- Сюда не надо! Потом как-нибудь... Здесь очень капризная мадама... Она заболела, лежит...
   - А чем заболела? - "девица из Воркуты" подняла на всполошившуюся сестру-хозяйку навивные глаза.
   - Чем старые люди болеют? Неможется и все. Чуть давление не то, им уже и ходить на волю не по карману, только лежат и лежат...
   - А как её зовут... чтоб знать?
   - Обнорская Серафима Андреевна.
   - Ой! - радостно встрепенулась "девица из Воркуты". - Это ещё такая актриса была... из старых фильмов... Эту помню. В комедиях играла?
   - Она и есть. Тут их, актрис этих, навалом. У кого характер ничего, а у другой - оторви да брось. Эту не тронь! Чума! Давая я тебя с мужчиной познакомлю, ученый, и сейчас в институт ездит, лекции читает. Ну как же, чего ты? - позвала она, когда из-за двери раздалось: "Войдите!"
   Но я не сразу переступила порог этой квартирки, я словно бы собиралась с духом... Потому что учуяла запах гари, еле слышный, но все равно страшненький, опасный. Я только сейчас догадалась, что меня привели в недавнюю обитель Мордвиновой, её могилу...
   - Не робей! Чего ты? - подбодрила меня тетя Аня. - Никто тебя здесь не укусит!
   Я вошла следом за ней и поразилась: как быстро, ловко привели тут все в порядок, покрасили, побелили, наклеили новые голубенькие обои! Никаких наглядных примет недавнего пожарища! Словно ничего и не было! Словно мне лично привиделся страшный, неправдоподобный сон, как здесь ползали в поисках сокровищ три хищные бабенки, в том числе и добродушная толстуха тетя Аня, как зловеще блестел ножик в руках красотки "Быстрицкой"...
   Полная смена декораций! Уют и комфорт! Комната заставлена стариной, тяжелой с виду мебелью: кровать с высокими деревянными, в узорах, "стенками", сверху шерстяной плед в крупных квадратах, там же, слева, ближе к окну, торшер с розовым полураскрытым зонтиком, у окна - письменный стол с изумрудным сукном и красивой лампой на подставке в форме зеленоватого, удлиненного, стеклянного шара, справа секретер со множеством ящичков, обрамленных позолоченными виньетками. Сам хозяин сидел за круглым столом в черном мягком кожаном кресле. Перед ним на салфетке стояла синенькая золоченая чашка на синеньком золоченом блюдце, поднимался парок, в хрустальной вазочке хвостиками вверх лежали конфеты в цветных обертках... В руках этот бородатый старик держал книгу.
   При виде нас он снял очки, обеими руками расправил свою обширную картинную белую бороду. Мне он показался каким-то ненастоящим, придуманным персонажем, каким-то миражом, как и вся эта заново обставленная комната с голубыми обоями... Было такое впечатление, что его сюда посадили нарочно, чтоб при случае возмущенно удивляться: "Какая Мордвинова? Какой пожар? Какой труп?" Тем более, что круглый стол, возле которого сидел ученый дедуля, был так уютно занавешен пурпурной бархатной скатертью, а на ней красовалось, кроме всего прочего, снежно-белое блюдо с апельсинами... Так сказать, наглядные приметы вполне реального, налаженного, эстетически привлекательного, быта...
   Да! Еще здесь хотела вспорхнуть над фарфоровым круглым циферблатом прекрасных старинных часов парочка прелестных амуров.
   Стоило бы упомянуть также о телевизоре "Сони" и магнитофоне, и о занавесках на окне из легкого белого шелка в меленьких алых гвоздиках... И впрямь: "Какая Мордвинова? Какой пожар? Какой труп?"
   А разве не устоявшимся уютом веяло от пейзажа на стене, в темной лакированной раме, где среди пышных дерев резвились маркизы, дамы в кринолинах и бегали симпатичнейшие белые собачки с острыми ушками?
   Но, видимо, я закоснела в своем упорстве не принимать за чистую монету этот показательный "уголок быта". Мне и этот ученый, судя по корешкам книг, что стояли на полках, - искусствовед, казался так или иначе причастным к темному делу смерти актрисы, а возможно, и к причинам-следствиям наезда машины на гардеробщицу и гибели Павла...
   Между тем тетя Аня приторно вежливым тоном объявляла о моем восшествии на престол:
   - Если вы, Георгий Степанович, не возражаете... наша новенькая уборщица... её Наташей зовут... у вас тут сейчас уберется...
   - Отчего же? - басовито ответствовал мой первый подопечный. - Я выйду в лоджию... посижу, почитаю... Ведь эта процедура не будет длиться вечно...
   - Нет, нет, - услужливо пообещала я.
   - Ну и чудненько! - старик встал и оказался крупен, солиден, похож на адмирала в отставке.
   Несколько минут, пока я протирала в комнате, тетя Аня наблюдала за мной. Но я так старалась, как никогда! И она, видимо, довольная, ушла... Не снижая темпа и качества, я пропылесосила в комнате ковровое покрытие, похожее на материал для солдатской шинели... И принялась прибираться в ванной, где от меня ждали той же самоотверженности кафельные стены, ванна, а также унитаз и прочее. И в тот момент, когда я протирала трубы в шкафчике под умывальником и находилась в достаточно непрезентабельной позе, точнее, задком кверху, - вдруг услыхала голос:
   - Мне глянуть надо...
   Не тети Анин, не дедулин, а совсем незнакомый, мужской... Я замерла на миг, потом, не вставая с карачек, оглянулась...
   - Тут протечка... Гляну... - надо мной стоял шофер и он же Мастер на все руки чернобровый Володя, поджарый, темнокожий, кареглазый, похожий на араба.
   - Ага, ага, - простодушно согласилась "Наташа из Воркуты" и поднялась с колен, неловко держа тряпку в руке и явно смущаясь и оттого краснея.
   Парень поставил на крышку унитаза коричневый чемоданчик с обтерханными углами, ждал, когда девица догадается выйти из тесного двоим помещеньица. Она догадалась и, встав в дверях, смотрела, как он вытащил из чемоданчика что-то вроде гаечного ключа и полез под ванну... Она заметила, что джинсы на нем стираные-перестиранные, но чистенькие, без пятен. Прежде чем стать на колени, он постелил принесенный кусок обоев.
   Что уж он там делал под ванной - не поняла, но когда уходил, внезапно приостановился и, глянув на меня зорко, как птица, неловко протянул руку и смущенно пробормотал:
   - Владимир... А тебя?
   - Наташа.
   - Краны не перекручивай, а то... - были его последние слова.
   Он исчез и тотчас возникла дама в цилиндре, пелеринке, зеленых брюках-клеш.
   - Вы новенькая? Наташа? Вообразите!..
   Как оказалось, это была Ава Пирелли, достопримечательность здешних мест, бывшая цирковая наездница с малопрестижного третьего этажа. Видимо, страдающая легкой формой слабоумия, она отличалась забывчивостью и повышенной эмоциональностью, повторяя одну и ту же услышанную с утра по телевизору новость:
   - Вообразите! В цирке нечем кормить хищников! Кажется, в Узбекистане. Или в Киргизии. Неважно. Нечем! Хотя животные должны питаться регулярно и получать витамины!
   Или:
   - Вообразите, Александр Невзоров купил себе лошадь! Вообразите, за две тысячи долларов! Как... как велосипед. Захотел и купил. Но ведь это огромные деньги! Вообразите, лошадь в личном пользовании!
   Ее так и звали "Вообразите!" Она с этим своим нескончаемым изумлением, красной пелеринкой, опушенной белым мехом, в брючках-клеш, как носили в начале шестидесятых, и забавной шляпке-цилиндре появлялась внезапно то тут, то там, оповещая о событии, которое в её глазах приобретало характер мировой катастрофы:
   - Вообразите! Кот скончался оттого, что услыхал рев сигнализации! Какой-то мужчина решил поймать свою супругу на ложе с любовником. Вообразите! Он оборудовал это ложе особым способом. Кот забрался на него и умер от инфаркта, не перенес дикого рева!
   Старенькая циркачка была бедна. Все стены своей квартирки, включая санузел и прихожую, она увесила своими пожухлыми черно-белыми фотографиями. На них она, юная и дерзкая, делала на лошадях, скачущих по кругу, красивые пируэты и улыбалась, счастливая, гордая...
   Но все эти подробности я узнаю потом... Сейчас же на её голос вышел из лоджии старик-бородач и молвил:
   - Авочка, девочка, иди к себе, включи телевизор. Сейчас сообщат большую новость.
   - Правда? - детски-доверчиво отозвалась старушка в цилиндре. - Я пойду, я узнаю, мир полон новостей, новости украшают жизнь...
   Я не смогла не подумать: "Одна из потенциальных читательниц твоих, Татьяна, "Светских сплетен". Благодарная! А ты говоришь!"
   Я усердно терла кафельный пол в ванной. Ученый-старик оценил мои усилия:
   - Красиво орудуете тряпкой! Приятно смотреть. Однако в вашем возрасте вам более пристало сидеть за институтской партой, получать образование. Вы об этом думали?
   - Ага. Не вышло... Я сама из Воркуты... там тяжело, тут, в Москве, хоть работа есть... Вообще хочу в медицинский.
   - Ну, ну, - полусогласился он со мной. - И все-таки, как это печально, когда молодые люди сегодня вынуждены работать, а не развиваться, выживать, а не жить! Разве об этом мы мечтали, когда поддержали горбачевскую перестройку!
   Я улыбнулась ему извинительно как бы и за неказистость собственной биографии, и за горбачевскую дурь, и произнесла с чувством:
   - Вы, сразу видно, хороший человек, все понимаете...
   - Ну, не настолько, - отрекся Георгий Степанович, но не сдержался и отблагодарил меня за приятные слова. - Если вам что-то потребуется - я всегда готов помочь...
   - Ага, ага... - механически кивала я, потому что только тут сообразила, что неспроста приходил этот Володя, ой, неспроста... И как раз в то время, когда я убирала... Увидеть хотел? И какие-то выводы сделать? Или, все-таки, он, действительно, выполнял привычное дело?
   Но вот вопрос: почему именно ему подарил исчезнувший Сливкин дачу погибшей Мордвиновой? Акт благотворительности? Только-то? И что же это за Сливкин, откуда он взялся? И почему такой добренький? Никакой родней Мордвиновой не был. Почему именно ему подарила дачу Мордвинова? И точно ли её подпись стоит на казенной бумаге? Была ли она в тот момент в ясном сознании? Случайно ли она погибает в пожаре через месяц после того, как эту бумагу подписала? Если подписала... Если бы этот старик разговорился... Может, он что знает, добавил бы...
   Вполне вероятно, что мысль материальна. Георгий Степанович произнес:
   - Уже уходите? Все сделали? Спасибо. Вы, вероятно, знаете, чем прославилась квартира, в которой я теперь живу? Что здесь произошло?
   - Нет, не знаю, - ответила я, уже держась за ручку двери.
   - О! - многозначительно протянул старик. - Здесь в огне задохнулась некогда прекрасная актриса... При невыясненных обстоятельствах. В результате меня перевели из угловой, сыроватой комнаты сюда. Чужое несчастье обернулось моим счастьем. Вот как бывает...
   - Бывает, - кивнула я, ни на миг не выбиваясь из роли вялой на соображение девицы, к тому же достаточно равнодушной. - Всякое бывает... Вон у нас в Воркуте парень безработный из окна сиганул и насмерть...
   - О да! Нынешняя жизнь для многих не сахар! - согласился старик, плотнее усаживаясь в кресле. - Живем как на вулкане...
   Увы! Разговориться ему помешал стук в стену.
   Он встал.
   - Ой! - пискнула я. - А лоджию я забыла прибрать!
   - Прибирайте! - разрешил он и пошел к двери.
   Вернулся довольно скоро, походил по комнате, произнес:
   - Бедная Фимочка! Она уже совсем плоха. Видимо, скоро умрет.
   - Это она вам стучала?
   - Нет, медсестра Аллочка. Я ей помогаю Фиму переворачивать, чтообы сменить постельное белье. Мы ведь с Фимой давно знакомы. Когда-то, в пятидесятых, я писал рецензии на кинофильмы, где она играла. Ее называли "королева комедии", и вот...
   - Мне сказали, она с плохим характером...
   - Миленькая, - старик воздел руки кверху, - кто же это к старости сохраняет хороший характер! Я, например, бываю тоже звероват...
   И он вдруг так посмотрел на меня, таким тяжелым взглядом, что мне стало страшно. Или он уже понял, раскусил мою игру?
   Но наглядно оробеть и струсить? Это было бы ещё хуже. И потому я, улыбнувшись, сказала:
   - Старые люди не виноваты, если у них характер портится... Они много пережили...
   - Куда уж больше! И Мордвинова, и Серафима по пять лет в лагере отсидели, под Магаданом.
   - Значит, они подружки?
   - Ничуть не бывало! - старик замотал головой, словно стряхнул с неё нечто налипшее, посмотрел на меня исподлобья и внезапно произнес врастяжку:
   - Серафима грозилась Мордвинову уничтожить... убить... да... вот именно...
   Я сделала широкие глаза.
   - Именно, именно... Уничтожить. Она мне так и говорила: "Убью! За все!"
   - Боже мой! Такая старая женщина и такое... Почему? Зачем? Есть же Бог! Грешно-то как...
   Старик накинул на плечи шелковый синий халат, сел в кресло, сгорбился.
   - А потому, миленькая, что Фимочка претерпела от Мордвиновой кровную обиду. Мордвинова что в жизни, что на сцене - хрусталь, героиня, порыв и чистота... Фимочка же... Фимочка в лагере вела себя... скажу мягко... куртуазно, легкомысленно. Охранникам нравилась. За это и получала поблажки. Мордвинова же и там держалась Любовью Яровой. Еще прежде, ещё в тридцатых, Табидзе был около года мужем Фимочки. Ушел без вещей к Томочке Мордвиновой и навсегда. Фимочка этого до сих пор простить не может... Но зачем я тебе это все рассказываю? Да некому еще... Один я! Жена умерла... Человеку нужен другой, душу отвести... Или неинтересно?
   - Что вы, что вы, ужасно интересно!
   - Последней ядовитой каплей для Фимы стало то, как восприняла её мемуары Мордвинова. В мемуарах этих под названием "Осенние думы" она насочиняла, естественно, с три короба. Про единственный поцелуй в снежную метель, когда встретились колонна мужчин и колонна женщин. Про особый аромат этого божественного поцелуя. Она этот отрывок решилась читать здесь, на воскресном вечере... Ей аплодировали со слезами на глазах. Одна Мордвинова встала и брякнула: "Завралась ты, Фима! Всю себя сахарной пудрой осыпала. Побойся Бога!"
   - Ну и дела! - отозвалась "Наташа из Воркуты". - Вот как бывает-то...
   Старик призакрыл рот расставленными пальцами и проговорил:
   - На третий день после этого вечера и погибла Мордвинова. Кто-то повесил ей в комнату кипятильник всухую. Ну и тот вдребезги, ну и пожар... Сижу, думаю: как? Кто? Или Фимочка, все-таки, сдержала слово и сотворила... отомстила? Могла! Могла!
   В дверь постучали. На пороге появилась хрупкая девушка с осиной талией, в белоснежном халате.
   - А вот и Аллочка! - словно бы уж очень обрадовался старик. - А вот и наша "скорая помощь"! Медсестричка наша!
   Аллочку я узнала сразу. Такое миниатюрное курносенькое, глазастенькое создание с кукольным лицом. Это она суетилась возле тела гардеробщицы, делала ей уколы... Чтобы казаться повышел, носила туфли на высоком каблуке и высокий, как папаха, кокон из жестко накрахмаленной марли.
   На меня она посмотрела с доброжелательным интересом:
   - Новенькая? Будем знакомы - Алла. А вас? Георгий Степанович, наверное, вас немного заговорил? Ничего не поделаешь - у нас удивительно интересный народ, все таланты, у всех потрясающие биографии. Георгий Степанович, ну как бы я без вас! Володя уехал... Не лежать же Серафиме Андреевне на грязных простынях... Огромное вам спасибо!
   - Что вы. Что вы! - явно польщенный, Георгий Степанович развел руки так, словно собрался Аллочку обнять, если, конечно, она захочет того.
   - Какая досада! - прихмурила темные бровки эта не то чтобы красивая, но миловидная девушка. - Завтра у Серафимы Андреевны юбилей.
   - День рождения? Разве? - подал голос старик.
   - Нет. Но тоже дата. Шестьдесят лет её творческой деятельности. Если бы она была в силах... Спит и спит. Виктор Петрович заказал торт "Триумф". На всякий случай... Вдруг ей полегче станет, а тут как раз розы, торт... Приятно же! Чего думать о худшем? Правда ведь?
   Мне показалось, что мое присутствие уже совсем не обязательно, и я вышла в коридор, утаскивая ведро, тазики, тряпки и пылесос. Вслед мне раздалось:
   - Девушка! Наташа! Я даже вас конфетами не угостил! Вернитесь!
   Я приоткрыла дверь, отозвалась:
   - Спасибо! Не надо! В другой раз!
   Там, в коридоре, в это самое время разыгрывалась громкая, величавая сцена. В раскрытую дверь одной из квартирок грузчики вносили старинный шкаф, блестевший медными загогулинами. Затем последовала широченная двуспальная кровать, два мягких кресла сиреневой кожи, круглый стол на одной толстой ножке... А когда были внесены большие и маленькие коробки - появилась, наконец, и хозяйка всего этого добра в сопровождении Виктора Петровича, который любезно поддерживал её за локоть и уверял:
   - Тишина обеспечена, Софья Борисовна. Окна выходят в зелень.
   - Стало быть, солнца не будет? - старая дама в длинном темно-лиловом платье с вырезом каре произнесла этот вопрос надменно и неподкупно.
   - Что вы, что вы, и солнце, и зелень... там сирень... второй этаж, наш лучший этаж, где все примерно одного возраста... воспоминаний... привычек... цвет интеллигенции, - семенил голосом Виктор Петрович. - Будьте любезны... Не знаю, насколько удачно... с двуспальной кроватью... не тесновато ли будет...
   - Нет. Я скорее лишусь части окружающего пространства, чем возможности спать на широком... Привычка, знаете ли...
   "Боже мой! - подумала я. - Сколько на вас, мадам, драгоценностей! И вы даже не догадываетесь, куда рискнули прийти..."
   Голос старой дамы в высокой прическе из легких, взбитых словно сливки, седых волос, оставался величественным:
   - Голубчик! Разве я могла когда-нибудь помыслить, что буду жить в казенном доме! Моя доверчивость меня и доконала... Я поверила этому супержулику Мавроди... Он разорил меня, я отнесла в его жульническую контору все свои накопления! Все, все, что имела! Это теперь я стала умная. Но поздно!
   "Боже! - подумала я. - Боже!"
   И ещё о том, как же это печально, когда люди на старости лет остаются совсем одинокими, совсем как бы ни для чего... А вокруг них начинают роиться всякого рода щипачи, прохвосты. Я только на миг представила себя в образе старой дамы в лиловом с её смешным здесь, в этих стенах, гонором, с её почти окончательной зависимостью от здешних служителей, с её полным неумением ориентироваться в жизни, где с каждым днем набирает силу цинизм и рвачество... Только на миг представила я себе, что совершенно посторонний человек уводит меня в квартиренку, где совсем недавно кто-то умер. А как умер-то? Своей ли смертью?
   Мои мысли словно подслушала Алла, сказала мне на ухо:
   - Страшно? И мне... Вот и подумаешь - надо ли всю жизнь мечтать об одном-единственном, не лучше ли кого-нибудь, но что рядом и теплый? Согласна?
   - Без любви? Просто так?
   - Любовь - отрава! - зло бросила Аллочка. - Любовь - болезнь! - и потопала прочь, постукивая тонкими, высокими каблучками хорошеньких изумрудных туфелек.
   - Наташа! - позвал меня Виктор Петрович. - Уберись у Софьи Борисовны!
   Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
   - Голубушка! Куда я попала?
   - В Дом ветеранов работников искусств.
   - Голубушка! - укорила она меня на более высокой ноте. - И в этой клетушке мне предстоит жить и умереть? И все потому, что в свое время я отказалась иметь детей! Вся, целиком, отдалась искусству! Сцена была для меня все! Делала аборты, не раздумывая! Наслаждалась аплодисментами, восторженными криками "браво!"... Но теперь боюсь... боюсь... не справляюсь... Как представлю убитых младенчиков!.. Тебе этого еще, надеюсь, не понять. Не делала абортов?
   - Нет.
   - Вот умница! Солнышко! Одуванчик! И не делай! Не смей! Нельзя! Грех! Великий грех! И не верь бездетным женщинам, которые болтают, будто бы карьера - все, а дети - ничто. Вот она я... Кому нужна? Кто особенно ждет звонка от восьмидесятилетней старухи? Кому интересны сны, размышления, тоска бывшей балерины?
   - Софья Борисовна! Все-таки, вы были балериной... Вас любили, ценили... А сколько женщин в возрасте остаются совсем одни, хотя и детей имели? Дети плевали на них! Даже не позвонят, не поинтересуются! И они ничего в жизни не добились...
   Софья Борисовна провела по глазам белым носовым платком и посмотрела на меня, лукаво прищурив один глаз, подведенный голубеньким:
   - А ты с умишком! Спасибо за утешение. Галина Уланова тоже призналась в конце жизни, что предпочла успех, карьеру детям... Тоже грехи имела... Тоже узнала горький вкус одиночества... Спасибо, спасибо, девочка... Мне уже легче... Если будешь так любезна - помоги мне развязать вон ту коробку. Там мои сувениры... памятные вещицы... награды... Пусть стоят на полках. С ними мне как-то уютнее...
   Я выполнила просьбу, развязала веревки на большом картонном ящике, вынула, обтерла и расставила на полках разные вещицы. Среди статуэток больше всего было балерин: белых, из фарфора, черных, каслинского литья, хрустальных, выточенных из дерева, стеклянных, мраморных...
   - Я танцевала Одетту! Я танцевала Жизель! Я танцевала "Шопениану"! Я танцевала Джульетту! - перечисляла Софья Борисовна. - Меня знала вся Москва! Но для вас, молодых, моя фамилия уже звук пустой... Время подуло - и я как облачко растаяла... Девочка, голубушка, тебя как зовут? Наташей? Прелестное имя...
   Не знаю, сколько бы и чего я услышала ещё от этой новоприбывшей растерянной дамы, если бы не крики за окном. Я выскочила в лоджию. О Боже! За забором, у входа на территорию Дома, шофер Володя требовал у черноволосой женщины в белом халате не распускать язык. Она же размахивала цветастой косынкой и требовала от Володи не пялить глаза на всякую юбку. Продолжалось это, правда, недолго. Голос Виктора Петровича пресек скандальчик.
   - Виктория! Владимир! Разочту! Совсем стыд потеряли! - выкрикнул Виктор Петрович, видимо, из окна своего директорского кабинета.
   Парочка разошлась в разные стороны.
   Я ждала, что моя респектабельная старушка-балерина возмутится, разбранится, выразит свое крайнее недоумение тем, что и в Доме ветеранов, хоть он и показательный, не пахнет тишиной и покоем..
   Однако она неожиданно развеселилась:
   - Всюду жизнь! Сцены на почве любви и ревности! Ах, какая, однако, красоточка эта молодая темноволосая женщина! Ну подлинна "Шоколадница" Лиотара! Был такой французский художник в восемнадцатом веке! Мила, очень мила... Розовые щечки, темные глазки! Чудо какое! Паренек тоже неплох. Но она, она... Я долго стояла в Дрезденской галерее, смотрела на эту прелестницу... Но ты, голубушка, вряд ли знаешь, чем она кончила? И какой была на самом деле? Ее звали Надль. Она была камеристкой у эрцгерцогини... не помню фамилии... Робкая, стыдливая на полотне у Лиотара, она оказалась в жизни весьма пройдошливой. Много-много лет была любовницей в гареме любвеобильного герцога и сумела его забрать себе целиком. Жениться заставила! И превратилась в принцессу! Я совсем тебя заговорила? Но ты, голубушка, облегчила мое весьма непростое переселение в этот... колумбарный рай, и Бог тебе за это воздаст...
   Я ушла, унося в глазах блеск дорогих сережек некогда прославленной балерины, страшно обольстительный для тех, кто, вероятно, сходу определяет, что почем...
   Как потом оказалось - Дом решительно разделился на тех, кто признает за любовью право на ревность, и тех, кто считает последнюю проявлением элементарного эгоизма. Судачила как обслуга, так и заслуженные и не очень работники искусств.
   ... Еще в одной квартирке меня встретила сухонькая, невысокая старушечка с белейшими волосами, собранными сзади в пучок величиной с грецкий орех, и удивительно темной, почти как у индианки кожей, хотя глаза имела светлые. Она была в оранжевом халате с черным драконом на спине, в теплых на меху, тапочках. Оказалось - актриса давних лет, знакомая мне по приключенческо-героическим фильмам, жена известного кинорежиссера. С живой радостью заложницы, только что дорвавшейся до свободы, она набросилась на свежего человека, предложив для начала съесть апельсин. Но я уже поняла, что если буду чересчур долго торчком слушать исповеди - не успею убрать всю положенную территорию. Поэтому убирала и слушала разом. Из этого разговора уяснила следующее: знаменитый муж Веры Николаевны любил её пылко, истово, преданно. О такой любви тысячи женщин могли бы только мечтать. Но когда дело доходило до самого-самого... он становился суров и почти безжалостен.
   Слушая, делая свое дело, я попутно отмечала наличие в квартирке Веры Николаевны серванта с зеркалом, плотно заставленного кофейными и чайными сервизами, а также сувенирными куклами в костюмах самых разных национальностей. Большая прекрасная картина на стене, изображавшая море на закате, была подписана Айвазовским... Вторая, тоже большая, сверкала ярчайшими красками пурпурных, белых, розовых гладиолусов, брошенных на мокрый после дождя деревянный столик...
   - Буду честна черед фактами, - теснее, обеими руками затягиваясь у горла в халат, решала Вера Николаевна. - Он превращался в садиста! Но с лучшими побуждениями! Он заставил меня в картине "Праздник в ноябре" лезть в ледяную воду, в буквальном смысле ледяную! По сценарию, героиня тонет в полынье как раз посреди реки. Я не смела противоречить. Мы ведь с ним равно высоко ценили правду жизни. Результат? Двустороннее воспаление легких у меня! А фильм - в Золотой фонд советского киноискусства! - торжествующе произнесла старушка, улыбаясь и показывая крупные, сплошь стоматологические зубы.
   Мне же так не хотелось признать в ней, с этой её дрябло обвисшей темной кожей под подбородком - некогда весьма симпатичную круглолицую красотку с соболиными бровями. Не хотелось и все... Скорее всего, из сугубо эгоистических соображений. Жуть как не хочется думать, что и ты когда-нибудь, согласно непреложным законам развития, превратишься в нечто заношенное, облезлое.
   Еще я узнала, чистя унитаз, пылесося сукно на полу, обтирая влажной тряпкой, полки с книгами, тумбочку и прочее, что самое ужасное в её жизни и самое необыкновенное - было сидение в черном горячем источнике. Поначалу ей это очень понравилось, потому что в воздухе пахло ледяным дыханием зимы, а в воде - чудо и чудо! Однако и первый, и второй, и третий дубль не получился, как хотелось мужу. А вышло все лишь с десятого раза. Потом выяснится, что нельзя было так долго держать тело в этом источнике, сдали надпочечники, пришлось лечиться и лечиться. Но винить мужа она не могла - он жил не на земле, а где-то над! Такой, знаете ли, небожитель, с утра до ночи пребывающий в отчаянии оттого, что как хотел, как задумал - опять не вышло, а получилось лишь нечто приблизительное.