Беляева Лилия. Старость - радость для убийц

   - Это ты? Чего ты?
   - А пылесос на место... Ой, да чего тебе плакать-то! - затараторила, не давая Алле и полслова вставить. - Ты же вся такая красивая, тоненькая, прямо с картинки, прямо как актриса, а эта... которая ругалась... ну как самосвал... или бензовоз... У нас в Воркуте таких и звали прямо так... ну у которых чересчур много тела... "бензовозами"... Правда, правда! И чего ты на этого шофера глаз положила? Тебе бы за миллионера выйти! И ножки у тебя, и ручки... ну как статуя в музее. Сама себе цены не знаешь! У тебя ещё все так повернется, так хорошо повернется - вот увидишь!
   - Правда? - Алла посмотрела на меня с симпатией, чуть всхлипывая, но слезы уже не лились из её серых, круглых глазок.
   - Ой! - тараторила я, как идиотка, сорвавшаяся с привязи, чтоб только не дать ей бросить меня, уйти, ускользнуть... - Я тут на скамейке... Шла, значит, мимо и вижу - красивый такой журнал лежит для женщин... В нем столько картинок! И там советы, как стать женой миллионера. Знаешь, как? Надо и красивой быть и такой... ну чтоб веселая и не очень покладистая, ну чтоб он побегал, чтоб как кот за мышкой, миллионерам это нравится... Ой, а кто ты по знаку Зодиака?
   - Овен.
   - Ой, я там про этих Овнов узнала... они как магнит для мужчин... их спортсмены очень любят, чемпионы, всякие настоящие такие... с бицепсами. И у них в жизни обязательно все хорошо кончается... Правда, правда! Овнам на счастье везет!
   Алла положила мне руку на плечо и грустно проговорила:
   - А ты ничего... добрая... Только про настоящую жизнь мало знаешь. Это хорошо. Кто мало знает, того не тронут! - и она первой вышла из кладовой.
   "Эге! - подумала я. - Очень-очень непростенькая эта особа". Но собой осталась довольна, так как контакт наладила. Правда, не такой, чтоб сильно гордиться, но все-таки...
   - Иди в столовую! - сказала мне сестра-хозяйка тетя Аня, когда на часах было около пяти. - Там торжество начинается.
   - Какое торжество?
   - Как всегда - даты празднуем. У Серафимы Андреевны сколько-то лет, как она была на сцене и в кино.
   - Но ведь Серафима Андреевна больна, лежит...
   - Полегчало, говорят. Вот ей и отнесут, как положено, кусок "Триумфа", торт так называется у нас. Пусть порадуется.
   ... В столовой за всеми столами сидели жильцы Дома, приодетые по случаю праздника. От старушек пахло духами. Некоторые из них держали в руках элегантные сумочки, а две полноватые подружки, которым вместе лет за сто шестьдесят - бывшие исполнительницы народных песен, отчетливо нарумянились и, видимо, из-за плохого зрения навели брови слишком черным, а губы слишком алым. На них не хватало Тулуз-Лотрека, чтобы запечатлеть на века. Но так и не сообразить - плакать или смеяться над ними и над собой, будущей...
   Грустью и тоской веяло от их изношенных, сутуловатых тел, где прикрытых шелком, где бархатом, где цветастой цыганской шалью. Немыслимо крупная тряпичная алая хризантема торчала поверх плеча цыганистой, расплывчатой Одетты Робертовны, что сумела с триумфом перезахоронить своего мужа... Но и эта роза, и белоснежные манжеты с запонками, обрамляющие костлявые руки стариков, - все меня угнетало и пугало, все выглядело каким-то ненастоящим, необязательным, карнавальным.
   Поневоле хотелось встать и сказать речь: вот вы, нынешние преуспевающие работники искусств, молодые актеры, актрисы, певцы, гитаристы, циркачи, полные задора и огня, знали бы, что вас ждет... какая зависимость от чужой воли. И только видимость свободы.
   ... За двумя сдвинутыми столами, лицом к залу сидели Виктор Петрович, как всегда, прекрасно выбритый, в кремовой рубашке, главврач Нина Викторовна с аккуратно крашеными поджатыми губками и умело прорисованными бровками, активист, он же бородатый эстет и как бы уже мой приятель Георгий Степанович. Именно он, посверкивая золотыми или золочеными запонками на голубоватых манжетах, в торжественной тишине разрезал большой высокий торт, а кондитерша Виктория раскладывала кусочки по тарелкам.
   - Самый красивый, с розочкой, Серафиме Андреевне! - объявила она певучим контральто.
   - Безусловно, безусловно! - подтвердил Георгий Степанович, расправляя переломленную наклоном бороду. - Непосредственно в её комнату!
   - Долгие лета нашей многоуважаемой Серафиме Андреевне Обнорской, прекрасной актрисе, которая к тому же казалась и прекрасным литератором! Почти закончила писать свои мемуары! - провозгласил Виктор Петрович и поднял со стола букет белых и пурпурных роз. - Мы - единая семья. Мы всегда должны помнить об этом! Наша сила - в доброжелательном отношении друг к другу!
   Щелкнуло, вспыхнуло. Оказалось, здесь присутствовал фотокор из какого-то издания. Виктор Петрович счел нужным уточнить:
   - "Подмосковные вести". Как видите, интерес к нашему Дому у прессы не пропадает!
   Присутствующие зааплодировали. Всем, конечно не могло достаться даже по кусочку торта. На столах в вазах лежали пирожные эклер. Впрочем, Георгий Степанович объявил:
   - Торт делим, как всегда, между теми, кто особенно дружен с нашей юбиляршей.
   Голубые тарелочки понесла в зал, играя крутыми бедрами, волоокая Виктория.
   Нет, нет, я не забыла про треугольный кусочек коричневого торта с розовой розочкой, что лежал на тумбочке после пожара в комнате Мордвиновой. Но не такой аккуратный, как тот, что кондитерша собственноручно перенесла с подноса на голубенькую тарелочку для Обнорской. У того был отщиплен острый кончик...
   И вот процессия из директора, грузной Одетты Робертовны, энергичного Георгия Степановича направилась к лифту... Впереди, держа тарелочку на весу, шла, как ни странно, вовсе не кондитерша, а медсестра Алла. Что-то меня сдернуло с места, и я пристроилась следом за нею. Никто меня не остановил. Может быть, потому что в столовой забренчала посуда - там разливали чай и разбирали эклеры.
   Мне удалось благополучно дойти почти до двери квартирки юбилярши, когда вдруг Алла обернулась ко мне и холодно произнесла:
   - Гуляй, Наташа! Нельзя всем...
   - А может, помочь тем? - успела отозваться с наивной растерянностью.
   - Позову, если надо, - был ответ.
   Депутация-делегация скрылась вся без остатка за коричневой дверью. Я же, оглянувши пустой коридор, юркнула в кладовку. Плотно дверь не прикрыла, оставила щель для наблюдения... У меня, в случае чего, уже было готово вполне убедительное объяснение такого своего странного местонахождения: "Женские дела... ну это самое..." Попробуй не поверь! Тем более, что по телеку только и талдычат, что про прокладки...
   Минут через пять из комнаты Обнорской вышел директор, за ним - Георгий Степанович и, наконец, Одетта Робертовна. А вместо медсестры Аллы раздался её голос вослед:
   - Розочку попробовала! Вот прямо сейчас! Слизала с ложечки!
   - Ну хоть это! - обернулся Виктор Петрович. - Уже надежда...
   Когда они ушли, я, упрямая, рискнула отворит дверь в квартирку Обнорской. Алла заметила меня не сразу. Она низко наклонилась над лежащей навзничь старой женщиной. Та с расстановкой очень слабого человека выдавливала из себя одно и то же:
   - Лекарства... не хочу... лекарства... не хочу...
   - И не надо! - громко отзывалась Алла. - Никаких лекарств! Это крем был, розочка, в честь вашего юбилея...
   - Какого... юбилея? - хрипела Обнорская. - Какого...
   В её ушах поблескивали бриллиантовые сережки, на иссохшей желтоватой шее мерцала золотая цепочка.
   - Ну как же! Ну как же! - ворковала Алла, точно баюкала непонятливую старуху. И тут подняла глаза, увидела её, "Наташу из Воркуты" и грубо спросила:
   - Такую твою мать, что ты тут потеряла?
   - Я... я... может, помочь...
   - Дура! Вот дура навязалась! - почти орала медсестра над телом полуживой старухи. И вдруг неловким резким движением сбила голубую тарелочку с кусочком торта. Тарелочка раскололась, торт влип в сукно на полу...
   - Ладно, - смиловалась Алла. - Убирай.
   Она дрожала, эта хрупкая, миловидная медсестра. Дрожали даже её веки, дрожали губы, дрожали руки. И зрачок её глядел дико...
   Я собрала осколки с пола и взяла, было, чайную ложечку с тумбочки, чтобы в остатки от тарелочки соскрести липкую коричневую массу. Но Аллочка рысьим движением вырвала из моей руки эту ничем не примечательную, металлическую чайную ложку. Мне потребовалось мгновение, чтобы не изумиться даже взглядом, а тотчас, как ни в чем не бывало, подхватить грязь осколком тарелки и пообещать:
   - Я сейчас тряпочкой с содой протру.
   Алла смотрела на меня с ненавистью, замерев в одной позе, но чайная ложка в её руке дрожала, как осиновый лист на ветру. Вдруг она сорвалась со стула и едва не свалив меня, с уширенными пустыми глазами бросилась в ванную и уже оттуда приказала мне:
   - Закрой входную дверь! Слышишь?
   Я выполнила её просьбу. Но ведь следовало сообщить ей о том? Не правда ли? И я рванула на себя дверь ванной... И то, что я увидела там...
   - Скажешь кому - убью! - пробормотала медсестра, выдернула иглу из вены и, закрыв глаза, привалилась плечом к стене... Она сидела на крышке стульчака, шприц и пустую ампулу зажала в кулаке. Я голову могла дать на отсечение что при ней, когда она, если можно так сказать, разговаривала с полуживой Обнорской, не было этих предметов. Неужели она прятала их где-то здесь, в этой ванной комнате? Неужели она законченная наркоманка? Неужели никто из её сослуживцев не знает об этой её страсти, даже не догадывается?
   Опять вопросы. И ни одного ответа. Но я ведь понимала, что этот-то раз влипла по-крупному. Ни одному наркоману не нужны свидетели. Значит... меня ждут крупные неприятности. Самое простое - мне укажут на дверь, и все мои старания разобраться в деле Мордвиновой пойдет прахом... Значит, надо срочно как-то опять убедить Аллу в моей совершенной к ней симпатии и преданности. Решение созрело с той же быстротой, с какой однажды в деревне вскочила на высокий забор, когда за мной погнался разъяренный бык Филька.
   - Аллочка... я ведь и сама... ты тоже никому... ладно? - и с этими словами я полезла в карман, где лежала... белая пуговичка и, не моргнув глазом, проглотила ее... Пуговичку эту я подняла на ковровой дорожке, хотела швырнуть в окно, да чего-то пожалела, уж такая она одинокая и милая, сунула в карман, мол, пусть лежит... И, стало быть, убедилась в правоте запасливых людей, которые считают, что ничего ненужного не бывает, любая ерунда может пригодиться, всякой чепуховине свой час...
   - Синтетика? - спросила Алла.
   - Ага, - ответила я.
   - Да-е-ешь, - протянула она, веселея. - Вот тебе и Воркута! А теперь разбежались!
   - Может, ложечку помыть?
   - Какую?
   - Да чайную...
   - Не тронь! Я сама!
   Тут и последнему дураку станет ясно, что ложечка-то та не простая... И мне хотелось заполучить её в руки ужасно. Но - не судьба. Аллочка пошла в ванную и вымыла ложечку и сунула её себе в карман.
   К чему такая забота о ложечке? На ум пришло единственно объяснение "яд"... А если так, то... Обнорская скоро умрет...
   Мне, конечно же, вовсе не хотелось, чтобы мое пророчество сбылось. Однако где-то на задворках сознания остренькой гранью сверкнула гаденькая честолюбивая мыслишка: "Если я догадалась верно - насчет яда - сегодня-завтра будет труп".
   Ничего подобного! На следующий день я видела своими глазами, как медсестра Алла самолично отнесла ей поднос с завтраком, а спустя полчаса вышла уже с остатками еды на тарелках.
   - Старушка идет на поправку! - возвестила громко и подмигнула мне свойски.
   Старая актриса, если верить Аллочке, умерла в обед.
   Аллочка шла по коридору вместе с директором, главврачом, общественником Георгием Степановичем и недоумевала вслух:
   Ну надо же... ну надо же... даже супу поела... успела... И вдруг...
   - Жаль, конечно, отзывалась главврач Нина Викторовна. - Жаль... Но ничего не поделаешь, сердечно-сосудистая недостаточность. С сердцем у неё давно были серьезные проблемы...
   Мне, я чувствовала это, необходимо было теперь проследить за всем процессом, связанным с мертвым телом. Значит, надо было придумать себе какое-то дело неподалеку от двери, что вела в квартирку покойной Серафимы Андреевны. И я его придумала - принялась мыть окна в коридоре. Я становилась как бы малой подробностью коридорной перспективы. На меня не стоило обращать внимание.
   И такое мое решение оправдалось. В своей позиции я увидела, как из квартирки Обнорской вышел директор, потом - медсестра, потом общественники, Георгий Степанович и Одетта Робертовна... Но почти сразу туда вошла сестра-хозяйка и секретарша Виктора Степановича. Стало быть, их там было трое, включая главврача. Чем они занимаются? Мне послышался как бы звук ключа, проворачиваемого в своем гнезде... Не бросая тряпку, я кинулась к двери, рванула её на себя... и очутилась лицом к лицу с тетей Аней...
   - Ты чего? - испуганно спросила она.
   - Я? Может, помочь чем?..
   Она с шумом выдохнула воздух, как это делает бегун, одолевший дистанцию, то есть первый страх с неё сошел, но что со мной делать дальше - она не знала.
   Ей на помощь пришла Валентина Алексеевна, секретарша директора, эта рыжеватая дама в желтых брючках, с бровками в ниточку:
   - Благодарим тебя, Наташенька, но помощь нам не нужна... Какая помощь? Мы ждем "перевозку"...
   Я вышла и спряталась в своей кладовой. И видела, как примерно через двадцать минут из комнаты вышла главврач. Лицо её было в пятнах. Она покусывала губы.
   Нет, мне надо было прорваться в квартирку Обнорской, где явно что-то происходило. Набралась нахальства и постучала в дверь и, едва мне открыли, повернув ключ, рванула внутрь...
   И не зря, не зря... Покойница лежала голенькая... То есть без своих бриллиантовых серег, без золотой цепочки... А на столе в беспорядке валялись бусы, колье, цепочки, кольца и прочее... Здесь явно шел дележ.
   - Чего тебе надо-то? - грубо спросила меня недавно столь деликатная секретарша директора. - Сдурела, что ли?
   Ее маленькая ручка-лапка с ноготками-коготками вцепилась в кучу ювелирных предметов с отвратительной жадностью, с откровенным бесстыдством, смазанная помада превратила её рот в одну уродскую кляксу, и эта клякса шевелилась, выдавая на гора шипящий шепот:
   - Лезет, куда не просят! Воркута и есть Воркута! Тебя надо предупреждать, чтоб молчала и директору ни слова?
   - Не надо. Никому ни слова! - пообещала я как бы крайне смущенно и клятвенно.
   - Ну смотри! - шевельнулся смазанный роток и вдруг растянулся в улыбке, показав ненадолго рядок белых, стройных зубов. - Плохо, плохо мы поступаем, девушка. Но не от хорошей жизни. Все беженки, все голые, босые в Москву заявились. Нужда! На зарплату не проживешь. На панель идти нам поздно.
   - Я понимаю! - ответила ей почти заискивающе, презирая в душе эту, в сущности убогую, но такую, выходит, наглую особь и отмечая заодно: "Директора они, все-таки, боятся. Он что, не знает, что ли, про эти ограбления покойниц? И про то, что Аллочка колется?" внезапно незаурядную тонкость в обращении проявила сестра-хозяйка тетя Аня.
   - Да это же Наташенька... хорошая девочка... не склочная... убирается на совесть, аккуратная... Она знает, что язык надо крепко за зубами-то держать... На, девочка, возьми, Наташенька, вот эту цепочку... чистое золото... на память о покойной старушке... У ней все равно родни никакой нет... Она не в обиде будет... В морге все равно уворуют.
   Тетя Аня ткнула меня в грудь рукой, которая держала болтающуюся цепочку с крестиком... Я медлила. Я не знала, что можно столь легко стать соучастницей элементарного ограбления... Но если я откажусь...
   - Ой, не надо! Ой, я её боюсь! - завопила я, изображая придурка из придурков, и бросилась из комнаты, забилась в кладовку. Там меня и нашла Алла. Уже не стесняясь, сделала себе привычный укол в вену на руке, спустила рукав белоснежного халата и насмешливо спросила:
   - Чего от цепочки отказалась? Неужели так покойников боишься?
   - Ужас и ужас! - для убедительности я перекрестилась.
   - Выпрут тебя отсюда, если не будешь со всеми, - предрекла шепотом же. Тут надо в одном котле... иначе... Иди, возьми цепочку... Быстро!
   Если ты говоришь, - покорилась и вышла. Там, в комнате, рядом с покойной, находилась уже одна тетя Аня.
   - А, - понятливо произнесла она, - за подарком вернулась... Ну то-то же... Бери, - и вытащила из кармана эту самую злополучную цепочку.
   На покойную актрису я старалась не смотреть. Я и впрямь боялась её застывшего строгого лица, словно уже на веки вечные осудившего своих грабителей...
   Самое удивительное - тетя Аня тоже смотрела на покойницу, и слезы жалости текли из её глаз, хотя карман её отдувался от уворованных вещиц. Мне следовало чмокнуть сентиментальную разбойницу в пухлую щеку, что я и сделала. Да ещё сказала:
   - Миленькая тетечка Анечка, да не переживайте вы уж очень... Эта бабушка совсем старенькая была...
   И почти без паузы, прямо на ушко:
   - А чегой-то главврач-то такая вся нервная вышла? Прямо в пятнах красных?
   Рассиропленная лаской и оттого утерявшая бдительность женщина произнесла поучительно:
   - Жадность все! Хотела бриллиантовые серьги, а ей досталось кольцо с бриллиантом. Секретарша сама серьги снимала и себе же в бюстгальтер поклала, успела. Ой, бабы! Окороту в жадности не знают!
   - Тетя Анечка, а как же, как же дальше-то? - строила я уж такую наивность. - Ведь люди знают, что у этой актрисы были драгоценности, а увидят, что нет...
   - А как всегда, - отшепталась женщина, которой доставляло удовольствие чувствовать себя очень сведущей перед глуповатой девицей. - Счас секретарша принесет подделки и положит на стол! В морг-то кто везет в золоте и каменьях?
   - А если родственники какие заявятся?
   - Откуда? Она бездетная. К ней уж лет десять никто не ходит. Одна редакторша была какая-то чужая.
   - Но... Георгий Степанович и Одетта Робертовна видели на ней дорогое...
   - Эти-то! - усмехнулась тетя Аня. - Смолчат! Им с начальством хочется в мире жить. Эти понятливые...
   Мне казалось, что самое удивительное уже случилось в этот день. О нем напоминала мне цепочка в кармане казенного халата. Однако дальше на сцену неожиданно вышел Мастер на все руки Володя. Он появился в квартирке покойной Обнорской, когда там уже никого не было. В руках он держал все тот же обшарпанный чемоданишко, из тех, с которыми ходят по вызову сантехники.
   Впрочем, он явился по необходимости, так как медсестра Алла, заглянув в квартирку, оповестила вслух, выйдя из неё в коридор:
   - Опять течет! Опят кран сломался!
   А через минут десять Володя с чемоданчиком тут как тут. А ещё через полчаса можно было наблюдать в окно, как к "черному ходу" подъехала синяя "перевозка" и из неё два парня-санитара вытащили брезентовые носилки... Как водится, все, свободные и не очень от дел, припали к окнам... Володя вообще из квартирки не выходил. А когда носилки с телом поплыли по коридору, - он, Володя, помогал санитарам... Директор еле поспевал за процессией. Последним его указанием, когда носилки уже вдвигали в машину, было:
   - Володя, не забудь забрать одеяло!
   - Не забуду, - пообещал Мастер на все руки и залез в машину вслед за носилками.
   Рядом со мной все это время стояла грузная Одетта Робертовна, дышала тяжело и всхлипывала. Но когда машина тронулась, спросила в воздух:
   - Зачем они на неё шерстяное одеяло накинули? Лето же, теплынь...
   "Верно, - её недоумение передалось и мне, - чего это покойница с головы до ног закрыта казенным шерстяным одеялом коричневого цвета в оранжевых разводах".
   - Хотя, - произнесла раздумчиво жизнедеятельная дама, - так эстетичнее... все-таки, в узорах... и тела не видно.
   Но мне такое объяснение показалось неубедительным.
   - А тут всех хоронят с одеялом? - обернулась к Одетте Робертовне.
   - Сейчас подумаю... Вроде, всех. Да, да, вон и Мордвинову... Тоже Володя уезжал на "перевозке", чтобы вернуть одеяло... Видимо, это традиция...
   Я не осилила забрать золотую цепочку к себе домой, так и оставила в кармане халата. А в Михаиловом душе мылась и мылась, словно грязь на мне лежала липким слоем, и ничто её не брало. Чувствовала я себя так, словно окончательно заблудилась в дебрях. К прежним вопросам без ответов пристроились новые: случайное совпадение или нет смерть Обнорской вскоре после того, как ей скормили кусочек торта? Почему сестричка Алла не участвует в традиционном грабеже мертвых старух? Брезгует? Или без того богата, но скрывает? Действительно ли случилась протечка в ванной в квартирке Обнорской и необходимо было вызвать этого самого Володю, мастера на все руки? Зачем покойниц кутать в шерстяное одеяло, если нет в этом никакого смысла, ведь обычно достаточно лишней простыни? Традиция или и тут некая тайна, стерегущая преступление? Или мне уже всюду чудится одно злодейство, потому что мозги набекрень, и вместо того, чтобы заниматься живописанием всякого рода светских событий, употреблять всякого рода красивые слова вроде "фужер", "бокал", "вокализ", "интерьер" и прочее, я влезла уж в такую слякотную бытовуху...
   Конечно, мысль быстренько настукать на машинке материалец с жутко интригующим заголовком "Грабеж покойницы" мелькала в моей голове. И я уже видела нечто вроде суровой радости на плохо выбрито лице моего старенького бедолаги-редактора. Однако следом за этой парадной мыслью выскакивала другая и как бы с дубинкой наперевес: "Сама все видела, говоришь? А кто подтвердит? Сами воровки, что ли? Так что продолжай сидеть в засаде, собирай факты, а там видно будет".
   Три следующие дня, где я исправно в образе безотказной "Наташи из Воркуты" исполняла роль уборщицы, прошли удивительно тихо, без событий, если не считать того, что за мной вдруг стал ухаживать былой красавец и киногерой Анатолий Козинцов. Когда я убирала в его квартирке, где в изобилии стояли всякого рода призы-статуэтки, а в ванной комнате - всякие флаконы и коробочки с кремами, духами, туалетной водой, тальком, ну как у дамы, - он вдруг обратился ко мне:
   - Очаровательная Наташа! Одно удовольствие наблюдать за тем, как легко, грациозно вы двигаетесь, как быстро, ловко работают ваши руки! Поверьте, я давно не испытывал такого наслаждения... Как много значит присутствие молодого, прелестного существа в комнате одинокого человека! Разрешите подарить вам вот эти духи.
   Я изобразила крайнюю степень смущения:
   - Да что вы... не надо... я и так...
   Но он вынудил меня принять подарок, и когда взял за руку - я почувствовала нешуточную силу этого "суперстара" с блистательным прошлым, который, как я отметила, с поразительным упорством каждое утро пробегает по три больших круга и при солнце, и при дожде.
   - Клеился? - спросила меня подвернувшаяся Алла и ухмыльнулась. - Он такой! Не смотри что семьдесят шесть!
   Недальновидно было упускать момент Аллиного ко мне расположения. Я вытащила из кармана коробочку с духами и призналась:
   - Вот... подарил... прям всунул. Может, назад отдать? Неловко как-то...
   - Дурочка! Мелочевка все это... Подумаешь - духи. Но учти - он действующий мужик. Девочек молоденьких обожает.
   - Он же старый совсем!
   - Да ты глупая какая! - укорила благодушно. - Есть способы...
   И тут же умолкла, словно споткнулась.
   - Аллочка, - я потянула её за рукав. - Я ещё хочу спросит у тебя... Даже не знаю, как...
   Мы с ней стояли в конце коридора, у окна. За окном у серого пикапа возился шофер Володя. Алла наблюдала за ним. Я держала в руках кишку пылесоса.
   - Тайна какая? - не сводя с Володи взгляда, спросила она.
   - Ага.
   - Ну... давай сюда, - она шагнула к двери комнаты отдыха. Здесь стоял большой телевизор, на стенах висели пейзажи и на специальной голубой доске фотографии из жизни и быта обитателей Дома, сделанные Михаилом. А в одном из мягких, рассиженных кожаных кресел, как птенец в дупле, - скрючился, согнулся добрейший старикашка, маленький, с кулачок Генрих Генрихович Витали, в прошлом эстрадный артист-разговорик, и спал с газетой на коленях. Его большая лобастая голова в остатках седых кудряшек все ниже клонилась к коленям, и вот-вот он мог, так мне показалось, упасть на пол. Что с ним и случалось. Вообще Витали был достопримечательностью здешних мест. Давно и бесперспективно склерозированный мозг этого старца при взгляде на любую женщину, девушку выдавал один и тот же текст. Что и произошло, когда Алла, подломив свой тонкий стан, наклонилась над ним, подняла его руку, тряхнула её и громко крикнула в большое дряболе ухо, в котором желтела улитка слухового аппарата:
   - Генрих Генрихович!
   - Восьмидесятидевятилетний старик встрепенулся, выпрямился по силе возможности, сквозь толстенные стекла очков углядел Аллу и радостно возвестил:
   - Красавица! Солнце! Как жаль, что теперь я не могу... Но прежде! Сколько молоденьких девиц сами прыгали в мою постель! Помню, одна пришла и говорит: "Бери меня! Ты же всех окружающих баб то-се... И я хочу!" Раз! - и разделась и такая получилась "а натюрель"... И уж я ее...
   Он не стеснялся в выражениях и был настолько упоен своим славным прошлым, что глаза его наполнились слезами счастья...
   Мы с Аллой переглянулись, она крикнула ему в ухо с аппаратом:
   - Вам лучше полежать на кровати! Вас довести до нее?
   - Довести, довести! - мягко, послушно согласился забавный старичок.
   Мы взяли его под руки и повели к лифту. Он жил на третьем этаже, там, где, как я уже успела сопоставить обитали бывшие творцы попроще, без особых регалий и наград, по двое в комнате, как в обыкновенном доме для престарелых.
   Мы уложили Генриха Генриховича на принадлежащую ему постель, но он приподнялся, обвел нас изумленно-восторженным взглядом сильно, сквозь очки, увеличенных глаз и сообщил свою вечную новость:
   - Когда я был молодой и темпераментный, сколько же молоденьких девиц сами прыгали ко мне в постель!