плеч, немытыми стал их за уши зачесывать, чтоб свою индивидуальность подчеркнуть, в закрытые клубы ходить, тусоваться... Женщины на него, как волчицы, бросаться стали... Вот она слава, жар-птица! Лауреатство, правда, на задний план отошло... Да и не до него пока, некогда о нем думать, писать надо. Много желающих его издать, а желающих почитать - еще больше.
   Одно только непонятно. Зачем преподователи, недотепы эти, пока его на писателя учили, все о каких-то принципах в литературе твердили и талдычили: классика да традиция, психологизм и лиризм?.. Какой к черту! Порнография, одна только порнография! Отсталые люди! А мужик - мэтром стал, по имени-отчеству его теперь навеличивают, хочет он взяться в Литинституте семинар вести, учить молодежь уму-разуму.
   ТАКСОПАРК 13,
   ТАНЯ И ПЯТЬ ФУНТОВ
   Хорошо нынче пьющему человеку! Пошел в любое время суток, культурно отоварился и празднуй праздник, который всегда с тобой! И устремляйся на крыльях мечты - куда ни пожелаешь! Хоть в Париж, хоть в Стамбул, хоть - к теще на блины...
   А ведь совсем еще недавно - всего лет десять-пятнадцать назад лютовали, бесчинствовали и возмущали бедное сердце времена "сухого закона", когда добыть волшебное зелье было весьма непросто, за свои кровные денежки надо было и покланяться, и поунижаться всласть, и ноги сбить... Трудно жилось нашему брату! Ох, как трудно!
   Властвовало тогда над умами и сердцами могучее слово "таксопарк". Произносилось оно почти с благоговением и звучало в ушах маршем Мендельсона... Потому как взять было больше - негде. И шел, и брел в таксопарк народ со всего околотка... И стар, и млад, и мент, и интеллигент - все, кому не терпится залить пожар души... А что заливать его периодически необходимо, дабы от восторга жизни с ума не сойти, теперь всякому известно, даже и самим наркологам.
   В конце концов, ведь иногда и просто хочется выпить, к примеру, после тяжелой физической или умственной работы с устатку. И студенту - в том числе. Студент - тоже человек. А где ее, голубушку, взять, если больше негде? - В таксопарке. - Какой у тебя под боком? - Да, тринадцатый. - О, здорово, дуй бегом в тринадцатый! И идут, и бегут, и дуют в тринадцатый день и ночь, не дают бутлегерам передышку, мужчины и женщины, шофера и фраера - все, кому не лень... А откуда ж лени-то взяться, когда душа горит? А душа, как известно, - организация тонкая, ее беречь надо.
   Вот в это самое многотрудное, неблагодарное время, когда царствовал повсеместно алкогольный царь-голод, и угораздило нас, несмышленышей, поступить в столичное заведение с творческим уклоном и поселиться по законному праву в общежитии на стыке улиц Руставели и Добролюбова. И окажись же оно - час от часу не легче! - в трех минутах ходьбы от таксопарка 13. Вот незадача! Ан ничего не поделаешь, или не попишешь, как говорят люди, склонные к сочинительству. И скоро попали мы, горемычные, в этот гибельный водоворот, завертело нас, затянуло, чтоб ему ни дна ни покрышки! И пошла коловерть! Уж сколько денег туда было переношено - и хрустящих, новых, с барской небрежностью брошенных в лапы загребущие, и последних, нищих - немерено! А уж сколько добрых вещей, ни разу не надеванных, перетаскано и отдано за бесценок - страшно подумать! Но проходили дни, просыхали похмельные слезы, плохое забывалось, а к безрассудным тратам и потерям приходилось относиться с бесшабашной удалью: не бери, друг, ничего в голову, не принимай близко к сердцу, все что пропито - все в дело произведено. Главное: не заржавело. Вспоминаю северян, крепких, матерых мужиков-магаданцев, слушателей Высших литературных курсов. По возрасту они были много старше нас, давно уже состоялись как писатели и заниматься ученьем, которое - свет, приехали сюда просто по недоразумению. Так вот, они никогда не ходили в таксопарк за одной или двумя бутылками. Они брали рюкзак и набивали его под завязку, покупали сразу ящик. Серьезные были ребята. И был им с нашей стороны почет и уважение. Так что не зарастала к таксопарку тропа народного ликования. Не было у нее такой возможности. Шли по ней безвестные герои и мы не отставали.
   Но случалось и так, что таксопарк вдруг обессиливал и замирал, наступали в нем постные дни. Творилось это безобразие обычно после праздников, все было вычерпано до дна, бутлегеры брали тайм-аут. Волей-неволей, приходилось жить всухомятку. Да и денег уже ни у кого из нас не оставалось, все спалили - дотла. Даже у людей трезвого образа жизни невозможно было перехватить. Подойдешь бывало, к интеллигентным девицам, спросишь подобострастно: "Нельзя ли у вас ефимками одолжиться? А то по наивности и недоразумению продули свои, просвистели, впали в крайнюю бедность". Сам подумаешь: "хорошо бы чаек с сахарком организовать да помечтать о чем-то светлом, высоком." А они поглядят на тебя лучезарными глазами и ответят, как ножом отрежут: "А нет вам никаких ефимок!". "Ну нет, так нет, извините великодушно", - разведешь руками и пойдешь восвояси... В такие дни наступало в общежитии тягостное затишье. Одни-прятались по кельям, боялись людей, другие, наоборот, - бродили по коридорам, как тени, присмиревшие и как бы просветленные. Оставалось одно: терпеть, самоуничижаться, взывать к сочувствию свыше или отсыпаться до отупения, приговаривая: "деньги пропиты, корова продана, спать, старуха, спать... "
   В один из таких кромешных дней и обнаружились у нас дорогие гости. Сразу хочу оговориться, что гости они ведь разные бывают. Бывают - хорошие, желанные, а бывают и - плохие. Иной гость бывает, как в горле кость. Был у нас однажды такой, - не у нас, лично, а у соседей, но это дела не меняет, морячок залетный, весь отглаженный, прилизанный, в полубачках и одеколоном пахнет. Так вот он, выпив лишнего, высказался, что не общежитие у нас, а семь этажей, набитые дерьмом, все мужики - алкаши, а бабы - бляди.
   Имел, значит, в виду, что ребята того, выпивающие, а девушки невыдержанные, не прочь иногда закинуть ноги кому-нибудь на плечи.
   Ему на это возразили, что семь этажей не дерьмом набиты, а - золотом, ты ошибся, боцман. А он опять за свое, гнет и не краснеет. В итоге пришлось ему полубачки до свинячьего блеска начистить. Так что хорошим гостям мы всегда рады, а плохим - нет.
   Так вот, в один из трудных дней, после всех новогодних праздников, прошел и Новый Год, и Рождество, и старый Новый Год, осталась головная боль и дрожь в членах,- часов в девять вечера слышим: стучат в дверь. Да так нагло стучат, уверенно, по-милицейски. Елки-палки! А мы на запоре сидим, ни своим ни чужим не открываем, боимся лишнего шороха и звука, занимаемся самобичеванием и душеспасительными беседами. А тут стучат и стучат! Делать нечего, надо открывать.
   - Витя, - говорю я товарищу, - Иди открывай, они же, слышишь, наглые, не отвяжутся.
   Идет Витя открывать, а куда деваться? И что вы думаете? Стоят на пороге хорошие, румяные с мороза, улыбчивые гости. Маша - наша однокурсница с бумажными пакетами в руках и с ней совершенно незнакомая нам девушка, застенчиво мнет озябшими пальцами замшевую сумочку. Скоро выясняется, что она из Англии - англичанка, точнее - ирландка, но нам с Витей собственно все равно, ни тех, ни других мы никогда в глаза не видели. Зато, несмотря на английское происхождение, у нее оказывается чудесное, русское, родное нам имя - Таня!
   - Здравствуйте дорогие Маша и Таня! Страшно рады вас видеть, проходите пожалуйста, будьте как дома! - А что прикажете делать? Раз пожаловали умри, но встреть культурно и достойно, окажи знаки внимания, помоги разуться и раздеться, а то будет не по-джентльменски и просто не по-людски. Что с того, что ты устал от праздников и болен, тебя трясет, ты слаб и меланхоличен. Это в расчет не берется.
   Да и в комнате у нас, мягко говоря, не совсем уютно, хоть Витя и чистоплюй, первым делом, поднявшись, выдраил ее и привел в порядок, а все одно - на стенах и потолке потеки, обои не первой свежести и ободраны, и тараканы, тараканы-подлецы бегают. Только бы сейчас они не высовывались. А то как все это воспримет англичанка? Следопыты затаились и не высовываются. Видимо, не менее нас ошарашены визитом дам, в первую очередь, устыдились, конечно же, английской Тани и отложили свои бега.
   Маша протягивает бумажные пакеты.
   - Что это, Маша?
   - Подарок от Деда Мороза! - В одном пакете припрятана бутылка водки, в другом нечто похожее на еду. Оказывается, это изысканный корейский салат из змеи. Что ж, из змеи так из змеи, только змеятины нам сейчас и не хватало.
   Присутствие девушек и наличие бутылки водки придает нам необходимой решительности. Когда куртка Тани и шубка Маши развешены по плечикам в стенном шкафу, можно перейти к более тщательному знакомству. Машу мы, слава Богу, знаем достаточно хорошо. Она еще очень молода, - ей только-только исполнилось восемнадцать, - чрезвычайно живая, в меру кокетливая девушка и совсем не красавица. У нее необыкновенно блестящие от молодости и природного темперамента глазки-проныры цвета черного золота, смешливая пухлая мордашка и черные, как деготь, волосы в мелких, почти африканских кудряшках. В Маше треть еврейской крови, так, по крайней мере, она сама честно утверждает, но мы подозреваем, что еврейской крови в ней не треть, а три четверти. Она дочь известных в мире искусства родителей, но в отличие от других столичных пай-деток, также поступивших учиться писательскому ремеслу сразу после школы в силу принадлежности к творческому сословию, в ней нет ни капли высокомерия. К людям она открыта и доброжелательна, не прочь иной раз с чувством, с толком, с расстановкой и за кружкой пива посидеть в тесной компании. А куда спешить? Учеба, как и работа, - не волк, в лес не убежит. Да, Маша не красавица, даже - дурнушка, но ее обаяние и свежесть молодости затмевает все, она просто - очаровашка.
   Таня с интересом разглядывает наш скромный быт, радостно крутит головой, вживается в обстановку. Все ей непривычно. Нам и самим на трезвую голову, бывает, непривычно. Но - терпим, работаем над собой, учимся - и терпим. У Тани улыбчивые светлые глаза, по цвету почти как у Вити, а у Вити они цвета бутылочного стекла, - такая же короткая, но художественно взлохмаченная шевелюра и мягко очерченный рот. Глаза смотрят с ласковой настороженностью, губы трогает не то стеснительная, не то скептическая улыбка, но нам с Витей она представляется непременно загадочной. А как же иначе? Девушка приехала из далекой, неведомой нам страны под названием "Англия". Бывали мы в Англи? Нет, не бывали, Бог миловал. Англия вместе с Ирландией для нас загадка. Значит и Таня - загадка, с этой улыбкой своей трогательной, загадочной, конечно же. А сама она, безусловно, красавица. Вот если бы только не была так толста. Витя, почему она так толста и неуклюжа?! На Тане толстый и грубый свитер в крупную, кольчужью вязку, из-под свитера торчат широченные штанины каких-то немыслимых брюк, а из штанин - выглядывают ноги в пуховых носках. Да упакована она солидно и со знанием дела. Видимо, без чуткого руководства Маши здесь не обошлось. Таня переминается с ноги на ногу, потирает нос и показывает, что на улице холодно.
   - Да, - разводим мы руками, - холодно, зима, Россия... - хочется еще добавить: водка, но это слово мы пока стесняемся произносить.
   Таня в Москве всего три дня, а за это время успела посетить массу культурных мест, включая Третьяковку и Большой театр.
   - Правда, здорово! - восклицает Маша.
   - Еще бы не здорово, - соглашаемся мы. Сами-то мы в Третьяковке, конечно, были, а вот до Большого пока не добрались, все недосуг.
   В течение пяти минут Маша успевает сообщить много замечательных фактов из жизни Тани. Таня - ученый человек, без пяти минут искусствовед. Ее посещение Москвы напрямую с этим связано, она всерьез увлечена древнерусским искусством. От Москвы, храмов, их внутреннего убранства плачет от восторга. Ученую деятельность сочетает с активной жизнью на свежем воздухе: занимается верховой ездой. "Умеет скакать на лошади", говорит Маша.
   Маша лапочет то по-русски, то по-английски, переводя часть разговора Тане на английский, затем нам с английского на родной русский, чтоб мы не выглядели полными идиотами, дело в том, что по-русски Таня не понимает ни бельмеса, она знает с десяток слов, но половина из них, увы, из ненормативной лексики. "Успели научить добрые люди", - смеется Маша. Мы с Витей, к нашему стыду, тоже в языках не блещем, особенно в английском, хуже того: ни в зуб ногой! Что делать, не дал Бог таланта! А Маше хорошо, она окончила спецшколу с уклоном в английский и тараторит на нем, будь здоров. Она вообще ужасная говорунья. Молчание для нее равносильно смерти. А выступать в роли переводчика доставляет ей двойное удовольствие.
   - О, как я хочу научиться скакать на лошади! - заламывая руки и раздувая ноздри как молодая кобылка, трагически верещит Маша и смеется до слез.
   - Обязательно научишься, Маша, все твои скакуны впереди, лихая же ты будешь наездница! - мы категорически солидарны с ее желанием. Таня смотрит на всех с недоумением и жалобной улыбкой, пытаясь постичь непостижимый русский язык.
   - Да найдутся, в конце концов, в этом доме стаканы или нет? - Маша обращается к нам по-хозяйски и почти негодующе.
   - Стаканы? - Смешно слышать, сдохнуть и не жить от такого вопроса. Что-что, а уж стаканы в этом доме точно найдутся. Найдутся даже чистые тарелки и два красных яблока, заначка бережливого человека. Витя хорохорится, он готов расстаться с яблоками без всякого сожаления. - За стол, дорогие гости!
   Скоро мы сидим тесным, заговорщицким кружком и скромно выпиваем. Наши с Витей лица, изрядно помятые за праздники, разглаживаются и молодеют, в глазах появляется целеустремленность. Выпиваем за дружбу и интернационализм, за радость и непредскоазуемость встреч, и просто за любовь. За дружбу и любовь между простыми ребятами и хорошими девушками. Выпиваем и салатом из змеи закусываем. Салат на вкус непривычен, но ничего, змеятина сластит и напоминает мясо кролика. Водка делает свое полезное дело, организм, как скрипка, настраивается медленно и верно. Некоторые берут на себя смелость утверждать, что водка - пагуба. Пагуба, конечно, в том случае, если пить ее каждодневно и неумеренно. А если она к месту и ко времени, как, к примеру, у нас, то это уже и не водка вовсе, а сплошное здоровье и благоденствие.
   Гостьи наши отогрелись и почувствовали себя совсем по-домашнему. Маша смахнула с плеч кофточку и осталась в легком черном платьице без рукавов с несуразными серебряными блестками. Платье, надо полагать, вечернее. Да, Маша не модница, это факт. Зато, судя по легкомысленности одежд, никакой мороз ее не страшит, она сама - печка-буржуйка. Продегустировав очередные пятьдесят граммов и ощутив прилив поэтического восторга, Маша с упоением декламирует стихотворение русского писателя-эмигранта Сирина о вероломстве первой жены Адама. О вероломстве жены и всего женского рода, воплощенного в ее имени. Стихотворение - замечательное, знаменитое, оно еще не опубликовано, ходит в списках и будоражит пишущую братию. В такт сладкозвучным словам Маша размахивает голыми руками и словно дирижирует невидимым оркестром. Оркестр находится в ней самой.
   Вслед за Машей освобождается от одежд и Таня. Мило улыбаясь, стягивает через голову ужасный свитер-кольчугу, с треском растегивает и сбрасывает не менее ужасные брюки. Мы делаем вид, что ничего не замечаем.
   - Она что, в баню, что ль, пришла? - шепчет Витя и хмурится.
   - Так жарко же, - пожимаю я плечами. В комнате действительно жарко. За окном минус 30, а у нас - почти Сахара. Это все кочегары виноваты. Они либо совсем не топят, либо топят остервенело, середины у них нет. Кочегары, как известно, люди пьющие, что с них взять.
   С Таней произошла разительная перемена. Благополучно избавившись от кольчуги и брюк, она остается в легком пуловерчике и джинсах в обтяжку. У нее высокие и гладкие плечи, полная грудь и гибкая спина. Из неуклюжей и толстой она волшебным образом превращается в легкую и подвижную девушку. Вот те раз! А мы не ожидали. Пригласили нас на бал, а мы растерялись. У нее длинные и стройные ноги. А какое белое, нежное и вздрагивающее горло! Нет, не так проста она, эта Англия. Витя смущенно крякает в кулак. Тут не только закрякать, товарищ, тут в пору, зареветь - одновременно по-русски, по-английски и ненормативно. А как хорошо она улыбается, как сияет! Хочется не молчать и говорить. Сказать много нежных и исполненных высокого смысла слов. Слова и образы вспыхивают в душе, словно зарницы, и гаснут. Ах, вы, Шерочка с Машерочкой, славные девушки, как здорово, что не преминули заглянуть к нам, бедным, на огонек! Слова вспыхивают, и звучат песней, и умирают. И нет слов, медом и воском залиты уста. Как хорошо и как грустно! Сквозь светлые слезы радости глядим мы на вас и на этот мир.
   Непоседа Маша взбрыкивает и покушается на наше с Витей золотое молчание.
   - Какая же Таня красивая, умная, ужасно талантливая! - вопит она и обнимает Таню за шею. - Соглашайтесь немедленно! - Она требует решительного подтверждения, сверкает глазками и тихо добавляет: - Как я талантливая.
   Да согласны мы, ей Богу, согласны. Прах бы нас побрал с нашей головной болью, вечным упадничеством и словотворчеством вместе!
   - Конечно же Таня - красавица, нет слов - один сплошной восторг! Стричь тебе лавры, Таня, и стяжать славу на всех поприщах! И ты, обаятельная Маша, - красавица из красавиц, твоей улыбке - цены нет, сто червонцев, а не улыбка, мед с пивом!
   Таня, склонив голову, внимательно слушает, двигает ушами, она со всеми и во всем согласна, чтобы ни говорилось. Маша смущается и расцветает, приятные слова для нее, как перезвон серебряных новогодних шаров.
   Таня - взрослее Маши. Она примерно одного с нами возраста, а мы, жизнью битые и ею же умудренные, старше Маши на пять лет. И улыбка у нее, в отличие от Машиной, восторженной, открытой и все еще по-детски наивной, более сдержанная, но все равно слишком чувственная, улыбка искушенной женщины. Как бы там ни было, но две теплые улыбки на четверых, гордо восседающих за столом, это уже много, это - праздник. А праздник всегда с нами. Поэтому оттаивай ледяное сердце и пой, ликуй душа!
   Пока душа поет и ликует, не грех поинтересоваться у Маши: а замужем ли драгоценная Таня? Поэзия - поэзией, а проза - прозой, никуда не денешься. Презренный быт, он отовсюду давит и довлеет. Можно было и не интересоваться, какая, собственно говоря, разница, но по слишком серьезным глазам Вити я догадываюсь, что эта сторона жизни Тани для него не менее важна, чем ее творческие муки в области искусствоведения.
   - Не замужем, детей нет, одни любовники! - режет Маша правду-матку, при этом радостно и с вызовом смотрит.
   Чему это, интересно, она радуется? И еще смотрит с вызовом. На дуэль, что ли, вызывает? Мужа, Витя, у Тани нет, одни только любовники. Одни любовники и больше никого. Как же ей, такой сладкой девушке, уберечься от любовников? Дело понятное. Но все равно обидно. Я лично - не ревнив, а вот Витя - ревнив, он вообще всех женщин ко всем мужчинам ревнует. Встретит, бывало, на улице незнакомую девушку с парнем - и давай ее ревновать! Неделю может ревновать, пока не устанет. Такой человек. Но делает это молча, переживает в себе, только скрипит зубами.
   Вот и сейчас, не знаю, как меня, а его слова Маши обескураживают. Вообще-то он относится к женщинам свысока и с долей скепсиса, но, тем не менее, я вижу в его сердце рождение подвига. Это - плохо. В такие моменты он становится похожим на истукана. "Витя, - хочется сказать мне, - зачем ты так пристально смотришь на Таню. Не надо на нее так смотреть. Она из Англии, - англичанка, точнее ирландка, но нам с тобой это все равно. Она случайная гостья, залетная птичка, пусть и экзотическая. А ты простой саратовский увалень, хоть и хороший прозаик. Она улетит, а ты останешься со своим курносым носом. Не трави себе душу, не рви сердце, будешь потом страдать, я тебя знаю". Не внимает моим словам Витя, вонзается в Таню глазами, как штопорами, и молчит, и мрачнеет.
   Нет, нельзя так поступать. Нельзя быть таким неравнодушным. Так ни в кино, ни в театр пойти невозможно. Только решишь приобщиться к искусству, пойдешь, а там - раз! - подстерегает тебя любовное томление и сердце вдребезги! Так нельзя.
   Маша, всепонимающая Маша решительно обращается к литературе. Ну, это ее конек.Что ж, почему бы нет. Мы тоже не лыком шиты. И мировую литературу знаем, и английскую знаем, не особенно хорошо, но знаем. Шекспира, Байрона, к примеру, про Вордсворда с Кольриджем и "озерную школу" слыхали, даже про Джойса слыхали. Он еще у нас не издан, а мы в курсе. Джойс - сила. Он там, в своем знаменитом романе много всякого умного навертел, даже умудрился историю английского языка показать в процессе развития. Вот какой молодец! Когда Джойс будет, наконец издан, и попадет нам в руки, с великим разочарованием придется отложить его навсегда после прочтения тридцати страниц, слишком неудобоваримым окажется он для ума и сердца.
   Поговорили об английской литературе, хорошо так поговорили, подробно. Отдали дань Тане, показали, что мы интеллигентные люди, англичан уважаем, даже Мэлори с его королем Артуром приплели и Ричарда Баха с чайкой. Пока не осенило: что это мы в нее вцепились, в английскую литературу, когда у нас своей предостаточно. Слава Богу, и Пушкин был, и Толстой, и Достоевский.
   - О, Льеф, о, Фьодор! - с восхищением произносит Таня. С именем наших титанов все остальное повергается в прах. Даже - Джойс. Они - на непререкаемой высоте.
   Но давайте будем благоразумны, серьезные животрепещущие темы - для серьезных людей. А нам - лучше не увлекаться. По крайней мере - сейчас. А то начнешь думать, - думаешь, думаешь, ломаешь голову, а толку - нет. Дух как томился, так и продолжает томиться. И нет ему ответа.
   Разговор сам по себе сворачивает к более понятной и приятной нам теме, закручивается вокруг бутылки, которая катастрофически обмелела. Тут есть о чем поговорить. И о выборе, и о достоинстве напитков, и о сочетании желаемого и действительного. А выбор, как и достоинство, у человека должен быть всегда. Маша всем горячительным напиткам предпочитает пиво, лучше баварское. Водку пьет, но с неохотой, плачет, но пьет. Витя - давний любитель портвейна, крепкого и сладкого, в больших темных бутылках. Раньше он пил его из пивных кружек, причмокивал от удовольствия и пил. Теперь, в связи с недостижимостью цели, вынужден пить водку, обливаться горючими слезами и пить. Вкус портвейна им почти утерян. Я тоже плачу и пью все подряд, что есть в сию секунду, - и пиво, и водку, человек я в этом смысле разносторонний. Таня - патриотка, любит виски. Может выпить и водки, к водке относится уважительно, и даже рому, а вот джин не приемлет, с него потом голова ва-ва. Джин действительно большая бяка, он одеколоном отдает, ну его к черту! Таня права, виски - хорошо, а водка - еще лучше. Пусть зачастую она и сомнительного качества, зато всех сидящих за столом сплачивает и роднит.
   - Отчего русский человек, такой умный, добрый, очень христианский, как может быть никто другой в мире, так много при этом пьет? В Англии так не пьют, - вопрошает Таня. Маша, доведя до наших ушей скорбный смысл, коварно от себя добавляет: - Бесстыдно и беспробудно...