Белокопытов Александр. Рассказы о литературном институте

   - Ты, Валентин, из Камышина родом?
   - Почему это из Камышина? - удивился Валентин.
   Я немного растерялся, думал, он сразу кивнет и признается.
   - Да-а, - говорю, - фамилия у тебя такая... очень с Камышиным созвучна.
   - Нет, я не из Камышина, я из Краснодарского края... - тихо проговорил Валентин и вдруг надулся, обиделся что ли?
   - Ладно, - хлопнул я его по плечу, - из краснодарского так из краснодарского... Я вон из Томской области приехал... И тоже ничего, даже хорошо... Откуда ни приехали, отовсюду - хорошо, потому что там - родина.
   Так он мне и не признался. А я подумал: "Нет, дорогой друг, ты кого угодно провести сможешь, только не меня. Я-то точно знаю, что ты из Камышина. Меня - не проведешь!" Так и остался я при своем твердом мнении, что Валентин - из Камышина. Только стесняется признаться. А чего стесняться-то? Радоваться надо!
   Ходил Валентин всегда неразлучно с портфелем, так же как и Иван Кириллович Чирков, любимый наш преподаватель по физкультуре. Только, в отличие от Ивана Кирилловича, портфель у него был поменьше размером и руку не так сильно оттягивал. И - не мудрено. Валентин-то еще не успел столько добра накопить, сколько Иван Кириллович за жизнь свою удивительную и многотрудную насобирал. Каждому по рангу - и свой портфель со своей жизненной поклажей, добром и добришком.
   Так что Валентин везде и всюду с портфелем был, только что в душ его не брал. Я все думал, что он там самое дорогое носит - рукописи, чтоб никто не покусился на записи. А то народу-то лихого везде полно, и в общежитии тоже. Все что угодно могут украсть, и образ удачный, и умную мысль, а то и целое стихотворение с рассказом - никому доверять нельзя. Беги потом, доказывай, что это - твое. Скорее инфаркт схватишь - чем докажешь. Народ-то всюду не только ушлый, но и - наглый. "Мое!" - будет кричать, хоть ты к стенке его ставь, расстреливай. Потому что стихотворение хорошее, а раз хорошее, значит - его. Так что пишущему человеку надо добро свое крепко оберегать, потому что везде и всюду крадут, свои же пишущие братья-хищники - и строчки, и страницы, и главки, и целые романы могут прибрать. А эти строчки самые - часть твоей души, а душой разбрасываться нельзя.
   Так я и думал, что он в портфеле, как Хлебников в наволочке, часть души своей - драгоценные страницы - носит. Оказалось, нет. Оказалось, там банка с пивом! Я как-то спросил:
   - Что там у тебя в портфеле, рукописи, наверное?.. Хлебников с наволочкой ходил, а ты с портфелем... - А я портфели тоже люблю. У меня у самого был портфель в Томске. Я в нем водку в бар проносил.
   Бармену - барыш, а мне - выпивка бесплатно. Хороший был портфель, мощный, двадцать бутылок туда входило, из крокодиловой кожи... Потом портфель порвался, а бармена арестовали...
   Открыл Валентин заветный портфель, а там - трехлитровая банка с пивом красуется, и рыбки хвост торчит.
   - Будешь? - спрашивает меня невозмутимо, даже как-то буднично. Он пиво больше водки любил.
   - Не знаю... - Говорю удивленно, ожидал-то увидеть другое .- Давай, что ли, выпью стаканчик... Налил он мне стаканчик и дальше с портфелем пошел, как профессор... А я за него порадовался. "Вот же, - думаю, молодец, какой! Хоть один нормальный, оказался! Никакие рукописи в портфеле не носит, не трясется над ними! Больно ему это надо! А носит - банку с пивом. И этой банкой с пивом все жизненные преграды прошибает, молодец!"
   Учился Валентин, скорее всего, на поэзии, - а может, и на прозе, - я так и не узнал. Я не спросил, а он не сказал. О многом разговаривали, а об этом - не довелось. А какая по большому счету разница? На чем бы не учился, главное - чтоб человек был хороший.
   Был Валентин невысок ростом, но ладно и крепко скроен, и на земле стоял крепко, основательно. Не разгильдяй какой-нибудь, которого ветром качает... Выйдет до туалета, а его качает, штормит, и рубаха пузырем, словно против ветра идет... А в общежитии и ветра никакого нет! А Валентин станет, ноги расставит и стоит крепко со своим портфелем, как монумент, хрен его сдвинешь. Была в нем какая-то основательность и еще хозяйственная жилка, предпреимчивость, что ли...
   В общежитии он постоянно не жил, появлялся редко, но метко, где-то еще кем-то работал и имел от этой работы комнату. Так что помимо учебы была у него еще нормальная трудовая деятельность, чтоб совсем в доску не заучиться. А то некоторые до того заучивались, что имя и фамилию свою забывали и откуда приехали. Так что он работой своей как бы оберегался от слишком интенсивного общения. Жил на две квартиры: то у себя где-то прятался, отдыхал, то в общежитии у нас появлялся с тяжелым портфелем... Жил своей неспешной, кропотливой и основательной жизнью, большая часть которой для нас, студентов, была тайной, покрытой мраком.
   Но при всей рассудочности и чрезмерной основательности, был он еще и большой мечтатель. Что казалось мне странным... Я иногда это наблюдал и изумлялся. Ну, а кто в общежитии не странный? Таких у нас просто не было. Только ведь есть и по-хорошему странные, а есть - и по-плохому. Так вот он - по-хорошему был странным человеком. Бывает, встретишь его где-нибудь на улице, он стоит посреди тротуара со своим неразлучным портфелем, голову вверх задерет и что-то высчитывает... Наверное, звезды при свете дня разглядывает... Подолгу стоит, не шелохнувшись... Иногда мимо пройдешь, а он голову-то задрал вверх, стоит, никого вокруг не замечает, так своим занятием увлечен...
   Еще Валентин был человек очень влюбчивый. Бывало, придет в гости, поставит на стол банку с пивом и сидит вздыхает... Я ему говорю:
   - Ну что ты, Валентин, все вздыхаешь, все - хорошо, лучше и быть не может.
   А он еще повздыхает и скажет:
   - Да ты понимаешь... Ехал сегодня в автобусе и девушку встретил... женщину... Ничего, симпатичная... И сразу влюбился, так она мне понравилась... Вот и телефон дала... Как ты думаешь, стоит мне ей позвонить?
   - Ну, наверное, стоит, раз влюбился, - мне-то такие вещи в диковинку.
   - Так у нее ребенок есть... - мнется Валентин.
   - Ну и что? Для настоящей любви это не помеха.
   - Ладно, наверное, позвоню... - так и уйдет, позвонил или нет, не знаю.
   Потом в другой раз зайдет, опять о знакомстве расскажет:
   - Знаешь, ехал сегодня в троллейбусе, гляжу, женщина одна на меня так пристально смотрит... Ничего, красивая... Я в нее сразу влюбился... И телефон взял, вот... Как ты думаешь, мне ей сегодня позвонить или завтра?
   - Ну, позвони сегодня, чего откладывать-то?
   - Так у нее - двое детей! - ему почему-то все женщины с детьми попадались.
   - Да какая разница, есть дети или нет, главное - чтоб любовь была.
   - Ладно, - говорит, - позвоню сегодня, что откладывать-то в долгий ящик, надо все сразу решать! - и уйдет... И банку заберет, чтоб не забыть. Он банками не разбрасывался.
   Так он и жил... То - в общежитии, то - нет, то - в одну влюбится женщину, то - в другую, и все с банкой своей не расставался...
   И вот однажды приехал к нему папа в гости... Поселил его Валентин у нас в общежитии, среди интеллигентных людей, а то там, в другом месте, еще неизвестно какие, может, там интеллигентностью и не пахнет.
   Пaпa оказался не очень молодым, даже - старичком, но весь чистенький такой, ухоженный, бодренький, розовый, седой, с аккуратной щеточкой усов. Значит, и сам Валентин не так молод, только выглядит моложаво. А я его еще почему-то с пионерами-героями ассоциировал. Какую-то беззаветность в нем чувствовал и преданность чему-то высокому... С Валей Котиком и другими пионерами.
   И вот приехал к нему папа, и заперлись они в комнате... Поговорить, наверное, как отец с сыном, и посмотреть друг на друга... Через некоторое время выходят, оба - красненькие слегка, может, и выпили немного... А как же? Сам папа в гости приехал! Папа покурить вышел, Валентин - не курит, так постоять... А самого распирает от радости! Видно невооруженным глазом. Покурили, поговорили... И опять - нырь - в комнату... Побеседовать, как отец с сыном. И надо же! Кто-то из студентов пронюхал, что папа-то привез в портфеле семь или восемь бутылок самогона, углядел как-то и даже посчитал. Заметались ребята вокруг комнаты... Как же сделать так, чтобы папиного самогона-то отведать? Папа, наверное, сам выгнал, вкусный он должно быть...
   И вот сбились ребята в тесную кучку и решили что-то предпринять немедленно, хоть женить Валентина, что ли? Позвали для этого Баху, казашку, на роль жены. Сели в соседней комнате, стол с пищей какой-никакой организовали, чтоб все серьезно выглядело.
   Пошли и постучались к ним в комнату... К папе с сыном. Валентин открыл недовольно, видимо, подозревал, что на самогон может покушение намечаться. А ему говорят:
   - Нy ты что, Валентин, будешь жениться-то или нет? Ты же сегодня хотел все обговорить окончательно.
   - Да я вроде не женюсь... - испугался Валентин, чувствуя подвох.
   - Да женишься, женишься! Все только забыл... Что-то быстро забыл...
   - Да на ком же я женюсь?
   - Как на ком? На Бахе! - а Баха стоит в отдалении и рукой ему маячит: иди сюда...
   Валентин стоит, очумел... Тут и папа подошел, он почти все слышал и очень удивился. Как это так? Сын жениться собрался, а он не в курсе. Ребята - к нему:
   - Вот, папа, Валентин ваш жениться собрался, а вы даже и не знаете, не сказал он вам, стесняется, наверное...
   - Ничего не знаю... - завертел папа головой. - Ты что ж мне ничего не сказал-то? Отец я тебе или кто? - и насел на Валентина.
   - Да я это... - заметался Валентин, не знает что делать? То ли отказываться, то ли нет.
   - Эх ты! А еще сынок называется! Да разве ж так делается! - И к ребятам: - А жена-то где?
   - Да вон, в соседней комнате сидит... А Валентин забыл про нее и не идет.
   - Да как же так! - возмутился папа.
   - Только ничего, что она у него казашка? - шепчут ребята.
   - Что, казашки не люди, что ли? - отмахнулся папа, только поинтересовался: - А у ней... эта штука-то есть?
   - Есть, наверное, куда она денется...
   - Ладно, пошли! - скомандовал папа, он принял все близко к сердцу и решил брать все в свои руки, а то с таким сынком каши не сваришь.
   Взял бутылку с самогоном, кусок копченого сала, из Краснодарского края привез, и пошел с будущей Валиной женой знакомиться и своей снохой... Познакомился папа с Бахой, ничего, понравилась ему Баха, а она его сразу "папой" стала называть, что откладывать-то?
   Посадили папу с одной стороны от Бахи, Валентина - с другой, стали обмывать это дело, Валентина, пропивать... Папа раскраснелся, понравилось ему это мероприятие, что сын, наконец, женится, а то он еще ни разу женатым не был... И Валентин тоже красненький сидит, пьяненький, сам не поймет: или действительно он женится, или нет? Все весело свадебку обсуждают, что да как ловчее сделать, чтоб жизнь у молодых распрекрасная была. И папа говорит, подсказывает, а у него опыта в таких делах много...
   Потом сходил и за второй бутылкой... Стали "горько" кричать. Заставили Валентина обниматься и целоваться с Бахой. Баха целуется с чувством, а Валентин как бы по принуждению, стесняется немного, сидит обалдевший, но ничего, привыкнет.
   А папа и за третьей бутылкой сбегал... И потом еще бегал, пока портфель не опустошил... Потом закричали:
   - Все, хватит! Пора оставить жениха и невесту наедине, брачная ночь наступила! - и отвели их в отдельную комнату.
   Папа очень расчувствовался, все происходящее близко к сердцу принял и даже расплакался, и сказал сквозь слезы:
   - Валька-то ведь у меня один... Да как же так можно было? Даже мне не сказать! Хотел все втихую провернуть... Ну и пусть живут, если любят... Я что, против, что ли? Да никогда в жизни... Он же у меня, Валька, еще ни разу женатым не был! Я ему говорю: "Ты что это не женишься-то? Тебе уже скоро сто лет в обед, а ты туда-сюда мыкаешься, давай-ка женись и дело с концом! Окрути кого-нибудь, пока отец-то живой..."
   Так Валентин и женился... Все это, конечно, шутка была и, надо признать, не очень удачная. Утром папа все сопоставил, понял, что это обман, все ради самогона придумано, обиделся и уехал... А Валентин после брачной ночи какое-то время задумчивый ходил, без портфеля, а потом опять стал с портфелем ходить, а в нем банка с пивом...
   Потом он как-то исчез из виду... В общежитии больше не показывался. Может, закончил Литинститут и съехал? Я не знаю... А потом и я исчез из общежития навсегда.
   О Валентине я ничего не слыхал. Кто-то случайно обмолвился, что вроде он комнату в собственность получил и работает лифтером. Что это такое? Я с трудом представляю... Или он людей в лифте поднимает и опускает, или следит за лифтами, приезжает спасать, если кто застрял?.. И еще вот что думаю: если я вдруг когда-нибудь застряну в лифте и приедут меня спасать, я погляжу, а это - Валентин Камышан приехал! А в портфеле у него - банка с пивом! Он меня спасет, и после этого мы сядем с ним на ступеньках и пивка по стаканчику выпьем. А потом я расчувствуюсь и целый чайник с чаем выкачу...
   КЛУБ "МОЛОДОЙ ЛИТЕРАТОР"
   В любом общежитии клуб есть. Как - в деревне. Чтоб прийти, кое-чем потрясти, а потом и подраться... А как может клуб в общежитии Литинститута называться? Конечно - "Молодой литератор". "Молодой", правда, немного обидно звучит, я бы на что-нибудь его поменял. Если, допустим, на "Зрелый" или "Старый", то опять нельзя, слишком пародийно будет. Наверное, я бы только "Литератор" оставил - просто, емко и лаконично. Почти как "истребитель" звучит, который пронзает пространство... Так же и литератор действует, тоже пронзает... А чтобы "Молодой", я - категорически не согласен.
   Ну, вот я лично, какой молодой? Мне уже двадцать пять лет было, когда я поступил! Я уже уставший приехал, меня уже тогда на капитальный ремонт можно было ставить. А некоторые и еще постарше были. Ну, какие мы к черту молодые! Вон, Николая Шипилова, когда ему премию дали как лучшему прозаику, назвали лучшим среди молодых писателей. А какой он "молодой"? Не в обиду Коле будет сказанно, ему уже почти сорок лет было. "Лучший" - это хорошо, но - "молодой"-то зачем? А то вроде как обзывают, слишком уничижительно это звучит. Получается, что все еще не подрос, сопли до колен висят... У кого, к примеру, поднимется язык Лермонтова молодым писателем назвать? Конечно, ни у кого. Дураков-то нет. Ладно, замнем этот вопрос для ясности.
   Так вот, есть у нас свой клуб "Молодой литератор". В нем тоже, как в деревне, собираются и пляшут под магнитофон... Я в него принципиально не ходил. У меня же - достоинство. Но потом меня кто-то подначил и я пошел туда и тоже поплясал... А когда надоело, лег на спину и просто ногами поплясал: подрыгал и поболтал... Я - тоже не лыком шит. А потом говорили, что Белокопытов на дискотеке на спине лежал и ногами в воздухе танцевал... А носки-то у него снизу рваные! Ха-ха-ха... Так я потерял достоинство. И больше в него не ходил.
   Потом в нем стали показывать фильмы по видеомагнитофону: боевики, фантастику и разную другую дурь типа ужасов. Свои же студенты открыли маленький бизнес. Платишь рубль - и проходи. Я, конечно, не ходил... Зачем мне эти фантастики и еще рубль платить? Я лучше рубли эти скоплю да куплю себе толстую тетрадку. И буду в нее стихи и прозу записывать. А все потом пусть обзавидуются, что я себе толстую тетрадку купил, а они деньги на дурацкую фантастику потратили.
   Потом сказали, что эротику привезли, будут показывать потихоньку... Сильно-то еще нельзя было. Я, конечно, тоже не пошел. Зачем мне это? Я скромный человек. Мне это не надо. А то будешь рядом с девушками и женщинами сидеть, глазами хлопать и оглядываться, кто-нибудь еще что-нибудь не то подумает... Мне это - не надо. Обойдусь.
   Потом сказали, что порнографию привезли... Тоже потихоньку будут показывать. Я - не пошел. Зачем мне это? На тех, которые сходили, погляжу, а они как ненормальные по коридору бегают, руками машут... Противно смотреть. И на второй день не пошел. Терпел. А на тех, которые сходили, погляжу, они совсем как сумасшедшие носятся... А на третий день - пошел, не вытерпел. Пришел. Сел. Жду, когда народ придет, порнографию смотреть. Никого что-то нет. Когда порнография-то будет, интересно? Потом гляжу, заваливают люди... Завуч наш, еще кто-то из начальства, комендант, и сами киномастера - студенты наши, аппаратуру свою уносят... А я сижу, глазами хлопаю. Начальство меня спрашивает:
   - А вы чего расселись?
   Я ноги-то поджал, испугался.
   - Да вот, - говорю, - кино пришел смотреть...
   - Какое кино, порнографию? - и поперло на меня: - Да как вам не стыдно! Такой уже взрослый, солидный человек, а пришли гадость эту, порнографию, смотреть! Вчера уже все добрые-то студенты взбунтовались, от стыда и в институт сообщили. Так что идите отсюда, не будет вам никакой порнографии, развели тут бардачок!
   Подскочил я конечно и побежал... Мне же еще и досталось! А я-то не при чем.
   Потом опять про меня говорили, что Белокопытов-то один пришел порнографию смотреть и сидел, как пень. Все уже от стыда давно отказались смотреть, попросили запретить немедленно, а он - пришел, не терпится ему.
   Так что я больше в клуб "Молодой литератор" ни на какие мероприятия не хожу, ни на плохие, ни на хорошие. Мне это - не надо.
   А недавно проходил мимо, слышу, там стихи читают... И наши поэты собрались, и чужие в гости приехали, и только мат-перемат доносится, хорошо-о слышно! Причем женщины матом-то полощут - поэтессы! И все в натуральную величину. Соревнуются, кто кого перематерит в стихах, аж уши вянут... Вот что перестройка выделывает!
   Так что я в этот клуб "Молодой литератор" больше - ни ногой!
   ТАРАКАН
   В общежитии у нас, в основном, студенты бегали... Носились туда-сюда с рукописями, чтоб с друг другом поделиться поэтическим открытием или находкой. Нетерпячка же страшная! Один слишком талантливо рифму завернул, а другой еще талантливее образ нагромоздил. Так что, в основном, только студенты носились, как оглашенные...
   А помимо студентов и тараканы иногда пробегали... А иногда вдруг совсем распоясывались и рядами шли, как в психическую атаку... Хоть общежитие у нас и интеллигентное, и высокоинтеллектуальное было, по сравнению, допустим, с другими общежитиями, но они-то этого не знали, жили - и все. И зверушки еще иногда высовывались, крыски разные... Они тоже вывеску не читали, что это общежитие Литинститута, что им путь сюда заказан, жили себе и в ус не дули.
   Одна хорошая такая зверушка прямо на кухне жила, под газовой плитой. Почти домашняя сделалась, только что на колени не просилась. Пойдет какой-нибудь студент на кухню мясца сварить, а она высунется, показывает, чтоб он ей тоже дал, поделился, а то она еще не завтракала. Ну, некоторые делились по-братски, а некоторые - нет. Жадные были.
   Конечно, не всем такое соседство нравилось: тараканы и зверушки. Особенно - возвышенным девушкам, поэтессам. Вдруг слышно, одна завизжала!
   - Что такое? - подбежит на подмогу какой-нибудь прозаик, крестьянский сын.
   - Ой, да крыска проклятая опять высунулась!
   - Ну и что?
   - Как что?! А если она меня укусит?
   - Дура. Это же наша крыса, родная, литинститутовская. Может, она тоже стихи пишет? А потом еще и книжку издаст... Тебе нос утрет, - только тогда она успокоится и побежит быстрей стихи писать, чтоб крыска ее не обогнала.
   Или - другая завизжала.
   - Да что такое? - кинутся ей на помощь.
   - Ой, да тараканище чуть на голову не прыгнул! Страшно! - ну успокоят ее кое-как, а тараканищу кулаком погрозят.
   Конечно, страшно, когда таракан на голову прыгнет. Он может и за пазуху запрыгнуть или еще куда-нибудь... под резинку и натворит там дел, всю малину испортит.
   Так что некоторые девушки, особенно - возвышенные, побаивались тараканов. А ребята не очень побаивались тараканов, а уж про зверушек и говорить нечего. Ну, у нас такие ребята учились, что их ничем не испугаешь, даже летающими коровами.
   А некоторые с тараканами и дружбу водили. Вячеслав Ананьев, например, так вообще к ним с уважением относился, считал, что они наши меньшие братья. Он, когда по коридору шел матросской походкой, никогда на них не наступал, не давил, чтоб они жили и род свой продолжали. А он хоть и был членом всероссийского общества слепых, а все равно все очень хорошо и зорко видел, что под ногами творится. А ростом он был как дядя Степа и все со своей верхотуры мог увидеть и разглядеть. Допустим, лежит где-нибудь копеечка, кто-то полоротый обронил, а он идет и уже за деcять метров ее видит, хоть сам и слепой.
   - Моя копеечка! - кричит. - Я нашел! Никому ее не отдам, - и к ней устремляется...
   Он и в общественном транспорте бесплатно ездил. Сядет на переднее виденье и едет спокойно, спит... И никто его не имел права поднять. У него от общества слепых специальные корочки были - удостоверение. Он и в такси несколько раз совался, чтоб бесплатно, по корочкам, проехать. Да таксисты не согласны были. Ну, не драться же с ним? У них же - монтировки. Но он все равно шумел:
   - Нет такого закона, чтоб слепые в такси бесплатно не ездили!
   А некоторые студенты у нас в общежитии не бегали. В другом месте предпочитали бегать. У себя дома. Потому что - москвичи были. Конечно, нечего им в общежитии бегать.
   И вот, училась у нас на курсе одна хорошая девушка, москвичка. И бегать, топтаться предпочитала дома, за пять лет ни разу в общежитии не появилась. Была она достаточно взрослая, пожалуй, даже и постарше некоторых, жизнь повидавших пареньков. А училась на прозе у самого Михаила Синельникова. Первой ученицей у него была. И всегда на первой парте сидела. Чтоб если он что умное скажет - не проворонить. И на творческих обсуждениях тоже первая предпочитала отчитываться. Все романы и повести ему бухала на стол... Кто дохлым рассказом не может отчитаться, не сподобился за полгода написать, а она опять с новым хорошим романом успела. Синельников только за голову хватался: опять счастье подвалило!
   И ведь по другим предметам она успевала! Тоже первой из первых была. Даже - и по марксистско-ленинским. Ни разу в дремучем лесу не заблудилась. Тут уж я искренне удивлялся. Все не мог понять: как так можно? Я-то по наивности считал, что уж если ты что хорошее пишешь, то уж по марксистско-ленинским делам-то, как минимум, должен не очень успевать. Оказывается - нет. Оказывается, можно и успевать, на одни пятерки учиться.
   И на лекциях она никогда как сонная муха не сидела. Все с вопросами обращалась. Даже сам марксистско-ленинский преподаватель от нее уставал. Только он лекцию читать начнет, разгонится... А она опять с каким-нибудь умным вопросом лезет:
   - Владимир Васильевич, а как вы считаете, коммунизм сегодня победит или завтра? - все хотела показать, что она его предмет без памяти любит и обожает.
   Даже он за голову хватался.
   - Хватит, - говорит, - Инесса, ахинею нести! Подходите вон после лекции, спрашивайте.
   Звали ее Инесса. И была она... из Испании. Часто об этом говорила и упоминала. Не знаю, какое отношение она имела к Испании, ну, может, жила там в позапрошлом веке? Неизвестно. Но - возможно. Все может быть. "Всякие чудеса и юдеса", как говорил знаменитый Иван Гребенкин. Все знали, что в ее жилах течет горячая испанская кровь, и ей завидовали. Конечно, если ты, допустим, из Сибири и кровь у тебя не такая горячая - так весь обзавидуешься. И главный марксист-ленинец Мальков об этом знал. Может, она шепнула ему, что ближайшие ее предки из Испании выехали, когда от фашистов спасались. Хотела лишний раз показать, что она тоже - из коммунистов-интернационалистов. Чтоб - не забыл. Вдруг да потом она в аспирантуру соберется поступать? И как раз - по научному коммунизму. Будет и хорошие романы писать, и еще коммунизм с точки зрения науки мерять и изучать.
   Так что была Инесса девушка необычная, даже, может быть, и странная. Ну, испанка, что поделаешь. Много мы испанок-то видели? Нет. То-то и оно. Странных видели, конечно... Много у нас девушек - и странных, и возвышенных было, а она еще и ото всех странных отличалась. В испанскую сторону.
   И одевалась, опять же, по-другому, никак другие, свои наряды носила и наряжалась по-своему. Не бегала, не скакала там в джинсиках каких-нибудь. Сдались они ей сто лет. Предпочитала носить юбки длинные и кофты цветные, а сверху - балахоны и береты. На ноги - высокие ботинки со шнуровкой. От бабушки, что ли, достались? Утром слышишь - цок-цок-цок в коридоре. Знакомые каблуки на занятия спешат. Ну все, значит, Инесса пришла, опять умными вопросами всех преподавателей в тупик поставит, скучать некогда будет. И то гирлянду бус на шею навертит, то бант громадный на голову прицепит, а на груди - брошь огромную, жука какого-нибудь, скарабея... И все время еще, зимой и летом, в больших темных очках ходила, типа пляжных. У меня брат, когда стилягой был, в таких ходил.
   Так что Инесса всем давала прикурить! И поэтессам, и поэтам, и прозаикам, и даже драматургам. Ну, ни дать, ни взять - испанка!
   И вот пришла она однажды с опухшим, зареванным напрочь лицом. Даже под темными очками заметно. Видно, что человек не один час рыдал. Села на первую парту, давай лекцию слушать, а сама все шмыгает и шмыгает носом... Слезы все текут и текут... А она их платочком аккуратно подбирает. Ну, наверное, горе какое-то у человека? Я, по крайней мере, так подумал: ишь, слезами вся изошла.
   Уж и сам Мальков ей говорит:
   - Шли бы вы, Инесса, домой, что ли... - видно, и ему уже на нее глядеть не очень приятно. А он слабых людей не любил, только стойких любил, особенно - ленинцев.
   А она - ему:
   - Нет, Владимир Васильевич, большое спасибо, я лучше у вас посижу, ну ее тоже можно понять, не хочет умные лекции пропустить, несмотря на горе.