что слова его не услышаны, от души у него отлегло - потому что все-таки
верующий. Только все бывает услышано, раньше или позже, и об этом в Писании
сказано. И точно, на другой день примерно к ужину подъезжает в красивой
коляске знакомец в черном и вежливо спрашивает Йависа Стоуна.
А Йавис сказал своим, что это адвокат, приехал, мол, насчет наследства.
Но сам он знал, кто это такой. Не понравился ему гость, особенно - как он
зубы скалил, когда улыбался. Зубы белые, полон рот - и заточены, говорят,
как иголки, но в этом я не поручусь. А еще ему не понравилось, что собака
посмотрела на гостя, завыла и бросилась наутек, поджав хвост. Но, давши
слово - хоть и не совсем, - Йавис не отступился, и пошли они с приезжим за
сарай и заключили сделку. Йавису пришлось уколоть палец, чтобы расписаться,
и незнакомец одолжил ему серебряную булавку. Ранка зажила быстро, но остался
маленький белый шрам.
После этого дела у Йависа сразу пошли на лад, начал он богатеть. Коровы
стали тучные, лошади гладкие, урожаи - соседям на зависть; молнии, бывало,
по всей долине секут, а его сарай стороной обходят. Скоро стал он в округе
одним из самых зажиточных людей. Предложили ему в окружную управу войти, он
вошел; поговаривать стали, что пора его выдвинуть в Сенат штата. Словом,
зажила его семья счастливо, можно сказать, как сыр в масле катаются. Кроме
Йависа.
Первые годы и он не тужил. Это большое дело - когда человеку начинает
везти, тут и голову потерять недолго. Конечно, случалось, особенно в
ненастье, нет-нет да и заноет белый шрамик. И раз в год, как часы, проезжал
мимо в красивой коляске незнакомец. Но на шестой год он слез с коляски, и с
этого дня Йавис Стоун лишился покоя.
Идет незнакомец нижним лугом, по сапогам тросточкой похлопывает -
черные сапоги, красивые, но Йавису они еще в первый раз не понравились,
особенно мыски. Поприветствовал его гость и говорит:
- Ну вы и молодчина, мистер Стоун. Знатное у вас, мистер Стоун, имение.
- Кому нравится, кому нет, - отвечал мистер Стоун, потому что он был
ньюгэмпширец.
- Ну зачем же умалять свое трудолюбие? - сказал незнакомец
легкомысленным тоном, улыбаясь во весь свой зубастый рот. - Мы же знаем, в
конце концов, как вам это далось, - ведь все поставлено согласно договору и
спецификации. Так что в будущем году, когда срок... кхм... закладной
истечет, жалеть вам будет не о чем.
- Вот насчет закладной, сударь, - промолвил Стоун и огляделся вокруг,
ища подмоги у земли и неба, - у меня насчет нее появляются кое-какие
сомнения.
- Сомнения? - говорит незнакомец, уже без прежней приятности.
- Ну да, - сказал Йавис Стоун. - Тут все-таки СЩА, а я как-никак
человек верующий. - Он прокашлялся и заговорил смелее. - Да, сударь, -
сказал он, - я начинаю сомневаться, что такая закладная будет признана
судом.
- Есть суды и суды, - отвечал незнакомец, лязгнув зубами. - Впрочем, мы
можем еще раз взглянуть на документ. - И вытащил большой черный бумажник,
полный каких-то листков. - Симпсон... Слейтер... Стивене... Стоун, - бубнил
он. - Ага! "Я, Йавис Стоун, на семилетний срок..." Кажется, все в порядке.
Но Йавис Стоун не слушал, потому что он увидел, как из бумажника
выпорхнуло что-то другое. Мотылек словно бы, да не мотылек. Смотрит на него
Стоун, и чудится ему, будто он говорит тихим писклявым голосом, тонким ужас-
но, тихим ужасно - и ужасно по-человечьи: "Сосед Стоун! Сосед Стоун! Помоги
мне, помоги ради бога!"
Но не успел Йавис и глазом моргнуть, как гость сорвал с шеи большой
яркий платок, поймал в него это существо - прямо как бабочку - и начал
связывать углы платка.
- Извините, что отвлекся, - сказал он. - Так вот, говорю...
А Йавис Стоун весь задрожал, как напуганная лошадь.
- Это голос Скряги Стивенса! - прохрипел он. - А вы его в платок!
Гость немного смутился.
- Да, правда, надо бы его в коробку поместить, - сказал он с
ненатуральной ухмылкой, - но у меня там довольно редкие экземпляры, не
хочется их стеснять. Что ж, случаются такие маленькие ляпсусы.
- Не знаю, что у вас там за ляпсусы, - отвечал Йавис Стоун,- только это
голос Скряги Стивенса. А сам-то он живехонек! Ведь не скажете вы, что нет!
Во вторник его видел - бодрый и прижимистый, как сурок!
- Во цвете лет... - промолвил приезжий, скорчивши постную мину. -
Слышите? - В долине зазвонил колокол; Йавис Стоун слушал, и по лицу его
катился пот. Он понял, что колокол звонит по Скряге Стивенсу и что Стивенс
умер.
- Ох уж эти долгосрочные счета, - заметил незнакомец со вздохом, - до
чего неприятно их закрывать. Однако дело есть дело.
Он все еще держал платок, и тошно было Йавису видеть, как он бьется и
трепыхается в руке.
- Они все такие маленькие? - спросил он сипло.
- Маленькие? - повторил приезжий. - А-а, понимаю. Да нет, разные
бывают. - Он измерил Йависа взглядом и осклабился. - Не беспокойтесь,
господин Стоун, вы пойдете по первому классу. Я бы не рискнул держать вас не
в коробке. Конечно, для такого человека, как Дэниел Уэбстер... для него нам
пришлось бы построить специальный ящик - и даже тогда, полагаю, вас изумил
бы размах крыла. Да, это была бы находка. Лестно было бы подобрать к нему
ключик. Но в вашем случае, как я уже сказал...
- Уберите вы платок! - сказал Йавис Стоун и начал молить и клянчить. Но
в конце концов выпросить ему удалось всего лишь трехлетнюю отсрочку - и то
условно.
Если вам не приходилось вступать в такую сделку, вы не представляете
себе, как быстро могут пролететь четыре года. К концу их Йависа Стоуна знает
весь штат, поговаривают, не выдвинуть ли его в губернаторы, а ему это все не
в радость. Потому что каждое утро он встает и думает: "Вот еще одна ночь
прошла", а вечером, как спать ложиться, вспоминает черный бумажник с душой
Скряги Стивенса - и до того ему тошно делается... Наконец стало ему совсем
невмоготу, и вот в последние дни последнего года запрягает он лошадь и едет
искать Дэниела Уэбстера. Потому что Дэниел родился в Нью-Гэмпшире, как раз в
нескольких милях от Крестов, и все знают, что к землякам у него особенная
слабость.
На Топкий луг Йавис приехал спозаранок, но Дэниел уже на ногах -
толкует по-латыни со своими работниками, с бараном Голиафом борется, нового
рысака испытывает и отрабатывает речи против Джона К. Кэлхуна. Но когда
услышал, что к нему пожаловал ньюгэмпширец, бросил все дела - такой уж был у
него обычай. Угостил он Йависа завтраком, с каким пятеро не справились бы,
разобрал по косточкам каждого мужчину и женщину из Крестов и наконец
спрашивает гостя, чем может ему служить.
Тот отвечает, что дело вроде как о закладной.
- Давно я не брал дел по закладным, - говорит Дэниел, - да и не беру
обычно, разве что в Верховном суде; но вам, если удастся, помогу.
- Тогда у меня в первый раз за десять лет появилась надежда, - говорит
Йавис Стоун и излагает подробности.
Пока он рассказывал, Дэниел ходил по комнате - руки за спиной, то
вопрос задаст, то пол глазами сверлит, словно буравами. Когда Йавис кончил,
Дэниел надул щеки и выдохнул воздух. Потом повернулся к Йавису, и на лице
его, как заря над Монадноком, занялась улыбка.
- Да, сосед Стоун, попросили вы у дьявола рогожу... - сказал он, - но я
возьмусь вас защищать.
- Возьметесь? - переспросил Йавис, еще не смея поверить.
- Да - сказал Дэниел Уэбстер. - Мне еще примерно восемьдесят пять дел
надо сделать и Миссурийский компромисс подправить, но я возьмусь. Ибо если
двое ньюгэмпширцев не смогут потягаться с дьяволом, тогда нам лучше вернуть
эту страну индейцам.
Потом он крепко пожал Стоуну руку и спросил:
- Вы спешили, когда ехали сюда?
- Да, признаюсь, не задерживался, - ответил Йавис Стоун.
- Обратно поедете еще быстрей, - сказал Дэниел Уэбстер и велел
запрягать Конституцию и Кульминацию. Они были одной масти, серые, с белой
передней ногой, и летели как пара подкованных молний.
Ну, не буду описывать, как взволновалась и обрадовалась вся семья
Стоуна, увидя, что к ним пожаловал сам Дэниел Уэбстер. У Йависа Стоуна по
дороге сдуло шляпу, когда они обгоняли ветер, но он на это почти не обратил
внимания. А после ужина он велел своим идти спать, потому что у него сугубо
важное дело к мистеру Уэбстеру. Хозяйка хотела, чтобы они перешли в залу, но
Дэниел Уэбстер знал эти залы и сказал, что в кухне лучше. Там они и сели
ждать гостя: между ними на столе кувшин, в очаге огонь жаркий, а гость,
согласно спецификации, должен прибыть, когда пробьет полночь.
Казалось бы, Дэниел Уэбстер и кувшин - лучшей компании нельзя и
придумать. Но тикают часы, и Йавис Стоун глядит все печальнее и печальнее.
Глаза его блуждают, и хоть прикладывается он к кувшину - видно, что вкуса не
чувствует. И вот, как пробило половину двенадцатого, наклонился он и схватил
Дэниела за руку.
- Мистер Уэбстер, мистер Уэбстер! - говорит он, и голос его дрожит от
страха и отчаянной отваги. - Ради бога, мистер Уэбстер, запрягайте коней и
езжайте отсюда, пока не поздно!
- Вы везли меня в такую даль, сосед, чтобы сказать мне, что вам
неприятно мое общество, - спокойно отвечает Дэниел Уэбстер и потягивает себе
из кувшина.
- Жалкий я горемыка! - застонал Йавис Стоун. - Я вас заставил связаться
с дьяволом и теперь сам вижу свое безрассудство. Пусть берет меня, если
хочет. Я не очень этого домогаюсь, надо сказать, но я потерплю. А вы - опора
Союза и гордость Нью-Гэмпшира. Вы не должны ему достаться, мистер Уэбстер!
Вы не должны ему достаться!
Дэниел посмотрел на огорченного человека, который побелел и весь дрожал
возле очага, и положил ему на плечо руку.
- Весьма признателен вам, сосед Стоун, - сказал он мягко, - за вашу
заботу. Но на столе у нас кувшин, а на руках - дело. А я ни разу в жизни не
бросал того и другого на половине.
И как раз в эту секунду громко постучали в дверь.
- Ага, - хладнокровно заметил Дэниел Уэбстер, - я так и подумал, что
часы у вас немного отстают, сосед Стоун. - Он шагнул к двери и распахнул ее.
- Входите! - сказал он.
Вошел гость - очень темным и высоким показался он при свете очага. Под
мышкой он нес коробку - черную лаковую коробку с маленькими отдушинами в
крышке. При виде коробки Йавис Стоун тихо закричал и забился в угол.
- Господин Уэбстер, если не ошибаюсь, - промолвил гость очень вежливо,
но глаза у него загорелись, как у лисицы в чаще.
- Адвокат Йависа Стоуна, - сказал Дэниел Уэбстер, но глаза его тоже
загорелись. - Могу ли я узнать ваше имя?
- У меня их изрядно много, - беззаботно отвечал гость. - На сегодняшний
вечер, пожалуй, довольно будет Облома. Меня часто так величают в здешних
краях.
С этими словами он уселся за стол и налил себе из кувшина. Водка в
кувшине была холодная, но задымилась, когда потекла в стакан.
- А теперь, - сказал гость, улыбаясь и показывая зубы, - я приглашаю
вас как законопослушного гражданина помочь мне вступить во владение моим
имуществом.
И тут начался спор, горячий и упорный. Сперва у Йависа Стоуна еще
теплилась надежда, но когда он увидел, что Дэниела Уэбстера теснят в одном
пункте за другим, он только съежился в углу, не сводя глаз с лаковой
коробки. Потому что ни вексель, ни подпись не вызывали сомнений - это было
хуже всего. Дэниел Уэбстер вертел и так и сяк и стучал кулаком по столу - но
уйти от этого не мог. Он предложил мировую; незнакомец и слышать о ней не
хотел. Тогда он заявил, что имущество повысилось в цене и сенаторы штата
должны стоить больше; гость же настаивал на букве закона. Он был великий
юрист, Дэниел Уэбстер, но мы знаем, кто Царь юристов, как сказано в Писании,
и похоже было, что Дэниел впервые встретил себе ровню.
Наконец гость слегка зевнул.
- Ваше усердие в защите клиента делает вам честь, мистер Уэбстер, -
сказал он, - но если вы не изволите привести других доводов, у меня туговато
со временем...
И Йавис Стоун задрожал.
Дэниел Уэбстер нахмурился, как грозовая туча.
- Туговато или не туговато, а этого человека вам не видать! - загремел
он. - Мистер Стоун американский гражданин, а ни один американский подданный
не может быть призван на службу иностранному князю. Мы сражались за это с
Англией в двенадцатом году и будем сражаться за это вновь со всеми силами
ада!
- Иностранному? - повторил гость. - Интересно, кто это назовет меня
иностранцем?
- Я что-то не слышал, чтобы дья... чтобы вы претендовали на
американское гражданство, - с удивлением сказал Дэниел Уэбстер.
- А кто мог бы с большим правом? - осведомился гость с ужасной своей
улыбкой. - Когда впервые притеснили первого индейца - я был там. Когда
первое невольничье судно отплыло на Конго, я стоял на палубе. Разве нет меня
в ваших книжках, рассказах и верованиях со времен самых первых поселенцев?
Разве не поминают меня и сегодня в каждой церкви Новой Англии? Правда, на
Севере меня почитают южанином, а на Юге - северянином, но я - ни то, ни
другое. Я просто честный американец, как вы, и наилучших кровей, ибо,
сказать по правде - хоть я и не люблю этим хвастать, - мое имя в этой стране
древнее вашего.
- Ага! - сказал Дэниел Уэбстер, и на лбу его налились жилы. - Тогда я
настаиваю на Конституции! Я требую суда для моего клиента!
- Дело это - вряд ли обычного суда, - заметил гость, мерцая глазами. -
Да и в такой поздний час...
- Пусть это будет любой суд по вашему выбору, лишь бы судья был
американец и присяжные американцы! - гордясь, промолвил Дэниел Уэбстер. -
Живые или мертвые; я подчинюсь решению!
- Ну и чудесно, - ответил гость, направивши палец на дверь. И вдруг за
нею послышались шум ветра и топот ног. Отчетливо и внятно доносился он из
мрака. Но не похож был на шаги живых людей.
- Боже мой, кто это так поздно? - вскричал Йавис Стоун, дрожа от
страха.
- Суд присяжных, которого требует мистер Уэбстер, - отвечал незнакомец,
отхлебнув из дымящегося стакана. - Извините, если кое-кто из них явится в
неприглядном виде, - дорога у них не близкая.
При этих словах в очаге вспыхнуло синим, дверь распахнулась, и друг за
другом вошли двенадцать человек.
Если прежде Йавис Стоун боялся до полусмерти, то теперь он стал ни жив
ни мертв. Ибо явились сюда: Уолтер Батлер, лоялист, предавший огню и мечу
долину Могавка во время Революции, и перебежчик Саймон Герти, который
любовался тем, как белых людей сжигают заживо, и при этом гикал вместе с
индейцами. Глаза у него были зеленые, как у пумы, и пятна на его охотничьей
рубашке оставила не оленья кровь. Был тут и "Король Филипп", гордый и
буйный, как при жизни, с зияющей раной в черепе которая положила конец его
жизни, и жестокий губернатор Дейл, ломавший людей на колесе. Был тут и
Мортон с Веселой горы, с румяным, порочным, красивым лицом, так возмутивший
Плимутскую колонию своей ненавистью к благочестию. Был тут Тич, кровожадный
пират с черной бородой, спускавшейся кольцами на грудь. Его преподобие Джон
Смит, в черной мантии, с руками душителя, шел так же грациозно, как в свое
время - на эшафот. На горле его до сих пор краснел след от веревки, но в
руке он держал надушенный платок. Так входили они один за другим, все еще в
клочьях адского пламени, и гость называл их и описывал их дела, пока не
закончил историю всей дюжины. Но он сказал правду - каждый из них сыграл
свою роль в Америке.
- Вы удовлетворены составом суда, мистер Уэбстер? - насмешливо спросил
гость, когда они расселись по местам.
На лбу у Дэниела выступил пот, но голос был внятен.
- Вполне удовлетворен. Хотя, на мой взгляд, в компании недостает
генерала Арнолда.
- Бенедикт Арнолд занят другим делом, - ответил гость, глянув мрачно. -
Ах, вам, кажется, нужен судья?
Он снова указал на дверь, в комнату вступил высокий человек с горящим
взглядом изувера, в строгом протестантском платье и занял судейское место.
- Судья Хаторн - опытный юрист, - объявил гость. - Он
председательствовал на некоторых ведьмовских процессах в Салеме. Были такие,
кто потом раскаялся, - только не он.
- Раскаяться в столь славных и возвышенных меpax? - проговорил суровый
старый судья. - Нет, на виселицу их - всех на виселицу! - И он забормотал
что-то себе под нос, да так, что у Йависа кровь застыла в жилах.
Потом начался суд, и, как вы сами догадываетесь, ничего хорошего он
защите не сулил. И Йавис Стоун не многое сумел показать в свою пользу. Он
взглянул раз на Саймона Герти и заверещал, и его, чуть ли не в беспамятстве,
отвели обратно в угол.
Однако суд это не остановило, на то он и суд, чтобы не останавливаться.
Дэниел Уэбстер повидал на своем веку и суровых присяжных, и судей-вешателей,
но таких ему видеть не доводилось, и он это понимал. Они сидели, поблескивая
глазами, а плавная речь гостя лилась и лилась. Всякий раз, когда он заявлял
протест, слышалось: "Протест принят", но когда протестовал Дэниел, ответом
было: "Протест отклонен". Да и можно ли ожидать честной игры от такого, как
говорится, лукавого господина?
В конце концов это рассердило Дэниела, и он начал накаляться, как
железо в горне. Когда ему дали слово, он готов был наброситься на гостя со
всеми приемами, известными юристам, - и на судью с присяжными тоже. Ему уже
было все равно, сочтут это неуважением к суду или нет и что станет с ним
самим. Ему уже было все равно, что станет с Йависом Стоуном. И, думая о том,
что он скажет, он свирепел все больше и больше. Но как ни странно, чем
больше он думал, тем хуже выстраивалась в голове речь.
И вот наконец пришла пора ему встать, и он встал, готовясь разразиться
всяческими громами и обличениями. Но прежде чем начать, он обвел взглядом
присяжных и судью - такой у него был обычай. И он заметил, что блеск в их
глазах сделался вдвое ярче и все они наклонились вперед. Как гончие,
окружившие лисицу, глядели они на него, и синяя муть зла в комнате
становилась все гуще и гуще. И он понял, что он собирался натворить, и отер
лоб, как человек, чудом не оступившийся ночью в пропасть.
Ибо явились они за ним, не только за Йависом Стоуном. Он угадал это по
блеску в их глазах и по тому, как гость прикрывал рот ладонью. И если он
станет драться с ними их оружием, он окажется в их власти; он знал это, но
откуда - он сам не мог бы сказать. Это его ужас и его гнев светятся в их
глазах, и он должен погасить их, иначе пиши пропало. Он постоял минуту, и
его черные глаза горели, как антрацит. Потом он заговорил.
Он начал тихим голосом, но каждое слово было слышно. Рассказывают,
когда он хотел, он мог заставить ангелов подпевать себе. А тут начал
спокойно и просто, так, что проще и нельзя. Нет, он не стал браниться и
обличать. Он говорил о том, что делает страну страной и человека человеком.
И начал он с простых вещей, известных и близких каждому, - с того, как
свежо ясное утро, когда ты молод, как вкусна еда, когда ты голоден, как нов
тебе каждый новый день в детстве. Он взялся за них и поворачивал и так и
эдак. А они милы каждому человеку. Только без свободы - горчат. И когда он
заговорил о порабощенных, о горестях рабства, голос его загудел как колокол.
Он говорил о ранней поре Америки и о людях, которые строили ее в ту пору. Он
не разглагольствовал, как записной патриот, но все становилось понятно. Он
признал все несправедливости, творившиеся в стране. Но показал, как из
неправедного и праведного, из бед и лишений возникало что-то новое. И каждый
внес свою долю, даже предатели.
Потом он перешел на Йависа Стоуна и изобразил его таким, каким он был
на самом деле, - обыкновенным человеком, невезучим, которому хотелось
избавиться от невезения. И за то, что он хотел этого, он должен теперь нести
вечную кару. А ведь в нем есть и доброе, и Дэниел показал это доброе. Кое в
чем Йавис Стоун черств и низок, но он человек. Быть человеком - печальная
участь, но и достойная. И Дэниел показал, в чем это достоинство, так что им
проникся бы каждый. Да, даже в аду человек остается человеком, это очень
понятно. Он уже защищал не одного какого-то человека, хотя его голос гудел
как орган. То была повесть о неудачах и бесконечном странствии человеческого
рода. Его надувают, сбивают с пути, заманивают в ловушки, но все равно это
великое странствие. И ни одному демону на земле или под землей не понять его
сути - для этого нужно быть человеком.
Огонь угасал в очаге, повеял предутренний ветер. В комнате уже серело,
когда Дэниел Уэбстер закончил речь. Под конец он снова вернулся к
Нью-Гэмпширу и к тому любимому и единственному клочку земли, который есть у
каждого человека. Он рисовал его и каждому из присяжных говорил о вещах,
давно забытых. Ибо слова его западали в душу - в этом была его сила и его
дар. И для одного голос его звучал затаенно, как лес, а для другого - как
море и морские бури; и один слышал в нем крик погибшего народа, а другой
видел мирную сценку, которую не вспоминал годами. Но каждый увидел что-то
свое. И когда Дэниел Уэбстер кончил, он не знал, спас он Йависа Стоуна или
нет. Но он знал, что сделал чудо. Ибо блеск в глазах присяжных и судьи
потух, и сейчас они снова были людьми и знали, что они - люди.
- Защита ничего не имеет добавить, - сказал Дэниел Уэбстер, возвышаясь
как гора. Собственная речь еще гудела у него в ушах, и он ничего не слышал,
пока судья Хаторн не произнес: "Присяжные приступают к обсуждению
приговора".
Со своего места поднялся Уолтер Батлер, и на лице его была сумрачная
веселая гордость.
- Присяжные обсудили приговор, - сказал он, глядя гостю прямо в глаза.
- Мы выносим решение в пользу ответчика, Йависа Стоуна.
При этих словах улыбка сошла с лица гостя - но Уолтер Батлер не
дрогнул.
- Быть может, оно и не находится в строгом согласии с доказательствами,
- добавил он, - но даже навеки проклятые смеют отдать должное красноречию
мистера Уэбстера.
Тут протяжный крик петуха расколол серое утреннее небо, и судья с
присяжными исчезли бесследно, как дым, как будто их никогда и не было. Гость
обернулся к Дэниелу с кривой усмешкой.
- Майор Батлер всегда был смелым человеком, но такой смелости я от него
не ожидал. Тем не менее, как джентльмен джентльмена, - поздравляю.
- Прежде всего позвольте-ка забрать эту бумажку, - сказал Дэниел
Уэбстер и, взяв ее, разорвал крест-накрест. На ощупь она оказалась
удивительно теплой. - А теперь, - продолжал он, - я заберу вас! - И его
рука, как медвежий капкан, защемила руку гостя. Ибо он знал, что, если
одолеешь в честной борьбе такого, как господин Облом, он уже не имеет над
тобой власти. И он видел, что господин Облом сам это знает.
Гость извивался и дергался, но вырваться не мог.
- Полно, полно, мистер Уэбстер, - проговорил он с бледной улыбкой. -
Это же, наконец, сме... ой!.. смешно. Разумеется, вас волнуют судебные
издержки, и я с радостью заплачу...
- Еще бы не заплатишь! - сказал Дэниел Уэбстер и так встряхнул его, что
у него застучали зубы. - Сейчас ты сядешь за стол и напишешь обязательство
никогда больше - до самого Судного дня! - не докучать Йавису Стоуну, его
наследникам, правопреемникам, а также всем остальным ньюгэмпширцам. Потому
что если мы возымеем охоту побесноваться в этом штате, то как-нибудь
обойдемся без посторонней помощи.
- Ой! - сказал незнакомец. - Ой! Ну, по части хмельного, положим, они
никогда не отличались, но - ой! - я согласен.
Он сел за стол и стал писать обязательство. Но Дэниел Уэбстер все-таки
придерживал его за шиворот.
А теперь мне можно идти? - робко спросил гость, когда Дэниел
удостоверился, что документ составлен по всей форме.
- Идти? - переспросил Дэниел, встряхнув его еще разок. - Я пока не
решил, как с тобой поступить. За судебные издержки ты рассчитался, но со
мной еще нет. Пожалуй, заберу тебя на Топкий луг, - сказал он как бы
задумчиво. - Есть у меня там баран Голиаф, который прошибает железную дверь.
Охота мне пустить тебя к нему на поле и поглядеть, что он станет делать.
Тут гость начал умолять и клянчить. Он умолял и клянчил так униженно,
что Дэниел, по природе человек добродушный, в конце концов решил его
отпустить. Гость был ужасно благодарен за это и перед уходом предложил -
просто из дружеского расположения - погадать Дэниелу. И Дэниел согласился,
хотя вообще не очень уважал гадалок. Но этот, понятно, был птица немного
другого полета.
И вот стал он разглядывать линии на руках Дэниела. И рассказал ему
кое-что из его жизни, весьма примечательное. Но все - из прошлого.
- Да, все правильно, так и было, - сказал Дэниел Уэбстер. - Но чего мне
ждать в будущем?
Гость ухмыльнулся довольно-таки радостно и покачал головой.
- Будущее не такое, как вы думаете, - сказал он. - Мрачное. У вас
большие планы, мистер Уэбстер.
- Да, большие, - твердо ответил Дэниел, потому что все знали, как ему
хочется стать президентом.
- До цели, кажется, рукой подать, - говорит гость, - но вы ее не
добьетесь. Люди помельче будут президентами, а вас обойдут.
- Пусть обойдут - я все равно буду Дэниелом Уэбстером, - сказал Дэниел.
- Дальше.
- У вас два могучих сына, - говорит гость, качая головой. - Вы желаете
основать род. Но оба погибнут на войне, не успев прославиться.
- Живые или мертвые - они все равно мои сыновья, - молвил Дэниел. -
Дальше.
- Вы произносили великие речи, - говорит гость. - И будете произносить
еще.
- Ага, - сказал Дэниел.
- Но ваша последняя великая речь восстановит против вас многих
соратников. Вас будут звать Ихаводом; и еще по-всякому. Далее в Новой Англии
будут говорить, что вы перевертень и продали родину, - и голоса эти будут
громко слышны до самой вашей смерти.
- Была бы речь честная, а что люди скажут - не важно, - отвечал Дэниел
Уэбстер. Потом он посмотрел на незнакомца, и их взгляды встретились. - Один
вопрос, - сказал он. - Я бился за Союз всю жизнь. Увижу я победу над теми,
верующий. Только все бывает услышано, раньше или позже, и об этом в Писании
сказано. И точно, на другой день примерно к ужину подъезжает в красивой
коляске знакомец в черном и вежливо спрашивает Йависа Стоуна.
А Йавис сказал своим, что это адвокат, приехал, мол, насчет наследства.
Но сам он знал, кто это такой. Не понравился ему гость, особенно - как он
зубы скалил, когда улыбался. Зубы белые, полон рот - и заточены, говорят,
как иголки, но в этом я не поручусь. А еще ему не понравилось, что собака
посмотрела на гостя, завыла и бросилась наутек, поджав хвост. Но, давши
слово - хоть и не совсем, - Йавис не отступился, и пошли они с приезжим за
сарай и заключили сделку. Йавису пришлось уколоть палец, чтобы расписаться,
и незнакомец одолжил ему серебряную булавку. Ранка зажила быстро, но остался
маленький белый шрам.
После этого дела у Йависа сразу пошли на лад, начал он богатеть. Коровы
стали тучные, лошади гладкие, урожаи - соседям на зависть; молнии, бывало,
по всей долине секут, а его сарай стороной обходят. Скоро стал он в округе
одним из самых зажиточных людей. Предложили ему в окружную управу войти, он
вошел; поговаривать стали, что пора его выдвинуть в Сенат штата. Словом,
зажила его семья счастливо, можно сказать, как сыр в масле катаются. Кроме
Йависа.
Первые годы и он не тужил. Это большое дело - когда человеку начинает
везти, тут и голову потерять недолго. Конечно, случалось, особенно в
ненастье, нет-нет да и заноет белый шрамик. И раз в год, как часы, проезжал
мимо в красивой коляске незнакомец. Но на шестой год он слез с коляски, и с
этого дня Йавис Стоун лишился покоя.
Идет незнакомец нижним лугом, по сапогам тросточкой похлопывает -
черные сапоги, красивые, но Йавису они еще в первый раз не понравились,
особенно мыски. Поприветствовал его гость и говорит:
- Ну вы и молодчина, мистер Стоун. Знатное у вас, мистер Стоун, имение.
- Кому нравится, кому нет, - отвечал мистер Стоун, потому что он был
ньюгэмпширец.
- Ну зачем же умалять свое трудолюбие? - сказал незнакомец
легкомысленным тоном, улыбаясь во весь свой зубастый рот. - Мы же знаем, в
конце концов, как вам это далось, - ведь все поставлено согласно договору и
спецификации. Так что в будущем году, когда срок... кхм... закладной
истечет, жалеть вам будет не о чем.
- Вот насчет закладной, сударь, - промолвил Стоун и огляделся вокруг,
ища подмоги у земли и неба, - у меня насчет нее появляются кое-какие
сомнения.
- Сомнения? - говорит незнакомец, уже без прежней приятности.
- Ну да, - сказал Йавис Стоун. - Тут все-таки СЩА, а я как-никак
человек верующий. - Он прокашлялся и заговорил смелее. - Да, сударь, -
сказал он, - я начинаю сомневаться, что такая закладная будет признана
судом.
- Есть суды и суды, - отвечал незнакомец, лязгнув зубами. - Впрочем, мы
можем еще раз взглянуть на документ. - И вытащил большой черный бумажник,
полный каких-то листков. - Симпсон... Слейтер... Стивене... Стоун, - бубнил
он. - Ага! "Я, Йавис Стоун, на семилетний срок..." Кажется, все в порядке.
Но Йавис Стоун не слушал, потому что он увидел, как из бумажника
выпорхнуло что-то другое. Мотылек словно бы, да не мотылек. Смотрит на него
Стоун, и чудится ему, будто он говорит тихим писклявым голосом, тонким ужас-
но, тихим ужасно - и ужасно по-человечьи: "Сосед Стоун! Сосед Стоун! Помоги
мне, помоги ради бога!"
Но не успел Йавис и глазом моргнуть, как гость сорвал с шеи большой
яркий платок, поймал в него это существо - прямо как бабочку - и начал
связывать углы платка.
- Извините, что отвлекся, - сказал он. - Так вот, говорю...
А Йавис Стоун весь задрожал, как напуганная лошадь.
- Это голос Скряги Стивенса! - прохрипел он. - А вы его в платок!
Гость немного смутился.
- Да, правда, надо бы его в коробку поместить, - сказал он с
ненатуральной ухмылкой, - но у меня там довольно редкие экземпляры, не
хочется их стеснять. Что ж, случаются такие маленькие ляпсусы.
- Не знаю, что у вас там за ляпсусы, - отвечал Йавис Стоун,- только это
голос Скряги Стивенса. А сам-то он живехонек! Ведь не скажете вы, что нет!
Во вторник его видел - бодрый и прижимистый, как сурок!
- Во цвете лет... - промолвил приезжий, скорчивши постную мину. -
Слышите? - В долине зазвонил колокол; Йавис Стоун слушал, и по лицу его
катился пот. Он понял, что колокол звонит по Скряге Стивенсу и что Стивенс
умер.
- Ох уж эти долгосрочные счета, - заметил незнакомец со вздохом, - до
чего неприятно их закрывать. Однако дело есть дело.
Он все еще держал платок, и тошно было Йавису видеть, как он бьется и
трепыхается в руке.
- Они все такие маленькие? - спросил он сипло.
- Маленькие? - повторил приезжий. - А-а, понимаю. Да нет, разные
бывают. - Он измерил Йависа взглядом и осклабился. - Не беспокойтесь,
господин Стоун, вы пойдете по первому классу. Я бы не рискнул держать вас не
в коробке. Конечно, для такого человека, как Дэниел Уэбстер... для него нам
пришлось бы построить специальный ящик - и даже тогда, полагаю, вас изумил
бы размах крыла. Да, это была бы находка. Лестно было бы подобрать к нему
ключик. Но в вашем случае, как я уже сказал...
- Уберите вы платок! - сказал Йавис Стоун и начал молить и клянчить. Но
в конце концов выпросить ему удалось всего лишь трехлетнюю отсрочку - и то
условно.
Если вам не приходилось вступать в такую сделку, вы не представляете
себе, как быстро могут пролететь четыре года. К концу их Йависа Стоуна знает
весь штат, поговаривают, не выдвинуть ли его в губернаторы, а ему это все не
в радость. Потому что каждое утро он встает и думает: "Вот еще одна ночь
прошла", а вечером, как спать ложиться, вспоминает черный бумажник с душой
Скряги Стивенса - и до того ему тошно делается... Наконец стало ему совсем
невмоготу, и вот в последние дни последнего года запрягает он лошадь и едет
искать Дэниела Уэбстера. Потому что Дэниел родился в Нью-Гэмпшире, как раз в
нескольких милях от Крестов, и все знают, что к землякам у него особенная
слабость.
На Топкий луг Йавис приехал спозаранок, но Дэниел уже на ногах -
толкует по-латыни со своими работниками, с бараном Голиафом борется, нового
рысака испытывает и отрабатывает речи против Джона К. Кэлхуна. Но когда
услышал, что к нему пожаловал ньюгэмпширец, бросил все дела - такой уж был у
него обычай. Угостил он Йависа завтраком, с каким пятеро не справились бы,
разобрал по косточкам каждого мужчину и женщину из Крестов и наконец
спрашивает гостя, чем может ему служить.
Тот отвечает, что дело вроде как о закладной.
- Давно я не брал дел по закладным, - говорит Дэниел, - да и не беру
обычно, разве что в Верховном суде; но вам, если удастся, помогу.
- Тогда у меня в первый раз за десять лет появилась надежда, - говорит
Йавис Стоун и излагает подробности.
Пока он рассказывал, Дэниел ходил по комнате - руки за спиной, то
вопрос задаст, то пол глазами сверлит, словно буравами. Когда Йавис кончил,
Дэниел надул щеки и выдохнул воздух. Потом повернулся к Йавису, и на лице
его, как заря над Монадноком, занялась улыбка.
- Да, сосед Стоун, попросили вы у дьявола рогожу... - сказал он, - но я
возьмусь вас защищать.
- Возьметесь? - переспросил Йавис, еще не смея поверить.
- Да - сказал Дэниел Уэбстер. - Мне еще примерно восемьдесят пять дел
надо сделать и Миссурийский компромисс подправить, но я возьмусь. Ибо если
двое ньюгэмпширцев не смогут потягаться с дьяволом, тогда нам лучше вернуть
эту страну индейцам.
Потом он крепко пожал Стоуну руку и спросил:
- Вы спешили, когда ехали сюда?
- Да, признаюсь, не задерживался, - ответил Йавис Стоун.
- Обратно поедете еще быстрей, - сказал Дэниел Уэбстер и велел
запрягать Конституцию и Кульминацию. Они были одной масти, серые, с белой
передней ногой, и летели как пара подкованных молний.
Ну, не буду описывать, как взволновалась и обрадовалась вся семья
Стоуна, увидя, что к ним пожаловал сам Дэниел Уэбстер. У Йависа Стоуна по
дороге сдуло шляпу, когда они обгоняли ветер, но он на это почти не обратил
внимания. А после ужина он велел своим идти спать, потому что у него сугубо
важное дело к мистеру Уэбстеру. Хозяйка хотела, чтобы они перешли в залу, но
Дэниел Уэбстер знал эти залы и сказал, что в кухне лучше. Там они и сели
ждать гостя: между ними на столе кувшин, в очаге огонь жаркий, а гость,
согласно спецификации, должен прибыть, когда пробьет полночь.
Казалось бы, Дэниел Уэбстер и кувшин - лучшей компании нельзя и
придумать. Но тикают часы, и Йавис Стоун глядит все печальнее и печальнее.
Глаза его блуждают, и хоть прикладывается он к кувшину - видно, что вкуса не
чувствует. И вот, как пробило половину двенадцатого, наклонился он и схватил
Дэниела за руку.
- Мистер Уэбстер, мистер Уэбстер! - говорит он, и голос его дрожит от
страха и отчаянной отваги. - Ради бога, мистер Уэбстер, запрягайте коней и
езжайте отсюда, пока не поздно!
- Вы везли меня в такую даль, сосед, чтобы сказать мне, что вам
неприятно мое общество, - спокойно отвечает Дэниел Уэбстер и потягивает себе
из кувшина.
- Жалкий я горемыка! - застонал Йавис Стоун. - Я вас заставил связаться
с дьяволом и теперь сам вижу свое безрассудство. Пусть берет меня, если
хочет. Я не очень этого домогаюсь, надо сказать, но я потерплю. А вы - опора
Союза и гордость Нью-Гэмпшира. Вы не должны ему достаться, мистер Уэбстер!
Вы не должны ему достаться!
Дэниел посмотрел на огорченного человека, который побелел и весь дрожал
возле очага, и положил ему на плечо руку.
- Весьма признателен вам, сосед Стоун, - сказал он мягко, - за вашу
заботу. Но на столе у нас кувшин, а на руках - дело. А я ни разу в жизни не
бросал того и другого на половине.
И как раз в эту секунду громко постучали в дверь.
- Ага, - хладнокровно заметил Дэниел Уэбстер, - я так и подумал, что
часы у вас немного отстают, сосед Стоун. - Он шагнул к двери и распахнул ее.
- Входите! - сказал он.
Вошел гость - очень темным и высоким показался он при свете очага. Под
мышкой он нес коробку - черную лаковую коробку с маленькими отдушинами в
крышке. При виде коробки Йавис Стоун тихо закричал и забился в угол.
- Господин Уэбстер, если не ошибаюсь, - промолвил гость очень вежливо,
но глаза у него загорелись, как у лисицы в чаще.
- Адвокат Йависа Стоуна, - сказал Дэниел Уэбстер, но глаза его тоже
загорелись. - Могу ли я узнать ваше имя?
- У меня их изрядно много, - беззаботно отвечал гость. - На сегодняшний
вечер, пожалуй, довольно будет Облома. Меня часто так величают в здешних
краях.
С этими словами он уселся за стол и налил себе из кувшина. Водка в
кувшине была холодная, но задымилась, когда потекла в стакан.
- А теперь, - сказал гость, улыбаясь и показывая зубы, - я приглашаю
вас как законопослушного гражданина помочь мне вступить во владение моим
имуществом.
И тут начался спор, горячий и упорный. Сперва у Йависа Стоуна еще
теплилась надежда, но когда он увидел, что Дэниела Уэбстера теснят в одном
пункте за другим, он только съежился в углу, не сводя глаз с лаковой
коробки. Потому что ни вексель, ни подпись не вызывали сомнений - это было
хуже всего. Дэниел Уэбстер вертел и так и сяк и стучал кулаком по столу - но
уйти от этого не мог. Он предложил мировую; незнакомец и слышать о ней не
хотел. Тогда он заявил, что имущество повысилось в цене и сенаторы штата
должны стоить больше; гость же настаивал на букве закона. Он был великий
юрист, Дэниел Уэбстер, но мы знаем, кто Царь юристов, как сказано в Писании,
и похоже было, что Дэниел впервые встретил себе ровню.
Наконец гость слегка зевнул.
- Ваше усердие в защите клиента делает вам честь, мистер Уэбстер, -
сказал он, - но если вы не изволите привести других доводов, у меня туговато
со временем...
И Йавис Стоун задрожал.
Дэниел Уэбстер нахмурился, как грозовая туча.
- Туговато или не туговато, а этого человека вам не видать! - загремел
он. - Мистер Стоун американский гражданин, а ни один американский подданный
не может быть призван на службу иностранному князю. Мы сражались за это с
Англией в двенадцатом году и будем сражаться за это вновь со всеми силами
ада!
- Иностранному? - повторил гость. - Интересно, кто это назовет меня
иностранцем?
- Я что-то не слышал, чтобы дья... чтобы вы претендовали на
американское гражданство, - с удивлением сказал Дэниел Уэбстер.
- А кто мог бы с большим правом? - осведомился гость с ужасной своей
улыбкой. - Когда впервые притеснили первого индейца - я был там. Когда
первое невольничье судно отплыло на Конго, я стоял на палубе. Разве нет меня
в ваших книжках, рассказах и верованиях со времен самых первых поселенцев?
Разве не поминают меня и сегодня в каждой церкви Новой Англии? Правда, на
Севере меня почитают южанином, а на Юге - северянином, но я - ни то, ни
другое. Я просто честный американец, как вы, и наилучших кровей, ибо,
сказать по правде - хоть я и не люблю этим хвастать, - мое имя в этой стране
древнее вашего.
- Ага! - сказал Дэниел Уэбстер, и на лбу его налились жилы. - Тогда я
настаиваю на Конституции! Я требую суда для моего клиента!
- Дело это - вряд ли обычного суда, - заметил гость, мерцая глазами. -
Да и в такой поздний час...
- Пусть это будет любой суд по вашему выбору, лишь бы судья был
американец и присяжные американцы! - гордясь, промолвил Дэниел Уэбстер. -
Живые или мертвые; я подчинюсь решению!
- Ну и чудесно, - ответил гость, направивши палец на дверь. И вдруг за
нею послышались шум ветра и топот ног. Отчетливо и внятно доносился он из
мрака. Но не похож был на шаги живых людей.
- Боже мой, кто это так поздно? - вскричал Йавис Стоун, дрожа от
страха.
- Суд присяжных, которого требует мистер Уэбстер, - отвечал незнакомец,
отхлебнув из дымящегося стакана. - Извините, если кое-кто из них явится в
неприглядном виде, - дорога у них не близкая.
При этих словах в очаге вспыхнуло синим, дверь распахнулась, и друг за
другом вошли двенадцать человек.
Если прежде Йавис Стоун боялся до полусмерти, то теперь он стал ни жив
ни мертв. Ибо явились сюда: Уолтер Батлер, лоялист, предавший огню и мечу
долину Могавка во время Революции, и перебежчик Саймон Герти, который
любовался тем, как белых людей сжигают заживо, и при этом гикал вместе с
индейцами. Глаза у него были зеленые, как у пумы, и пятна на его охотничьей
рубашке оставила не оленья кровь. Был тут и "Король Филипп", гордый и
буйный, как при жизни, с зияющей раной в черепе которая положила конец его
жизни, и жестокий губернатор Дейл, ломавший людей на колесе. Был тут и
Мортон с Веселой горы, с румяным, порочным, красивым лицом, так возмутивший
Плимутскую колонию своей ненавистью к благочестию. Был тут Тич, кровожадный
пират с черной бородой, спускавшейся кольцами на грудь. Его преподобие Джон
Смит, в черной мантии, с руками душителя, шел так же грациозно, как в свое
время - на эшафот. На горле его до сих пор краснел след от веревки, но в
руке он держал надушенный платок. Так входили они один за другим, все еще в
клочьях адского пламени, и гость называл их и описывал их дела, пока не
закончил историю всей дюжины. Но он сказал правду - каждый из них сыграл
свою роль в Америке.
- Вы удовлетворены составом суда, мистер Уэбстер? - насмешливо спросил
гость, когда они расселись по местам.
На лбу у Дэниела выступил пот, но голос был внятен.
- Вполне удовлетворен. Хотя, на мой взгляд, в компании недостает
генерала Арнолда.
- Бенедикт Арнолд занят другим делом, - ответил гость, глянув мрачно. -
Ах, вам, кажется, нужен судья?
Он снова указал на дверь, в комнату вступил высокий человек с горящим
взглядом изувера, в строгом протестантском платье и занял судейское место.
- Судья Хаторн - опытный юрист, - объявил гость. - Он
председательствовал на некоторых ведьмовских процессах в Салеме. Были такие,
кто потом раскаялся, - только не он.
- Раскаяться в столь славных и возвышенных меpax? - проговорил суровый
старый судья. - Нет, на виселицу их - всех на виселицу! - И он забормотал
что-то себе под нос, да так, что у Йависа кровь застыла в жилах.
Потом начался суд, и, как вы сами догадываетесь, ничего хорошего он
защите не сулил. И Йавис Стоун не многое сумел показать в свою пользу. Он
взглянул раз на Саймона Герти и заверещал, и его, чуть ли не в беспамятстве,
отвели обратно в угол.
Однако суд это не остановило, на то он и суд, чтобы не останавливаться.
Дэниел Уэбстер повидал на своем веку и суровых присяжных, и судей-вешателей,
но таких ему видеть не доводилось, и он это понимал. Они сидели, поблескивая
глазами, а плавная речь гостя лилась и лилась. Всякий раз, когда он заявлял
протест, слышалось: "Протест принят", но когда протестовал Дэниел, ответом
было: "Протест отклонен". Да и можно ли ожидать честной игры от такого, как
говорится, лукавого господина?
В конце концов это рассердило Дэниела, и он начал накаляться, как
железо в горне. Когда ему дали слово, он готов был наброситься на гостя со
всеми приемами, известными юристам, - и на судью с присяжными тоже. Ему уже
было все равно, сочтут это неуважением к суду или нет и что станет с ним
самим. Ему уже было все равно, что станет с Йависом Стоуном. И, думая о том,
что он скажет, он свирепел все больше и больше. Но как ни странно, чем
больше он думал, тем хуже выстраивалась в голове речь.
И вот наконец пришла пора ему встать, и он встал, готовясь разразиться
всяческими громами и обличениями. Но прежде чем начать, он обвел взглядом
присяжных и судью - такой у него был обычай. И он заметил, что блеск в их
глазах сделался вдвое ярче и все они наклонились вперед. Как гончие,
окружившие лисицу, глядели они на него, и синяя муть зла в комнате
становилась все гуще и гуще. И он понял, что он собирался натворить, и отер
лоб, как человек, чудом не оступившийся ночью в пропасть.
Ибо явились они за ним, не только за Йависом Стоуном. Он угадал это по
блеску в их глазах и по тому, как гость прикрывал рот ладонью. И если он
станет драться с ними их оружием, он окажется в их власти; он знал это, но
откуда - он сам не мог бы сказать. Это его ужас и его гнев светятся в их
глазах, и он должен погасить их, иначе пиши пропало. Он постоял минуту, и
его черные глаза горели, как антрацит. Потом он заговорил.
Он начал тихим голосом, но каждое слово было слышно. Рассказывают,
когда он хотел, он мог заставить ангелов подпевать себе. А тут начал
спокойно и просто, так, что проще и нельзя. Нет, он не стал браниться и
обличать. Он говорил о том, что делает страну страной и человека человеком.
И начал он с простых вещей, известных и близких каждому, - с того, как
свежо ясное утро, когда ты молод, как вкусна еда, когда ты голоден, как нов
тебе каждый новый день в детстве. Он взялся за них и поворачивал и так и
эдак. А они милы каждому человеку. Только без свободы - горчат. И когда он
заговорил о порабощенных, о горестях рабства, голос его загудел как колокол.
Он говорил о ранней поре Америки и о людях, которые строили ее в ту пору. Он
не разглагольствовал, как записной патриот, но все становилось понятно. Он
признал все несправедливости, творившиеся в стране. Но показал, как из
неправедного и праведного, из бед и лишений возникало что-то новое. И каждый
внес свою долю, даже предатели.
Потом он перешел на Йависа Стоуна и изобразил его таким, каким он был
на самом деле, - обыкновенным человеком, невезучим, которому хотелось
избавиться от невезения. И за то, что он хотел этого, он должен теперь нести
вечную кару. А ведь в нем есть и доброе, и Дэниел показал это доброе. Кое в
чем Йавис Стоун черств и низок, но он человек. Быть человеком - печальная
участь, но и достойная. И Дэниел показал, в чем это достоинство, так что им
проникся бы каждый. Да, даже в аду человек остается человеком, это очень
понятно. Он уже защищал не одного какого-то человека, хотя его голос гудел
как орган. То была повесть о неудачах и бесконечном странствии человеческого
рода. Его надувают, сбивают с пути, заманивают в ловушки, но все равно это
великое странствие. И ни одному демону на земле или под землей не понять его
сути - для этого нужно быть человеком.
Огонь угасал в очаге, повеял предутренний ветер. В комнате уже серело,
когда Дэниел Уэбстер закончил речь. Под конец он снова вернулся к
Нью-Гэмпширу и к тому любимому и единственному клочку земли, который есть у
каждого человека. Он рисовал его и каждому из присяжных говорил о вещах,
давно забытых. Ибо слова его западали в душу - в этом была его сила и его
дар. И для одного голос его звучал затаенно, как лес, а для другого - как
море и морские бури; и один слышал в нем крик погибшего народа, а другой
видел мирную сценку, которую не вспоминал годами. Но каждый увидел что-то
свое. И когда Дэниел Уэбстер кончил, он не знал, спас он Йависа Стоуна или
нет. Но он знал, что сделал чудо. Ибо блеск в глазах присяжных и судьи
потух, и сейчас они снова были людьми и знали, что они - люди.
- Защита ничего не имеет добавить, - сказал Дэниел Уэбстер, возвышаясь
как гора. Собственная речь еще гудела у него в ушах, и он ничего не слышал,
пока судья Хаторн не произнес: "Присяжные приступают к обсуждению
приговора".
Со своего места поднялся Уолтер Батлер, и на лице его была сумрачная
веселая гордость.
- Присяжные обсудили приговор, - сказал он, глядя гостю прямо в глаза.
- Мы выносим решение в пользу ответчика, Йависа Стоуна.
При этих словах улыбка сошла с лица гостя - но Уолтер Батлер не
дрогнул.
- Быть может, оно и не находится в строгом согласии с доказательствами,
- добавил он, - но даже навеки проклятые смеют отдать должное красноречию
мистера Уэбстера.
Тут протяжный крик петуха расколол серое утреннее небо, и судья с
присяжными исчезли бесследно, как дым, как будто их никогда и не было. Гость
обернулся к Дэниелу с кривой усмешкой.
- Майор Батлер всегда был смелым человеком, но такой смелости я от него
не ожидал. Тем не менее, как джентльмен джентльмена, - поздравляю.
- Прежде всего позвольте-ка забрать эту бумажку, - сказал Дэниел
Уэбстер и, взяв ее, разорвал крест-накрест. На ощупь она оказалась
удивительно теплой. - А теперь, - продолжал он, - я заберу вас! - И его
рука, как медвежий капкан, защемила руку гостя. Ибо он знал, что, если
одолеешь в честной борьбе такого, как господин Облом, он уже не имеет над
тобой власти. И он видел, что господин Облом сам это знает.
Гость извивался и дергался, но вырваться не мог.
- Полно, полно, мистер Уэбстер, - проговорил он с бледной улыбкой. -
Это же, наконец, сме... ой!.. смешно. Разумеется, вас волнуют судебные
издержки, и я с радостью заплачу...
- Еще бы не заплатишь! - сказал Дэниел Уэбстер и так встряхнул его, что
у него застучали зубы. - Сейчас ты сядешь за стол и напишешь обязательство
никогда больше - до самого Судного дня! - не докучать Йавису Стоуну, его
наследникам, правопреемникам, а также всем остальным ньюгэмпширцам. Потому
что если мы возымеем охоту побесноваться в этом штате, то как-нибудь
обойдемся без посторонней помощи.
- Ой! - сказал незнакомец. - Ой! Ну, по части хмельного, положим, они
никогда не отличались, но - ой! - я согласен.
Он сел за стол и стал писать обязательство. Но Дэниел Уэбстер все-таки
придерживал его за шиворот.
А теперь мне можно идти? - робко спросил гость, когда Дэниел
удостоверился, что документ составлен по всей форме.
- Идти? - переспросил Дэниел, встряхнув его еще разок. - Я пока не
решил, как с тобой поступить. За судебные издержки ты рассчитался, но со
мной еще нет. Пожалуй, заберу тебя на Топкий луг, - сказал он как бы
задумчиво. - Есть у меня там баран Голиаф, который прошибает железную дверь.
Охота мне пустить тебя к нему на поле и поглядеть, что он станет делать.
Тут гость начал умолять и клянчить. Он умолял и клянчил так униженно,
что Дэниел, по природе человек добродушный, в конце концов решил его
отпустить. Гость был ужасно благодарен за это и перед уходом предложил -
просто из дружеского расположения - погадать Дэниелу. И Дэниел согласился,
хотя вообще не очень уважал гадалок. Но этот, понятно, был птица немного
другого полета.
И вот стал он разглядывать линии на руках Дэниела. И рассказал ему
кое-что из его жизни, весьма примечательное. Но все - из прошлого.
- Да, все правильно, так и было, - сказал Дэниел Уэбстер. - Но чего мне
ждать в будущем?
Гость ухмыльнулся довольно-таки радостно и покачал головой.
- Будущее не такое, как вы думаете, - сказал он. - Мрачное. У вас
большие планы, мистер Уэбстер.
- Да, большие, - твердо ответил Дэниел, потому что все знали, как ему
хочется стать президентом.
- До цели, кажется, рукой подать, - говорит гость, - но вы ее не
добьетесь. Люди помельче будут президентами, а вас обойдут.
- Пусть обойдут - я все равно буду Дэниелом Уэбстером, - сказал Дэниел.
- Дальше.
- У вас два могучих сына, - говорит гость, качая головой. - Вы желаете
основать род. Но оба погибнут на войне, не успев прославиться.
- Живые или мертвые - они все равно мои сыновья, - молвил Дэниел. -
Дальше.
- Вы произносили великие речи, - говорит гость. - И будете произносить
еще.
- Ага, - сказал Дэниел.
- Но ваша последняя великая речь восстановит против вас многих
соратников. Вас будут звать Ихаводом; и еще по-всякому. Далее в Новой Англии
будут говорить, что вы перевертень и продали родину, - и голоса эти будут
громко слышны до самой вашей смерти.
- Была бы речь честная, а что люди скажут - не важно, - отвечал Дэниел
Уэбстер. Потом он посмотрел на незнакомца, и их взгляды встретились. - Один
вопрос, - сказал он. - Я бился за Союз всю жизнь. Увижу я победу над теми,