Страница:
Вскоре после выписки я зашел к Павитрину на работу.
-Какой диагноз? - поинтересовался он.
- Шизофрения.
Его улыбка обожгла меня.
-Да ты просто раскрылся.
Я почувствовал, что, похоже, он прав. Я действительно был каким-то раскрытым, а во время психоза вообще чувствовал себя прозрачным. Как же закрыться я не знал. Раз он говорил это, значит, он знал. Значит, и мне нужно обрести энергетическую защиту от людей, в которой я бы чувствовал себя в безопасности. Эта задача стала моей целью.
По окончанию отпуска в начале июля матушка уехала на Сахалин. Вскоре я встретил знакомого парня, предложившего мне ночную работу в коммерческом киоске. Ночь с напарницей, проведенная мной на положении практиканта, отвернула меня от киоска, хотя это было и романтично. Обстоятельствами, отвернувшими меня от романтики, стало нежелание подчиняться парням, бывшими не всегда вежливыми - моим начальникам, как и остаточные проявления действия нейролептиков. Несмотря на заторможенность мышления, я легко сбивался на мысленные посылы покупателей, если не сказать, что я собой отражал все содержимое души собеседника, что мешало мне считать деньги, и несло опасность быть обсчитанным теми, кто, имея гармоничную для себя душу, умеет отключать совесть. Сестра, видя мои настроения, предложила мне пойти работать грузчиком за те же 2 тысячи, что и в киоске, к нашей соседке - тете Гале Запорожец - Фединой маме, работающей в коммерции. У нее я работал три дня, пока не почувствовал себя не на своем месте. Я работал через силу, едва таская ящики с напитком. Тогда сестра, заняв у знакомых денег, собрала мне партию товара и отправила меня с ним на Сахалин.
Нерестовая речка текла сразу за огородом. На следующий день после приезда я, стоя на мосту, сверху смотрел, как идет на нерест горбуша, и как мальчишки ловят ее на перекате сачком. А также как одна рыбина сама выскочила на гальку островка.
Поездка на море принесла мне еще больше впечатлений. Было пасмурно и ветрено. Я шел по кромке прибоя. Зная, что где-то здесь должна быть речка, я искал ее присутствие. Неожиданно в нескольких метрах от меня очередная волна схлынув, оставила на песке биться десятка два горбушин. Я опешил от такого зрелища.Но тут же понял что это и есть речка. Прибой набил бровку, и вода устья реки уходила в песок. Редкая сильная волна, которую караулили тысячные косяки рыбы, чьи спинные плавники я разглядел через минуту, достигала слияния с речушкой, делая глубину ее фарватера 10-15 сантиметров при ширине устья 1,5-2 метра. Это становилось иногда причиной рыбного столпотворения в устье. Поймав себе три рыбины, я пошел к машине, чтобы не встретиться с рыбинспекцией. Домой я вернулся, с недоумением вспоминая слова лечащего врача о пятилетнем приеме нейролептиков: я почти на ногах был уже через месяц, в то время как побочный эффект лекарств делал меня больным от одного психофизического состояния во время их приема.
Когда я приехал домой, на Сахалин засобиралась сестра. Она ехала с напарницей - дочерью матушкиной знакомой - девушкой лет на 5 моложе меня со стойким нордическим характером. Собирались они у нас. Когда я пришел домой и увидел ряды сумок, я кинулся помогать напарнице сестры их перетаскивать.
- Поставь на место, будет всякая бестолочь трогать мои вещи,сказала мне напарница. Сестра в этот момент была на кухне.
- Ой, да ради Бога, - сказал я и ушел в другую комнату. Как поступать дальше по отношению к ней, да и к себе, я не знал. Нанесенный удар болел, и я не знал, кто теперь я. Может, я действительно бестолочь. Но я не хотел сделать ничего плохого, и можно было мне сказать помягче, если я что-то делал не так. Если бы мне показали мою глупость, я бы безоговорочно согласился бы с тем, что я - дурак. Но просто нанесенный удар болел, накапливая силу для ответного удара. И тут ко мне пришла мысль. Если я ее сейчас убъю под давлением эмоций, мне ничего не будет - попаду только на некоторое время в больницу. А она, зная о том, что я лежал в психиатрической больнице, позволяет себе такие слова в мой адрес. Значит, дура она, а не я. С этой мыслью я успокоился.
Через год мы с ней даже, можно сказать, подружились, если бы у меня была гарантия, что подобных выражений в мой адрес не повторится, и я с удивлением открыл, что с ней, как сказал Аркадий Райкин, "...очень, очень можно... поговорить. О природе, о поэзии и о вас, женщины". Но извиняться передо мной она так и не стала - отхихикалась. До близости дело не дошло, слава Богу. Остановило одно ее выражение.
У сестры были проблемы в общении с одним человеком. "Он хочет, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним." В наших многочисленных выяснениях отношений я видел, что сестра стремится к тому же. В том, что она стремится к этому, я видел не желание отстоять спор со мной, а ее желание закрыть свою душу передо мной. Не дать моему интеллекту высчитать ее. Забрать всю сказанную ею во время разговора информацию назад. "Ты не бери для себя то, что не твое", - сказал я ей однажды, когда отношения были доверительные. Я имел в виду методы общения того человека. Она меня не поняла, как я понял позднее одну ее эманацию, но в этот момент я был уверен, что говорю понятно, и она ничего не переспросила.
Они уехали. Я остался один. Комплекс неполноценности у меня оставался от того, что я не чувствовал уверенности при общении с людьми. Я не знал, как с ними общаться, в то время как само посещение мной больницы я не делал особенной тайной. Иногда сам говорил это для того, чтобы в случае непонимания меня человек не делал радикальных выводов. Все остальные комплексы тоже отсутствовали, в то время как люди часто в штыки воспринимали мои советы для устранения их промахов, неделаемого или несовершенств.
Для устранения этого своего комплекса я пошел работать грузчиком в продовольственный магазин. Тем не менее за три месяца работы никто из коллег не определил мое недавнее посещение, в то время как я не был тихоней. Зная свое место, я, тем не менее, "не помнил ни чинов, ни имен", если в чем-то, даже в обращении начинал чувствовать унижение или подавление. Правда, не могу сказать, что у меня внутри было также гладко, как и внешне. Моя психофизическая система была разомкнута. Иные, сказанные мной слова, разом меняли весь мой гомеостаз и мне, несмотря на ситуацию, приходилось, не подавая виду о своем самочувствии, продолжать работать или общаться. Один раз, правда, придя на работу, я предупредил мою заведующую в том, что я могу потерять сознание и, если это случится, чтобы они не пугались. Я чувствовал повышенную слабость. Когда же после этих слов я почувствовал еще и страх женщин за то, что это может случиться, я поспешил их успокоить, сказав, что я ошибся. Женщины успокоились. После этого я решил надеяться только на себя.
Эта разомкнутость вместилища духа часто случалась при зимних работах на улице. Здесь выручал общий настрой на самооспартанивание или, если терпеть не было сил, избавляясь от последних комплексов, приходилось вести себя естественно ситуации - на втором дыхании. Комплекс неполноценности продолжал подпитываться и тем, что я не мог дать ответы на все, что переживал, хотя переживания эти давали мне паранормальный опыт для понимания и других встречаемых явлений, часто не были неприятны или неинтересны. Точнее, мое отношение к ним было как у простого человека: если человек здоров - ему все здорово. Все зависело от моего самочувствия.
Когда у человека случается явный срыв, он в своем, даже явно незавидном положении, начинает искать то, что его реабилитировало бы в первую очередь в собственных глазах. Я начал искать оправдывающую меня причину во внешних обстоятельствах и нашел ее в том, что я отдавал столько энергии людям, что параллельные миры, их живые существа, живущие рядом со мной, я поставил в опасное положение. Самих же этих живых существ, я не встречал ни разу. Прочитав у Б. Ш. Раджниша про то, что человеку для познания иррационального опыта необходим "прыжок" сознанием в экстремальные обстоятельства, я стал вспоминать из своего недавнего предбольничного прошлого подобные прыжки. И вспомнил. Это было поздним вечером. Я лежал в постели, готовясь отойти ко сну или уйти в никуда. Я никак не мог оторваться ни от своего тела, ни от голосов. Павитрин обещал мне помочь. Он руководил моим отделением от тела. Я расслабился и лежал, слушая его команды и голос Светы. Она была его ассистенткой и заинтересованным во мне лицом.
-Готов ли ты, Миша, уйти навсегда во Вселенную?
-Готов,- ответил я, подумав. Делать ведь мне больше было нечего в моем состоянии.
-Готов ли ты забыть всех своих родственников и все свои земные привязаности?
-Готов.
-Я считаю до трех и со счетом три, мы отделяемся от твоего тела. Раз. Два. Три.
Я оттолкнул от себя все свои мысли и полетел. Мироздание будто начало переворачиваться. Чтобы не вспомнить себя, мне нужно было отталкиваться от любых мыслей о прошлом земном, чтобы они не родили во мне прежних чувств и привязанностей с ними. И едва я в темноте Вселенной касался чего-либо, как немедленно отталкивался от него, прежде чем мог распознать на что я натолкнулся. Иногда это было моим телом, моими глазами. Я касался своих век, и они начинали вздрагивать от моего к ним касания изнутри. Я отталкивался от них, стараясь у себя вызвать к ним отчуждение и их забывание. Я пытался забыть и Землю, и свое тело. Я слышал лишь один голос Павитрина и разговаривал только с ним. Этот космический полет был романтикой, в которой я забылся. Проснулся я тогда утром в несколько светлом настроении и первое, что меня "обрадовало" - это свежий голос моего космического брата.
Опыт иррационального "прыжка" у меня был, а это значило, что я прошел духовную инициацию. Это меня успокоило существенно. Какая разница в том, что я побывал в психиатрической больнице, если путь в нее, как и пребывание в ней, позволило мне получить опыт, о котором большинство людей может только мечтать, чтобы стать действительно собой. Успокоившись, я стал и находить в себе то, что создавало моей душе преимущества по отношению к другим людям.
Возникали следующие вопросы:
Если дунуть - изо рта дыхание вылетает минимум на метр. Откуда оно берется, когда голова толщиной см 20? Куда уходят говоримые тобой слова? Что такое память? Если все происходит в настоящем, значит память сказанного должна оставаться вечной. Но ведь последующее я говорю, забывая произнесенное, т.е. чистым сознанием. Попытка заострить на этом свое внимание вызвала эффект сороконожки, т.е. конфликт с сознательным возвращением сознания в прежний привычный режим работы.
Я чувствовал с обратной стороны носа в голове оборванность каких-то горизонтальных трубчатых структур, которые, может быть, чуть выступали за носовой хрящ в поле действия глаз. Я чувствовал, в этих структурах присутствие индивидуалиностей Светы, Вадима, Славы, в той же последовательности, в какой чаще всего проявлялись их голоса во время психоза, и эти структуры часто определяли мои эмоциональные реакции, когда мне надо было их проявить. Я делал это так, как это сделали бы они, или как собой я воспроизводил их действия во время психоза, когда хотел понять, что они сейчас делают по отношению ко мне или чем занимаются сами.
Эта оборванность этих структур и моя выписка создавала у меня картину отношения ко мне со стороны врачей, хотя я видел степень их понимания моей души и понимал, что нельзя судить того, кто не знает. Что они и так сделали все, что могли. Что расскажи я о том, что я сейчас переживаю, я просто поставлю их в смущении в тупик. Не по поводу их отношения к себе, потому что для себя они найдут ответ, а для полноценной и законченной помощи мне.
Это мое подражание некоторым эмоциям Славы, Светы или Вадима, которые у меня вызывали симпатию, было мне приятно. Оно вызывало оживление некоторых после нейролептиков бездействующих тканей внутри головы, хотя параллельно с приятным, я чувствовал, некоторую ненормальность делаемого мной, также как и то что есть опасность возвращения в недавнее прошлое. Но здесь уже я чувствовал то лезвие бритвы что, где, когда и как можно проявлять на людях и по отношению к себе.
Сзади меня, за правым полушарием, возвышалась ступенькой или стеной нечто монолитное и темное, что воспринималось мной как прошлое. Эта ступенька и разделяла теперь мою жизнь в моем восприятии на ужасное недавнее прошлое, вернуться в которое было страшно даже в мыслях. А во все светлое, что было раньше, просто невозможно. Боясь повернуться назад, оставалось глядеть вперед как в мыслях, так и физически. Будущее с каким-то подернутым серостью просветом выхватывалось одним движением откуда-то слева.
Вскоре после выхода из больницы я получил письмо от Ильи.Мое последнее письмо, написанное отцу перед больницей, Илюша отнес в секцию йоги, куда он ходил и показал его своему наставнику. "У него засорена горловая чакра", - сказал ему учитель.
Но жить с тем ужасным самоощущением себя было невыносимо. Об этом твердил каждый твой жест. Все выглядело коряво, придурковато, убого и у меня не было никакого права доказывать людям обратное. Действительно ведь я побывал в психбольнице и самое главное продолжал не знать, что со мной произошло, так же как и чувствовать, что я не такой, каким был раньше. Также как и не знать, как стать собой прежним.
- Думайте обо мне все, что хотите - думал я о людях. А сам потихоньку начал думать о себе хорошо и более того - красиво: "Я красиво хожу, красиво сижу, мои руки и ноги делают изящные движения".
Когда я однажды взял в руки нун-чаки и попробовав ими покрутить, почувствовал в спине острую боль. Не в костях, а словно где-то на коже. Как будто две половины чего-то во время таких сложных движений как физических, так и психических не смыкались. Я оставил занятия нун-чаками до лучших времен, если такие наступят. О гитаре мысль казалась издевательством над собой.
Однажды я отправил 2 разных и больших письма в разные стороны света -на Сахалин и отцу в Тверь. Перед тем как бросить их в ящик, я задумался. Чувство подсказывало мне, что после этого я буду болеть. Когда я заканчивал писать каждое письмо оно у меня выходило из утоньшающихся психических каналов, двумя спиралями снимающихся с моего остова и сейчас висящими на нем. Отправка писем сейчас грозила мне разрывом моего духовного тела вслед за движением мыслями вслед за этими письмами. Если бы в письмах я выложился меньше - я чувствовал -можно письма было отправлять спокойно. Но тогда моя душа требовала, а сейчас встала перед этой проблемой.
Но кто сможет уничтожить свое вдохновение или даже отложить срок его реализации, если душа просит? Я сбросил письма в почтовый ящик.
Сначала я как всегда успокаивал себя, что переживу, что все пройдет. Но не проходило -слишком много было снято с тела. Я лег спать и уже бессознательно начал взывать к высшим силам, не прося, однако, ни у кого помощи. Просто стонал от боли, спрашивая за что мне это? Но вдруг в левом полушарии там где у меня находился филиал Иисуса я увидел нечто похожее на движение руки, успокаивающее поглаживание которой почти сразу сняло у меня боль. Это видение было у меня на месте левой щеки и в ней самой какой-то хоть и крохотной, но вполне осязаемой и главное действенной реальностью. Я тут же стал засыпать.
Затрудняюсь сказать что это было: или фрагмент моего образного мышления с элементом бессознательного аутотреннинга, вызванным моими эмоциями, или чья-то помощь из параллельного мира, может быть даже и самого Иисуса. В тот момент я об этом не задумывался, но в то время обдумывая подобное, я использовал 2 возможных варианта:элемент образного мышления, или реальность параллельного мира.
Одна прочитанная мною книжка, вызвавшая сомнения о прошлых моих "галлюцинациях":
" В квартире пропали доллары, хранившиеся на полу под ковром. Определив место, где были спрятаны доллары, Игорь ушел в прошлое, уменьшился до величины котенка и встал около долларов. Видит, подходит седой и худощавый мужчина, наклоняется над ковром, достает доллары , внимательно их рассматривая.
Глазами этого мужчины Игорь хотел увидеть из каких купюр состоит пачка долларов, но увидел расплывчатые цифры. Из этого он сделал вывод, что мужчина плохо видит."
Как вы отнесетесь к тому, если вам нужно идти в общественное место, где нужно много общаться, а вы садясь за стол, так страстно начинаете хотеть съесть чеснок, лежащий перед вами, что нет никаких сил удержаться от этого. Так страстно, что начинаете чувствовать в этом, что-то паталогическое, потому что у вас остается здравый смысл, как на вас будут смотреть, сейчас люди, уловив этот запах. И осознавая все это, тем не менее этот чеснок вы съедаете.
Чувство так сильно, что начинаешь смотреть глазами на тот промежуток пространства, находящийся между вами и чесноком, не сомневаясь, что увидишь при этом то невидимое что тебя тянет. И действительно видишь как из той половины тела, которая вас больше всего беспокоит к чесноку тянется прозрачная полоса или такой же или розоватый слой микрочастиц, который и просит, чтобы этот чеснок, оказался у тебя во рту. При этом чувства, которыми заряжена эта предающая тебя сторона тела по отношению к тебе самые издевательские. Точнее -снисходительные. Как в общем можно оценить происходящее? Я так и оценивал.
Игорь Сатпремов после одной соместной вечеринки, почувствовав мое отношение, стал уходить. Одевшись, он стал закрывать свою душу. Я смотрел как прозрачная полевая масса, висевшая перед ним и бывшая до того незаметной начала передвигаться через его голову за его спину. С окончанием его слов ее, всю переместившуюся за его спину, я опять перестал отличать от воздуха. Но Игорь каким был, таким и остался."Ну и в чем же ты изменился, и что вообще от этого изменилось,- с болью подумал я.- Зачем это все надо было говорить, выражая недоверие". Но посмотрев на него я увидел, что, благодаря сказанному, он стал уверенней в себе. Я понял, что произношение Игорем этого набора слов служит ему своеобразной мантрой, приводящей его психику в необходимое ему состояние.
В автобусе на меня упали лыжи. Точнее не успели упасть, так как я развернулся в тот момент, когда они начали свое движение и спокойно взял их в полете рукой, не видев их до этого периферическим зрением.
Я смотрел по телевизору наших политиков. Для меня была понятна проблема избирателей. Они были плохими психологами вследствие несвободы своей души. Как человек, который превыше всего ценит свою собственную свободу и независимость изберет себе в начальники того, кто заявляет, что его цель - мировое господство? У каждого человека свой жизненный путь, и если кто-то насильственно в каком-нибудь вопросе его пересекает, пользы для пересекающего не будет. Если только тот, что он получит от жизни урок. Сейчас же людям давалась возможность свободного выбора своего будущего, а миллионы людей сажали себе на шею таких желающих. Что тут говорить о том, почему в нашей стране до сих пор царит беспредел, если миллионы людей показывают, что понятие "Путь" для них абстракция? Человек прямо показывает готовность его пересечь не спрашивая их желания на то, а они покорно подставляют для этого свои шеи. Нет сомнения, что какой-то короткий период времени после подобных выборов в стране наступит расцвет всего, но только на короткий период времени, пока власть не укрепится, и люди не пропитаются к ней доверием. Сами же личности "мировых господ" не вызывали у меня никакой особой антипатии, и мне было ясно, что путь к мировому господству - это их такая же ошибка, как и тех, кто их выбирал. Зная историю, они забыли или не хотят вспоминать ее уроки. Что нахождение на своем, действительно своем Пути, без пересечения чужих Путей - это награда жизни, и оно дает все, что душа только может пожелать, а не смерть, проклятие и позор.
Так как моей индивидуальностью можно считать радость, а к одиночеству я привык, я жил безбедно. Меня опять потянуло к общению. Я начал восстанавливать прежние отношения. По отношению к Вадиму я начал чувствовать раскаяние за свои прежние обвинения в его адрес и для искупления своей вины перед ним и просто из чистых чувств привез ему с Сахалина несколько клубней клубники. Когда я принес ее ему, около часа мы с ним разговаривали у него на кухне. Он сидел у окна закрыв глаза. Я рассказывал ему про сибирского шамана Оон-батыра и его духовный опыт, удивляясь полнокровности жизни шамана, что вразрез шло с утверждениями многих духовных наставников о необходимости полового воздержания. У шамана -5 жен, с которыми он общается по всем вопросам. Я сидел дома и вспоминал весь разговор. Все было нормально, кроме двух вещей. Меня начало трясти от воспоминания того, что он сидел передо мной с закрытыми глазами. Его благородство на лице, которое чувствовалось теперь мной как высокомерие. А закрытые глаза - он ведь закрывал передо мной свою душу. Он специально их закрыл, чтобы не излучать на меня свою энергию через взгляд. Он экономил ее для себя от меня?! А как он шел меня провожать к двери. Он словно крался на цыпочках с соответствующим вкрадчивым выражением лица, проявляя отношение ко мне как к дураку. Как к дураку за то, что я всю встречу раскрывал перед ним свою душу, не потребовав взамен у него ни грамма его. Когда он меня провожал, я этого не чувствовал, сейчас же это меня секло так, как только могло. Его восклицание после моего рассказа: "Ну и врачи!" было после всего этого мне пустым комплиментом.
Резко мое отношение к нему переменилось, когда я пробуждающимися чувствами почувствовал, что внутри он остался таким же как был, когда он давал оценку одному поступку Игорю Сатпремову в глаза: "Это - тупость", не заботясь о его самолюбии во время другой встречи. А там на месте "тупости" была простая, может быть, ошибка. Главное же, что я почувствовал, что он не тот космический вампир, каким он мне представал до сих пор.
Однажды я был приятно поражен: "Я-гуманный", - сказал он про себя. А однажды он мне сказал: "Как ты со мной общаешься - ведь у меня внутри - нетронутые глубины". Меня зацепило, что они до сих пор нетронутые, когда весь мир перепахан распрями, также как и мой внутренний.
Была середина ноября 93 года. Мы сидели втроем на кухне у Вадика. Вадик убеждал меня в какой-то моей несостоятельности: - Ведь ты же знаешь зачем нужна эта "пуповина" держащая душу привязанной к физическому телу. И никто этого не знает. - Для того, чтобы во время случайного обморока душа самопроизвольно не улетела от тела, - не задумываясь ответил я.
Всю жизнь я принадлежал к средней интеллигенции. Но во время этого разговора я впервые почувствовал, что дорога в их сознаниях, по крайней мере одного из них, мне в эту социальную прослойку закрыта. Я был теперь ниже их по социальному статусу.
- Миша, в их сознаниях ты теперь просто больной парень (Сознаниях наших общих знакомых), - сказал друг Вадима. Мне стало дико, что это говорится мне. И почему "теперь". Это произошло уже полгода назад. Так как я, несмотря на свои проблемы, чувствововал себя психически абсолютно нормальным, я все сказанное отнес в счет говорящего. Его сытое и улыбающееся лицо говорило, что он теперь действительно по другую сторону жизни от меня. Только на коне ли он? Я чувствовал себя в гуще жизненных проблем. Они меня провожали домой. Шел спор, в котором они пытались доказать мне какую-то мою несостоятельность, вследствие чего я чувствовал, что ими доказывается моя несостоятельность как личности вообще. Я сопротивлялся как мог, и довольно успешно. Шла война эмоций,
- Миша, твой дух ведь ничтожен по сравнению с духом Вадима,сказал вдруг друг Вадима.
Что бы что-нибудь сказать, я ответил:
-Странное у тебя понятие духа.
-Физическое бессознательное, - улыбнулся Вадик. Когда я пришел домой, меня стало трясти мелкой дрожью от такого унижения. Имело бы оно под собой реальную почву. Несмотря на отсутствие необходимой полной физической формы, я чувствовал себя абсолютно духовно свободным, что заменяло мне ее. Очевидная глупость мою злость делала еще сильнее, а слова Вадика и фрагмент его улыбки, подтверждающие слова этого парня, рождали ненависть и к нему. Я понимал что снисходительность в его улыбке несла элемент душевности на некоторую мою непосредственность, прозвучавшую в ответе другу Вадима, но ведь он и так меня не принимал целиком, как нормального. Придя домой, я почувствовал, что в правом полушарии начинается нездоровая вибрация ткани, сопровождающаяся растущей болью. Причинение мне боли на пустом месте делало ее еще сильнее. Усиливал ее тем более тот объем знаний, который я на тот момент сам не мог охватить, и о существовании которого ни Вадик, ни этот парень не подозревали. К этим знаниям я относился просто, а во время встреч разговоры шли или о текучих делах или просто не хватало времени всего рассказать. Если же я начинал рассказывать, то обычно и споры заканчивались моими утверждениями, и они поражались моей эрудиции, но все эти знания на фоне моих недавних утверждений о способностях Вадика играли против моего "я", так как парни не могли отказаться от мысли что нормальный человек мог приписывать Вадику такие способности. Я почувствовал, что мои нервы на пределе. Боль опять родила чувство непосредственности влияния Вадика. Делать это он сейчас по-моему мог из тех же соображений, что и унижая меня во время визуальных встреч.
-Какой диагноз? - поинтересовался он.
- Шизофрения.
Его улыбка обожгла меня.
-Да ты просто раскрылся.
Я почувствовал, что, похоже, он прав. Я действительно был каким-то раскрытым, а во время психоза вообще чувствовал себя прозрачным. Как же закрыться я не знал. Раз он говорил это, значит, он знал. Значит, и мне нужно обрести энергетическую защиту от людей, в которой я бы чувствовал себя в безопасности. Эта задача стала моей целью.
По окончанию отпуска в начале июля матушка уехала на Сахалин. Вскоре я встретил знакомого парня, предложившего мне ночную работу в коммерческом киоске. Ночь с напарницей, проведенная мной на положении практиканта, отвернула меня от киоска, хотя это было и романтично. Обстоятельствами, отвернувшими меня от романтики, стало нежелание подчиняться парням, бывшими не всегда вежливыми - моим начальникам, как и остаточные проявления действия нейролептиков. Несмотря на заторможенность мышления, я легко сбивался на мысленные посылы покупателей, если не сказать, что я собой отражал все содержимое души собеседника, что мешало мне считать деньги, и несло опасность быть обсчитанным теми, кто, имея гармоничную для себя душу, умеет отключать совесть. Сестра, видя мои настроения, предложила мне пойти работать грузчиком за те же 2 тысячи, что и в киоске, к нашей соседке - тете Гале Запорожец - Фединой маме, работающей в коммерции. У нее я работал три дня, пока не почувствовал себя не на своем месте. Я работал через силу, едва таская ящики с напитком. Тогда сестра, заняв у знакомых денег, собрала мне партию товара и отправила меня с ним на Сахалин.
Нерестовая речка текла сразу за огородом. На следующий день после приезда я, стоя на мосту, сверху смотрел, как идет на нерест горбуша, и как мальчишки ловят ее на перекате сачком. А также как одна рыбина сама выскочила на гальку островка.
Поездка на море принесла мне еще больше впечатлений. Было пасмурно и ветрено. Я шел по кромке прибоя. Зная, что где-то здесь должна быть речка, я искал ее присутствие. Неожиданно в нескольких метрах от меня очередная волна схлынув, оставила на песке биться десятка два горбушин. Я опешил от такого зрелища.Но тут же понял что это и есть речка. Прибой набил бровку, и вода устья реки уходила в песок. Редкая сильная волна, которую караулили тысячные косяки рыбы, чьи спинные плавники я разглядел через минуту, достигала слияния с речушкой, делая глубину ее фарватера 10-15 сантиметров при ширине устья 1,5-2 метра. Это становилось иногда причиной рыбного столпотворения в устье. Поймав себе три рыбины, я пошел к машине, чтобы не встретиться с рыбинспекцией. Домой я вернулся, с недоумением вспоминая слова лечащего врача о пятилетнем приеме нейролептиков: я почти на ногах был уже через месяц, в то время как побочный эффект лекарств делал меня больным от одного психофизического состояния во время их приема.
Когда я приехал домой, на Сахалин засобиралась сестра. Она ехала с напарницей - дочерью матушкиной знакомой - девушкой лет на 5 моложе меня со стойким нордическим характером. Собирались они у нас. Когда я пришел домой и увидел ряды сумок, я кинулся помогать напарнице сестры их перетаскивать.
- Поставь на место, будет всякая бестолочь трогать мои вещи,сказала мне напарница. Сестра в этот момент была на кухне.
- Ой, да ради Бога, - сказал я и ушел в другую комнату. Как поступать дальше по отношению к ней, да и к себе, я не знал. Нанесенный удар болел, и я не знал, кто теперь я. Может, я действительно бестолочь. Но я не хотел сделать ничего плохого, и можно было мне сказать помягче, если я что-то делал не так. Если бы мне показали мою глупость, я бы безоговорочно согласился бы с тем, что я - дурак. Но просто нанесенный удар болел, накапливая силу для ответного удара. И тут ко мне пришла мысль. Если я ее сейчас убъю под давлением эмоций, мне ничего не будет - попаду только на некоторое время в больницу. А она, зная о том, что я лежал в психиатрической больнице, позволяет себе такие слова в мой адрес. Значит, дура она, а не я. С этой мыслью я успокоился.
Через год мы с ней даже, можно сказать, подружились, если бы у меня была гарантия, что подобных выражений в мой адрес не повторится, и я с удивлением открыл, что с ней, как сказал Аркадий Райкин, "...очень, очень можно... поговорить. О природе, о поэзии и о вас, женщины". Но извиняться передо мной она так и не стала - отхихикалась. До близости дело не дошло, слава Богу. Остановило одно ее выражение.
У сестры были проблемы в общении с одним человеком. "Он хочет, чтобы последнее слово всегда оставалось за ним." В наших многочисленных выяснениях отношений я видел, что сестра стремится к тому же. В том, что она стремится к этому, я видел не желание отстоять спор со мной, а ее желание закрыть свою душу передо мной. Не дать моему интеллекту высчитать ее. Забрать всю сказанную ею во время разговора информацию назад. "Ты не бери для себя то, что не твое", - сказал я ей однажды, когда отношения были доверительные. Я имел в виду методы общения того человека. Она меня не поняла, как я понял позднее одну ее эманацию, но в этот момент я был уверен, что говорю понятно, и она ничего не переспросила.
Они уехали. Я остался один. Комплекс неполноценности у меня оставался от того, что я не чувствовал уверенности при общении с людьми. Я не знал, как с ними общаться, в то время как само посещение мной больницы я не делал особенной тайной. Иногда сам говорил это для того, чтобы в случае непонимания меня человек не делал радикальных выводов. Все остальные комплексы тоже отсутствовали, в то время как люди часто в штыки воспринимали мои советы для устранения их промахов, неделаемого или несовершенств.
Для устранения этого своего комплекса я пошел работать грузчиком в продовольственный магазин. Тем не менее за три месяца работы никто из коллег не определил мое недавнее посещение, в то время как я не был тихоней. Зная свое место, я, тем не менее, "не помнил ни чинов, ни имен", если в чем-то, даже в обращении начинал чувствовать унижение или подавление. Правда, не могу сказать, что у меня внутри было также гладко, как и внешне. Моя психофизическая система была разомкнута. Иные, сказанные мной слова, разом меняли весь мой гомеостаз и мне, несмотря на ситуацию, приходилось, не подавая виду о своем самочувствии, продолжать работать или общаться. Один раз, правда, придя на работу, я предупредил мою заведующую в том, что я могу потерять сознание и, если это случится, чтобы они не пугались. Я чувствовал повышенную слабость. Когда же после этих слов я почувствовал еще и страх женщин за то, что это может случиться, я поспешил их успокоить, сказав, что я ошибся. Женщины успокоились. После этого я решил надеяться только на себя.
Эта разомкнутость вместилища духа часто случалась при зимних работах на улице. Здесь выручал общий настрой на самооспартанивание или, если терпеть не было сил, избавляясь от последних комплексов, приходилось вести себя естественно ситуации - на втором дыхании. Комплекс неполноценности продолжал подпитываться и тем, что я не мог дать ответы на все, что переживал, хотя переживания эти давали мне паранормальный опыт для понимания и других встречаемых явлений, часто не были неприятны или неинтересны. Точнее, мое отношение к ним было как у простого человека: если человек здоров - ему все здорово. Все зависело от моего самочувствия.
Когда у человека случается явный срыв, он в своем, даже явно незавидном положении, начинает искать то, что его реабилитировало бы в первую очередь в собственных глазах. Я начал искать оправдывающую меня причину во внешних обстоятельствах и нашел ее в том, что я отдавал столько энергии людям, что параллельные миры, их живые существа, живущие рядом со мной, я поставил в опасное положение. Самих же этих живых существ, я не встречал ни разу. Прочитав у Б. Ш. Раджниша про то, что человеку для познания иррационального опыта необходим "прыжок" сознанием в экстремальные обстоятельства, я стал вспоминать из своего недавнего предбольничного прошлого подобные прыжки. И вспомнил. Это было поздним вечером. Я лежал в постели, готовясь отойти ко сну или уйти в никуда. Я никак не мог оторваться ни от своего тела, ни от голосов. Павитрин обещал мне помочь. Он руководил моим отделением от тела. Я расслабился и лежал, слушая его команды и голос Светы. Она была его ассистенткой и заинтересованным во мне лицом.
-Готов ли ты, Миша, уйти навсегда во Вселенную?
-Готов,- ответил я, подумав. Делать ведь мне больше было нечего в моем состоянии.
-Готов ли ты забыть всех своих родственников и все свои земные привязаности?
-Готов.
-Я считаю до трех и со счетом три, мы отделяемся от твоего тела. Раз. Два. Три.
Я оттолкнул от себя все свои мысли и полетел. Мироздание будто начало переворачиваться. Чтобы не вспомнить себя, мне нужно было отталкиваться от любых мыслей о прошлом земном, чтобы они не родили во мне прежних чувств и привязанностей с ними. И едва я в темноте Вселенной касался чего-либо, как немедленно отталкивался от него, прежде чем мог распознать на что я натолкнулся. Иногда это было моим телом, моими глазами. Я касался своих век, и они начинали вздрагивать от моего к ним касания изнутри. Я отталкивался от них, стараясь у себя вызвать к ним отчуждение и их забывание. Я пытался забыть и Землю, и свое тело. Я слышал лишь один голос Павитрина и разговаривал только с ним. Этот космический полет был романтикой, в которой я забылся. Проснулся я тогда утром в несколько светлом настроении и первое, что меня "обрадовало" - это свежий голос моего космического брата.
Опыт иррационального "прыжка" у меня был, а это значило, что я прошел духовную инициацию. Это меня успокоило существенно. Какая разница в том, что я побывал в психиатрической больнице, если путь в нее, как и пребывание в ней, позволило мне получить опыт, о котором большинство людей может только мечтать, чтобы стать действительно собой. Успокоившись, я стал и находить в себе то, что создавало моей душе преимущества по отношению к другим людям.
Возникали следующие вопросы:
Если дунуть - изо рта дыхание вылетает минимум на метр. Откуда оно берется, когда голова толщиной см 20? Куда уходят говоримые тобой слова? Что такое память? Если все происходит в настоящем, значит память сказанного должна оставаться вечной. Но ведь последующее я говорю, забывая произнесенное, т.е. чистым сознанием. Попытка заострить на этом свое внимание вызвала эффект сороконожки, т.е. конфликт с сознательным возвращением сознания в прежний привычный режим работы.
Я чувствовал с обратной стороны носа в голове оборванность каких-то горизонтальных трубчатых структур, которые, может быть, чуть выступали за носовой хрящ в поле действия глаз. Я чувствовал, в этих структурах присутствие индивидуалиностей Светы, Вадима, Славы, в той же последовательности, в какой чаще всего проявлялись их голоса во время психоза, и эти структуры часто определяли мои эмоциональные реакции, когда мне надо было их проявить. Я делал это так, как это сделали бы они, или как собой я воспроизводил их действия во время психоза, когда хотел понять, что они сейчас делают по отношению ко мне или чем занимаются сами.
Эта оборванность этих структур и моя выписка создавала у меня картину отношения ко мне со стороны врачей, хотя я видел степень их понимания моей души и понимал, что нельзя судить того, кто не знает. Что они и так сделали все, что могли. Что расскажи я о том, что я сейчас переживаю, я просто поставлю их в смущении в тупик. Не по поводу их отношения к себе, потому что для себя они найдут ответ, а для полноценной и законченной помощи мне.
Это мое подражание некоторым эмоциям Славы, Светы или Вадима, которые у меня вызывали симпатию, было мне приятно. Оно вызывало оживление некоторых после нейролептиков бездействующих тканей внутри головы, хотя параллельно с приятным, я чувствовал, некоторую ненормальность делаемого мной, также как и то что есть опасность возвращения в недавнее прошлое. Но здесь уже я чувствовал то лезвие бритвы что, где, когда и как можно проявлять на людях и по отношению к себе.
Сзади меня, за правым полушарием, возвышалась ступенькой или стеной нечто монолитное и темное, что воспринималось мной как прошлое. Эта ступенька и разделяла теперь мою жизнь в моем восприятии на ужасное недавнее прошлое, вернуться в которое было страшно даже в мыслях. А во все светлое, что было раньше, просто невозможно. Боясь повернуться назад, оставалось глядеть вперед как в мыслях, так и физически. Будущее с каким-то подернутым серостью просветом выхватывалось одним движением откуда-то слева.
Вскоре после выхода из больницы я получил письмо от Ильи.Мое последнее письмо, написанное отцу перед больницей, Илюша отнес в секцию йоги, куда он ходил и показал его своему наставнику. "У него засорена горловая чакра", - сказал ему учитель.
Но жить с тем ужасным самоощущением себя было невыносимо. Об этом твердил каждый твой жест. Все выглядело коряво, придурковато, убого и у меня не было никакого права доказывать людям обратное. Действительно ведь я побывал в психбольнице и самое главное продолжал не знать, что со мной произошло, так же как и чувствовать, что я не такой, каким был раньше. Также как и не знать, как стать собой прежним.
- Думайте обо мне все, что хотите - думал я о людях. А сам потихоньку начал думать о себе хорошо и более того - красиво: "Я красиво хожу, красиво сижу, мои руки и ноги делают изящные движения".
Когда я однажды взял в руки нун-чаки и попробовав ими покрутить, почувствовал в спине острую боль. Не в костях, а словно где-то на коже. Как будто две половины чего-то во время таких сложных движений как физических, так и психических не смыкались. Я оставил занятия нун-чаками до лучших времен, если такие наступят. О гитаре мысль казалась издевательством над собой.
Однажды я отправил 2 разных и больших письма в разные стороны света -на Сахалин и отцу в Тверь. Перед тем как бросить их в ящик, я задумался. Чувство подсказывало мне, что после этого я буду болеть. Когда я заканчивал писать каждое письмо оно у меня выходило из утоньшающихся психических каналов, двумя спиралями снимающихся с моего остова и сейчас висящими на нем. Отправка писем сейчас грозила мне разрывом моего духовного тела вслед за движением мыслями вслед за этими письмами. Если бы в письмах я выложился меньше - я чувствовал -можно письма было отправлять спокойно. Но тогда моя душа требовала, а сейчас встала перед этой проблемой.
Но кто сможет уничтожить свое вдохновение или даже отложить срок его реализации, если душа просит? Я сбросил письма в почтовый ящик.
Сначала я как всегда успокаивал себя, что переживу, что все пройдет. Но не проходило -слишком много было снято с тела. Я лег спать и уже бессознательно начал взывать к высшим силам, не прося, однако, ни у кого помощи. Просто стонал от боли, спрашивая за что мне это? Но вдруг в левом полушарии там где у меня находился филиал Иисуса я увидел нечто похожее на движение руки, успокаивающее поглаживание которой почти сразу сняло у меня боль. Это видение было у меня на месте левой щеки и в ней самой какой-то хоть и крохотной, но вполне осязаемой и главное действенной реальностью. Я тут же стал засыпать.
Затрудняюсь сказать что это было: или фрагмент моего образного мышления с элементом бессознательного аутотреннинга, вызванным моими эмоциями, или чья-то помощь из параллельного мира, может быть даже и самого Иисуса. В тот момент я об этом не задумывался, но в то время обдумывая подобное, я использовал 2 возможных варианта:элемент образного мышления, или реальность параллельного мира.
Одна прочитанная мною книжка, вызвавшая сомнения о прошлых моих "галлюцинациях":
" В квартире пропали доллары, хранившиеся на полу под ковром. Определив место, где были спрятаны доллары, Игорь ушел в прошлое, уменьшился до величины котенка и встал около долларов. Видит, подходит седой и худощавый мужчина, наклоняется над ковром, достает доллары , внимательно их рассматривая.
Глазами этого мужчины Игорь хотел увидеть из каких купюр состоит пачка долларов, но увидел расплывчатые цифры. Из этого он сделал вывод, что мужчина плохо видит."
Как вы отнесетесь к тому, если вам нужно идти в общественное место, где нужно много общаться, а вы садясь за стол, так страстно начинаете хотеть съесть чеснок, лежащий перед вами, что нет никаких сил удержаться от этого. Так страстно, что начинаете чувствовать в этом, что-то паталогическое, потому что у вас остается здравый смысл, как на вас будут смотреть, сейчас люди, уловив этот запах. И осознавая все это, тем не менее этот чеснок вы съедаете.
Чувство так сильно, что начинаешь смотреть глазами на тот промежуток пространства, находящийся между вами и чесноком, не сомневаясь, что увидишь при этом то невидимое что тебя тянет. И действительно видишь как из той половины тела, которая вас больше всего беспокоит к чесноку тянется прозрачная полоса или такой же или розоватый слой микрочастиц, который и просит, чтобы этот чеснок, оказался у тебя во рту. При этом чувства, которыми заряжена эта предающая тебя сторона тела по отношению к тебе самые издевательские. Точнее -снисходительные. Как в общем можно оценить происходящее? Я так и оценивал.
Игорь Сатпремов после одной соместной вечеринки, почувствовав мое отношение, стал уходить. Одевшись, он стал закрывать свою душу. Я смотрел как прозрачная полевая масса, висевшая перед ним и бывшая до того незаметной начала передвигаться через его голову за его спину. С окончанием его слов ее, всю переместившуюся за его спину, я опять перестал отличать от воздуха. Но Игорь каким был, таким и остался."Ну и в чем же ты изменился, и что вообще от этого изменилось,- с болью подумал я.- Зачем это все надо было говорить, выражая недоверие". Но посмотрев на него я увидел, что, благодаря сказанному, он стал уверенней в себе. Я понял, что произношение Игорем этого набора слов служит ему своеобразной мантрой, приводящей его психику в необходимое ему состояние.
В автобусе на меня упали лыжи. Точнее не успели упасть, так как я развернулся в тот момент, когда они начали свое движение и спокойно взял их в полете рукой, не видев их до этого периферическим зрением.
Я смотрел по телевизору наших политиков. Для меня была понятна проблема избирателей. Они были плохими психологами вследствие несвободы своей души. Как человек, который превыше всего ценит свою собственную свободу и независимость изберет себе в начальники того, кто заявляет, что его цель - мировое господство? У каждого человека свой жизненный путь, и если кто-то насильственно в каком-нибудь вопросе его пересекает, пользы для пересекающего не будет. Если только тот, что он получит от жизни урок. Сейчас же людям давалась возможность свободного выбора своего будущего, а миллионы людей сажали себе на шею таких желающих. Что тут говорить о том, почему в нашей стране до сих пор царит беспредел, если миллионы людей показывают, что понятие "Путь" для них абстракция? Человек прямо показывает готовность его пересечь не спрашивая их желания на то, а они покорно подставляют для этого свои шеи. Нет сомнения, что какой-то короткий период времени после подобных выборов в стране наступит расцвет всего, но только на короткий период времени, пока власть не укрепится, и люди не пропитаются к ней доверием. Сами же личности "мировых господ" не вызывали у меня никакой особой антипатии, и мне было ясно, что путь к мировому господству - это их такая же ошибка, как и тех, кто их выбирал. Зная историю, они забыли или не хотят вспоминать ее уроки. Что нахождение на своем, действительно своем Пути, без пересечения чужих Путей - это награда жизни, и оно дает все, что душа только может пожелать, а не смерть, проклятие и позор.
Так как моей индивидуальностью можно считать радость, а к одиночеству я привык, я жил безбедно. Меня опять потянуло к общению. Я начал восстанавливать прежние отношения. По отношению к Вадиму я начал чувствовать раскаяние за свои прежние обвинения в его адрес и для искупления своей вины перед ним и просто из чистых чувств привез ему с Сахалина несколько клубней клубники. Когда я принес ее ему, около часа мы с ним разговаривали у него на кухне. Он сидел у окна закрыв глаза. Я рассказывал ему про сибирского шамана Оон-батыра и его духовный опыт, удивляясь полнокровности жизни шамана, что вразрез шло с утверждениями многих духовных наставников о необходимости полового воздержания. У шамана -5 жен, с которыми он общается по всем вопросам. Я сидел дома и вспоминал весь разговор. Все было нормально, кроме двух вещей. Меня начало трясти от воспоминания того, что он сидел передо мной с закрытыми глазами. Его благородство на лице, которое чувствовалось теперь мной как высокомерие. А закрытые глаза - он ведь закрывал передо мной свою душу. Он специально их закрыл, чтобы не излучать на меня свою энергию через взгляд. Он экономил ее для себя от меня?! А как он шел меня провожать к двери. Он словно крался на цыпочках с соответствующим вкрадчивым выражением лица, проявляя отношение ко мне как к дураку. Как к дураку за то, что я всю встречу раскрывал перед ним свою душу, не потребовав взамен у него ни грамма его. Когда он меня провожал, я этого не чувствовал, сейчас же это меня секло так, как только могло. Его восклицание после моего рассказа: "Ну и врачи!" было после всего этого мне пустым комплиментом.
Резко мое отношение к нему переменилось, когда я пробуждающимися чувствами почувствовал, что внутри он остался таким же как был, когда он давал оценку одному поступку Игорю Сатпремову в глаза: "Это - тупость", не заботясь о его самолюбии во время другой встречи. А там на месте "тупости" была простая, может быть, ошибка. Главное же, что я почувствовал, что он не тот космический вампир, каким он мне представал до сих пор.
Однажды я был приятно поражен: "Я-гуманный", - сказал он про себя. А однажды он мне сказал: "Как ты со мной общаешься - ведь у меня внутри - нетронутые глубины". Меня зацепило, что они до сих пор нетронутые, когда весь мир перепахан распрями, также как и мой внутренний.
Была середина ноября 93 года. Мы сидели втроем на кухне у Вадика. Вадик убеждал меня в какой-то моей несостоятельности: - Ведь ты же знаешь зачем нужна эта "пуповина" держащая душу привязанной к физическому телу. И никто этого не знает. - Для того, чтобы во время случайного обморока душа самопроизвольно не улетела от тела, - не задумываясь ответил я.
Всю жизнь я принадлежал к средней интеллигенции. Но во время этого разговора я впервые почувствовал, что дорога в их сознаниях, по крайней мере одного из них, мне в эту социальную прослойку закрыта. Я был теперь ниже их по социальному статусу.
- Миша, в их сознаниях ты теперь просто больной парень (Сознаниях наших общих знакомых), - сказал друг Вадима. Мне стало дико, что это говорится мне. И почему "теперь". Это произошло уже полгода назад. Так как я, несмотря на свои проблемы, чувствововал себя психически абсолютно нормальным, я все сказанное отнес в счет говорящего. Его сытое и улыбающееся лицо говорило, что он теперь действительно по другую сторону жизни от меня. Только на коне ли он? Я чувствовал себя в гуще жизненных проблем. Они меня провожали домой. Шел спор, в котором они пытались доказать мне какую-то мою несостоятельность, вследствие чего я чувствовал, что ими доказывается моя несостоятельность как личности вообще. Я сопротивлялся как мог, и довольно успешно. Шла война эмоций,
- Миша, твой дух ведь ничтожен по сравнению с духом Вадима,сказал вдруг друг Вадима.
Что бы что-нибудь сказать, я ответил:
-Странное у тебя понятие духа.
-Физическое бессознательное, - улыбнулся Вадик. Когда я пришел домой, меня стало трясти мелкой дрожью от такого унижения. Имело бы оно под собой реальную почву. Несмотря на отсутствие необходимой полной физической формы, я чувствовал себя абсолютно духовно свободным, что заменяло мне ее. Очевидная глупость мою злость делала еще сильнее, а слова Вадика и фрагмент его улыбки, подтверждающие слова этого парня, рождали ненависть и к нему. Я понимал что снисходительность в его улыбке несла элемент душевности на некоторую мою непосредственность, прозвучавшую в ответе другу Вадима, но ведь он и так меня не принимал целиком, как нормального. Придя домой, я почувствовал, что в правом полушарии начинается нездоровая вибрация ткани, сопровождающаяся растущей болью. Причинение мне боли на пустом месте делало ее еще сильнее. Усиливал ее тем более тот объем знаний, который я на тот момент сам не мог охватить, и о существовании которого ни Вадик, ни этот парень не подозревали. К этим знаниям я относился просто, а во время встреч разговоры шли или о текучих делах или просто не хватало времени всего рассказать. Если же я начинал рассказывать, то обычно и споры заканчивались моими утверждениями, и они поражались моей эрудиции, но все эти знания на фоне моих недавних утверждений о способностях Вадика играли против моего "я", так как парни не могли отказаться от мысли что нормальный человек мог приписывать Вадику такие способности. Я почувствовал, что мои нервы на пределе. Боль опять родила чувство непосредственности влияния Вадика. Делать это он сейчас по-моему мог из тех же соображений, что и унижая меня во время визуальных встреч.