Беляева Лилия. Старость - радость для убийц

   ... Не успели мы с николаем Федоровичем, не успели. Я виновата, я... Если бы раньше связалась с ним. Если бы раньше!
   Плюхала тряпку в ведро с водой, и туда же капали мои слезы. Подтирая пол, подняла книжку, зеленую тетрадь, сделала вид, что ничуть меня они не интересуют, хлам и ест хлам, снесла, бросила на пол ванной.
   Меня удивило вот что: все вещи Веры Николаевны находились на своих обычных местах, ничто не было тронуто, все безделушки, сувениры... И оранжевый халат с черным драконом свисал сиротливо со спинки кресла. Даже золоченая чайная ложечка с витой ручкой лежала на виду, на столе, на блюдечке. Даже листок бумаги оставался прикнопленным к изголовью кровати, где Вера Николаевна записала часы приема травяного настоя...
   Меня ударило, я приблизилась к этому листку и прочла: "11 вечера последний прием".
   В комнате никого не было. Быстро подошла и открыла дверцу холодильника: банка с травяным коричневым настоем была на месте.
   Чего я искала? Чего суетилась? Чувствов ины не давало мне покоя, заставляло работать мозг пусть на холостых, но оборотах, имитировать полезную сообразительность. Мне пришло в голову - "ее отравили её же собственным настоем, подсыпали в него чего-то, чтоб она стала невменяемой". Или есть, читала, ещё такой способ - передать отраву через прикосновение... может, через эту самую ложечку... ведь убили же когда-то банкира и его секретаршу таким способом...
   Только ни на минуту я не сомневалась в том, что Вера Николаевна была убита, что убийцы действовали бесстрашно, изобретательно и наверняка. И я обрадовалась появлению медсестрички Аллочки. Я все больше, как мне казалось, понимала, что она не последняя скрипка в этом страшном оркестре... И тем удивительнее было то, что Аллочка, подойдя ко мне, сказала тихо:
   - Темное это дело, темное.
   - Это как? - прикинулась я полудурком. - О чем ты?
   - О чем, о чем... Если бы ты знала, как я устала! Повеситься хочется!..
   - Не дури! Глупости какие... Такая хорошенькая, миленькая...
   Аллочка сейчас же и рассмеялась:
   - А ты и поверила? Во - провинция глухая! Закрой дверь! Надо!
   Я её просьбу выполнила. Аллочка проскользнула в ванную... Вышла оттуда довольно скоро с зеленой мокрой тетрадью в руках. Ее круглые серые глаза стали как бы серее, туманнее...
   - Ты совсем не жалеешь себя, - сказала я.
   - А ты себя?
   - Да я помалу... слабенькое. Собираюсь совсем завязать.
   - Я тоже все собираюсь, собираюсь... Да жизнь не дает! Тебе что вози тряпкой и все дела!
   Мне очень хотелось спросить её, почему, все-таки, у Веры Николаевны возник этот приступ, как объясняет медицина, почему поздно спохватились и дали ей истечь кровью... Но я помнила наказ Николая Федоровича - "не проявлять излишнего любопытства".
   Аллочка принялась листать размокшую тетрадь, положив её на стол, отклеивая один листок от другого и приговаривала с удовлетворением:
   - Ничего не разобрать! Все расплылось! А человек писал, старался... Все, все размазалось.
   И небрежно швырнула её опять на пол ванной. Я же подумала: "Случайно или нарочно листала при мне? Ее подослали, чтоб проверить, как я реагирую, что скажу в ответ?" Я сказала:
   - Аллочка, а как же теперь с днем рождения её мужа... Веры Николаевны то есть? Отмечать не будут?
   - Почему это? Раз уж наметили... Виктор Петрович сказал, что завтра отметим. В память и о Вере Николаевне. Картину... он её снимал, там Вера Николаевна среди льдов плавает... заказали уже... Я её видела по телеку. Там все такие смешные, идейные... Ну возись дальше давай.
   ... И она упорхнула. Я же раздумывала: "Почему это создание то и дело появляется возле меня? Почему она колется при мне, вроде, доверяет и, все-таки, зеленая тетрадь пропала у Веры Николаевны после того, как Аллочка увидела её у меня в руках... Кто она, хитрая бестия или игрушка в чьих-то опытных, злодейских руках?"
   Убирая ванную, я, конечно же, нашла момент, когда поблизости не было ни души, и попробовала полистать зеленую тетрадь, найти те листы, где говорилось о Мордвиновой и Обнорской и проливался свет на подлинные причины их смерти. Однако именно эти листы оказались не просто мокрые, как и все другие, но разъеденные какой-то дрянью. От них остались одни грязные лохмотья... У меня уже никаких, ни малюсеньких сомнений не было в том, что Аллочка-Дюймовочка на остреньких каблучках - та ещё разбойница с большой дороги. И даже такие мысли зароились: "Почему бы ней, такой вот с виду простенькой, игрушечной, не быть главарем здешней шайки-лейки? Разве нет случаев, когда именно юные стервочки руководят бандами из мордоворотов?"
   Но, видно, что-то я не поняла в этой труднодоступной жизненной вариации и не так, как следовало, истолковала, лишнего приписала Дюймовочке Аллочке, её умению появляться там и тогда, когда вовсе не обязательно и с её стороны попахивает нездоровым, опасным любопытством.
   Я понесла ставить на место в свою кладовку пылесос, ведро и прочие хозяйственные принадлежности, а там Аллочка лежит в белом халате, скрючившись. Я в темноте чуть на неё не наступила. Когда зажгла свет - поняла, что с Аллочкой дело плохо, очень плохо, не Аллочка это, а мертвое тело. Потрогала её руку - бессильная, холодная... Глаза совсем закрыты... От неожиданности и испуга едва не закричала в голос и уже хотела бежать, рассказывать про то, что такие вот дела... у меня в кладовке.
   Но вдруг Аллочка застонала и приоткрыла глаза.
   - Что, что с тобой? - зашептала я, встав перед ней на колени. - Врача позвать?
   Она схватила мою руку своей рукой:
   - Что ты! С ума сошла! Они не должны знать, что мне плохо...
   - Кто они?
   - Те, кто... Я устала! Я ужасно устала! - Аллочка приподнялась и ткнулась мне лицом в грудь. - Я больше не могу!
   Она зарыдала. Я чувствовала, что моя одежда от её слез становится влажной. Я не знала, что подумать, как это все оценить.
   - А ты чего лежала-то? - спросила осторожно. - Чего с тобой случилось?
   Аллочка оторвалась от меня, вытащила носовой платок, принялась вытирать лицо, промокать глаза.
   - Случилось... должно было случиться и случилось, - сквозь остатки всхлипов говорила она. - Ты что, ещё ничего не поняла, что ли?
   Я насторожилась, промолчала.
   - Чего молчишь? - обиделась медсестричка и горячо, быстро зашептала. - ты что думаешь, я тут с ними, с теми, кто творит всякие гадости? Я влипла! Ох, как влипла! Кое-что узнала про них... Виктория тут главная, если хочешь знать. Я все, все теперь про них знаю! Они меня не оставят, убьют...
   - Да за что? Ты такая маленькая, безобидная...
   Аллочка уперлась указательным пальцем в пуговицу на моем казенном халате:
   - Не бросай меня! Не смей! У меня не осталось нервов... Мне надо выбраться отсюда во что бы то ни стало.
   - Как выбраться? Кто тебя держит? Встала и ушла... делов-то...
   - Я потом все тебе расскажу... Ах, Наташка, Наташка... Мне остается сигануть с пятнадцатого этажа... Не оставляй меня одну, не оставляй! - Аллочка прижалась ко мне лицом. - Будь со мной, будь со мной! Боюсь... боюсь... Знаю, много чего знаю...
   Я ей и верила и не верила. Верила, что нервы у неё в раздрызге, что наркота - это не шуточки, что Аллочка, конечно же, должна многое знать из жизни этого непростого Дома...
   Но почему я должна была идти у неё на поводу и думать, будто она - только жертва обстоятельств, а не одно из звеньев в цепи преступлений? Почему я должна была доверять этим слезам и мольбам?
   И, все-таки, Аллочка заставила меня поверить глубине собственных страданий и страха перед злыми силами, готовыми убить ее:
   - Все ещё не доверяешь мне? - она оторвала лицо от моей груди и уставилась на меня со всей яростью в сверкающих глазах. - Тогда смотри! Смотри! выхватила из кармашка белого халата ланцет и резанула себя по руке. Разрез тотчас набух кровью, темно-алые гроздья посыпались на пол.
   Больше я не могла обижать Аллочку недоверием и рассудочно мыслить.
   - Вот дурочка, вот дурочка, - приговаривала и туго стягивала рану на её тонком запястье своим чистым носовым платком. - Что теперь? Что?
   - Пошли! - сказала она побелевшими губами. - Держись рядом... Мне бы только выбраться отсюда... Только бы схватить попутку... При тебе не посмеют... Все-таки, свидетель...
   - Да кто "они"? Кто не посмеет-то?
   - Потом, потом... Быстро пошли... я халат здесь брошу...
   После такой подготовки мне казалось, что Аллочку кто-то непременно должен остановить, задержать... и, возможно, меня заодно.
   Однако мы с ней беспрепятственно вышли на крыльцо Дома. Никто её не окликнул даже... Только старушка-циркачкка "Вообразите" успела сказать нам вдогонку:
   - Девочки! Вообразите, австралийка Хельда Купер прыгнула с парашютом! В свои девяносто пят лет! Ее имя попало в книгу рекордов Гиннеса!
   - Быстро, быстро! - Аллочка едва не вприпрыжку помчалась к калитке, уволакивая и меня следом за собой.
   И надо же - сразу за калиткой, словно поджидая Аллочку, стоял Георгий Степанович и сейчас же шагнул к неей заодно со своей картинной бородой, развевающейся на ветру:
   - Аллочка! Вы уже домой? А я так рассчитывал на массаж! У меня, к сожалению, разболелся позвоночник...
   Аллочка умоляюще взглянула на меня и по-детски схватила за руку, потянула прочь, отговариваясь от Георгия Степановича:
   - Сейчас не могу, мне самой неважно, потом, завтра, после... обязательно...
   И мне, сквозь зубы:
   - Скорее! Хватай машину! Вон она! Вон!
   Невдалеке, действительно, стояла темно-синяя машина. Из не выбирался толстый мужчина с кейсом.
   - Хватай, а то уедет! - почти в истерике кричала медсестра.
   Машина тронулась, поехала в нашу сторону. Мы с Аллочкой вместе подняли руки...
   Конечно, я не должна была этого делать, то есть раскатывать по Москве на "тачке". У меня, Наташи из Воркуты, не могло быть таких денег... Я сообразила это, когда машина уже остановилась возле нас. Хотела отойти в сторону, но не смогла. Аллочка схватила меня за рукав и втянула внутрь, увещевая:
   - Я плачу! У меня есть! Только не бросай меня! Умоляю! Иначе меня убьют!
   - Куда? - спросил шофер.
   - Только не ко мне! - шепнула Аллочка мне на ухо. - Давай к тебе!
   Что было делать? Я назвала адрес Михаиловой квартиры... Так подумала: "Все равно все в Доме, кому надо, знают, где я живу".
   Одно смутило - что у меня там... не завалялся ли где на видном месте мой паричок... Виделось: любопытная истеричка Аллочка едва войдет в комнату сейчас же примется все рассматривать, трогать, спрашивать "а это что?", "а это?" Во всяком случае, я решила, что желание медсестрички спрятаться у меня какой-то её хитрый ход.
   И ошиблась. На полдороге она вдруг вытащила из сумочки деньги, протянула шоферу:
   - Остановите!
   Мы вылезли. Машина отъехала.
   - Боюсь, - сказала Аллочка, глядя ей вслед. - Вдруг это какая-нибудь подставная... Чересчур легко мы её поймали. Давай не к тебе, давай... здесь посидим, вон на той скамейке.
   Она пошла вперед, я - за ней. Сели. Аллочка вынула из сумочки пачку сигарет, закурила, протянула пачку мне. Я наклонилась с сигареткой в губах к её зажигалке...
   - Ты куришь?! - изумилась она. - Вроде, ни разу не видела...
   - По настроению... Сейчас в самый раз.
   Скамейка стояла среди кустов. Над нами нависали зеленые ветви, пронизанные солнцем. Скрипела галька под ногами медленно уходящей вдаль пары пожилых людей. Беспризорная собачонка с облезлой спиной смотрела мне в глаза и не могла насмотреться. Мимо проносилось стадо машин, разноцветных, разнокалиберных и словно обезумевших от возможности наконец-то с помощью скорости освободиться от навалившихся проблем и исчезнуть из этого скучного переулка.
   Всякого я ждала в те минуты от Аллочки. Но только не этих слов, что вдруг пробились сквозь её поблекшие, ненакрашенные губы:
   - Я не только себя спасала, но и тебя. Нас вычислили...
   - Не понимаю...
   - Не притворяйся, все понимаешь, - был ответ. - Ты, Танечка, корреспондент газетки, провалилась...
   - Какой я тебе корреспондент? Какой газетки?
   - Ой, не надо дальше-то танцевать... Мне-то хоть не ври. Я ведь от Николая Федоровича...
   - От какого... Николая Федоровича?
   - Таня, не надо, - ласково, горестно попросила медсестричка. - От прекрасного человека, старого разведчика... Ты решила, что он до тебя совсем ничего не знал про наш Дом? Ошибаешься... За этим Домом давно следили... Ох, как я устала, как устала... Не мое это дело - сыщиком быть. Уговорили... Или ты все ещё мне не веришь?
   - Нет, - вырвалось у меня.
   - Тогда... - Аллочка порылась в сумочке, вытащила полоску бумаги, протянула мне, - читай...
   Я, к своему крайнему ужасу, удивлению, увидела номер домашнего телефона Николая Федоровича, написанным еле-еле заметно тонким серым карандашом.
   - Пойди, позвони, спроси у него, если мне не веришь, - Аллочка тяжело, устало вздохнула. - Ох, не девичье это все дело, ох, не девичье...
   Я не знала, что и думать, а что предпринять - тем более. В голосе медсестрички звучала такая будничная, убедительная уверенность в ясности ситуации... Мне показалось, что выход вдруг нашелся... Когда Аллочка настойчиво повторила:
   - Ну позвони же Николаю Федоровичу! От тебя же не убудет! Корона с головы не упадет!
   - Ладно, - сказала я. - Давай позвоню... спрошу, откуда меня знает этот Николай Федорович!
   Мне мнилось, что я нашла самый удачный вариант ответа.
   Телефон сыскался не сразу. Он прятался на задворках старого трехэтажного дома. Аллочка сама стала набирать номер Николая Федоровича, а когда набрала и услыхала ответ, радостным тоном ответила:
   - Да, да, Николай Федорович! Мы обе! Не достанут! Таня все не верит... Дать ей трубку? Держи, Татьяна...
   Я взяла теплую, нагретую солнцем трубку:
   - Николай Федорович?
   - Танечка, конечно же, я, - услыхала знакомый голос. - Очень рад, мой генерал, что вы обе вне зоны опасности. Теперь дело за нами... Как говорится, "наше дело правое - враг будет разбит". Устала? Очень?
   - Очень, - вырвалось у меня.
   Последнее, что увидела отчетливо, - дверь в подвал, обитая цинком, в ржавых шляпках гвоздей. Телефон примостился поблизости от нее. Эта дверь словно бы поехала на меня, потом понеслась... И прихлопнула. Меня убили. Я это отчетливо поняла, но это знание уже было ни к чему. Как и любое другое... Удар, боль - и ничего больше - ни света, ни тьмы, ни каких-либо, как пишут, непременных пульсирующих обрывков сознания, - ни рая, ни ада, в том числе.
   Между прочим, и никакого тоннеля с ярким спасительным светом в конце, как опять же рассказывают о том некоторые счастливцы и счастливицы. Видно, ведающие распределением благ на том свете или в его сенцах почему-то не захотели скрасить мое пребывание там, в запределье. И я поныне не имею желания обижаться. Мало ли, какая была у них причина...
   Кстати, теперь, имея опыт, считаю, что изо всех способов исчезновения из жизни - тот, что был применен ко мне, самый классный. Безо всяких проволочек, которые уж непременно вынудят к безумию, к жажде продолжения существования, заставят впадать и раз, и два в отчаяние от одной мысли, что вот-вот сейчас никогда-никогда больше не увидишь вон того листка подорожника в меридианных полосках, и шатающейся по траве сизой тени от клена, а черная крошечная мошка на желтке одуванчика ещё будет жить, а солнце - согревать её и нежить...
   Но это потом, потом я задним числом закручусь в вихре сумасшествия, представив себе, что ещё чуть, ещё чуть-чуть, и меня могло не быть на этой привычной земле... Знаете ли, какая это жуть! И я вольно-невольно, до птичьего какого-то крика, сорвавшегося с губ, пожалела всех, всех, всех, кого когда-либо вели убивать. Да простит меня Бог, - но всех-всех-всех, безвинных и виноватых, потому что "жизнь отдать - не поле перейти", потому что а что ещё есть у человека самого дорогого, бесценного кроме? Он сам и есть Жизнь.
   Конечно, конечно, я понимаю, что можно пойти на гибель ради какой-то высокой цели, когда от твоего поступка станет лучше другим и прочее... Ради спасения, к примеру, тонущего ребенка... Но я-то говорю о тех случаях, которых в России сегодня считать-не пересчитать, когда один человек вынимает нож... пистолет... гранату и, не дрогнув, убивает другого, то есть ворует у Бога его создание, то есть падает в черную бездну тягчайшего греха и последней степени растления...
   Понимаю, после театрализованного, с "партером" для иностранных журналистов, с ликующим криком бандюг и грабителей, расстрела Белого Дома из танковых пушек, размышлять с рыданием о неправедной воле рядового человека-убийцы как-то несерьезно, забавно даже... И тем не менее, тем не менее - не могу удержаться. Потому что я сама побывала в шкуре того, у кого отняли жизнь.
   Да, конечно, и после бойни в Чечне, и тысяч погибших в "зонах локальных конфликтов" призывать внимание к себе, к маленькой точечке, если смотреть с самолета, который ещё не набрал высоту, - кому-то и впрямь покажется занятием нелепым, пустопорожним...
   И так посмотреть: в силах ли я запугать муками совести, карой Божьей молодых, здоровых, ухватистых мужиков, желающих жить на всю железку, хоть день да мой, и чтоб шампанское лилось Ниагарским водопадом и чтоб в этом самом водопаде купалась, зазывно посмеиваясь и тряся грудками, отборная суперкрасотка?
   И все-таки, и все-таки... А вдруг?!
   ... Но к событиям, к делу. Очнулась я не знаю когда, не знаю где, не знаю почему... Какое-то время вообще не могла сообразить, зачем пришла в себя, если вместо меня - одна звенящая боль в голове... Темень и боль. И вдруг ещё одна в бедре, короткая... Догадалась: укол... Значит, во всяком случае, не в раю, а если и в аду, то в земном...
   Долго-долго боялась открывать глаза. Что увижу? Дыбу? Виселицу? Раскаленную подошву утюга, готового пытать? Все, все варианты измывательства над живой человеческой плотью, попавшие туда с кино-, телеэкранов, из рассказов очевидцев пронеслись в моей голове. И там же, среди этого хаоса ужасов, вопросик: "Кто меня так? Аллочка подставила или её тоже кто-то подставил?" И второй: "Николай Федорович... кто вы? Что значил ваш со мной последний телефонный разговор?"
   Рука нащупала, как ни странно, не щербатый пол, а шелковистую гладь покрывала... Да ведь и тело явно не было брошено кое-как на ледяные каменные плиты темницы. Оно лежало на мягком... И наручники отсутствовали. С трудом, кое-как, стараясь обеими руками удержать на весу хрустальный звон в голове - я села и только тогда осмелилась открыть глаза.
   Нет, не совсем так. Я ещё вспомнила, чему меня учил Родион Шагалов на курсах по самбо. Хотя я не отличалась упорством, последовательностью в достижении поставленной в понедельник цели, все-таки, кое-чего успела схватить и закрепить, чтобы в случае чего применить наизусть. В те уже далекие благостные дни студенческой жизни, где самая-то напряженка и великие страдания отмечали разве что сессии, - я и предположить не могла, что именно меня могут схватить, полуумертвить, засунуть туда, куда Им надо. Ясное дело, про заложников кому только нынче не известно в России! Даже груднички о том ведают! Но ведь каждый отдельно взятый человек то и дело что отмахивается от этих сведений: "Ну есть такое... Но чтобы со мной? Да не может этого быть!"
   И лишь помнится, неутомимый крепыш Родион Шагалов впрямую, доверительно обещал нам, будущим самбистам-журналистам - пропагандистам нравственных начал:
   - На тебя... вот на тебя лично.. прется гора мускулов и обещает размазать по полу. Тебе страшно? Ножки в коленках бьет дрожь? Трусики мокрые? Сопля свисла с губы? Не смей! Увидь себя со стороны! Помни: побеждает не тело, а дух. Разъярись в три секунды! На свою трусость! И в бой! И хвать его, сволоча, за... И никаких гвоздей! И хвост морковкой!
   Видимо, мой хвост и впрямь встал морковкой. Я открыла глаза. Надо мной наклонилась молодая женщина с белой повязкой вместо рта, словно боялась заразиться от меня ну, положим, гриппом.
   - Болит еще? - спросила глухо, сквозь слои марли.
   - Болит, - разлепила я губы.
   - Тогда ещё один, - она наклонилась. - Не шевели рукой, - и вкатила мне ещё один укол, повернулась и ушла в узкую дверь справа.
   Отметила: дверь эта единственная здесь, в небольшой комнате, и окон совсем нет. Подвал? Не подвал? Но на стенах висят присборенные занавеси, полосатые, белые с черным, из плотной материи, от потолка до пола.
   Мне жутко захотелось пить. Во рту как в пустыне Сахаре жар и сушь. Звать? Просить "дайте"? А к чему это приведет?
   Решила терпеть... Ведь сколько же народу терпело до меня, находясь в подобном положении!
   У противоположной стены, можно сказать, в ногах кровати. Стояло кресло с высокой черной спинкой и блестящими металлическими подлокотниками. Такие продают в салонах мебели для офисов и пользуются ими всякие начальники нынешнего рыночно-беспредельного разлива.
   Тишина. Ни шелеста, ни скрипа. Мертвый дом? Или дом для мертвых? Мои белые, побитые жизнью босоножки стоят, прислонившись друг к дружке, у самой постели.
   Я рискнула встать. Тем более, что боль в голове как бы пошла вдаль, все скорее и скорее и исчезла совсем, оставив напоследок что-то вроде тишайшего, прерывистого гудочка! Мне удалось опереться на пол, покрытый ворсистым зеленым сукном, обеими ногами. Покачалась или покачало... Села на постель, не зная, что же дальше-то...
   И тут в дверь быстро вошел высокий мужчина в черных джинсах, белой водолазке в рубчик и белых кроссовках высокого класса исполнения. На его запястье блеснули золотишком породистые часы.
   Но это-то все ладно, все ничего. А вот только сердце мое остановилось и ни с места в тот момент, когда я взглянула на его лицо. Лица-то и не обнаружила, не было его. Вместо - эта жуткая черная шапчонка, что натягивается ниже подбородка, оставляя лишь прорези для глаз. В кино видеть этот маскарадный прибамбас даже забавно, а вот в жизни...
   - Воды! - просипела я.
   Мужчина, как ни странно, повторил это мое слово, только громко, чтоб слышали те, кому надо, и кто скрывался за этими стенами. Скоро вошла давешняя женщина с подносиком, а на нем большая пластмассовая бутылка "Веры" и высокий бокал. Все это было поставлено передо мной на журнальный столик.
   Сладчайший глоток... потом второй... потом третий...
   - Ну а теперь к проблеме, - позвал мой как бы сожитель, усаживаясь в кресло и слегка расставляя колени. - Теперь вы скажете, кто вас послал в Дом ветеранов, чье задание выполняли и в чем оно заключалось. Ответ должен быть прям, как... как ружейный ствол.
   Придерживая руками все ещё гудящую голову, я ответила:
   - Я сама.
   - Наташа из Воркуты? - вкрадчиво-насмешливо поинтересовался мой интервьюер. - Бывшая воспитательница детского садика? Девица без в/о?
   Сомнений быть не могло - он знал обо мне если не все, то многое. Притворяться Наташей не имело смысла.
   - Хотите иметь прямой ответ - прямо и отвечаю. Я - журналистка газеты "Сегодня и завтра". Меня поразила смерть актрисы Тамары Мордвиновой и то, что какой-то Сливкин почти перед самой её смертью взял у неё дарственную и записал дачу на себя. Хотя завещано все моей подруге Марине, у которой маленький больной ребенок.
   - Пробую поверить: из чистого гуманизма вы отправились в Дом выявлять причины и следствия случившегося. Я вас правильно понял?
   - Абсолютно. Но есть ещё одна причина. И очень веская. У нас нет спонсора, мы его ищем. Газета "валится". Мне захотелось помочь как-то её сохранить. Для этого нужны сенсационные публикации, чтоб пахло скандалом. Я не лишена профессионального честолюбия. Мне показалось, что в Доме ветеранов случилось невероятное и из этого можно сделать сенсационный материал.
   - И что же, - Маска положила ногу на ногу и принялась дергать мыском кроссовки, оказавшимся на весу, - вы считаете, что разобрались, как там и что?
   - Нет, не считаю. Наоборот, запуталась.
   - В чем?
   - В... том, что ограбление Мордвиновой не единичный факт. Оказывается, обслуга запросто грабит покойных старух...
   - Ах, это, - собеседник усмехнулся.
   - А что еще? - я расширила глаза, эдак показательно демонстрируя недоумение. - Я не узнала до сих пор даже того, кто убил Павла, мужа Марины. Из-за вазы. Прямо во дворе антикварного на Арбате.
   - Зря ты влезла во все это дело! - заявила Маска, переходя на ты. - Зря! Очень зря! Думаю, что что-то скрываешь, какие-то дополнительные факты, наблюдения... Не надо бы. Надо рассказать все, до конца, как, что, зачем, почему.
   То, что я услышала следом, - мигом освободило голову от гуда. Она стала заполняться словно бы раскаленным паром... И все последующие тары-бары моего невозмутимого собеседника, покачивающего и покачивающего мыском кроссовки, слышала еле-еле, сквозь плотные завесы этого самого густого пара. Он же говорил почти без смены интонаций, не повышая и не понижая голоса:
   - Надо тебе рассказать все-все, потому что ты влезла куда тебя не просили и влипла... прошу прощения... как муха в липучку, намертво. Потому хотя бы, что твой замечательный Николай Федорович, бывший контрразведчик, брошенный властью в забвении и безденежье, нынче наш человек.
   В голове замелькало каруселью: "Неужели? Неужели? Неужели?"
   Маска встала с кресла, указала рукой на стену, где, если приглядеться, за фалдами занавески скрывалась ручка ещё одной двери:
   - Виноват. Тебе же надо кое-куда. Иди, но думай.
   Я не стала медлить, шатаясь, прошла туда, куда он указал. Испытала наслаждение и от вида прохладной, литой струи воды, ударившей в голубое дно умывальника. Вымылась как удалось, благо на стене висел рулон широкой полотеничной бумаги. Захотелось взглянуть на себя в зеркало, но его не было."Взглянуть? В зеркало? Какие нежности при нашей-то бедности! - не утерпела, съехидничала. Ты где? Забыла? Что с тобой будет? А ведь будет, будет..."