Беляева Лилия. Старость - радость для убийц

   - Значит, ваза была. Теперь её нет, - уточнил он, оглядывая неподвижное тело Павла, его странную позу, словно он все ещё бежит лежа, - так у него полусогнуты ноги в коленях.
   Только сейчас я заметила сумку с надписью "Ураган", старую синюю спортивную сумку с потускневшей белой надписью... Она валялась, пустая, со слипшимися боками, возле ржавой бочки, поставленной стоймя близко к арке ворот.
   Помню, последнее, что я выкрикнула вслед уходящему милиционеру, было:
   - Но ведь они врут! Эти! Из магазина! Они должны были все вдеть! Павел к ним приходил! Вазу им показывал! Теперь её нет!
   - Но его же не в магазине убили! Во дворе, - артачился страж порядка. Тут могли шляться всякие... Двор проходной.
   Ах, я совсем забыла рассказать про то, как приехали криминалисты, как они обводили тело Павла мелом, чего-то там измеряли, записывали и все молча, со значением, словно бы и впрямь в преддверии каких-то грозных, неумолимых событий для преступника или преступников. И все это я воспринимала как спектакль, как ритуальное действие, необходимое лишь для того, чтобы гибель ещё одного маленького человека в огромном городе закончилась уже знакомой мне констатацией: "А свидетелей-то нет! А на нет и суда нет!"
   Но Маринке я, конечно, ничего такого не сказала, да ей, думаю, в те страшные часы ожидания "перевозки" возле мертвого тела мужа никакого интереса не представляла поимка-не поимка убийц или убийцы. Ну а о пропаже вазы-конфетницы она и вовсе забыла...
   По полуприкрытому веку Пвла уже ползла какая-то особо предприимчивая муха... Маринка пыталась сгонять её рукой, но муха не уступала... Какая-то сердобольная и своевольная бабушка в платочке вытащила из сумки сложенную квадратом белую бумагу, распрямила её в лист и прикрыла им Павла до пояса, сказав со вздохом:
   - Чего пустым людям на человека глядеть? Он весь в тайне... Господь знает, как, что... Дожили до чего! Убьют посреди Москвы и лежи, кому нужон?
   Рассказывать о том, какую страшную бессонную ночь прожила Маринка, как она выла, уткнувшись в подушку, как прижимала к себе то рубашку Павла, то его пиджак? И сколько раз я пробовала говорить ей бессмысленные слова утешения... И как тихонько, без звука, плакал под кухонным столом Олежка...
   Я не сразу сообразила, что притащила старую сумку с надписью "Ураган", что все держу её в руке, хожу с ней из комнаты в комнату. Маринка прицепилась внезапно к этой сумке и заговорила быстро, через частую икоту:
   - Папина сумка... Папа с ней на рыбалку ездил, в командировки... Если бы сейчас был папа... А он знаешь, как умер? Ты знаешь?
   Она совсем забыла, что я все-все это знала. И принялась рассказывать, почти бегая по комнате, глядя в пол, обняв себя за плечи... О том, что её отец был научным сотрудником на крупнейшем производственном комплексе "Ураган", что за свою работу много раз награжден... Надо понимать, лучше многих там кумекал в двигателях для ракет. И вдруг в одно прекрасное утро подходит к проходной, а его не пускают парни в пятнистом камуфляже. Впрочем, как и других сотрудников. Они, интеллигенты, в недоумении и пробуют объяснить новоявленным караульщикам в камуфляже, что, мол, они тут работают по двадцать-сорок лет.
   - Отработали! - отзываются молодчики при пистолетах. - Теперь тут склад русско-американской фирмы, "Мальборо" и "сникерсов", уже завезли! Расходитесь по домам! Поздно базарить!
   Их, мужчин в белых воротничках, было больше, чем камуфляжников, и они решили поднапереть на дверь проходной и ворваться на свою родную территорию. Но откуда ни возьмись - машины с милиционерами, а те с дубинками.
   И вот что интересно: другим сотрудникам попало дубинкой, а ему, отцу Марины, - нет. Он вернулся домой даже не помятый ничуть и только повторял: "приватизация", "приватизация"... И усмехался при этом. Потом лег, закрылся одеялом и умер. А мать её даже не сразу обнаружила, что умер, потому что хлопотала в тот момент над собственной матерью, Маринкиной бабушкой. Так уж получилось: Маринкина бабушка, уже слепая, глухая, все жила и жила и, просыпаясь по утрам, она, бывшая рабочая на заводе, где в войну изготовляли снаряды для артиллерии, начинала перебирать по одеялу пальцами и требовала:
   - Дайте... организуйте мне фронт работ!
   В тот вечер, как рассказывала Маринка, они с матерью собрались вымыть ветхую свою бабулю в ванне, но та отказывалась решительно:
   - Не хочу в воду! Не хочу!
   Но нести её на руках, даже двоим, было тяжело - кости ведь тоже весят немало. И тогда мать придумала вот что для бабушкиного уха:
   - Не с полной отдачей работаете, товарищи! Вот Сталин вам хвост накрутит! А теперь встали в колонну и в баню... шагом марш!
   И бабушка, вот те на, довольно резво вскочила с постели и позволила увести себя в ванну, и они мыли её и смеялись...
   А отец уже лежал мертвый... Такие вот дела... И хоронили его почти без цветов... Какие уж цветы у неимущего люда в январе месяце... На книжках-то все деньги плакали после гайдаровских новшеств... Маринина мать только об этом и говорила потом, распродавая хрусталь и другую не шибко дорогую мелочевку. На улице стоя, у коврика - враз как-то позабыв про свое высшее образование и звание заслуженного работника культуры, и умение играть на рояле... Такие вот дела...
   "Может, потому, что нам с Маринкой нечем хвастать друг перед другом, мы и не ссоримся?" - думала я. А ещё думала о том, что если уж не везет, так не везет... Бедная, бедная Маринка! Как она любила своего Павлика-Пабло-Паоло! Как надеялась, верила, что единственно своей любовью, верностью подправит, укрепит его слабоватую волю, сумеет отвратить мужичка от водки... И на вазу-конфетницу понадеялась, на большие деньги за нее... Наверняка обнадежилась - вот накупит Павел дорогих заморских тюбиков с масляными красками, да как пойдет писать картину за картиной... И вот тебе на! Опять восторжествовал закон подлости, когда самые-то праведные, трудолюбивые, бескорыстные плачут и плачут, а всяким стервам все нипочем!
   Впрочем, пришла на ум Алина Голосовская, раскрасавица Алиночка, которой очень хотелось прорваться в "высший свет" нынешнего темного дня, позабыть-позабросить свою мать-уборщицу и сырую коммуналку на первом этаже пятиэтажки. И ведь свершилось! Мы с Маринкой онемели, когда вдруг вся в белом, воздушном, блескучем, вышла из белой же машины наша стервочка Алиночка, белокурая бестия, которая в мать швыряла тапками и кричала ей: "Нищенка! Зачем рожала? Чтоб и я в тряпье вонючем ходила?" Вот, значит, вышла, вся такая заморская, а рядом с ней примостился мозглячок коротконогий, ушки врастопырку, зато весь в белой коже с золотыми пуговицами...
   - Девочки! Это я, я! - позвала. - Познакомьтесь - это мой муж Денис, "торговля недвижимостью". Мы только что из Лондона.
   Ох, ты, ох, ты... А чем кончилось? Звонит периодически и ноет:
   - Вам-то хорошо, вы свободные, а мне без телохранителей никуда нельзя. Денис не разрешает. Сижу с двойняшками под замком, психую. Десять комнат... Хожу. Конечно, горничная тут, няня, кухарка, но скука! А ему некогда. Приедет с работы и завалился...
   Я только об Алексее не думала в ту ночь. Не думала и все. И даже не позвонила. Не до того...
   - Какая же я была дрянь! Какая же я была дрянь! - бормотала Марина в мокрую от слез рубашку Павла. - Я ему житья не давала, все учила, все дергала... А он терпел. Он был удивительно терпеливый...
   Я пробовала сбивать её с этих неубедительных, навязчивых мыслей, но бесполезно... Тетя Инна, её мать, сначала тоже ходила-бегала по комнате, спрашивала ни у кого:
   - Как же так? Как же так?
   Схватила Маринку в охапку, стала уверять:
   - Бог поможет! Бог не оставит! Пропади пропадом все это наследство! Зачем оно тебе понадобилось? И ваза ещё эта... Не имели и не надо. Нельзя нам претендовать! Мы маленькие, безденежные людишки, у нас нет зубов! Я училась играть на рояле и учила других! Ничего кроме! Где это треклятое завещание? Где? Сейчас же порви и забудь!
   Она, эта небольшая женщина с седой загогулиной на затылке, и впрямь была решительна. Когда умер муж, а Маринка захотела жить с Павликом отдельно, - без сожалений разменяла свою неплохую трехкомнатную на две однокомнатные и первой, вместе со свой престарелой матерью перебралась на новое место жительства... Вот почему я, все-таки, проявила предусмотрительность, сходила в переднюю, вынула из Маринкиной сумки завещание и переложила его в свою. Там разберемся...
   - Вот я, вот я, - мать убеждала Маринку почти без передышки, - вот я лишилась работы... копейки же в училище платят... учеников нет... и пошла торговать колготками... и ничего, если не предъявлять к жизни завышенных требований. Тридцать-пятьдесят рублей можно иметь в день... Конечно, в мороз холодно, в жару жарко, но если не претендовать... не вспоминать через каждую секунду: "Ах, я ведь интеллигентка... Умею на рояле, на скрипке... Мне пальцы следует беречь..." Поменьше предрассудков! Это же аксиома: мы поставлены на грань выживания! Об этом же даже по телевизору говорят! Следовательно, беды, драмы, трагедии - обыденность... Радости, восторги, упование - привилегия избранных! Зачем-то все идет именно так... И тебе, нам ещё одно испытание дано. Значит, так надо... Мы ведь православные, мы должны во всем усматривать промысел Божий и не роптать... Я когда стала в церковь ходить...
   Им было не до меня. Я ушла, тихонько прикрыв дверь. Я хотела шагать, ехать в транспорте, ни о чем не думать. Мне было страшно думать, опасно. Но голова работала, выдавая то вопрос, то ответ: "Смерть Мордвиновой и убийство Павла не имеют прямого отношения друг к другу?" Скорее всего, имеют. Как-то связаны". Как же? Как? "Если Павла убили не за вазу... если ваза вовсе не такая уж дорогая... если его убили, чтоб запугать Маринку. За дачу. Чтоб не претендовала. Если дача эта очень-очень навороченная, бешеных деньжищ стоит... А мы даже не глянули на нее.. Зачем Сливкин звонил из Рио? Такой уж сердобольный, совестливый?"
   Надо было с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? С Одинцовой? Но час ночи... Надо дожить до утра.
   Утром дребезжащий голос одинцовской бабушки ответил:
   - Уехамши. В Хабаровск, что ли... Когда будет? А кто ж её знает...
   Позвонил Алексей.
   - Что с тобой? Куда ты делась? Я ждал, ждал...
   - Убили Маринкиного мужа.
   - Как? За что?
   - Долгая история... Много неясного.
   - С тобой все в порядке?
   - Вроде, все...
   - Татьяна, хочешь, я сейчас же...
   - Хочу.
   Едва выбрался из машины - схватил меня, обнял, заговорил:
   - Я понимаю... На тебе лица нет... Конечно, беда. Конечно, горе. Но так устроена жизнь. Разве ты в этом виновата? Разве я виноват в том, что мне вдруг повезло? Меня отправляют в Швейцарию, в знаменитый институт, я там буду практиковаться целый месяц! У них там великолепное оборудование, великолепные лаборатории! Если придусь ко двору - меня могут там оставить. Что это значит для нас с тобой? Чего ханжить? Сколько я получаю здесь? За самые сложные операции? Сама знаешь - ничтожно мало. Если бы не кое-какие подношения... Но это же унизительно, согласись? Сколько же можно? Есть же предел...
   - Когда уезжаешь?
   - Послезавтра. Улетаю. Билет в кармане.
   - Везуха, - сказала я. - Везуха.
   - Я и говорю... Перспективы! Если все сложится, как хотелось бы, со мной подпишут контракт хотя бы на три года. Куплю лично тебе виллу из каррарского мрамора, будешь к морю сходить прямо из спальни...
   - То есть ты меня, все-таки, не бросишь, если даже вознесешься?
   - Как можно! Если б ты была похожа хоть на кого бы... Я по натуре, все-таки воин. Мне доставляет удовольствие завоевывать, а не поднимать с земли брошенное кем-то. Тебя приходится брать с бою каждый день. Уточни: тебе точно виллу хочется из белого мрамора? Или из розового? Переиграю сейчас же! А сейчас что ты хочешь? Что? У меня стоит бутылка французского шампанского... Мчимся?
   - Давай.
   Вот ведь как... Вроде, я должна была думать только о гибели Павла, о своей вине в этой истории, но думалось и о всяком ином, даже ерундовом. Я отметила, как быстро несет нас старый "жигуль", и сказала:
   - Быстро едем. Пробок нет.
   Алексей покосился на меня:
   - Твоя опухоль почти совсем спала. С твоей восприимчивостью, повторюсь, лучше не...
   - Свидетелей нет! Понимаешь? Нигде никаких свидетелей! А ты в профиль ничего... можно в бронзе...
   - Тебе нужна тишина, покой и любовь.
   - Кто же откажется от любви, сам подумай...
   В его однокомнатной, как всегда, было тихо, уютно и чисто. Со всей солдатской прямотой он сказал мне однажды:
   - Не терплю грязи. С медсестрой, у которой замечу в волосах перхоть, работать не буду.
   Я сбрасывала с себя одежки, туфли, он стоял и смотрел. Под душ мы встали рядом, тесно прижались и замерли... Мы уже не жили в розницу, а превратились в одно существо, забывшее обыденность, плывущее в сиреневом тумане нежности. Несмотря на всю свою разрекламированную страсть к чистоте, он не донес меня до постели - мы свалились на пол, на старый ковер и напрочь исчезли из эпохи первоначального накопления капитала, строительства светлого капиталистического будущего и всего прочего. Каюсь, я забыла и про смерть актрисы Мордвиновой, и про гибель Павла напрочь...
   Потом, закуривая сигарету, Алексей прижмет мою растрепанную голову подбородком к своей груди и примется описывать с юмором, как прошла его вчерашняя показательная операция в присутствии провинциальных хирургов, как он поначалу разнервничался даже, но скоро взял себя в руки и вышел блеск, прямо-таки блеск, даже ножниц по обыкновению в зашитой ране не оставил...
   И я опять обняла его изо всех сил. Но... опять раздумала откровенничать. Раздумала и все. Может быть, потому, что решила не портить ему поездку в вымечтанную Швейцарию трупами? Не рассеивать звездную пыль его отличного настроения своим решением влезть по уши в грязную историю, связанную с Домом ветеранов?
   Но расстались мы славно, долго-долго держались за руки, устало, благодарно глядя друг другу в глаза...
   Лишь когда осталась одна, меня охватило чувство стыда и паника: "В то время, как Маринка... я..."Кровь бросилась в лицо. В свою квартиру ворвалась вихрем.
   - Маринка звонила?
   Митька не слышал. У него в ушах, как обычно, музыка. Он разом слушает и спешит глотать с раскрытой книги необходимые знания.
   - Митька, тебя спрашиваю, Маринка мне звонила? - ору, как резаная.
   Обернулся:
   - Нет, никто тебе не звонил.
   Это было странно. Я набрала Маринкин номер. Трубку взяла её мать.
   - Таня? Очень хорошо. Прошу тебя об одном - никаких больше разговоров о завещании... Я, кстати, хотела его порвать, но оно куда-то делось. Не надо нам никакой дачи. Я убеждена, если бы вы с Маринкой придали значение тому голосу...
   - Какому, Наталья Николаевна?
   - Тому самому... Маринка слышала отчетливо, мол, не лезь, не копай... что-то в этом роде! Вы же по легкомыслию не придали значения... И вот результат...
   - Можно мне с Маринкой поговорить?
   - Сейчас позову.
   Тусклым, не своим голосом Маринка роняла:
   - С меня хватит. Боюсь за Олежку. Никакая дача мне не нужна. Вчера кто-то позвонил, подышал в трубку... Боюсь, боюсь...
   - Чем я могу помочь?
   - Ничем. Приехали родители Павла из Рязани... Мать моя суетится... Учти, она во всем готова винить тебя, твой характер.
   - Учту.
   - Хоронить будем на Головинском, где отец... Да, вот что... нужен будет мужчина... гроб нести...
   - Поняла. Митька. Во сколько ему быть? Ясно. Я ногу подвернула. Инна Кирилловна не увидит меня рядом. Она права, Маринка. Насчет легкомыслия...
   - Что теперь говорить... Распоследние мы с тобой дуры! Убеждена, смерть Мордвиновой связана с убийством Павла. Черное это все дело, жутко черное... А мы как на сцену вышли играть... Смотри, не суйся больше в эту черную дыру! А то и для твоего трупа придется искать мужиков, гроб нести. Тебе это очень нужно?
   - Прости меня...
   - И я хороша... На дачу позарилась. Разгорелся аппетит... Тань, я вот думаю, думаю, кто мог знать, что эта проклятая ваза-конфетница дорогая-предорогая?
   - Нотариус, помнишь, намекала... А понятые слышали... И Сливкину ты сама сказала, что пойдем, оценим...
   - Но кто мог знать, что мы с Павлом понесем её на Арбат сразу, в четвертом часу вечера?
   - Если следили...
   - Вот и я думаю - следили. Им надо было не просто отнят вазу, но убить Павла. Согласна? Чтоб совсем запугать меня. Чтоб больше никаких претензий. Была у тебя такая мысль? А?
   - Маринка! Маринка! Именно эта мысль!
   Тут бы мне и притормозить. Но не смогла:
   - Хотела бы я посмотреть на эту чудо-дачу! Небось, из каррарского мрамора! Под крышей из серебра!
   - Ты вовсе очумела - "посмотреть"?! будь она проклята! Провались она пропадом! Поняла?!
   Маринка бросила трубку... Я же посидела, посидела, размышляя, подтянула поближе к себе справочник и сыскала номер отделения милиции, "отвечающего" за Арбат, набрала номер дежурного, попросила дать телефон следователя, который ведет дело об убийстве во дворе антикварного магазина "Люпина".
   - А вы кто такая?
   - Я? Я его жена, Марина Васильевна...
   - Записывайте номер... Фамилия Рогов.
   Разговор с Роговым получился какой-то вялотекущий. Молодой приятный голос на все мои вопросы отвечал тотчас, но безо всякого живого выражения и все как бы через "не могу". Так что узнала я в конечном счете то, что мне было и без того известно: "Ни о чем конкретном ещё говорить не приходится"... "пока взяты первые показания...", "есть основания для версии, что муж ваш сам вышел во двор, возможно, его позвали, возможно, ему не понравилась цена, предложенная оценщиком, и кто-то предложил ему большую, для чего следовало выйти во двор... возможно, он сам вышел покурить, подумать, прикинуть..."
   - Свидетелей убийства нет?
   - Пока нет... Будем надеяться, что что-то прояснится... Например, где-то всплывет ваза...
   - Будем! - подбодрила я его. - Но у вас, наверняка, и "готовых" убийц хватает, со свидетелями... Не надо искать, напрягаться...
   Он не оценил моей иронии, отозвался с готовностью и даже благодарностью:
   - Точно! И "готовых", и "висяков"! отдыхать некогда! Кругом бегом!
   Как ни странно, он меня подзадорил. Я вытащила треклятое Маринкино завещание, уточнила, где, собственно, искать треклятую дачу, когда-то принадлежавшую Мордвиновой, позвонила туда-сюда и... принялась переодеваться по-походному. Ну так, чтобы сойти за среднестатистическую дачницу. Черные очки, конечно, никого не должны были удивить в столь солнечный день. А кепарик с козырьком - самое оно... Ну и сумка полиэтиленовая в самый раз - намек, что не праздная девица, а чего-то несет полезное из одного места в другое... Хотела, было, позвать с собой Митьку, но чего парня от дела отрывать... Я ведь, чистый гуманитарий, издавна невольно благоговела перед теми, кто на ты с физикой-математикой.. Но он мое замешательство у порога заметил:
   - Куда собралась? По грибы, что ли? Рановато, вроде...
   - Не отвлекайся на пустяки окружающей жизни! Вымучивай "отл"! когда потребуешься - позову!
   Мне повезло - в электричке нашлось местечко, и я проехала необходимые тридцать минут сидя, читая свою газетку "Сегодня-завтра", невольно освежая в памяти лица своих коллег, редактора Макарыча, проблему со спонсорами и необходимость уже завтра явиться на свое рабочее место, так как бюллетень кончился, иссяк...
   Дача Мордвиновой располагалась на улице Сосновой, почти параллельно железной дороге. Следовало только перейти шоссе и повернуть вправо. Здесь, действительно, стеной стояли сосны и шумели высоким, важным шумом. К дому номер двенадцать вела особая гравийная дорожка, вполне удобная для пешеходов и машин. Но седьмое или восьмое чувство подсказало мне не высовываться, пренебречь удобствами и пойти еле заметной тропкой между кустами. Эта тропка привела меня к высокому дощатому забору, на котором белела нужная цифра "12". За забором, едва приблизилась, раздалось глухое рычание. Вздрогнула, но не бросилась наутек. Забор внушал доверие своей основательностью. Только вот поиски хоть какой щелочки в нем оказались бесполезны. Пришлось, трепеща от страха, под близкое утробное рычание, видно, немалой псины, пройти вдоль высоко поставленных плашек, пока не нашлась-таки узенькая, еле приметная полосочка пустоты между двумя досками. Привстала на цыпочки, затаила дыхание... ведь вот сейчас, сию минуточку я своими глазами увижу роскошную дачу Мордвиновой, из-за которой, судя по всему, что вполне-вполне возможно, сожгли её и убили Павла...
   Увиденное почти лишило меня дыхания. Даже пес умолк, видимо, почувствовав, что я как бы умерла. Нечто подобное происходит с человеком, купившим кило свежих яблок с розовыми щечками. Каково же его изумление, когда эти яблоки он высыпал на стол и обнаружил, что все они сгнившие изнутри... Обидно ж как!
   То, что я углядела за добротным, не очень давно поставленным забором, было всем, но только не великолепной дачей. Хотя, вероятно, когда-то в тридцатые годы этот одноэтажный дом из бревен с застекленной верандой и гляделся теремом. Но время скособочило его в одну сторону, веранду - в другую. А если принять во внимание, что с близкого шоссе несется, не умолкая, тяжелый гул грузовых машин, то картинка получается и вовсе скучная. И как поверить, будто из-за этой вот полуразвалюхи вблизи гудящего шоссе убиты двое, если не трое, если взять во внимание женщину-гардеробщицу, сшибленную машиной...
   Только чуть позже я обнаружила, что на крыльце сидит худая старуха в тапках на босых ногах и быстро вяжет что-то желтое, бормоча себе под нос. А чуть в сторонке, поблескивая на солнце кузовом, стоит знакомый мне серый пикапчик с синей надписью на боку - "ДВРИ". Из дома довольно скоро вышел чернобровый парень, шофер Володя, что-то сказал старухе, она кивнула, продолжая вязать. Затем парень потянулся сладко, подняв руки и привстав на носки. Огромный светло-каштановый пес подошел к нему, виляя хвостом. Володя потрепал его по холке. Ото всей этой сцены веяло покоем, миролюбием и будничностью. Как бы через силу, по крутой необходимости, парень отворил задние дверки "пикапа", подтянул к себе флягу, вероятно, тяжелую, вероятно, с молоком, сходил в дом, вернулся с синим бидоном и кружкой. Принялся возиться в глубине пикапчика. Я так поняла - отличал в бидон молоко. Потом пошел с бидоном в дом. Старуха перехватила, протянула костлявую руку, видно, хотела попить молочка. Парень отдал ей бидон. Старуха поднесла его к губам, принялась хлебать... Видно, молока было немного, она держала посудину без напряжения...
   Честняка, в общем, - подумалось невольно. Такую малость приворовывает, в то время, как другие...
   Володя потянулся ещё раз, присвистнул, сел в пикап и скоро под колесами отчетливо затрещал гравий дорожки, ведущей к шоссе. "А ведь парень что надо, полетела ему вслед моя девичья оценка. - Стройный, чернобровый, волосы темной гривой... Старуха - бабушка его, наверное... Беженцы, говорил Удодов..."
   Огромный лохматый пес с обрезанными ушами, кавказская овчарка, судя по всему, лег в тенек под кустом, а не полез в будку у забора. Да он бы и не втиснулся в узкую для него дыру. Будка, видимо, предназначалась для какой-то другой совсем небольшой собаки, может, сдохшей давно.
   Мне ужасно хотелось рассказать обо всем увиденном! Но кому? Кого способна удивить правда про дачу, которая оказалась на поверку вовсе не роскошным замком-виллой, а полуразвалюхой эпохи первых пятилеток? Кого поразить открытием, что за такую-то рухлядь кто-то способен убить сначала старую её владелицу, потом молодого художника, а в промежутке - сбить машиной женщину-гардеробщицу, посмевшую нарушить некий обет молчания?
   Или, все-таки, мне это все мерещится? И никакого убийства Мордвиновой не было, а она и в самом деле нечаянно сожгла себя? Ведь свидетелей, а значит, и прямых доказательств, как, что, и действительно нет! А Павла могли убить совсем случайные грабители, ошивающиеся на задворках как магазинов в ожидании подходящего случая... А женщину-гардеробщицу машина сбила чисто случайно...
   Или это во мне говорила усталость маленького человека, от которого в этой жизни, в сущности, ничего не зависит? Или подал сигнал "Осторожно! Стоп!" инстинкт самосохранения?
   Но в том-то и штука, что человек, оказывается, подчас вовсе не ведает, засмеется ли или заплачет и почему шагнет на тропку над обрывом, хотя знает дорогу простую, удобную, безопасную... И я не знала, что все-таки не откажусь от своей полубезумной затеи, хотя против неё разум выбрасывал свои доводы один за другим: "Зачем, ну зачем это тебе надо? Следователи и те мнутся-жмутся... А ты кто? Журналисточка с трехлетним стажем, только-то! Если там орудует банда, тебя быстро вычислят и убьют. Отступись! А приз и всего-ничего - какая-то престарелая дачка! Кому сказать, что затеяла! Кому сказать? Подумаешь, тоже мне, Штирлиц в тылу врага!"
   Но, видно, мне на роду было написано лезть туда, куда не просят, пробовать усидеть на горячей сковороде, лбом биться в стену... Иначе ещё чем можно объяснить то, что я решила задуманное осуществить во что бы то ни стало и проникнуть в Дом ветеранов под видом "Наташи из Воркуты"?
   Впрочем, подтолкнули меня к этому решению и события тех дней. Во-первых, похороны Павла. Я пришла на кладбище сама по себе, чтоб не мозолить глаза Маринкиной матери. Стояла в сторонке, спрятанная от заплаканных глаз родных и близких кустом бузины. В черных очках, разумеется, и в черной косынке. Даже Митька, который поддерживал плечом изножье гроба, на меня не обратил внимания.
   Хоронили скромно, без музыки. По нынешним временам, среднестатистическая интеллигенция еле наскребает деньжат только на гроб и машину, не до музыки. И тем жутче, неожиданнее было услыхать звуки скрипки, что зазвучали в тот момент, когда гроб, слышно стукаясь краями о земляные стенки, сползал на полотенцах вниз, на самое дно. Это Маринкина мать играла прелестный свиридовский романс, одаривая дивными звуками непритязательную кладбищенскую тишину, кресты и надгробья, стоящие в тесноте, но не в обиде за пределами добра и зла... Слышал ли бедняга Павел, как горестно-прекрасно провожало его в последний путь одно из женских сердец? Мне хотелось думать, что слышал... Мне хотелось думать, что я в его смерти совсем не виновна, ни капельки... Но мне думалось о том, под льющую красоту и печаль скрипку, что виноватая я, виноватая, что права Маринкина мать - если бы я придала значение той угрозе по телефону, если бы отступились мы с Маринкой от дачи...