насмешливо.
- Стопроцентно, - ответил, насупившись, Томми. - Неужели я стал бы...
- Нет-нет. - Мосье Тибо рукой отвел подобное допущение. - Но ваш
рассказ меня так заинтересовал... Хотелось бы удостовериться, что я ничего
не перепутал... Вы действительно, абсолютно уверены, что на крышке гроба
была, как вы описываете, корона?
- Ну да, - растерянно подтвердил Томми, хлопая глазами.
- Значит, теперь я - Кошачий король! - вскричал мосье Тибо голосом,
подобным раскату грома, и в тот же миг все лампы потускнели - на галерее
раздался приглушенный, словно ватный взрыв - залу на миг озарила резкая,
слепящая вспышка света, и повалили густые, плотные клубы белого едкого дыма.
- Ах, уж эти мне фотографы! - звонко простонала миссис Лепет. - Я им
велела не снимать с магнием до окончания обеда, а они щелкнули нас, как раз
когда я укусила листик латука!
За столом послышались нервные смешки. Кто-то закашлялся. Но постепенно
завеса дыма развеялась, и черно-зеленые круги перед глазами Томми Брукса
пропали.
Гости смотрели друг на друга, моргая, словно только что выбрались на
солнечный свет из темной пещеры. Глаза у всех слезились от внезапной
иллюминации, Томми с трудом различал лица тех, кто сидел против него.
Но миссис Лепет, проявив неизменное присутствие духа, снова взяла
бразды правления обедом в свои руки. Подняв бокал, она встала и звонко
произнесла:
- А теперь, дорогие друзья, я уверена, мы все будем счастливы
поздравить...
Но так и замолчала с разинутым ртом. На лице ее застыло выражение ужаса
и недоумения. Из покачнувшегося бокала на скатерть пролилась тоненькая
золотистая струйка. Потому что, начиная свою речь, миссис Лепет обратилась
туда, где сидел мосье Тибо, - а мосье Тибо за столом больше не было.
Одни рассказывают про язык пламени, который якобы вдруг взметнулся в
камине и ушел в дымоход; другие толкуют про огромного кота, будто бы одним
скачком выпрыгнувшего через окно, не разбив стекла. Профессор Свист все
объясняет таинственной химической реакцией, произошедшей в воздухе прямо над
стулом мосье Тибо. Дворецкий, человек набожный, верит, что его унес дьявол
собственной персоной; а миссис Лепет колеблется между колдовством и
дематериализацией эктоплазмы зла, на другом космическом уровне. Но как бы
там ни было, ясно одно: за краткое мгновенье всеобщей слепоты после вспышки
прославленный дирижер мосье Тибо вместе со своим хвостом успел навсегда
исчезнуть с глаз человеческих.
Миссис Бомбардо утверждает, что он был международный вор, и она как раз
собиралась его разоблачить, когда он скрылся, воспользовавшись дымовой
завесой от фотовспышки. Но никто из присутствовавших на историческом обеде в
это не верит. Нет, убедительной разгадки предложено не было. Но Томми что
знает, то знает и на каждую встречную кошку поглядывает с подозрением.
Миссис Томми - в девичестве Гретхен Текстиль из Чикаго - разделяет
взгляд своего мужа на кошек, потому что Томми ей все открыл, и хотя она,
конечно, не всему поверила, но у нее нет сомнений, что одна персона в этой
истории - просто вредная кошка, и все. Разумеется, гораздо романтичнее
получилось бы, если бы рассказать, как Томми проявил отвагу и завоевал свою
принцессу, - но, увы, это было бы неправдой. Дело в том, что принцессы
Вивраканарды тоже больше нет среди нас. После того как столь драматически
завершился обед у миссис Лепет, принцессины нервы совершенно расстроились, и
она вынуждена была отправиться в морское путешествие, из которого так
никогда и не вернулась обратно в Америку.
Ну и, понятно, пошли, как обычно, всякие разговоры. Чего только не
услышишь, и что она-де теперь монахиня в Сиаме, и нагая танцовщица под
маской из "Вертограда моей сестры", и что она убита в Патагонии, и живет
замужем в Трапезунде. Но насколько удается проверить, ни в одной из этих
версий нет ни крупицы правды. А Томми, я знаю, в глубине души твердо верит,
что морское путешествие - это только так, для отвода глаз, на самом же деле
она каким-то неведомым образом умудрилась последовать за своим ужасным мосье
Тибо, куда бы он там ни скрылся в этом или ином мире, и что где-то на
развалинах бывшего города или в подземном дворце они и сегодня правят бок о
бок, король и королева всего загадочного кошачьего народа. Но разве это
может быть?
Колокол поздний... {*}
Перевод О. Гулыги
{* Название рассказа "The Curfew Tolls" представляет собой первые слова
знаменитого стихотворения английского поэта Томаса Грея (1716-1771) "Элегия,
написанная на сельском кладбище". В нем поэт выражает сочувствие к тем
простолюдинам и сельским жителям, которые, даже будучи наделены незаурядными
способностями, не в состоянии были применить их в жизни, сделаться великими,
достичь славы, поскольку принуждены были проводить свои дни в рутинной
крестьянской работе, в борьбе за хлеб насущный. И в названии, и далее в
тексте использован перевод В. А. Жуковского. ("Колокол поздний кончину
отшедшего дня возвещает...")}
Недостаточно обладать гением,
гениальная личность должна
соответствовать обстоятельствам
эпохи. И Александр Великий не
обеспокоил бы собою свет, случись
ему родиться в период устойчивого
мира, а Ньютон, выросший среди
воров, открыл бы лишь новый вид
отмычки.
Джон Кливленд Коттон. "Раздумья
об истории".
(Нижеследующее представляет собой отрывки из писем генерала сэра
Чарльза Вильяма Джеффри Эсткорта, кавалера ордена Бани, к его сестре
Гарриетте, графине Стокли, публикуемые с разрешения семьи Стокли. Пропуски
текста обозначены многоточиями, итак...)
Сен-Филипп-де-Бэн,
3 сентября 1788 г.
Любезная сестра... Я бы пожелал моему высокочтимому парижскому врачу
избрать мне для восстановления здоровья иное место. Но коль скоро уповаешь
на врача, а врач уповает на сен-филипповы воды, изволь зевать два месяца в
отшельничестве, покуда не поправишься. Однако ж Вы будете получать от меня
длинные и, боюсь, довольно скучные письма. Я не доставлю Вам новостей ни
Бадена, ни Экса - когда бы не купальни, Сен-Филипп ничем бы и не разнился от
дюжины других белокаменных городков приятного здешнего побережия. Есть тут
хорошая гостиница - но вместе есть и плохая; пыльный, покусанный блохами
нищий обосновался на столь же пыльной, тесной площади; имеются здесь и
почта, и набережная, утыканная тощими липами и пальмами. С высоты при ясном
небе видима бывает Корсика, а Средиземное море блистает несравненной
голубизной. Все это, впрочем, довольно приятно, а уж ветерану Индийской
кампании, каковым является Ваш покорный слуга, жаловаться не пристало.
Хорошее обхождение встречаю я в Cheval Blanc {"Белая лошадь" (франц.) -
название гостиницы.} - или я не английский милорд? - да и почтеннейший
Гастон преданно мне служит. И все же, пока не сезон, эти городки на водах
уподобляются сонному царству, где галантные наши враги, французы, умеют
гноить себя лучше, нежели любая нация в целом свете. Возможно ль, чтоб
каждодневное прибытие тулонского дилижанса представало волнующим событием?
Однако ж, клянусь, оно волнует и меня, и весь Сен-Филипп. Прогулки, воды,
чтение Оссиана {Оссиан - легендарный поэт-воин, герой кельтского эпоса. В
Европе это имя стало известным в 1762 году, когда шотландский поэт Макферсон
"открыл" и опубликовал поэмы Оссиана, будто бы переведенные с гэльских
оригиналов III века. В действительности эти произведения, хотя и основанные
частично на настоящих гэльских балладах, представляли собой сочинения самого
Макферсона и изобиловали заимствованиями из Гомера, Мильтона и Библии.},
пикет с Гастоном - и, вопреки всему тому, я нахожу себя полумертвым...
...Вы, верно, скажете с улыбкой: "Любезный братец, Вы стяжали себе
лавры исследователя человеческой натуры. Так ли уж нечего исследовать в
Сен-Филиппе - будь то общество, будь то характер?" Любезная сестра, всей
душой стремлюсь к этой цели, но пока почти без успеха. Беседую с доктором -
и вижу человека добродетельного, но неотесанного; беседую с кюре - и он
добродетелен, но вместе и тупоумен. Пытал я счастье и в обществе на водах,
начав с мосье маркиза де ла Перседрагона, дворянина в пятнадцатом колене,
который ничем бы не был примечателен, кабы не грязные манжеты да угрюмое
любопытство к моей печени, и кончая миссис Макгрегор Дженкинс, достойнейшей
краснолицей леди, чей разговор являет собой канонаду из имен герцогов и
герцогинь. Впрочем, сказать по чести, кресло в саду и том Оссиана всякого из
них мне заменят с лихвою, пусть даже от этого прослыву я нелюдимом. Любой
подлец, будь он остроумен, показался бы мне сущим подарком судьбы, но
найдется ли таковой в Сен-Филиппе? Полагаю, что едва ли. Как бы то ни было,
из-за общей моей ослабленности ежеутренний приход Гастона, доставляющего мне
целый ворох деревенских сплетен, несказанно оживляет меня. "До чего же может
довести себя человек, - скажете Вы, - некогда служивший с Эйром Кутом {Кут,
сэр Эйр (1726 -1783) - английский военный деятель, участник завоевания
Индии. Прошел путь от солдата до генерала.}, и, ежели бы не превратности
фортуны, не говоря уже о кучке гнуснейших интриганов..." (Здесь опущен
длинный пассаж, касающийся службы генерала Эсткорта в Восточной Индии и его
личного неблагоприятного мнения об Уоррене Гастингсе {Уоррен Гастингс
(1732-1818) - участник англо-французской войны за Индию, первый губернатор
Британской Индии.}.) ...Однако ж в пятьдесят лет всяк - дурак либо философ.
Но если уже и Гастон мне не характер для упражнения ума, я и впрямь уверюсь,
что ум у меня высушило индийское солнце.
21 сентября 1788 г.
Любезная сестра... Поверьте, мнение Вашего друга лорда Мартиндейла не
имеет под собою никакого основания. Хотя и непозволительно сравнивать
французскую монархию с своею собственной, но король Людовик - превосходный и
всеми любимый правитель, предполагаемый же созыв Генеральных Штатов не может
не возыметь наижелательнейшего действия... (три страницы о политике и
перспективах выращивания сахарного тростника на юге Франции опускаются).
...Что до меня, то я продолжаю принимать курс зевоты, со всем этим чувствуя
несомненное улучшение от вод... Итак, я намерен продолжать лечение, хотя
поправляюсь я медленно, слишком медленно...
Вы спрашиваете меня, и, опасаюсь, не без насмешки, продвинулся ли я в
изучении натуры человеческой?
И здесь есть чем похвалиться - я наконец-то свел знакомство с одним
чудаком - разве не триумф это для Сен-Филиппа? В течение некоего времени я
примечаю, сидя в кресле на набережной, небольшого тучного субъекта, как
будто одних со мною лет, который прохаживается туда и назад среди лип. Его
общества, очевидно, бегут местные аристократы, подобные миссис Макгрегор
Дженкинс. Я его принял было за удалившегося на отдых актера, ибо и платье, и
походка его выказывают неуловимую театральность. Одеждой ему служат широкие
нанковые панталоны да сюртук полувоенного покроя, на голове соломенная
широкополая шляпа. Он принимает воды так же церемонно, как и мосье маркиз,
хотя его ton при этом иной. Узнаю в нем южанина; как и подобает истинному
сыну Midi {юга (франц.).}, уже миновавшему пору голодной, тощей юности, он
обладает живыми темными глазами, бледной кожей, характерной осанкой и
заносчивостью.
И все же печать некоего неуспеха отмечает его, ставя вне преуспевающего
общества привычных нам буржуа. Я не разобрал пока еще, что именно возбуждает
здесь мой интерес.
Так вот, в то утро я помещался в кресле за чтением Оссиана, тогда как
он одиноко бродил по набережной. Без сомнения, излюбленный мой поэт захватил
мое воображение еще более обычного, так что иные строки я произнес вслух в
ту минуту, как незнакомец поравнялся со мной. Он бросил на меня быстрый
взгляд - и не более. На следующий же раз он готов был уже снова миновать
меня, однако, поколебавшись, остановился, снял соломенную шляпу и
приветствовал меня с необыкновенной учтивостью.
"Мосье простит меня, - сказал он с угрюмою степенностью, - но мсье, без
сомнения, из Англии? И строки, произнесенные вами сию минуту, без сомнения,
принадлежат перу великого Оссиана?"
Я согласился с улыбкою, он же снова поклонился.
"Да простит мне мосье вторжение, - сказал он, - но с давних пор и я
состою почитателем его поэзии". Засим он продолжил цитату мою до конца
строфы и на весьма правильном английском языке, хотя бы и с сильным
акцентом. Я, понятно, рассыпался в похвалах - ибо далеко не каждый день
встречаем мы почитателей Оссиана на набережных французских курортов, - после
чего он опустился в кресло рядом со мной и мы предались беседе. Как это ни
удивительно для француза, он явил превосходное знакомство с нашими
английскими поэтами. Он, верно, служил когда-то гувернером в английской
семье. Впрочем, для первой нашей встречи я старался не докучать ему
вопросами, хотя и заметил, к своему недоумению, и во французской его речи
легкий акцент.
Не скрою, он обнаруживает подчас нечто низменное, невзирая на живость и
возвышенность его разговора. Видны здесь и болезнь, и, если не обманываюсь,
разочарование, но все же, когда он говорит, глаза его осенены неким странным
вдохновением. По моему разумению, встретиться с ним в guet-apens {засаде
(франц.).} было бы явно нежелательным, но может и статься, что я вижу перед
собой безобиднейшего из отставных педагогов. Мы с ним приняли по стакану
воды, к вящему отвращению миссис Макгрегор Дженкинс, брезгливо подобравшей
юбки. Впоследствии она весьма многословно осведомила меня, что мой новый
знакомец есть известный всем бандит, не присовокупив, однако, к сему иных
резонов, кроме тех, что он живет за городом, что "неизвестно, откуда он
взялся", что жена его такова, "как и следовало ожидать", что бы ни скрывала
в себе эта зловещая фраза. Едва ли, конечно, он может быть назван
джентльменом, даже применяясь к облегченным образцам миссис Макгрегор. Но ни
один из моих собеседников прошедшего месяца не превзошел его в уме, а коль
скоро он есть бандит, что ж, потолкуем немного и об индийских
разбойниках-душителях. Надеюсь, впрочем, обойтись без волнующих предметов.
Расспрошу-ка о нем Гастона...
11 октября
...Но Гастон сообщил мне немногое: знакомый мой родом с Сардинии или
подобного такого же острова, служил когда-то во французской армии, в народе
же слывет обладателем дурного глаза. Слуга мой намекнул, что многое знает об
его жене, но здесь я не настаивал. В конце концов, ежели знакомый мой
окажется р-г-нс-цем, - постарайтесь, дорогая, не краснеть! - ив этом тоже
удел философа. Вопреки всему, я нахожу беседу с ним куда приемлемей, нежели
разогретые лондонские сплетни миссис Макгрегор Дженкинс. Он и взаймы-то ни
разу не попросил, к чему я, признаться, приготовился и уже рассчитывал
отказать...
20 ноября
...Триумф! Характер найден - и, доложу я Вам, превосходнейший! Я зван
был к обеду, обед же оказался из наихудших. Жена его - хозяйка никудышная,
не знаю, в чем ином она преуспевает. Впрочем, с одного взгляда видно
становится, в чем она имела преуспеть, ибо всевозможные ужимки поблекшей
гарнизонной кокетки предстали глазам моим. Нрав она имеет, конечно, легкий,
что нередко встречается у подобных женщин, видно, что в лучшие времена была
она недурна собой, хотя зубы имеет прескверные. Я заподозрил в ней примесь
негритянской крови, но не берусь утверждать это наверное. Вне сомнения, мой
друг попался ей смолоду, таковое видывал я и в Индии частенько: опытная дама
в паре с молоденьким новобранцем. Впрочем, довольно - много воды утекло с
тех пор, мадам его по-своему мила, хотя несомненно, что и она стала
преградою на пути его вверх.
После обеда мадам с неохотою удалилась, а хозяин пригласил меня в
кабинет для беседы. Он извлек даже бутылку портвейна со словами об известной
всем любви к нему англичан. Я тронут был вниманием, пусть это был даже не
"Кокберн". Приятель мой одинок безнадежно, большие его глаза выдают это
обстоятельство. Он и безнадежно горд; скорая, разительная чувствительность
неудачника видна в нем, я же, как мог, старался вызвать его на
откровенность.
И вправду, усилия мои были возданы. История его проста. Он не бандит,
не педагог, но, подобно мне, отставной солдат. Майор французской королевской
артиллерии, ныне уже несколько лет в отставке на половине жалованья.
Достигнутое им высокое звание делает ему честь, ибо он уроженец, как я уже
писал, Сардинии, а у французской военной службы радушия к иностранцам сильно
поубавилось со времен Первой ирландской бригады. Более того, по службе этой
продвинуться нельзя нисколько, ежели ты не знатного роду, а приятель мой,
видимо, лишен и сего. Но всю жизнь страстью его оставалась Индия, и это
служит моему интересу. Это, клянусь, меня немало удивило.
Как только я, по счастливому случаю, упомянул о предмете, глаза его
загорелись и самый недуг, казалось, отступил. Скоро он уже, доставая из ниши
в стене географические карты, осаждал меня вопросами касательно моего
скромного военного опыта. А еще через некое время я, к своему конфузу,
увидел себя спотыкающимся в ответах. Он, без сомнения, показывал знания
книжные, но где он мог их добыть - ума не приложу. Не моргнув глазом, он то
и дело даже меня поправлял. "На северной стене старинных мадрасских
фортификаций помещается, я полагаю, восемь четырехдюймовых орудий", -
произносил он и нимало при этом не ошибался. Наконец я был не в силах долее
сдерживаться.
"Это невероятно, майор, - воскликнул я. - Двадцать лет службы в
Ост-Индской компании дают мне повод полагать, что я приобрел некоторые
знания. Но вы! - вы как будто бы сражались за каждый дюйм бенгальской
земли!"
Он бросил на меня взгляд почти негодования и стал сворачивать свои
карты.
"О да! Но - мысленно, - кратко сказал он. - Высшие чины не уставали
твердить мне, что забава сия скучна".
"Что до меня, я таковой ее не почитаю, - отозвался я. - Небрежение же
вашего правительства к возможностям в Индии не однажды удивляло меня.
Впрочем, сейчас дело это решенное..."
"Никоим образом", - прервал он меня грубо. Я посмотрел на него
вопросительно.
"Его решил, если не ошибаюсь, барон Клайв при Плеси {Роберт Клайв
(1725-1774) - английский государственный и военный деятель, основатель
английского владычества в Индии. Плеси - селение в западной Бенгалии. Здесь
в 1757 году английские войска под командованием Роберта Клайва одержали
решительную победу над набобом Бенгалии. Это событие проложило путь к
захвату Бенгалии англичанами.}, - произнес я холодно, - а впоследствии мой
старый генерал, Эйр Кут, при Вандеваше {Вандеваш - населенный пункт в Индии,
где генерал Кут разбил французское войско в 1760 году.}".
"О да, да, - нетерпеливо подхватил он, - Клайв заслужил признания, он -
гений, и его ждал удел гения. Он похищает для вас империю, но добродетельный
английский парламент воздевает в ужасе руки, ибо он похитил и несколько сот
тысяч рупий для себя. Вот он застреливается, и вы теряете своего гения. Не
жалко ли? Я бы так не обошелся с Клайвом. Однако ж, когда б я был милорд
Клайв, я и не помыслил бы стреляться".
"Что же сделали б вы, будь вы Клайв?" - спросил я, находя развлечение в
подобных дерзких фантазиях.
Угроза мелькнула в его глазах, и мне ясно стало, чем снискал он звание
бандита в глазах достойнейшей миссис Макгрегор Дженкинс.
"О, - сказал он холодно, - я бы направил отряд гренадеров в ваш
английский парламент и предложил бы им попридержать язык. Но Клайв -
тьфу-ты! Быть хозяином положения и добровольно отступиться. Беру, впрочем,
мои слова обратно. Не гений он вовсе, а растяпа. Он мог сделать себя хотя бы
раджой".
Нетрудно вообразить, что это было слишком.
"Генерал Клайв не лишен недостатков, - объявил я ледяным тоном, - но он
был настоящий британец и к тому же патриот".
"Глупец он был, - отозвался толстенький мой майор, выпячивая нижнюю
губу, - подобный в своей глупости Дюпле {Ж. Ф. Дюпле (1696-1763) -
французский колониальный администратор, главный управляющий французскими
учреждениями в Индии.}, а этим многое сказано. Военное искусство - да, в
малой степени, талант организатора - да, но подлинный гений опрокинул бы его
в море! Мы могли удержать Аркат {Аркат - населенный пункт в индийском
княжестве Карнатик, захваченный англичанами в 1751 году.}, выиграть Плеси -
взгляните!"
С этими словами выхватил он из ниши другую карту и с горячностью
принялся растолковывать мне, какие меры предпринял бы он, случись ему
оказаться во главе французских войск в 1757 году, то есть в бытность его
двадцатилетним юношей. Стуча ладонью по карте, он выстраивал там и сям ряды
пробок - взамен войска, - доставаемых из особой жестянки - свидетельницы
давности игры его. По мере рассказа раздражение во мне иссякло ввиду
очевидности наблюдаемой мною мономании. Признаться, применяясь к пробкам и
картам, план кампании составлен был не без мастерства. В поле, разумеется,
встречаем мы иное.
Берусь утверждать, положа руку на сердце, что в этом плане приметна
была и новизна. Собеседник же мой, большой охотник поговорить, буквально
захлебывался от слов.
"Вот, глядите, - бормотал он. - Ясно и болвану, как должно было
поступать. Будь флот и десять тысяч отборных войск, то и такой немощный,
подобный мне..."
Он предался мечтам. От душевных усилий пот проступил на бледном его
лице. Нелепым и вместе трогательным казалось мне зрелище моего мечтателя.
"Вы встретили бы известное сопротивление", - заметил я удовлетворенно.
"Разумеется, - поспешил парировать он. - Англичан я ценю по заслугам:
превосходная кавалерия, отличная пехота. Но артиллерия отстает, а я все же
канонир..."
Не желая низвергать его с небес на землю, я чувствовал, однако, что
пора.
"Ваш, майор, опыт в поле, - сказал я, - должен быть необъятен".
Он посмотрел на меня молча и с неколебимым высокомерием.
"Напротив, весьма невелик, - ответствовал он бесстрастно. - Но во
всяком из нас либо есть знание своего дела, либо нет, и этого довольно".
Его большие глаза вновь остановились на мне. Без сомнения, он слегка
помешан. И все же я нашелся спросить: "Как бы то ни было, майор, что
произошло с вами?"
"Что происходит, - отвечал он не менее бесстрастно, - с тем, кому
нечего поставить на карту, кроме способностей ума? В молодости я пожертвовал
всем ради Индии, там, мнилось мне, восходит моя звезда. Отрекся от всего,
питался отбросами, чтобы попасть туда - corpo di Baccho! {Клянусь Бахусом!
(итал.)} - я ведь не де Роган и не Субиз {Л. Р. де Роган (1735-1803) -
епископ Страсбургский, во время Французской революции - депутат Генеральных
Штатов. Шарль де Роган Субиз (1715-1787) - принц, любимец мадам Помпадур,
участник Семилетней войны.}, чтоб заслужить королевский фавор. Наконец
юношей я достиг индийских берегов и тотчас сделался одним из защитников
Пондишери. - Он сардонически рассмеялся и отхлебнул портвейну. - Ваши
соотечественники милостивы с пленниками, - продолжал он, - но до конца
Семилетней войны, до 1763 года, я оставался заточенным. Кому надобно
обменивать безвестного артиллерийского лейтенанта? Засим последовали десять
лет гарнизонной службы на Маврикии. Я встретил там мадам, она креолка.
Приятное, однако, место - Маврикий. Когда боеприпасы для учебных стрельб
бывали в достатке, мы палили по морским птицам. - Он невесело усмехнулся. -
Тридцати семи лет им пришлось произвести меня в капитаны и даже перевести во
Францию. На гарнизонную службу. Ее нес я в Тулоне, Бресте..." - Перечисляя,
он загибал пальцы на руке. Тон его мне не понравился.
"Позвольте, - сказал я, - а война в Америке? Хоть и малое дело, но не
возможно ль было..."
"Кого ж послали они? - проговорил он быстро, - Лафайета, Рошамбо, де
Грасса {Маркиз M. M. де Лафайет - французский генерал и политический
деятель. В 1777 г., зафрахтовав корабль, отплыл с отрядом добровольцев в
Америку, где участвовал в Войне за независимость. Жан Ж. Б. Рошамбо -
французский маршал, участник Французской революции. Граф Ф. И. де Грасс -
участник многих колониальных морских сражений, участник Войны за
независимость в Америке.} - отпрысков благородных семейств. Что ж, в года
Лафайета и я бы сделался добровольцем. Успех надобен юным, а там - весна-то
проходит.
В сорок лет с лишком всякий имеет обязанности. У меня, например,
большая семья, пускай и не я в том повинен. - Он улыбнулся каким-то
потаенным своим мыслям. - Впрочем, я писал Континентальному конгрессу, -
сказал он с задумчивостью, - но они предпочли фон Штойбена {Ф. В. фон
Штойбен - генерал, участник Семилетней войны и Войны за независимость в
Америке.}, превосходного, честнейшего фон Штойбена, однако ж болвана. За что
им и было воздано. Я также писал Британскому военному ведомству, - продолжил
он ровным голосом. - Позже я намерен и вам показать мой план кампании.
Генерал Вашингтон в три недели оказался б с тем планом разбит".
Обескураженный, я не отводил от него глаз.
"Офицер, что не гнушаясь платит шиллинг с портретом короля, посылая
врагу план разгрома союзника своей страны, - сказал я сурово, - прослыл бы у
нас изменником".
"А что есть измена? - спросил он равнодушно. - Не точнее ли назвать ее
- Стопроцентно, - ответил, насупившись, Томми. - Неужели я стал бы...
- Нет-нет. - Мосье Тибо рукой отвел подобное допущение. - Но ваш
рассказ меня так заинтересовал... Хотелось бы удостовериться, что я ничего
не перепутал... Вы действительно, абсолютно уверены, что на крышке гроба
была, как вы описываете, корона?
- Ну да, - растерянно подтвердил Томми, хлопая глазами.
- Значит, теперь я - Кошачий король! - вскричал мосье Тибо голосом,
подобным раскату грома, и в тот же миг все лампы потускнели - на галерее
раздался приглушенный, словно ватный взрыв - залу на миг озарила резкая,
слепящая вспышка света, и повалили густые, плотные клубы белого едкого дыма.
- Ах, уж эти мне фотографы! - звонко простонала миссис Лепет. - Я им
велела не снимать с магнием до окончания обеда, а они щелкнули нас, как раз
когда я укусила листик латука!
За столом послышались нервные смешки. Кто-то закашлялся. Но постепенно
завеса дыма развеялась, и черно-зеленые круги перед глазами Томми Брукса
пропали.
Гости смотрели друг на друга, моргая, словно только что выбрались на
солнечный свет из темной пещеры. Глаза у всех слезились от внезапной
иллюминации, Томми с трудом различал лица тех, кто сидел против него.
Но миссис Лепет, проявив неизменное присутствие духа, снова взяла
бразды правления обедом в свои руки. Подняв бокал, она встала и звонко
произнесла:
- А теперь, дорогие друзья, я уверена, мы все будем счастливы
поздравить...
Но так и замолчала с разинутым ртом. На лице ее застыло выражение ужаса
и недоумения. Из покачнувшегося бокала на скатерть пролилась тоненькая
золотистая струйка. Потому что, начиная свою речь, миссис Лепет обратилась
туда, где сидел мосье Тибо, - а мосье Тибо за столом больше не было.
Одни рассказывают про язык пламени, который якобы вдруг взметнулся в
камине и ушел в дымоход; другие толкуют про огромного кота, будто бы одним
скачком выпрыгнувшего через окно, не разбив стекла. Профессор Свист все
объясняет таинственной химической реакцией, произошедшей в воздухе прямо над
стулом мосье Тибо. Дворецкий, человек набожный, верит, что его унес дьявол
собственной персоной; а миссис Лепет колеблется между колдовством и
дематериализацией эктоплазмы зла, на другом космическом уровне. Но как бы
там ни было, ясно одно: за краткое мгновенье всеобщей слепоты после вспышки
прославленный дирижер мосье Тибо вместе со своим хвостом успел навсегда
исчезнуть с глаз человеческих.
Миссис Бомбардо утверждает, что он был международный вор, и она как раз
собиралась его разоблачить, когда он скрылся, воспользовавшись дымовой
завесой от фотовспышки. Но никто из присутствовавших на историческом обеде в
это не верит. Нет, убедительной разгадки предложено не было. Но Томми что
знает, то знает и на каждую встречную кошку поглядывает с подозрением.
Миссис Томми - в девичестве Гретхен Текстиль из Чикаго - разделяет
взгляд своего мужа на кошек, потому что Томми ей все открыл, и хотя она,
конечно, не всему поверила, но у нее нет сомнений, что одна персона в этой
истории - просто вредная кошка, и все. Разумеется, гораздо романтичнее
получилось бы, если бы рассказать, как Томми проявил отвагу и завоевал свою
принцессу, - но, увы, это было бы неправдой. Дело в том, что принцессы
Вивраканарды тоже больше нет среди нас. После того как столь драматически
завершился обед у миссис Лепет, принцессины нервы совершенно расстроились, и
она вынуждена была отправиться в морское путешествие, из которого так
никогда и не вернулась обратно в Америку.
Ну и, понятно, пошли, как обычно, всякие разговоры. Чего только не
услышишь, и что она-де теперь монахиня в Сиаме, и нагая танцовщица под
маской из "Вертограда моей сестры", и что она убита в Патагонии, и живет
замужем в Трапезунде. Но насколько удается проверить, ни в одной из этих
версий нет ни крупицы правды. А Томми, я знаю, в глубине души твердо верит,
что морское путешествие - это только так, для отвода глаз, на самом же деле
она каким-то неведомым образом умудрилась последовать за своим ужасным мосье
Тибо, куда бы он там ни скрылся в этом или ином мире, и что где-то на
развалинах бывшего города или в подземном дворце они и сегодня правят бок о
бок, король и королева всего загадочного кошачьего народа. Но разве это
может быть?
Колокол поздний... {*}
Перевод О. Гулыги
{* Название рассказа "The Curfew Tolls" представляет собой первые слова
знаменитого стихотворения английского поэта Томаса Грея (1716-1771) "Элегия,
написанная на сельском кладбище". В нем поэт выражает сочувствие к тем
простолюдинам и сельским жителям, которые, даже будучи наделены незаурядными
способностями, не в состоянии были применить их в жизни, сделаться великими,
достичь славы, поскольку принуждены были проводить свои дни в рутинной
крестьянской работе, в борьбе за хлеб насущный. И в названии, и далее в
тексте использован перевод В. А. Жуковского. ("Колокол поздний кончину
отшедшего дня возвещает...")}
Недостаточно обладать гением,
гениальная личность должна
соответствовать обстоятельствам
эпохи. И Александр Великий не
обеспокоил бы собою свет, случись
ему родиться в период устойчивого
мира, а Ньютон, выросший среди
воров, открыл бы лишь новый вид
отмычки.
Джон Кливленд Коттон. "Раздумья
об истории".
(Нижеследующее представляет собой отрывки из писем генерала сэра
Чарльза Вильяма Джеффри Эсткорта, кавалера ордена Бани, к его сестре
Гарриетте, графине Стокли, публикуемые с разрешения семьи Стокли. Пропуски
текста обозначены многоточиями, итак...)
Сен-Филипп-де-Бэн,
3 сентября 1788 г.
Любезная сестра... Я бы пожелал моему высокочтимому парижскому врачу
избрать мне для восстановления здоровья иное место. Но коль скоро уповаешь
на врача, а врач уповает на сен-филипповы воды, изволь зевать два месяца в
отшельничестве, покуда не поправишься. Однако ж Вы будете получать от меня
длинные и, боюсь, довольно скучные письма. Я не доставлю Вам новостей ни
Бадена, ни Экса - когда бы не купальни, Сен-Филипп ничем бы и не разнился от
дюжины других белокаменных городков приятного здешнего побережия. Есть тут
хорошая гостиница - но вместе есть и плохая; пыльный, покусанный блохами
нищий обосновался на столь же пыльной, тесной площади; имеются здесь и
почта, и набережная, утыканная тощими липами и пальмами. С высоты при ясном
небе видима бывает Корсика, а Средиземное море блистает несравненной
голубизной. Все это, впрочем, довольно приятно, а уж ветерану Индийской
кампании, каковым является Ваш покорный слуга, жаловаться не пристало.
Хорошее обхождение встречаю я в Cheval Blanc {"Белая лошадь" (франц.) -
название гостиницы.} - или я не английский милорд? - да и почтеннейший
Гастон преданно мне служит. И все же, пока не сезон, эти городки на водах
уподобляются сонному царству, где галантные наши враги, французы, умеют
гноить себя лучше, нежели любая нация в целом свете. Возможно ль, чтоб
каждодневное прибытие тулонского дилижанса представало волнующим событием?
Однако ж, клянусь, оно волнует и меня, и весь Сен-Филипп. Прогулки, воды,
чтение Оссиана {Оссиан - легендарный поэт-воин, герой кельтского эпоса. В
Европе это имя стало известным в 1762 году, когда шотландский поэт Макферсон
"открыл" и опубликовал поэмы Оссиана, будто бы переведенные с гэльских
оригиналов III века. В действительности эти произведения, хотя и основанные
частично на настоящих гэльских балладах, представляли собой сочинения самого
Макферсона и изобиловали заимствованиями из Гомера, Мильтона и Библии.},
пикет с Гастоном - и, вопреки всему тому, я нахожу себя полумертвым...
...Вы, верно, скажете с улыбкой: "Любезный братец, Вы стяжали себе
лавры исследователя человеческой натуры. Так ли уж нечего исследовать в
Сен-Филиппе - будь то общество, будь то характер?" Любезная сестра, всей
душой стремлюсь к этой цели, но пока почти без успеха. Беседую с доктором -
и вижу человека добродетельного, но неотесанного; беседую с кюре - и он
добродетелен, но вместе и тупоумен. Пытал я счастье и в обществе на водах,
начав с мосье маркиза де ла Перседрагона, дворянина в пятнадцатом колене,
который ничем бы не был примечателен, кабы не грязные манжеты да угрюмое
любопытство к моей печени, и кончая миссис Макгрегор Дженкинс, достойнейшей
краснолицей леди, чей разговор являет собой канонаду из имен герцогов и
герцогинь. Впрочем, сказать по чести, кресло в саду и том Оссиана всякого из
них мне заменят с лихвою, пусть даже от этого прослыву я нелюдимом. Любой
подлец, будь он остроумен, показался бы мне сущим подарком судьбы, но
найдется ли таковой в Сен-Филиппе? Полагаю, что едва ли. Как бы то ни было,
из-за общей моей ослабленности ежеутренний приход Гастона, доставляющего мне
целый ворох деревенских сплетен, несказанно оживляет меня. "До чего же может
довести себя человек, - скажете Вы, - некогда служивший с Эйром Кутом {Кут,
сэр Эйр (1726 -1783) - английский военный деятель, участник завоевания
Индии. Прошел путь от солдата до генерала.}, и, ежели бы не превратности
фортуны, не говоря уже о кучке гнуснейших интриганов..." (Здесь опущен
длинный пассаж, касающийся службы генерала Эсткорта в Восточной Индии и его
личного неблагоприятного мнения об Уоррене Гастингсе {Уоррен Гастингс
(1732-1818) - участник англо-французской войны за Индию, первый губернатор
Британской Индии.}.) ...Однако ж в пятьдесят лет всяк - дурак либо философ.
Но если уже и Гастон мне не характер для упражнения ума, я и впрямь уверюсь,
что ум у меня высушило индийское солнце.
21 сентября 1788 г.
Любезная сестра... Поверьте, мнение Вашего друга лорда Мартиндейла не
имеет под собою никакого основания. Хотя и непозволительно сравнивать
французскую монархию с своею собственной, но король Людовик - превосходный и
всеми любимый правитель, предполагаемый же созыв Генеральных Штатов не может
не возыметь наижелательнейшего действия... (три страницы о политике и
перспективах выращивания сахарного тростника на юге Франции опускаются).
...Что до меня, то я продолжаю принимать курс зевоты, со всем этим чувствуя
несомненное улучшение от вод... Итак, я намерен продолжать лечение, хотя
поправляюсь я медленно, слишком медленно...
Вы спрашиваете меня, и, опасаюсь, не без насмешки, продвинулся ли я в
изучении натуры человеческой?
И здесь есть чем похвалиться - я наконец-то свел знакомство с одним
чудаком - разве не триумф это для Сен-Филиппа? В течение некоего времени я
примечаю, сидя в кресле на набережной, небольшого тучного субъекта, как
будто одних со мною лет, который прохаживается туда и назад среди лип. Его
общества, очевидно, бегут местные аристократы, подобные миссис Макгрегор
Дженкинс. Я его принял было за удалившегося на отдых актера, ибо и платье, и
походка его выказывают неуловимую театральность. Одеждой ему служат широкие
нанковые панталоны да сюртук полувоенного покроя, на голове соломенная
широкополая шляпа. Он принимает воды так же церемонно, как и мосье маркиз,
хотя его ton при этом иной. Узнаю в нем южанина; как и подобает истинному
сыну Midi {юга (франц.).}, уже миновавшему пору голодной, тощей юности, он
обладает живыми темными глазами, бледной кожей, характерной осанкой и
заносчивостью.
И все же печать некоего неуспеха отмечает его, ставя вне преуспевающего
общества привычных нам буржуа. Я не разобрал пока еще, что именно возбуждает
здесь мой интерес.
Так вот, в то утро я помещался в кресле за чтением Оссиана, тогда как
он одиноко бродил по набережной. Без сомнения, излюбленный мой поэт захватил
мое воображение еще более обычного, так что иные строки я произнес вслух в
ту минуту, как незнакомец поравнялся со мной. Он бросил на меня быстрый
взгляд - и не более. На следующий же раз он готов был уже снова миновать
меня, однако, поколебавшись, остановился, снял соломенную шляпу и
приветствовал меня с необыкновенной учтивостью.
"Мосье простит меня, - сказал он с угрюмою степенностью, - но мсье, без
сомнения, из Англии? И строки, произнесенные вами сию минуту, без сомнения,
принадлежат перу великого Оссиана?"
Я согласился с улыбкою, он же снова поклонился.
"Да простит мне мосье вторжение, - сказал он, - но с давних пор и я
состою почитателем его поэзии". Засим он продолжил цитату мою до конца
строфы и на весьма правильном английском языке, хотя бы и с сильным
акцентом. Я, понятно, рассыпался в похвалах - ибо далеко не каждый день
встречаем мы почитателей Оссиана на набережных французских курортов, - после
чего он опустился в кресло рядом со мной и мы предались беседе. Как это ни
удивительно для француза, он явил превосходное знакомство с нашими
английскими поэтами. Он, верно, служил когда-то гувернером в английской
семье. Впрочем, для первой нашей встречи я старался не докучать ему
вопросами, хотя и заметил, к своему недоумению, и во французской его речи
легкий акцент.
Не скрою, он обнаруживает подчас нечто низменное, невзирая на живость и
возвышенность его разговора. Видны здесь и болезнь, и, если не обманываюсь,
разочарование, но все же, когда он говорит, глаза его осенены неким странным
вдохновением. По моему разумению, встретиться с ним в guet-apens {засаде
(франц.).} было бы явно нежелательным, но может и статься, что я вижу перед
собой безобиднейшего из отставных педагогов. Мы с ним приняли по стакану
воды, к вящему отвращению миссис Макгрегор Дженкинс, брезгливо подобравшей
юбки. Впоследствии она весьма многословно осведомила меня, что мой новый
знакомец есть известный всем бандит, не присовокупив, однако, к сему иных
резонов, кроме тех, что он живет за городом, что "неизвестно, откуда он
взялся", что жена его такова, "как и следовало ожидать", что бы ни скрывала
в себе эта зловещая фраза. Едва ли, конечно, он может быть назван
джентльменом, даже применяясь к облегченным образцам миссис Макгрегор. Но ни
один из моих собеседников прошедшего месяца не превзошел его в уме, а коль
скоро он есть бандит, что ж, потолкуем немного и об индийских
разбойниках-душителях. Надеюсь, впрочем, обойтись без волнующих предметов.
Расспрошу-ка о нем Гастона...
11 октября
...Но Гастон сообщил мне немногое: знакомый мой родом с Сардинии или
подобного такого же острова, служил когда-то во французской армии, в народе
же слывет обладателем дурного глаза. Слуга мой намекнул, что многое знает об
его жене, но здесь я не настаивал. В конце концов, ежели знакомый мой
окажется р-г-нс-цем, - постарайтесь, дорогая, не краснеть! - ив этом тоже
удел философа. Вопреки всему, я нахожу беседу с ним куда приемлемей, нежели
разогретые лондонские сплетни миссис Макгрегор Дженкинс. Он и взаймы-то ни
разу не попросил, к чему я, признаться, приготовился и уже рассчитывал
отказать...
20 ноября
...Триумф! Характер найден - и, доложу я Вам, превосходнейший! Я зван
был к обеду, обед же оказался из наихудших. Жена его - хозяйка никудышная,
не знаю, в чем ином она преуспевает. Впрочем, с одного взгляда видно
становится, в чем она имела преуспеть, ибо всевозможные ужимки поблекшей
гарнизонной кокетки предстали глазам моим. Нрав она имеет, конечно, легкий,
что нередко встречается у подобных женщин, видно, что в лучшие времена была
она недурна собой, хотя зубы имеет прескверные. Я заподозрил в ней примесь
негритянской крови, но не берусь утверждать это наверное. Вне сомнения, мой
друг попался ей смолоду, таковое видывал я и в Индии частенько: опытная дама
в паре с молоденьким новобранцем. Впрочем, довольно - много воды утекло с
тех пор, мадам его по-своему мила, хотя несомненно, что и она стала
преградою на пути его вверх.
После обеда мадам с неохотою удалилась, а хозяин пригласил меня в
кабинет для беседы. Он извлек даже бутылку портвейна со словами об известной
всем любви к нему англичан. Я тронут был вниманием, пусть это был даже не
"Кокберн". Приятель мой одинок безнадежно, большие его глаза выдают это
обстоятельство. Он и безнадежно горд; скорая, разительная чувствительность
неудачника видна в нем, я же, как мог, старался вызвать его на
откровенность.
И вправду, усилия мои были возданы. История его проста. Он не бандит,
не педагог, но, подобно мне, отставной солдат. Майор французской королевской
артиллерии, ныне уже несколько лет в отставке на половине жалованья.
Достигнутое им высокое звание делает ему честь, ибо он уроженец, как я уже
писал, Сардинии, а у французской военной службы радушия к иностранцам сильно
поубавилось со времен Первой ирландской бригады. Более того, по службе этой
продвинуться нельзя нисколько, ежели ты не знатного роду, а приятель мой,
видимо, лишен и сего. Но всю жизнь страстью его оставалась Индия, и это
служит моему интересу. Это, клянусь, меня немало удивило.
Как только я, по счастливому случаю, упомянул о предмете, глаза его
загорелись и самый недуг, казалось, отступил. Скоро он уже, доставая из ниши
в стене географические карты, осаждал меня вопросами касательно моего
скромного военного опыта. А еще через некое время я, к своему конфузу,
увидел себя спотыкающимся в ответах. Он, без сомнения, показывал знания
книжные, но где он мог их добыть - ума не приложу. Не моргнув глазом, он то
и дело даже меня поправлял. "На северной стене старинных мадрасских
фортификаций помещается, я полагаю, восемь четырехдюймовых орудий", -
произносил он и нимало при этом не ошибался. Наконец я был не в силах долее
сдерживаться.
"Это невероятно, майор, - воскликнул я. - Двадцать лет службы в
Ост-Индской компании дают мне повод полагать, что я приобрел некоторые
знания. Но вы! - вы как будто бы сражались за каждый дюйм бенгальской
земли!"
Он бросил на меня взгляд почти негодования и стал сворачивать свои
карты.
"О да! Но - мысленно, - кратко сказал он. - Высшие чины не уставали
твердить мне, что забава сия скучна".
"Что до меня, я таковой ее не почитаю, - отозвался я. - Небрежение же
вашего правительства к возможностям в Индии не однажды удивляло меня.
Впрочем, сейчас дело это решенное..."
"Никоим образом", - прервал он меня грубо. Я посмотрел на него
вопросительно.
"Его решил, если не ошибаюсь, барон Клайв при Плеси {Роберт Клайв
(1725-1774) - английский государственный и военный деятель, основатель
английского владычества в Индии. Плеси - селение в западной Бенгалии. Здесь
в 1757 году английские войска под командованием Роберта Клайва одержали
решительную победу над набобом Бенгалии. Это событие проложило путь к
захвату Бенгалии англичанами.}, - произнес я холодно, - а впоследствии мой
старый генерал, Эйр Кут, при Вандеваше {Вандеваш - населенный пункт в Индии,
где генерал Кут разбил французское войско в 1760 году.}".
"О да, да, - нетерпеливо подхватил он, - Клайв заслужил признания, он -
гений, и его ждал удел гения. Он похищает для вас империю, но добродетельный
английский парламент воздевает в ужасе руки, ибо он похитил и несколько сот
тысяч рупий для себя. Вот он застреливается, и вы теряете своего гения. Не
жалко ли? Я бы так не обошелся с Клайвом. Однако ж, когда б я был милорд
Клайв, я и не помыслил бы стреляться".
"Что же сделали б вы, будь вы Клайв?" - спросил я, находя развлечение в
подобных дерзких фантазиях.
Угроза мелькнула в его глазах, и мне ясно стало, чем снискал он звание
бандита в глазах достойнейшей миссис Макгрегор Дженкинс.
"О, - сказал он холодно, - я бы направил отряд гренадеров в ваш
английский парламент и предложил бы им попридержать язык. Но Клайв -
тьфу-ты! Быть хозяином положения и добровольно отступиться. Беру, впрочем,
мои слова обратно. Не гений он вовсе, а растяпа. Он мог сделать себя хотя бы
раджой".
Нетрудно вообразить, что это было слишком.
"Генерал Клайв не лишен недостатков, - объявил я ледяным тоном, - но он
был настоящий британец и к тому же патриот".
"Глупец он был, - отозвался толстенький мой майор, выпячивая нижнюю
губу, - подобный в своей глупости Дюпле {Ж. Ф. Дюпле (1696-1763) -
французский колониальный администратор, главный управляющий французскими
учреждениями в Индии.}, а этим многое сказано. Военное искусство - да, в
малой степени, талант организатора - да, но подлинный гений опрокинул бы его
в море! Мы могли удержать Аркат {Аркат - населенный пункт в индийском
княжестве Карнатик, захваченный англичанами в 1751 году.}, выиграть Плеси -
взгляните!"
С этими словами выхватил он из ниши другую карту и с горячностью
принялся растолковывать мне, какие меры предпринял бы он, случись ему
оказаться во главе французских войск в 1757 году, то есть в бытность его
двадцатилетним юношей. Стуча ладонью по карте, он выстраивал там и сям ряды
пробок - взамен войска, - доставаемых из особой жестянки - свидетельницы
давности игры его. По мере рассказа раздражение во мне иссякло ввиду
очевидности наблюдаемой мною мономании. Признаться, применяясь к пробкам и
картам, план кампании составлен был не без мастерства. В поле, разумеется,
встречаем мы иное.
Берусь утверждать, положа руку на сердце, что в этом плане приметна
была и новизна. Собеседник же мой, большой охотник поговорить, буквально
захлебывался от слов.
"Вот, глядите, - бормотал он. - Ясно и болвану, как должно было
поступать. Будь флот и десять тысяч отборных войск, то и такой немощный,
подобный мне..."
Он предался мечтам. От душевных усилий пот проступил на бледном его
лице. Нелепым и вместе трогательным казалось мне зрелище моего мечтателя.
"Вы встретили бы известное сопротивление", - заметил я удовлетворенно.
"Разумеется, - поспешил парировать он. - Англичан я ценю по заслугам:
превосходная кавалерия, отличная пехота. Но артиллерия отстает, а я все же
канонир..."
Не желая низвергать его с небес на землю, я чувствовал, однако, что
пора.
"Ваш, майор, опыт в поле, - сказал я, - должен быть необъятен".
Он посмотрел на меня молча и с неколебимым высокомерием.
"Напротив, весьма невелик, - ответствовал он бесстрастно. - Но во
всяком из нас либо есть знание своего дела, либо нет, и этого довольно".
Его большие глаза вновь остановились на мне. Без сомнения, он слегка
помешан. И все же я нашелся спросить: "Как бы то ни было, майор, что
произошло с вами?"
"Что происходит, - отвечал он не менее бесстрастно, - с тем, кому
нечего поставить на карту, кроме способностей ума? В молодости я пожертвовал
всем ради Индии, там, мнилось мне, восходит моя звезда. Отрекся от всего,
питался отбросами, чтобы попасть туда - corpo di Baccho! {Клянусь Бахусом!
(итал.)} - я ведь не де Роган и не Субиз {Л. Р. де Роган (1735-1803) -
епископ Страсбургский, во время Французской революции - депутат Генеральных
Штатов. Шарль де Роган Субиз (1715-1787) - принц, любимец мадам Помпадур,
участник Семилетней войны.}, чтоб заслужить королевский фавор. Наконец
юношей я достиг индийских берегов и тотчас сделался одним из защитников
Пондишери. - Он сардонически рассмеялся и отхлебнул портвейну. - Ваши
соотечественники милостивы с пленниками, - продолжал он, - но до конца
Семилетней войны, до 1763 года, я оставался заточенным. Кому надобно
обменивать безвестного артиллерийского лейтенанта? Засим последовали десять
лет гарнизонной службы на Маврикии. Я встретил там мадам, она креолка.
Приятное, однако, место - Маврикий. Когда боеприпасы для учебных стрельб
бывали в достатке, мы палили по морским птицам. - Он невесело усмехнулся. -
Тридцати семи лет им пришлось произвести меня в капитаны и даже перевести во
Францию. На гарнизонную службу. Ее нес я в Тулоне, Бресте..." - Перечисляя,
он загибал пальцы на руке. Тон его мне не понравился.
"Позвольте, - сказал я, - а война в Америке? Хоть и малое дело, но не
возможно ль было..."
"Кого ж послали они? - проговорил он быстро, - Лафайета, Рошамбо, де
Грасса {Маркиз M. M. де Лафайет - французский генерал и политический
деятель. В 1777 г., зафрахтовав корабль, отплыл с отрядом добровольцев в
Америку, где участвовал в Войне за независимость. Жан Ж. Б. Рошамбо -
французский маршал, участник Французской революции. Граф Ф. И. де Грасс -
участник многих колониальных морских сражений, участник Войны за
независимость в Америке.} - отпрысков благородных семейств. Что ж, в года
Лафайета и я бы сделался добровольцем. Успех надобен юным, а там - весна-то
проходит.
В сорок лет с лишком всякий имеет обязанности. У меня, например,
большая семья, пускай и не я в том повинен. - Он улыбнулся каким-то
потаенным своим мыслям. - Впрочем, я писал Континентальному конгрессу, -
сказал он с задумчивостью, - но они предпочли фон Штойбена {Ф. В. фон
Штойбен - генерал, участник Семилетней войны и Войны за независимость в
Америке.}, превосходного, честнейшего фон Штойбена, однако ж болвана. За что
им и было воздано. Я также писал Британскому военному ведомству, - продолжил
он ровным голосом. - Позже я намерен и вам показать мой план кампании.
Генерал Вашингтон в три недели оказался б с тем планом разбит".
Обескураженный, я не отводил от него глаз.
"Офицер, что не гнушаясь платит шиллинг с портретом короля, посылая
врагу план разгрома союзника своей страны, - сказал я сурово, - прослыл бы у
нас изменником".
"А что есть измена? - спросил он равнодушно. - Не точнее ли назвать ее